Ныне отпущаеши. Часть 3
Из дневника последней зимы
Удивительное чувство… Еще совсем недавно в той ситуации, которая сейчас сложилась с папой, я бы паниковала, не знала, куда деваться, что сказать и как поступить, и вообще ощущала бы себя маленькой перепуганной девочкой, не желающей даже слышать слова «смерть». А сейчас все совсем по-другому. На место страхов пришла тишина и покой, ощущение того, что творится что-то очень важное и глубокое. И страшно спугнуть эту Тайну, хочется притихнуть и, замерев, со-причаствовать той великой работе, которая происходит в папе и во всех нас.
Я знаю, что нас всех ждет совсем скоро. Я понимаю (да и папа понимает это лучше всех), что помочь может только чудо, что шансы на благополучный исход очень малы. Но я больше не бунтую, не пытаюсь заклинать»Только не это». У меня осталась только одна молитва: «Господи, да будет воля Твоя!»….
….
Я все понимаю. У нас в обществе — тотальный страх смерти и тяжелых болезней. Это не хорошо, и не плохо. Это просто есть и все. Точка. От родственников тяжелых больных шарахаются так, словно те разносят разом чуму, холеру и сифилис, причем посредством взгляда. Я это знаю. Я это слишком хорошо помню по маминой болезни — взгляды эти, интонации, вопросы с «двойным посланием» — «не говори мне ничего плохого, я не хочу этого слышать».
Но… Как же трудно… Да что там трудно — невозможно к этому привыкнуть… К вопросу этому, светским тоном, с улыбочкой, как на рауте:
— Ну что там у тебя? Ах да, я помню, твой папа болеет…
И в ответ на «Спасибо. У нас дела неважные — папе хуже » та же улыбка, и бочком-бочком в сторону:
— Да? Ну ладно… Пока, — все тем же легким светским тоном, словно я сказала, что колготки порвала.
И это не шапочное знакомство. Это человек, которого я знаю 11 лет, у которой много раз дома бывала… И разговор не где-то, а в притворе церкви, после литургии…
И кто бы знал, каких усилий стоит промолчать в ответ. Ведь я же видела, КАК она боялась, что я начну ее задерживать, грузить своими разговорами. Ну и зачем надо было с вопросами приставать? Раскланялись бы в толпе, все легче было бы… Что это, следование шаблону? Человек воспитанный обязан поинтересоваться делами других, а ответы слушать не обязательно? Зачем спрашивать, если тебе не интересен ответ или ты не готов его услышать?
А папе-то действительно хуже…
….
Отец всю жизнь старался, и до сих пор старается, передо мной выглядеть мужчиной, человеком сильным, владеющим ситуацией. Одна из самых страшных для него на свете вещей — быть передо мной слабым и беспомощным. Поэтому если я без его приглашения увижу его в таком виде — я нарушу одно из важнейших его личных правил.
Я хочу дать ему возможность уйти достойно, чтобы все складывалось так, как хочет он. Захочет повидаться — примчусь тут же. Но если для него наш приезд — излишнее затруднение, то вот так свалиться на голову с моей стороны будет слишком жестоко. Мы договорились, что о любых своих желаниях папа скажет напрямую. Пока что он только попросил сфотографироваться и прислать ему наши физиономии.
Интересно, это совпадение или нет — то, что после нашего с Женей визита мачеха по телефону рассуждала о том, что после гостей им нужно неделю отдыхать и в себя приходить? И это было в октябре, когда у папы было куда больше сил и энергии…
….
Дошла тут до меня достаточно простенькая мысль. Что человека нужно не просто любить, а еще и донести до него свою любовь на языке, понятном ему. Потому что это только кажется, что различия в формах выражения чувства существуют лишь между представителями разных этносов. На самом деле, все мы настолько разные, что далеко не всегда даже у членов одной семьи совпадает знаковая система.
Как это было у нас, например. Маме моей было необходимо постоянно получать подарки, пусть небольшие, копеечные, но подтверждение того, что она любима, она могла получить только таким путем. Поэтому окружающие могли разбиться в лепешку, стараясь всеми мыслимыми и немыслимыми способами о ней позаботиться — она это не воспринимала как проявление любви. Зато крошечный букетик едва живых цветов на излете зимы мог запросто отвести от меня вполне заслуженную грозу по поводу кучи троек в дневнике.
В свою очередь, я, например, только недавно осознала, что пытка моего первого прибалтийского лета — творог со сливками — не была родительской прихотью и насилием надо мной. Мама действительно искренне хотела позаботиться обо мне, укрепить здоровье. И по ее тогдашней неграмотности в этих вопросах никак не могла понять, что у меня лактазная недостаточность, поэтому от молочного я отказываюсь не по вредности характера, а потому, что мне действительно очень плохо от него, до рвоты и длительных болей в желудке.
Вообще, еда у нас в семье была главным способом проявления любви и заботы. Любимого человека нужно было непременно закармливать по уши, причем… любимыми блюдами кормящего. При абсолютной непростроенности личных границ и общей тенденции к слиянию моему старшему поколению было абсолютно невдомек, что вкусы могут быть индивидуальными. Потому и стало таким шоком и крахом основы основ мое пищевое предательство — отказ от традиционного семейного меню, с которым не справлялись ни мой желудок, ни печень с поджелудочной. В семье любителей плова, холодца и оливье наличие сторонника раздельного нежирного питания и впрямь воспринимается как подрыв самых основ, потому что теперь непонятно, как же этому человеку демонстрировать свою любовь.
Кстати, апофигеем в этом отношении была моя выписка из роддома после рождения Костика. Меня тогда привезли домой, старшие родичи сообщили, что специально наготовили нам побольше еды, чтобы мне хотя бы первые дни не морочиться с готовкой, и отбыли восвояси. При ближайшем рассмотрении куча еды обернулась полуведерной кастрюлей борща. Если учесть, что Женя укатил в командировку, и дома остались только кормящая мать в моем лице и два младенца (грудной и двухлетний), поедать оный борщ было просто некому.
Но с точки зрения отца и мачехи это поступок однозначно означал заботу обо мне. Для них борщ всегда символизировал «самое вкусное», вот они и решили меня порадовать, не задумавшись ни на секунду, а можно ли такое есть кормящей матери. Я же в тогдашнем моем состоянии в принципе воспринять этот факт как заботу не могла, для меня это было чистой воды издевательством.
Более позднее добавление: этим же борщом и винегретом мачеха через силу закармливала отца в последние дни, в короткий промежуток между больницей и хосписом. Отец тогда уже ничего вообще есть не мог, у него отказала вся пищеварительная система, но сопротивляться мачехиному напору он был не в состоянии. А у нее в сознании настолько четко была прописана связка «забота = усиленная кормежка», что она просто не могла понять, что на самом деле отравляет отца, потому что ему после каждой трапезы становилось очень плохо.
Зато донести простенькую информацию о том, что для меня любовь — это в первую очередь тактильные ощущения, я сумела только до Жени. И что любые подарки, помощь, какие-то дела по дому — это все приятно конечно, но полноту ощущения того, что я любима, дают только объятия, объяснить я сумела только ему. А вот с родителями мне этого не хватало категорически. Они у меня оба были совершенно «не тактильными» людьми, физических контактов и объятий избегали не только друг с другом, но и со мной, поэтому мне с очень раннего детства приходилось идти на всевозможные хитрости, лишь бы получить хоть какое-то количество прикосновений.
Потому-то я массу родительских поступков в течение жизни не воспринимала как любовь и заботу, что на моей личной шкале ценностей они находились достаточно невысоко. Зато тот факт, что родители категорически не хотели давать то, что я ощущала как необходимое, очень часто заставляло меня считать, что родители меня не слишком-то и любят…
Хорошо, наверное, живется людям, которые друг друга чувствуют. Ну, или, хотя бы способны объяснить друг другу, кому что нужно, и, главное, услышать любимого и дать ему потребное. А когда вот так приходится ломать голову и переводить с языка на язык — это ж жуть полосатая!
….
… у меня такая мощная переоценка всего пошла сейчас …
Выспренно звучит, наверное, но я действительно так сейчас ощутила присутствие Божие, как никогда в жизни, пожалуй. Сейчас Его дело делается и мне при нем просто позволено постоять, замерев…
Вот как Андрей вчера написал про открывающееся окно в небо — это очень точно.
Наверное, это вообще очень сложно человеческими словами передать. Просто я действительно поняла, точнее — почувствовала, почему «об ушедшем собрате радуются».
И еще — для чего нам были даны эти полтора года. Потому что папа не должен был свою первую операцию пережить. Ни по каким медицинским показаниям не должен был. А он пережил. И это было очень-очень нужно и важно, чтобы он задержался еще. Вот теперь я, надеюсь, хоть отчасти вижу — для чего.
….
Прав был Андрей, говоря, что последние дни и недели могут быть куда полнее и осмысленнее, чем многие предшествующие годы. Отваливается шелуха — условности, пузомерки, вся прочая чушь, так сильно раздражавшая меня последние годы. Сейчас не перед кем уже хвастаться моими и детишными достижениями, невольно меряясь, чьи дети и внуки круче — и потому я могу куда спокойнее рассказывать о наших делах, не напрягаясь, что эта информация будет без моего ведома пересказана абсолютно посторонним людям.
Осыпались и пропали все ритуалы и условности, которыми так щедро была скована наша жизнь, стало можно спрашивать о том, что действительно волнует, не заботясь о том, чтобы вписаться в отведенную старшими роль, не озвучивая навязшие в зубах обязательные реплики, камуфлирующие подлинное чувство. Пожалуй, так внутренне свободно, как сейчас, я не общалась с отцом уже лет сорок, с тех самых пор, когда начала понимать, что такое «роль» и какого поведения от меня ждут. Действительно, надо было дойти до самого края, чтобы вернуться к простоте и естественности младенчества. Только младенец на сей раз — он. И отец тоже смог наконец сбросить свой панцирь роли, в который его загнала бабушка, холодная и безжалостная ко всем окружающим, и в первую очередь к собственным детям.
А сейчас, на краю, бояться бессмысленно… Ничего хуже и страшнее произойти уже не может. И броня для отгораживания от мира и людей стала бессмысленной и рассыпалась, превратившись в горку пепла. А умирающий старик превратился обратно в смешного довоенного мальчишку с артемовского балкона без перил и больше не боится того, что его любят. И больше не пытается воевать со мной, потому что больше не видит во мне свою мать…
….
Была ли я хорошей дочерью? Нет, конечно. Мне много есть в чем каяться и укорять себя – и в невнимательности, и в неумении любить и прощать, и в резком тоне, которым я огрызалась, оберегая мир своей семьи от излишне бесцеремонных, как мне казалось, вторжений извне. И еще во многом, многом другом. Но одно меня радует – наперекор отцу я пошла всего в одной ситуации в жизни, посмела обрести веру вопреки всем запретам и противодействиям. Во всех остальных случаях я ни единого раза не настояла на своем, не помешала папе поступать так, как он находил нужным, даже когда это причиняло нам всем очень большие проблемы и неудобства. Так что в чем – в чем, но в непокорности меня укорить все-таки нельзя.
Нет, вру, была вторая ситуация, когда я поступила не по-папиному. Но не могла я, совесть мне не позволяла решать за него, с кем ему жить – со мной или с мачехой. Я сказала тогода, что приму любое папино решение, но выбрать ему все-таки надо будет самому. Это уже на седьмом году его жизни с Ритой было, когда он пытался от нее уйти. Правда, так в итоге не решился. Выбор я его приняла… вместе с последовавшим гневом на меня. Это уже второй раз был, когда, выбирая между ней и мной папа предпочел ее. Потом еще третий был, уже менее бурный..
….
… стоит ли удивляться тому, что при такой мощной семейной традиции НЕ-любви мои родители просто не знали, как это — любить? И не могли мне дать больше, чем в свое время получили сами. А получили они крохи…
Коллеги на работе удивляются, когда на их расспросы я отвечаю, что мы с отцом не близки. А, с другой стороны, ну как у нас могло быть иначе? У всех моих родственников по отцу отношения между родителями (в особенности отцами) и детьми очень далекие, там просто в принципе нет понятия о близости. И женщины в семьях весьма властные, доминантные, а мужья традиционно сидят под каблуком и молча терпят.
В последний наш визит к родственникам, пообщавшись вдосталь с моими мачехой и тетушкой, муж с облегчением выдохнул «Какое счастье, что мы живем далеко и ты этого всего не набралась». И это он еще не видел, как бабушка обращалась с дедом… Все-таки женская властность, впрочем, как и мужская тоже, – штука совершенно противоестественная и уродливая. И как страшно, когда этот диктат подчиняет себе всех – супругов, детей, внуков… Кроме меня из под семейного пресса удалось вырваться только моему племяннику, но покорежило мальчишку страшно, что и говорить. А у сестры двоюродной с мужем жизни просто переломаны. Я тоже должна была стать такой. Господь спас…
….
..мне больше не важно, как папа понимает и оценивает нашу жизнь. Думаю, кстати, что не очень-то понимает вообще — потому что большую часть того, что было для меня кошмаром и шоком, он либо просто не помнит, либо не понимает, почему для меня это было столь травматично. Я когда-то пыталась с ним эти вещи проговорить, чтобы как-то разрешить и примирить нас, но поняла, что это бесполезно.
Поэтому у меня последние полтора года и была задача — преодолеть это все в себе, чтобы отпустить его спокойно. И именно поэтому меня больше совершенно не волнует, что и как папа понимает и оценивает. Он — дитя своей эпохи и своей семьи, он сам психологически искалечен с детства. Ну что я буду чего-то от него домогаться и ждать какого-то понимания? Для меня важнее всего в себе избавиться от всех обид, раздражения и памяти о тяжелых моментах прошлого. Это трудно очень, тем более, что приходится всю дорогу идти в одиночку, без его помощи… Но это возможно, в этом я убедилась уже. Потому что даже короткие моменты настоящего — они полностью компенсируют все остальное. А если стремиться к какому-то идеалу в отношениях, причем позаимствованному из жизни совсем других людей, то можно пропустить то немногое подлинное, что есть со своими..
….
Мне тут еще одна мысль пришла. Может, ошибаюсь, конечно, но… Я просто очень долго пыталась понять смысл библейских проклятий до энного колена за грехи прародителя, как это, в чем проявляется, почему…
И вот что мне тут подумалось. Когда человек преступает нравственный, божественный закон, в нем самом что-то непременно ломается, после этого он просто не может нормально воспитывать детей, жить в своей семье. Совершенный им проступок, таким образом, отравляет через него самого жизнь его и его близких. А искалеченные дети передают это дальше, коверкая жизни уже своих супругов и детей. И нормальной счастливой жизни уже ни у кого из них просто не получается. Вот и проклятие рода…
….
… дело все вот в чем… Отец мой меня просто-напросто любит весьма умеренно. Не знаю, как это точнее выразить, нет в нашем языке для этого адекватных терминов. Ну да не важно, суть все равно ясна – реально я занимаю в его жизни место довольно скромное. Так было всю жизнь, с тех пор, как я вышла из возраста бессмысленной куклы-малышки. И это не хорошо, и не плохо, это просто есть, и никакие морально-эмоциональные оценки тут совершенно не при чем.
Знала я о том, что играю в жизни отца роль далеко не главную, тоже с детства – юности, больших трагедий из этого не делала, за исключением того первого раза, в 12 лет, когда он предпочел мне малышку — племянницу друзей. Кафедра, студенты и аспиранты всегда были для отца важнее всего. Про своих бывших учеников он до последнего времени помнил абсолютно все, начиная от тем их дипломных работ и кончая всеми нюансами личной и семейной жизни. Я никогда не могла понять, как можно про очередного «мальчика» помнить, сколько у него было увлечений девушками во второй половине семидесятых, как звали его родителей, когда он женился и как складывалась его дальнейшая семейная жизнь? Ведь в том, что касалось меня, папа путался и забывал абсолютно все – как зовут моих учителей, с кем я дружу, что я люблю, а что терпеть не могу. Даже голос у него делался совсем иной, когда он рассуждал о делах кафедральных. Особенно сильно этот контраст чувствовался в последние годы, когла в Америке папа оказался полностью оторван от своего института. Вспоминая о прошлых годах или рассказывая о звонке бывшего ученика, он полностью преображался и это резко контрастировало с тем тоном, которым он обсуждал события из жизни моей семьи.
Короче, первую половину жизни отношения у нас были достаточно ясные и прозрачные, то время, которые мы проводили вместе, тоже было ярким, насыщенным и интересным. Мне вполне хватало того, что давал отец, и очень во многих отношениях с ним было действительно намного легче и проще, чем с мамой.
Пожалуй, можно действительно сказать, что в мои 20 – 23 года мы дружили, отношения перешли из плоскости «родитель – ребенок» в плоскость»взрослый – взрослый». У нас были общие научные интересы, общие переводческие работы, и вот эта общность совместной интеллектуальной деятельности была для меня очень важна.
Потом почти подряд случились две очень тяжелые для меня истории, когда я всерьез задумалась над тем, насколько отцу важна я и наши с ним взаимоотношения…
Не заметить, что у тебя в доме есть молодая женщина, которая ходит «опрокинутая в себя», поминутно плачет, и у которой кровавая беда с руками, невозможно физически. Мой начальник на работе, уж на что человек посторонний, всё понял и принес мне пачку супрастина, чтобы хоть как-то этот приступ купировать. Отец же не заметил ничего. Ну или сделал вид, что не заметил. Потому что я помню всех, кто был тогда вокруг меня и старался в меру сил помочь и поддержать – маму, бабушку, Женю, Стаса со Славой — начальников. От отца в памяти осталась спина и затылок, склоненные над письменным столом, и закрытая дверь в его комнату. Ни слова, ни звука, ни жеста, НИ-ЧЕ-ГО…
Но и это постепенно зажило, я окончательно укрепилась в мысли, что студенты-аспиранты папе намного важнее, чем я, мы выработали устраивающий всех стиль общения и еще три с половиной года жили вполне дружно. Я трезво смотрела на вещи, не ожидала от отца ничего сверх того, на что он реально был способен, и было нам легко и просто.
А потом появилась Генриетта и начались игры в «неземную любовь» ко мне и детям. Я честно пыталась поверить в это и подыгрывать, корчилась от постоянного ощущения неправды и неловкости и ощущала себя из-за всего этого законченным моральным уродом. А все ведь гораздо проще… И меня ничуть не задевает, что я в папиной жизни занимаю место не очень большое. Пусть оно будет маленьким, но зато действительно моим. А от попыток приписать мне чужое место мне и впрямь не по себе…
Дописано позже: Вот и еще одну вещь про отца поняла. Дело в том, что установка «В болезни (вариант — при серьезных проблемах) человек должен остаться один и справляться со своими проблемами сам. Он не смеет напрягать и огорчать кого бы то ни было своими сложностями, чужие дела по определению гораздо важнее, отрывать человека от них запрещено» прошита у него в качестве базовой. Никакие разговоры — объяснения за всю предыдущую жизнь так и не помогли, отец все равно придерживается этого принципа в отношении всех своих болезней, да и не только своих. Меня тоже воспитывали именно так, причем и в отношении к моим болезням и проблемам тоже, я не имела права никого грузить никакими своими сложностями. И нарушение этого принципа заставляет отца тяжко страдать. Именно поэтому он «не заметил» и не мог заметить никаких из моих сложностей и бед.
….
Дошло до меня тут под вечер, что ж нам с папой-то так общаться по-человечески мешает. А все дело в дурацкой и абсолютно ненормальной установке, что говорить о добрых чувствах … стыдно. Опа! Такой шок был, когда этот паззл наконец из кусочков сложился — не передать.
И все наконец на свои места встало — и родительское упорное избегание нежности и ласки к друг другу и ко мне, и их очень смущенная и отталкивающая реакция, когда я по малолетству приставала с нежностями, поцелуями и обнималками. Они просто-напросто не умели сами ни дарить, ни принимать любовь, и были воспитаны в представлениях, что сентиментальность — это стыдно, вот оно что… И вот этот стыд по поводу любых добрых чувств они транслировали с такой жуткой силой, что меня это заразило тоже, во всяком случае, по отношению к ним (точнее, теперь уже по отношению к одному папе).
Бред полный, но я действительно поняла, что у меня гвоздем сидит в мозгу, что сказать «Папа, я беспокоилась за тебя» – предельно неприлично, у меня язык просто не поворачивается это все произнести. И у папы та же реакция… Он крайне редко может позволить себе сказать что-то в этом духе, и при этом будет чувствовать себя неловко и демонстрировать все признаки поведения человека, которому стыдно.
Теперь многое понятно становится, в том числе и бесконечные конфликты-вопли, которыми был полно мое детство. Ну не было у родителей другого способа выразить свою тревогу друг за друга и за меня, кроме как перевести ее в раздражение и гнев. Ох, елки, как же их обоих в детстве изуродовали-то…
И второй момент встал на свое место — почему я в принципе не могу папе ни о каких наших проблемах и сложностях рассказывать. Потому, что меня именно этому учили с детства — что все надо держать в себе и не расстраивать ближайшую родню. Так что это настолько глубоко на уровне базовых установок сидит, что я это просто переломить не могу, на любые расспросы бодрый пионерский ответ выскакивает сам собой.
Вот и получается, что какой-то прорыв к настоящему общению случается только моментами, когда папе совсем-совсем плохо и все эти роли-условности отваливаются сами собой. А чуть полегчает, и начинается снова вот этот античный театр, в котором все подлинные чувства надежно упрятаны за глиняными улыбающимися масками…
Причем вот в чем вся штука — вот эта установка, что о хороших чувствах говорить стыдно, она ведь только с родителями работает. У меня же ни малейших проблем нет сказать любому из друзей, да даже просто знакомых, о своей симпатии к нему, тревоге за его близких, вообще быть просто искренней и открытой. А с папой каждая попытка заканчивается ощущением того, что я пытаюсь сделать что-то неприличное… Как же это грустно и обидно — слов нет!
И, честно говоря, после огромного количества неудач и отвержений уже и пытаться-то больше особо не хочется… страшно, что снова отвергнут, вынудят замолчать на полуслове…
И вдвойне страшно, что времени остается все меньше и меньше…
….
Кажется, до жирафа дошло, где запрятался тот самый крючок из прошлого, который меня постоянно дергает. У нас с родителями расклад был абсолютно стандартный, много у кого в семьях повторявшийся. Т.е., не то, что намеками, прямым текстом говорилось «мы тебя любить будем, только если ты будешь себя вести так, как мы хотим. А если самовольничаешь, то ты плохая, мы тебя не любим.» И это самое «не любим» выливалось в многодневные бойкоты.
Причем подкреплялась эта вся ерунда вплоть до 2005-го года, до последнего папиного приезда к нам. Соответственно, связка «веду себя не по-родительски = меня не любят = бойкот» в мозгах засела настолько крепко, что теперь я любой свой поступок автоматически оцениваю по этой схеме, сама не отдавая себе в том отчета.
А поскольку в жизни моей есть очень-очень много того, что папа бы точно не одобрил, узнай он об этом в «раньшие» времена, то я к любому подобному событию сама сразу цепляю «хвост» «папа меня не любит, у нас бойкот» и сама сразу сажусь в позицию бойкотируемого. Отсюда и все мои напряги… Тем более, что главный объект моего самовольства – вера. Уверовав сама и приведя в церковь детей, я нарушила самый главный отцовский запрет, навлекла на всех нас гнев, который папа неоднократно демонстрировал мне в первые годы нашего воцерковления. И этот вопрос никогда разъяснен так и не был, у отца прекрасно уживаются просьбы зажечь за маму свечу в церкви и возмущение по поводу того, что в больнице его посмели спросить, не позвать ли священнослужителя.
На самом деле, как бы он сейчас реагировал на то, что я поступаю по-своему, я не знаю, мы слишком давно никаких «опасных» тем не касаемся вообще. Он знает только то, что я сама нахожу нужным ему сказать, остального не видит по причине того, что у нас больше не бывает…
Может быть, узнай он о моем «своеволии», он бы отреагировал по старой схеме. А может, смягчился бы и оставил за мной право поступать по своему усмотрению, я не знаю. Экспериментировать, откровенно говоря, не хочу, ибо боюсь нарушить тот хрупкий мир, который у нас установился.
Чего я точно никогда от него не видела — это приятия меня даже в случае моего несовершенства. Я должна быть идеалом или меня нет вообще. Кстати, именно по этой причине я от него скрываю все неудачи моих детей и их школьные баллы ниже 120% — боюсь в их адрес получить такую же отвергающую и обесценивающую оценку, какую многократно получала сама.
Вот, а поскольку на идеал я ну ни разу не похожа, то в отношениях с отцом пытаюсь «не быть» и сама себя заранее превентивно наказываю от его имени, экстраполируя прежнюю реакцию на нынешние отношения.
Ух, как все запущено-то… И как же грустно. Ведь я знаю, что он очень любит меня и детей моих (старшего больше, тут уж никуда не денешься, но и с существованием младшего тоже примирился уже давно). И я его очень люблю и всю жизнь хотела быть ближе, чтобы отношения наши были куда более теплыми и доверительными. Но я ничего не могу сделать со своим страхом, слишком много его было за все эти десятилетия, слишком много откровенной жестокости мне довелось пережить. Наверное, у любого человека есть некий запас терпения, сверх которого он уже ничего сделать не в состоянии. Память о боли не позволяет приблизиться к тому, кто слишком часто источником этой боли был.
Я бы, наверное, еще долго вокруг да около бродила, не понимая вот этого ключевого момента, если бы не о.Георгий наш. Я от него нынче такой заряд приятия меня со всеми моими пакостями и несовершенствами получила, что по контрасту все остальное очень мощно высветилось и прояснилось.
В общем, вывод очевидный — свои мозги чинить надо и перестать пугать себя детскими ужасничками. Потому что даже при самом пиковом раскладе это в три года безумно страшно, если родители не любят и отвергают, потому что без этого невозможно выжить. А в 43 родительское приятие для выживания ну совсем необязательно, летать можно и без этого.
Так что вывод банален и прост, как две копейки. Как бы ко мне ни относился отец, это никаким образом не влияет на мою безопасность и возможность выжить и жить дальше. Ух и долго же я к этой мысли шла… Потому что, на самом-то деле, все наше общение сводилось к тому, что я на подтексте постоянно выпрашивала «Папа, ну дай мне право жить» и получала либо отрицательный ответ, либо никакого…
…..
Я хорошо помню тот июньский день 98-го, когда я попыталась просто полежать на солнышке, бездумно следя за облаками, и вдруг почувствовала, какой внутренней судорогой сведено все тело, и что сама я словно вморожена в огромный черный айсберг, без мыслей, без чувств, только с ощущением «Мне плохо, я так больше не могу!» и пониманием, что это все тянется из детства. Тогда-то я и решила бороться, разбираться, но вылезти из этого мрака в нормальную человеческую жизнь. Не знаю, хватило бы мне на это сил и смелости, если бы я поняла тогда, что дорога займет одиннадцать лет.
Но тогда я этого не представляла, и потому первым делом ринулась в море психологической литературы, осторожно слой за слоем снимая с себя защитную броню и пробираясь наощупь от одной болевой точки к другой. Особо впечатляющие эксперименты из этой серии один друг-врач поименовал «взятие у себя спинномозговой пункции без наркоза». Я это проделала четырежды.
И очень часто мне казалось, что я борюсь одна, что слишком многое проделываю в полном одиночестве. А недавно, оглянувшись на все эти 11 лет, я вдруг четко увидела, что это не так. Потому что каждый раз, когда мне что-то было необходимо, оно обязательно оказывалось рядом — люди, книги, информация, помощь, советы… Вся дорога покрыта густой сетью реперных точек. Такое ощущение, что не я шла — а меня вели, то помогая сделать паузу, а то подбрасывая новую информацию, ведущую вперед и вверх.
И сдается мне, что так оно вообще всюду в жизни. Только мы очень часто пропускаем эти сигналы, которыми окружены в жизни. Не замечаем помощь, отбрасываем информацию, и потому топчемся на месте… И не доверяем Тому, Кто бережно и нежно ведет нас вперед.
….
Сопоставила я тут некоторые события и картина вырисовалась очень характерная. Наверное, человек неверующий скажет, что «бывют же и просто совпадения», но мне не кажется, что это всё игры слепого случая.
Первый серьезны звоночек со здоровьем у папы прозвенел летом после моего девятого класса. Молодой крепкий мужчина оказался сражен инфарктом такой тяжести, что врачи до самой выписки не гарантировали ничего, повторяя на все лады, что обычно с таким инфарктом люди не выживают. Мама по вечерам боялась звонить в больницу справляться о папином здоровье. Приходилось это делать мне, пока мама сидела, сжавшись в кресле в комок, зажмурившись и заткнув уши. Только когда я ей жестами показывала, что все в порядке, она немного раслаблялась и переводила дух.
Поскольку папа был полностью лежачим, ухаживать за ним мы собирались втроем с мамой и бабой Галей. Но отец наотрез воспротивился и запретил мне помогать ему в каких бы то ни было процедурах, считая, что я слишком молода, чтобы видеть обнаженного мужчину. В итоге вся нагрузка пала на двух слабейших – маму с бабушкой, а мне дозволялось только приносить ягоды и соки и недолго развлекать папу разговорами.
Только недавно я поняла, что эта болезнь случилась очень вскоре после мучительных для меня и кощунственных разговоров, при помощи которых папа, получавший в тот момент диплом лектора по научному атеизму, пытался выбить у меня из головы «религиозную дурь».
Равно как и вторая волна болезней – внезапно вспыхнувший и стремительно прогрессировавший диабет, кардиологические проблемы, вызвавшие необходимость шунтирования – все это как раз приходится на тот период, когда папа резко протестовал против прихода нас с детьми к вере.
И как долго, самыми разными способами Господь стучался к нему, стараясь пробудить ото сна. Ведь, если посмотреть всю историю болезней, сам факт, что папа прожил так долго – это тоже чудо, с его букетом диагнозом столько не живут, особенно когда ко всему уже наличествовавшему добавилась еще и онкология. Сколько лет папе было дано на то, чтобы опомниться, покаяться и придти к вере… И то, что он в конце все-таки отказался от своей непримиримости, сочувственно относился к нашим постам, просил ставить свечи в мамину память в церкви – не знак ли это того, что хоть в какой-то степени, но покаяние свершилось? Тем более, когда папа попросил у меня прощения…
Говорят, что терпением болезней Господь спасает. Я очень надеюсь, что папе зачтется все его терпение и все те муки, которые он вынес. Потому что последние месяцы его поистине ужасны, с болями, которые не снимают никакие наркотики, с сильнейшим отравлением организма и побочными реакциями на химиотерапию. Ведь Господь забирает человека к себе, когда тот уже готов для Царствия…. Я очень, очень надеюсь, что в папе свершился этот переворот, и что Господу это ведомо…
Более позднее дополнение: увы, от любых разговоров о вере, от самой возможности встретиться со священником папа все-таки отказался, сказал, что ничего этого ему не нужно. Страшно, что он уходит так, отсекая самую возможность покаяния… Впрочем, кто знает, что на самом деле творится в его душе в эти последние предсмертные дни, когда он уже совсем и бесповоротно ушел в себя? Это только Господу ведомо. Но на душе у меня в последние дни удивительно легко и спокойно – действительно, великая Тишина, в которой совершается Господнее дело… Ушла вся смута, весь ужас двух последних недель, затопивший нас всех после папиного окончательного отказа говорить о вере. Такое чувство, что шла огромная битва за папу, и в этой битве нас оказалось удивительно много. За него молились десятки и сотни совершенно незнакомых людей по всему свету, прося только об одном – чтобы Господь спас его душу,примирил и успокоил. И покой наступает. И от него очень светло и легко на душе… Человек рождается…
….
Говорят, что дети нам даются на время, Господь нам их доверяет на воспитание, а дальше нужно их отпустить в самостоятельную жизнь. И задача наша — исполнить то, что доверено, понять, для чего дети нам даны. В том числе — и что нужно изменить в себе, пока мы с ними рядом, пока они могут нас этому научить.
А ведь точно так же на время нам даются родители. И важно понять, для чего они нам даны, чему нам нужно научиться с ними вместе…
И отпустить родителей, когда им пора идти дальше… без нас.
А сиротства нет, это я теперь знаю совершенно точно. Потому что родительство земное — это только тень настоящего Родительства…
Монреаль, Чистая седмица, 2009 .
Постскриптум
Папа ушел утром 23 марта, через день после моего дня рождения, первого, обошедшегося без его поздравлений … Вот что я записала в тот день в дневнике.
Мы отъехали от дома в половине десятого утра, Женя взял напрокат мини-вэн, поскольку наша малышка Киа для дальних путешествий не предназначена. Первое, что я сделала – достала Канон на разлучение души и тела, и наконец-то внимательно и спокойно его прочитала, потому что утром за сборами нормально сосредоточиться на молитве никак не удавалось. Некоторое время спустя я вдруг почувствовала очень необычное чувство – словно два огромных белых крыла подхватили меня и несут вверх, а на душе стремительно тает тяжесть, скопившаяся за последние месяцы.
Я еще подумала, надо же, как сильно ощущается молитвенная помощь друзей…
«Мобильник у тебя включен?» — забеспокоился Женя. Я проверила телефон, переложила его из рюкзака в карман джинсов и раскрыла Псалтирь. На середине второго псалма раздался сигнал и Рита, с трудом выговаривая слова, сказала, что папа скончался несколько минут назад. На часах было 10.40, 23 марта…
Странное дело, мне сделалось удивительно легко и светло, все вокруг залило ярким ослепительным светом, на который очень трудно смотреть, хотя он и мягкий, золотистый, и очень-очень нежный. И вся боль в душе испарилась, рассеялся мрак и беснование, окружавшие нас особенно сильно в последние три недели. Папа действительно ушел к Господу, и мне за него очень радостно. Слава Богу за все!
…………….
Удивительное ощущение полноты жизни, наполненности каждой секунды. Словно с окружающего мира сдернули пыльную серую занавеску и он засиял яркими красками, обрел новую четкость. Это какой-то совсем новый мир, умытый и радующийся солнцу. И в нем все абсолютно разумно и пригнано, прилажено одно к другому. И утрата в этом мире оборачивается приобретением, как мне было сказано в одном давнем сне. Вот он и сбылся, тот мой солнечный золотой сон, приходивший как раз перед началом самого страшного последнего этапа.
И как жаль, что никому из старших не передать это ощущение… Но теперь я совсем до конца поняла бабу Галю, почему она в день маминой смерти вела себя так. Сейчас в себе я узнаю – ее…
20 мая 2009