Учредитель благотворительного Фонда помощи хосписам «Вера», руководитель Московского многопрофильного центра паллиативной помощи Департамента здравоохранения г. Москвы, член центрального штаба Общероссийского народного фронта – у нее много должностей и регалий. Нюте Федермессер часто говорят, что государство, на которое она опирается, работает неэффективно, что система, которую она создает, слишком забюрократизирована, основана на централизованном, непрофессиональном руководстве. И что, работая с чиновниками, она сама начинает себя вести как чиновник и бюрократ. Так ли это, а если да, то почему? Об этом мы и поговорили с Нютой Федермессер.
Оправдываться бесполезно
– Нюта, вы живете под прицелом хейтеров последний год или два. Каково это?
– Сначала прямо был ужас. Я колупалась в себе, искала причины, объясняла друзьям, что все неправда. Сейчас этого вообще нет. После очередного скандала друзья присылают СМС «Ну, как ты?» А я даже фейсбук не читала. Там еще ботов столько! Особенно заметно это было во время избирательной кампании [Федермессер собиралась баллотироваться в Мосгордуму, но позже сняла свою кандидатуру с выборов]. Ты пишешь про что-то нейтральное – и тишина. А пишешь что-то, так или иначе затрагивающее политику…
Когда я, во время послания президента к Федеральному собранию, услышала фразу про то, что недопустима ситуация с задержанием родителей, которые покупают детям препараты, и что вопрос надо решать системно, у меня была такая радость! Я же понимаю, что система устроена так, что если президент сказал, то все тут же побегут исполнять. И как сказал! Оторвав глаза от странички, с выразительным взглядом в зал. И я прямо оттуда написала в фейсбук: ура! Что тут началось…
Нюта Федермессер. Фото: Анна Данилова
– Не думали вообще уйти из соцсетей?
— Это все-таки мощный инструмент даже не столько для фандрайзинга, сколько для просвещения. Поэтому я считаю, что социальные сети, к сожалению, надо сохранить. Но я все равно замыкаюсь в себе. Я и вообще не люблю большие компании, но раньше могла спокойно пойти на какое-то мероприятие, где особо никого не знаю. Сейчас мне не хочется посещать светские тусовки, где люди задают вопросы без реальной заинтересованности в ответе. У каждого уже сформирована своя позиция, и никакая правда никому не нужна – ни про паллиативную помощь, ни про мое мнение в отношении каких-то реформ или законодательных инициатив.
В итоге твой мир сводится только к работе и какому-то невероятно узкому кругу людей, которым ты интересен сам по себе. Но ведь если последовательно закрываешь себя от внешнего мира, то перестаешь про него что-либо знать. Возникает аберрация сознания, неполная картинка. Поэтому я очень рада, что приходится много мотаться по стране, видеть людей, которые вообще не в курсе всех этих битв хейтеров с почитателями.
– Туда шум не доходит?
– Ну как сказать. Недавно в Нижнем была опубликована совершенно чудовищная статья – типа «журналистское расследование». Каждое написанное там слово – вранье, и поэтому меня не ранит. Но, когда я в очередной раз приехала в психоневрологический интернат, люди, с которыми мы сотрудничали и которые за три месяца горы свернули, смотрели на меня в недоумении. Одна женщина говорит, чуть ли не в слезах: «Мы же вам поверили!» Вот это ад. И как тут быть? Я же знаю сама про себя, что не краду здания у больных и не зарабатываю на строительстве ПНИ. Но оправдываться бесполезно.
Не очаровывайтесь
– Хорошо, а вот помимо хейтеров есть такие канонизирующие почитатели, которые, наоборот, везде пишут: «Не трожьте Нюту, она святая. Все равно умирать к ней придете». Даже если идет обычная спокойная дискуссия. Как вы относитесь к этому?
– Очень плохо. Я точно не то что не святая, а «пробы ставить негде». Рациональная, бываю циничной, бываю злобной. Иногда я агрессивная, да какая хотите. Правда, всегда честная. И еще я чувствую чужую боль, мне бы даже хотелось иногда ее чувствовать поменьше. Я жесткий и не самый объективный менеджер. У меня меняются помощники раз в два месяца – не только потому, что у них круглосуточный режим работы, но и потому, что меня очень трудно вынести. Мне нужны рабы 24/7, которые будут так же преданы делу, как и я. В общем, я все время думаю: «Ребята, не очаровывайтесь, разочаровываться больно». И кстати, хейтерство именно из этой очарованности возникает. Люди с упоением бросаются кричать: «Ату его, ату!», как только кумир споткнулся, упал, испачкал коленки, ладони, морду.
– Он обычный, ничем не лучше нас…
– Мне очень повезло в каком-то смысле. У меня не меняется самооценка, потому что меня мама не хвалила. Помню, однажды я раньше времени пришла из школы, дверь была открыта, а мама сидела на кухне с соседкой тетей Таней и говорила ей про меня что-то хорошее. Я так и застыла в шубе с рюкзаком, услышав мамины по-настоящему теплые слова обо мне. Она меня очень, очень любила, просто хвалить не умела. И я вот тоже не умею. Мамины похвалы обычно звучали так. Например, ты стоишь, смотришь на себя в зеркало и думаешь: «Ну что я за уродина, рот маленький, попа толстая». Мама подойдет и скажет: «Ну все, все, красивая, отойди уже от зеркала, дай мне одеться».
Или, наоборот, ты рыдаешь от ужаса, с кем-то поссорилась, что-то не получилось: «Ну не плачь, Нютоша, ты у меня все равно самая умная, ты у меня самая красивая». И сразу думаешь: «Нет, ну точно я дура и крокодил. Поэтому мама меня и жалеет». Так что я равнодушна ко всяким воспеваниям. Это все из серии: «Ты красивая, а теперь отойди от зеркала».
Почему нельзя делать резервацию для неизлечимых
– Вас часто спрашивают о взаимодействии с государством. Это же такой локомотив, который трудно раскочегарить, но зато потом он уже прет по прямой, подминая все живое. Без него никак?
– К сожалению, никак. Иначе мы будем заниматься только адресной помощью, а задача – создать систему.
– Есть ощущение, что создается еще одна избыточная медицинская госструктура. Разве паллиативная помощь не должна оказываться на базе уже существующих отделений силами уже существующих врачей?
– Отдельным видом медицинской помощи паллиативная помощь быть не должна, точно так же, как, например, акушерство и гинекология. Но при этом есть отдельное учреждение, оно называется «хоспис», в котором оказывается паллиативная помощь людям в конце жизни по их желанию. Вся остальная паллиативная помощь, которой много, начинается задолго до хосписа, до конца жизни. Более того, по мере развития медицины люди могут, как ни странно это прозвучит, переходить из паллиатива обратно в куратив.
От СМА появилась спинраза, короткую кишку научились оперировать, и вот уже из паллиативного ребенка может вырасти здоровый человек, который женится, родит детей. Такая паллиативная помощь должна оказываться наряду со специализированной в медицинских многопрофильных структурах. Нет в мире никаких специализированных паллиативных отделений. Но в крупных больницах есть так называемые паллиативные бригады – обученные люди, которые придут к больному или умирающему, в каком бы отделении он ни находился.
– То есть не должно быть отдельной избы, на которой написано «паллиативная помощь» и куда человека везут насильно?
– В чем состояла очень долгая дискуссия с профессором Георгием Андреевичем Новиковым, который называет себя отцом паллиативной помощи? Он считал, что надо строить центры, где неизлечимым больным будут делать операции, переливания и так далее. Нет! Нельзя делать многопрофильную больницу для умирающих. Где тогда ответственность врача, в чем ценность хирурга, который оперирует умирающих? И где момент, когда мы будем туда переводить из куратива? То есть должно быть лечение в многопрофильных клиниках и для тех, кто выздоровеет, и для тех, кого вылечить невозможно. А в конце жизни, когда прогноз уже короткий, то, по желанию пациента, должна оказываться хосписная помощь – на дому или в стационаре.
– Я как раз хотела спросить, как человеку сказать: ты уже неизлечимый?
– Это-то как раз совершенно нормально. Есть масса неизлечимых больных, которые живут дольше, чем здоровые. Диабет – тоже неизлечимое заболевание, человек будет всю жизнь получать инсулин. И рак – это много лет жизни.
Вообще человек является умирающим от рождения. Все сложности связаны исключительно с неумением коммуницировать.
Никакого фатального водораздела между паллиативом и куративом нет. Есть только выбор человека, когда он не хочет переходить в паллиатив, а хочет продолжать лечиться. Это его право.
Но и государственная медицина может ему тогда сказать: «Чувак, лечись теперь на частные средства». Так во всем мире происходит. Но не надо делать специальных учреждений для лечения неизлечимо больных, которые еще не являются умирающими и, может быть, ими не станут. Потому что неизлечимо больной человек может умереть в ДТП, может от инфаркта, может утонуть в Эгейском море. Зачем его в резервацию?
– Смерть в результате ДТП тоже может потребовать паллиативной помощи?
– Конечно. Например, в институте Склифосовского собрали по частям мотоциклиста, он дышит на аппарате, и все понимают, что нет перспектив. Чтобы его уход из жизни был максимально достойным, к нему должен прийти специалист по паллиативной помощи, сделать свои назначения, побеседовать с родственниками, снять нагрузку с реаниматологов, это не их работа. Специалист по паллиативной помощи – это человек, который понимает состояние пациента в конце жизни, работает на облегчение симптомов, на гармонизацию среды вокруг умирающего человека, но не на излечение болезни. Гармонизация среды – это и медики, и семья. Самая качественная паллиативная помощь и самый качественный хоспис приходят к людям домой.
Мертвые души и несуществующие кабинеты
– То есть, когда говорят, что Нюта не хочет организовывать помощь на дому, это какая-то ошибка? Недопонимание?
– Кто это говорит? В Москве в этом году мы открываем шесть новых выездных служб и закрываем кабинеты паллиативной помощи в поликлиниках. Эти кабинеты были совмещены с патронажными кабинетами – чистая профанация. Мы взяли и сопоставили, кто получает помощь в патронажном кабинете, кто в паллиативном, кто у нас в центре паллиативной помощи – до 70% совпадений. За одного человека получали деньги в трех разных местах. Это делалось, чтобы дорастить зарплаты до показателей «дорожной карты» президента. И было принято решение закрыть кабинеты и открыть выездные службы с реальными врачами. А не мертвые души – по одной на пять кабинетов, раскиданных по городу.
– Как, просто пустые кабинеты стоят?
– Не стоят там никакие кабинеты. Они только на бумаге. И один человек носится, как угорелый, и совмещает должность врача по паллиативной помощи в пяти поликлиниках и врача патронажного кабинета еще в трех. Это не помощь. Мы уже организовали три выездные службы, по 28 сотрудников в каждой. В первую очередь там, куда труднее всего добраться. У нас бутовский и некрасовский хосписы обслуживали такую территорию, что у них иногда дорога в один конец занимала три часа.
– Где вы набираете специалистов паллиативной помощи? Недостаточно ведь просто быть человеком с добрым сердцем, нужно владеть профессией.
– Это главная проблема. Все упирается не в нехватку денег, а в нехватку кадров. У нас даже не существует такой специальности, как врач паллиативной помощи. Есть курсы повышения квалификации. 144 часа. Смешно. Как правило, эти сертификаты – пустая бумажка.
Фото: Фонд помощи хосписам ВЕРА / Facebook
– Что делать?
– Обучать потихоньку. Что характерно, этим занимаются фонды, а не государство. Ведь ладно бы еще государственная махина сама понимала, куда ехать. Но эффективные НКО в своих сферах деятельности во многом заменяют Минздрав и Минтруд, которые в ряде вопросов оказываются несостоятельны. Хотя НКО, по всем законам жанра, должны только обозначать проблему и требовать ее решения. Вместо этого мы предлагаем пакетные решения, правим их, насыщаем штат юристами. Фонд «Вера» и Центр паллиативной помощи инициировали внесение изменений в пять федеральных законов. Но это же не наша работа!
Чиновник с тележкой
– У нас принят закон о паллиативной помощи, а значит, главврачу говорят из центра: «У тебя должно быть минимум десять паллиативных коек». И эти койки потом надо заполнять. Как вам такие разнарядки?
– Ну, бред. Это тот самый локомотив, который тронулся и начал все подминать под себя. Почему мы и придумали федеральный проект «Регион заботы». Когда меня позвали в Общероссийский народный фронт, я все не понимала, что мне там делать. Но интуитивно чувствовала, что Лиза Олескина [фонд «Старость в радость»] пошла несколько лет назад по правильному пути. Она стала в регионах продвигать долговременный уход через губернаторов. И вот ОНФ как раз дал мне выход на губернаторов. Потому что не может Минздрав, Москва, Рахмановский переулок, дом 3…
– …вводить по всей России паллиативную помощь.
– Именно. Например, на Кавказе попробуй не пусти родственников в реанимацию. Они вместе со всей реанимацией тебя оттуда вынесут. Там только есть ограничение – не больше четырех посетителей за раз, потому что больше четырех стульев вокруг кровати не поставишь. Одни вышли, следующие зашли. А умирать людей на Кавказе всегда забирают домой. Поэтому там не так сильно нужны хосписы. И функциональные кровати дома тоже не нужны. Человека все равно положат на широченный матрас на полу, и вокруг него сядет куча родственников. Совершенно другая специфика.
Все люди умирают одинаково, и все по-разному. Мусульманин, агностик, многодетная мать, одинокий мужчина, который считает, что зря прожил жизнь, 95-летняя бабушка, ребенок – это всё разные ситуации.
Вы не можете никогда запрограммировать смерть, как нельзя запрограммировать и рождение.
Ни один акушер-гинеколог не знает, как пройдут роды, даже если есть вчерашнее УЗИ. Ни один врач паллиативной помощи, провожающий человека в мир иной, не знает, как пройдет эта смерть. И с Рахмановского переулка никакими койками и показателями вы это не выстроите.
– И как быть? Показатели-то никуда не деваются.
– Регионы вправе организовывать паллиативную помощь самостоятельно, равно как и любую другую. Министр здравоохранения каждого субъекта Российской Федерации подчиняется не министру здравоохранения Российской Федерации, а губернатору. Поэтому для организации качественной медицинской, в том числе и паллиативной, помощи нужны здравомыслящие губернатор и министры.
– Но их у нас почти не бывает.
– Почему? Ах да, чиновник – он же не человек. Рак равно смерть, СПИД равно разврат, чиновник равно черствость и бездушие. Как-то так это в обывательском сознании. А вы знаете, что почти весь кадровый президентский резерв, люди, которые потом становятся управленцами в регионах, сейчас проходят обязательное волонтерство в хосписе?
– И что же чиновник делает в хосписе?
– Возит «тележку радости». Это единственный вид волонтерства, который быстро приводит к пациенту и при котором отсутствие подготовки не влечет за собой серьезной психологической травмы ни для волонтера, ни для больного. Покормить, переодеть, помыть – не вариант, тут надо долго готовить людей. Но «тележка радости» – это точно позитивные эмоции. Ты входишь в палату, где тебя никто не знает, со всякими приятными штуками: книгами, сладостями, косметикой.
Волонтер с «Тележкой радости». Фото: Фонд помощи хосписам ВЕРА
– Это волонтерство как-то меняет человека?
– Многим переворачивает сознание, и люди уже не могут уйти от темы. Губернатор Забайкальского края теперь говорит мне: «Ну сколько можно, Нюта? Когда уже вы к нам приедете?» Михаил Развозжаев, который стал губернатором Севастополя, Глеб Никитин, губернатор Нижегородской области, который пригласил меня стать его советником по социальной политике. Много таких. Конечно, есть и другие. Сидит в кресле какой-нибудь дурак, замшелый ретроград, который ни дня не работал «в поле», а сразу стал главврачом «по папе», председателем партийной ячейки и министром здравоохранения. С ним ничего не получится.
Поэтому «Регион заботы» был придуман для того, чтобы выбрать те регионы, где для начала есть хотя бы внятные губернаторы и министры. Мы помогаем им проанализировать текущую демографическую и экономическую ситуации, а также кадровый дефицит или профицит, причины смертности в регионе, рост заболеваемости, инфраструктуру существующего коечного фонда и имущественного комплекса, дорожную инфраструктуру, и на основе всего этого сделать региональные программы развития паллиативной помощи. Мы охватили 26 субъектов и написали для них рекомендации. С этого года начнем воплощать эти программы в жизнь.
На днях пришла информация, что в Дагестане одна благотворительная больница получила разрешение на организацию службы помощи на дому и на это придет государственное финансирование. Ура! Мы бились за этот пункт в региональной программе.
Когда после победы хочется накрыться крышкой гроба
– Вы ощущаете себя победительницей?
– Нет. Любое достижение – это не конец, а начало. Это, знаете, как дерево. Есть ствол, потом ветки, потом более мелкие ветки, потом совсем меленькие веточки, на них листочки.
Принятый закон или открытый хоспис – это ствол. И что, ты тут остановишься? Нет, еще карабкаться и карабкаться.
Я вообще не очень умею радоваться.
Вот мы наконец добились того, что при оказании паллиативной помощи на дому можно ставить печать медицинской организации и подпись уполномоченного лица на рецептурном бланке на опиоидные анальгетики еще в учреждении. Врач будет выезжать к пациенту с готовым бланком, ему останется только вписать необходимый наркотический препарат, поставить свою собственную печать и подпись. Пациенту или родственнику пациента не придется приходить в медицинскую организацию для получения дополнительной подписи и печатей. Если этот бланк по пути к пациенту вдруг сопрут (нас все время этим пугали), то без подписи и печати врача он все равно будет не действителен. Простая вроде вещь. Мы ее добивались четыре года. Четыре! Разве это успех? Когда тебя изматывают так, что после победы хочется только накрыться крышкой гроба.
– Декриминализация ответственности врача, выписывающего опиоидные препараты, чтобы пациенты не страдали от боли, – это огромное дело. Разве нет?
– Да в том-то и дело, что это крошечная часть проблемы. И никто не видит целостного решения. Ребята, давайте нарисуем этот прекрасный корабль целиком: со всеми палубами, каютами, машинным отделением, кубриком, со всеми парусами, штоками и флагштоками. Но нет, мы ведь живем от выборов до выборов. Каждому хочется отчитаться, какой он молодец. И отчитываются мелочами. Так систему не построить. Когда все работает в режиме телефонного права, то печать на рецепте не является победой. Я лучше подпишусь под план работы на 50 лет вперед, понимая, что не закончу начатое, но буду двигаться поэтапно, понимая, куда и зачем, а не строить ФАПы, в которых некому работать. Или онкоцентр за 9 миллиардов в Магадане, где живут всего 140 тысяч человек.
– Паллиатив оплачивается из ОМС?
– Нет, из бюджета. И это правильно. ОМС – это медицинское страхование. Мы работаем, платим туда взносы, потом из этих взносов лечимся. Но есть несколько направлений медицинской помощи – паллиативная помощь, психиатрия, помощь больным туберкулезом, – которые финансируются из бюджета. Потому что страховая компания на них разорится. Тут ведь срок лечения не ограничен.
– Так что же государству выгоднее – паллиативная помощь или куративная?
– Это дилетантская постановка вопроса.
– Так давайте на дилетантский вопрос дадим квалифицированный ответ и закроем его.
– Я начала с того, что паллиативная помощь может быть очень долгой, поэтому она просто не может быть дешевой. При этом один день такой помощи стоит дешевле, чем один день пребывания пациента в специализированном стационаре. Что выгоднее – поставить человека на ноги после инсульта с помощью очень дорогой реабилитации длительностью в полгода или иметь больного, который пролежит 15 лет и на которого государство все эти 15 лет будет выделять средства? Плюс кто-то из его близких будет за ним ухаживать, вместо того чтобы работать и платить налоги.
Мы инвалидизируем семью, которая сама начнет больше обращаться к врачу, там будут депрессии, разводы, и в конце концов она развалится. Вот так надо считать. Но если вы будете считать койко-днем, то паллиативная помощь, конечно, обойдется дешевле. Государству выгодно иметь и то, и другое.
Этих не жалко
– Как в вашей жизни появилась тема психоневрологических интернатов?
– Вместе с проектом ОНФ «Регион заботы». Мы начали изучать смертность в регионах, и стало понятно, что надо заходить в учреждения соцзащиты: в ПНИ, ПВТ (дома престарелых), детские дома-интернаты, где очень много детей нуждаются в паллиативной помощи. Я туда попала после сотни посещений и на Совете по правам человека сделала доклад, который назывался «Смерть здесь наступает раньше, чем заканчивается жизнь».
Нюта Федермессер и пациент хосписа в Поречье. Фото: Фонд помощи хосписам ВЕРА
После этого мне стали звонить организации, которые занимаются помощью людям в ПНИ: «Нюта, у нас в других отделениях тоже кошмар». Примерно в это же время возникла тема с выделением 50 миллиардов государственных федеральных денег на строительство новых интернатов. Родительское сообщество стало возмущаться, и Татьяна Алексеевна Голикова сказала мне: «Вы можете съездить в Хабаровск?»
Я поехала разобрать конкретную ситуацию и поняла, что это засасывает. Тот ад, который я видела в отделениях милосердия, он не в них начинается. Скрюченные, распластанные дети, с плоской грудной клеткой, потому что они 18 лет лежали без движения, – это начинается не в ДДИ. Надо найти причину, по которой это происходит, и принять системное решение.
– Какое здесь может быть системное решение?
– Медицинская помощь не должна быть внутри социалки. Мама отдала ребенка в дом ребенка – и с этого дня начинается инвалидизация человека. Вот где проблема. В большинстве регионов – Москву сейчас не беру, Москва это реформировала – дом ребенка от 0 до 4 лет находится в подчинении системы здравоохранения. Детский дом для относительно здоровых детей – в системе образования. Школы-интернаты с проживанием – тоже. А вот детский дом-интернат для тяжело инвалидизированных детей с умственной отсталостью и множественными пороками развития находится в системе социальной защиты.
Почему нельзя сделать так, чтобы система проживания была в системе соцзащиты, обучения – в системе образования, а медпомощь – в здравоохранении? Это же логично. Если человек живет дома и болеет дома, то не живут же у него дома медсестра и учитель. У него дома живут родные, а скорая приезжает по вызову. Элементарные какие-то вещи.
– Но, чтобы в них разобраться, вам пришлось пожить в ПНИ?
– С одной стороны, я вспомнила самого, на мой взгляд, симпатичного заместителя губернатора по социалке, а с другой – учреждение, произведшее на меня наиболее тягостное впечатление. Это был Понетаевский ПНИ. И я сказала: «Пустите меня туда пожить, потому что у меня нет 25 лет, как с хосписом, нужно быстро погрузиться в тему». Я там прожила 8 дней. Конечно, это совершенно перевернуло мое сознание.
А потом я поехала и посмотрела, как работает фонд «Перспективы» в Питере. И у меня теперь, помимо фонда «Вера», две любимых благотворительных организации – «Лиза Алерт» и питерские «Перспективы». Маша Островская и Катя Таранченко – просто потрясающие. Это одновременно люди без кожи и люди железной воли. То, что они сделали, невероятно. Я всегда думала, наша тема самая сложная – умирающие люди, непопулярная благотворительность.
– Ну почему непопулярная. Смерть точно коснется каждого.
– Да. Поэтому мы можем очень чувствительные струны затрагивать. Человек умирает – и его жалко, и за себя страшно. И еще – простите за такие слова – про наших пациентов вы знаете, что это скоро закончится. А люди, с которыми работают «Перспективы», могут быть от рождения некрасивыми, неопрятными, даже агрессивными, а проживут при этом, возможно, 70 лет. И их вроде как не жалко. Но Маша и Катя любят этих людей за то, что они родились на этот свет и уже поэтому достойны любви и уважения. Всё. У меня просто какое-то христианское окно открылось. Я потрясена всем увиденным в «Перспективах». Стало так неловко считать свою работу сложной.
– А нужно стремиться к тому, чтобы «Перспективы» с их проектом сопровождаемого проживания в деревне Раздолье появились в каждом регионе? Это можно масштабировать?
– Вы хотите масштабировать Майю Плисецкую? Я – нет, хочу, чтобы она была единственной. Я не хочу масштабировать Третьяковскую галерею. Я хочу, чтобы был отдельно Лувр, отдельно Эрмитаж, отдельно Третьяковка и отдельно «Перспективы». Нельзя масштабировать индивидуальный подход, он на то и индивидуальный. Но можно масштабировать сам принцип.
Первый Московский хоспис нельзя масштабировать, но принципы его можно распространить на всю систему паллиативной помощи.
– Вы не считаете, что ПНИ нужно расформировать и оставить учреждения максимум на 100 человек?
– Дело не в количестве людей, хотя лично я за малокомплектные интернаты. Сегодня в ПНИ находятся те, кому там в принципе делать нечего. Люди в трудной жизненной ситуации – нищие и сироты – не должны попадать в ПНИ. Люди после выхода из тюрьмы не должны попадать в ПНИ. Для людей с Альцгеймером и деменцией должны быть геронтопсихиатрические центры. Поэтому интернаты в их нынешнем виде – как свалки – должны прекратить свое существование. Точка.
Благотворительный фонд «Вера» день за днем помогает тяжелобольным взрослым и детям. Оформите регулярное пожертвование на сайте фонда.