24 апреля правительство Москвы приняло решение о присвоении имени Веры Васильевны Миллионщиковой Первому Московскому хоспису. О хосписных людях и качествах, несовместимых с работой в хосписе, Правмиру рассказала дочь основателя и главврача Первого Московского хосписа Веры Миллионщиковой (1942-2010), президент благотворительного фонда помощи хосписам «Вера» Нюта Федермессер.
Мама плакала из-за количества горя вокруг
— Нюта, вы помните момент, когда Вера Васильевна решила открыть хоспис?
— Я помню и предшествующий период — мамин переход из акушерства и анестезиологии в онкологию. Она ушла из Института акушерства и гинекологии, где проработала 16 лет, из солидарности с папой — ему пришлось оттуда уйти из-за сложностей политического характера. Мама ушла вслед за ним, папа устроился в кризисное отделение 20 больницы, занимался там психиатрией и рефлексотерапией, а мама — в Институт рентгенорадиологии.
Очень тяжело ей там было, особенно первые месяцы. Помню, как много она плакала, приходя с работы. Плакала из-за количества человеческого горя вокруг, из-за отношения к пациентам, из-за конфликтов с руководством, и даже говорила: «Лучше бы я была лифтером, а не врачом».
Вера Миллионщикова
До сих пор перед глазами эта картина — мама приходит с работы и плачет от отчаяния, невозможности что-то изменить. Я тогда еще в школу не ходила, а запомнила мамины переживания на всю жизнь.
Больше всего удручало маму, что пациентов, которых нельзя вылечить, выписывали, отправляли умирать домой без гарантии какой-либо помощи. В ее сознании не укладывалось, что можно так по-скотски относиться к человеку. Слова «хоспис» никто из нас в то время не знал, но по сути хоспис для нее начался именно тогда.
В начале девяностых она познакомилась с англичанином Виктором Зорзой, который, выполняя последнюю волю своей дочери, умершей в семидесятые годы, приехал в Россию открывать хосписы — во времена железного занавеса такой возможности у него, естественно, не было.
К тому времени при содействии Виктора уже открылись хосписы в Петербурге и Туле, и он очень переживал, что не находит человека, который мог бы двигать это дело в Москве. Познакомившись с мамой, он почти сразу распознал в ней такого человека — сильного, энергичного, способного зажигать других. Он снял квартиру в нашем доме этажом выше, часами они с мамой разговаривали, строили планы, мама не расставалась с блокнотом — Виктор требовал, чтобы она все записывала. Дальнейшее всем известно — в 1994 была создана выездная служба, а в 1997 открылся стационар.
— Как к этому решению отнеслись в семье? Никто не пытался ее отговорить?
— Сначала мы все приняли и поддержали маму, а потом, когда поняли, во что влезли, приуныли, потому что на какой-то период потеряли маму. Но все равно гордились ей и понимали, что она делает важное и нужное дело, а все наши негативные эмоции — наш эгоизм. Поэтому смирились.
— И вы с 17 лет помогали ей. Сильно переживали, впервые увидев такое количество горя?
— Я пришла сюда еще до открытия стационара. Работала только выездная служба, поэтому хоспис не производил такого впечатления на входящего, как сегодня. Но если бы и был стационар, какие впечатления в 17 лет? В этом возрасте смерти не боишься. Вот когда свои дети появились, почувствовала страх умереть. А тогда относилась к смерти с интересом.
Но сегодня я себя тогдашнюю добровольцем в хоспис не пустила бы. И мама, если бы имела больше опыта в этом деле, тоже не пустила бы меня. Столько было во мне эгоизма, ощущения, какая я хорошая — в хосписе работаю! Вообще нельзя думать об этом. Мы приходим сюда к пациентам, а не самоутверждаться.
У детей нет глубокого погружения в горе
— Сейчас сюда приходит как доброволец ваш сын. Когда он пришел в хоспис впервые? С какого возраста, на ваш взгляд, ребенок может помогать в уходе за такими больными?
— Оба моих сына — старшему сейчас 11 лет, младшему 4 — как родились, так и пришли в хоспис. Когда так мало свободного времени, используешь любую возможность уделить пять минут ребенку. Эти пять минут можно уделить и в хосписе. То, к чему привыкаешь с детства, не шокирует. Мы с сестрой росли в семье врачей, с раннего детства слышали разговоры родителей между собой и по телефону о беременности, родах, а потом — про онкологию, опухоли и умирание, — и воспринимали все это как естественные вещи. Мои дети родились, когда я значительную часть времени проводила здесь, поэтому для них посещение хосписа никогда не было открытием, стрессом. Все произошло органично.
Официально мой старший сын добровольцем не является, но живем мы близко, и я часто прошу его что-то принести. Или если к кому-то из пациентов родственники приходят с детьми, детям надо отвлечься, поиграть, а не с кем, я звоню домой и говорю: «Лева, приходи, тут с мальчиком поиграть надо». Он приходит. Есть и среди пациентов дети, Лева и с ними играет, всегда спрашивает меня, нужны ли им какие-нибудь игрушки, книжки. В этом нет ни его осознанного решения стать добровольцем, ни моего участия. Хочет — приходит, и я рада!
— То есть нет такого возраста, когда погружение в чужое горе может психологически надломить ребенка?
— У детей нет глубокого погружения в чужое горе, нет рефлексии, как у взрослого человека — они мудрее нас. Мне кажется, все должно быть естественно. Заболел тяжело кто-то в семье, умирает — надо ребенка к этому подключать. Когда умерла мама, моему младшему, Мише, было два года. Она его обожала, естественно, он все время спрашивал: «Где бабушка? Когда придет бабушка?». Что я должна была ему ответить? «Уехала»? Ни в коем случае нельзя так говорить. Если любимая бабушка уехала, не попрощавшись, ребенок воспримет это как предательство и будет прав.
Разумеется, я сказала Мише, что бабушка умерла — так устроена жизнь. Попала на небо, смотрит оттуда, как растут внуки, и радуется за них. Мы все когда-нибудь умрем и снова будем вместе. Я думаю, что эти слова можно произносить в любой семье, независимо от степени религиозности. Потеря — всегда боль, но без опыта боли человек не может вырасти полноценным. Это не надлом для ребенка, а его внутренний рост. Вот когда человек умирает дома в мучениях, не обезболенный, и родственники понимают, что ничем не могут ему помочь, так как система оказания помощи таким больным у нас отсутствует, это надлом и для детей, и для взрослых. Но достойная смерть…
Мама болела долго, Лева это знал, видел, что бабушка с трудом ходит, ему все время говорили, что ее нужно беречь, но умерла она, несмотря на длительную болезнь, скоропостижно. Когда ее не стало, я позвонила в школу, сказала учительнице, что у нас произошла трагедия, сейчас за Левой приедут, заберут его домой, так как он должен проститься с бабушкой. Он потрясающе себя вел. Вообще удивительный человек Лева!
По поводу своих похорон мама оставила четкие распоряжения. Она хотела, чтобы играл джаз и люди не плакали. Во время прощания играла мамина любимая музыка, пела Элла Фицджеральд, Лева танцевал. Никому в голову не пришло сказать: «Как тебе, мальчик, не стыдно? Бабушка умерла, а ты танцуешь», потому что он делал то, что было органично для него, и чему мама была бы очень рада.
— А многие не берут детей на похороны близких, чтобы не травмировать их.
— Не только на похороны не берут, но и в больницу, чтобы не видел ребенок бабушку или дедушку больными, изможденными, умирающими, а запомнил их счастливыми. Да и не пускают детей в больницы — везде висят объявления для посетителей, что вход в больницу с детьми до 15 лет запрещен. Это отвратительно, и в результате приводит к эмоционально-высушенному обществу.
Я не понимаю, почему ребенок не должен знать, что его любимой бабушке сейчас очень тяжело, что ее нужно подержать за руку, поцеловать. Пусть увидит, что бабушка, которую дома все на руках носили, лежит в больнице неухоженная, медсестры на нее ругаются. Вознегодует ребенок — это и ему полезно, и обществу — только так у нас изменится отношение к больным. А если дети не знают чужой боли, не видят, как их родители ухаживают за бабушкой и дедушкой, наивно рассчитывать, что они будут внимательны к нам, когда мы состаримся и заболеем.
Хосписные люди — не только те, кто работает в хосписе
— Вы, если я не ошибаюсь, по-прежнему преподаете в школе. Рассказываете ученикам о хосписе? Приходит кто-нибудь из них сюда как волонтер?
— Из школы я год назад уволилась — уже не было сил совмещать. Конечно, и учителя, и ученики знали, где я работаю, и относились к этому с уважением, многие мои ученики работали и работают в хосписе как волонтеры. Школа не раз принимала участие в сборе пожертвований для детей наших подопечных, в прошлом году на День учителя директор школы Сергей Львович Менделевич с супругой Екатериной Владимировной привезли в стационар полную машину цветов.
Учителя тоже приходят и как добровольцы, и не раз выступали в хосписе с концертами. Для меня хосписный человек — не тот, кто работает в хосписе, а тот, у кого хосписные глаза. Объяснить это невозможно, но, бывает, встречаешь человека и понимаешь, что он твой. Например, есть во Владимирской области дом отдыха «ВКС-Кантри», директор которого предоставляет возможность нашим сотрудникам бесплатно отдыхать. Я сама несколько раз с семьей туда ездила и всегда говорю сотрудникам «ВКС-Кантри», что они хосписные люди. Это правда — так тепло они относятся к отдыхающим, стараются понять потребности того, кто к ним приехал.
Я во многих домах отдыха была, потому что люблю отдыхать в Подмосковье. Так вот, все дома отдыха не хосписные, а «ВКС-Кантри» — хосписный.
Во многих театрах мы работали с разными благотворительными проектами, и я могу сказать, что Ленком — хосписный театр. Нам же приходится договариваться о благотворительных спектаклях в пользу фонда «Вера» не с актерами и режиссерами, а с администрацией: директором, заместителем, человеком, который занимается хозяйством, финансами. И вот такие люди тоже бывают хосписными. Как в Ленкоме или в РАМТе.
И то же самое в 57 школе, где я преподавала. Там работают хосписные люди. Училась я в школе, которую терпеть не могла, и после окончания школы ни разу там не была. Некоторых учителей до сих пор тепло вспоминаю, но при одной мысли, что придется войти в это здание, меня охватывает оторопь. А 57 школа — место, по которому я скучаю. Мне спокойно, что там учится мой старший сын и будет учиться младший.
И хотя уходила я из школы в апреле, когда еще не кончился учебный год, и мне самой было стыдно, Сергей Львович и учителя отнеслись к этому с пониманием. Такое понимание коллег дорогого стоит.
— А когда вы заканчивали школу, не думали поступать в медицинский?
— Думала, хотя меня пугало, что туда надо сдавать химию — мне казалось, что освоить этот предмет невозможно. Но не пошла я в медицинский, потому что родители настояли на инязе, и не только потому, что языки, в отличие от химии, мне всегда давались легко. Настояли в первую очередь по финансовым соображениям — справедливо считали, что с хорошим знанием языка я всегда смогу заработать на жизнь, а российская медицина, когда я заканчивала школу, была в полном упадке.
Жалею ли я об этом теперь? Не могу сказать, что сильно жалею, тем более что сейчас учусь в Первом меде на «Организации здравоохранения». Конечно, с медицинским образованием мне легче было бы продолжать мамино дело, но больше всего мне нравилось работать именно в школе. Преподавание — стопроцентно мое дело.
Я обожала эту работу, но есть еще и долг. Пока чувствовала, что хватает сил на школу и хоспис, совмещала. Но в прошлом году я поняла, что если останусь в школе, буду халтурить и там, и здесь. А халтуру я ненавижу.
— Помогала ли работа в хосписе вам как педагогу?
— Безусловно. Школа — закрытая система, особенно в российском обществе. Часто учителя забывают, что у детей в жизни есть не только учеба, но и много разных впечатлений, переживаний, в том числе и боли. Нужно всегда знать, что происходит у ребенка в семье. Именно благодаря работе в хосписе я поняла, что ребенок имеет право на поведение, которое нас, взрослых, раздражает.
Не царское это дело? До свидания
— Какие человеческие качества несовместимы с работой в хосписе?
— Здесь не может быть стяжательства, мздоимства, равнодушия, лени (даже секундной), эгоизма и жалости к себе. Не может быть неуважения к человеку и его семье, независимо от того, что за семья, какие у них там отношения. Есть заповеди хосписа, которые можно прочитать и на нашем сайте, и в маминых и моих интервью. Если они не вызывают вопросов… Не в том смысле, что их не нужно объяснять, но если человек их принимает душой, это наш человек.
Хоспис — очень тяжелая работа, и даже очень хорошие люди, поработав какое-то время, уходят отсюда. В этом нет ни катастрофы, ни слабости, ни предательства. Это нормально. Люди уходят и несут дух хосписа в другие места. Приходят новые. Мамы нет уже два с половиной года, сегодня в хосписе много сотрудников и волонтеров, которые ее никогда не видели, но я часто ловлю себя на мысли, насколько же мамины эти люди, потому что они пропитаны этим духом, потому что они хосписные.
А человек другого духа… В хоспис можно влить сколько угодно денег, закупить множество памперсов, функциональных кроватей, телевизоров, но если появится один держиморда, один хам, один пофигист — никакие деньги не помогут.
— Вы распознаете таких людей на собеседовании?
— На собеседовании не всегда распознаешь. Но мама придумала потрясающую систему подбора сотрудников. Если человек успешно проходит собеседование, он потом 60 часов работает на виду у персонала как волонтер. За это время можно понять, чего он стоит.
Недавно мне рассказывали об одном хосписе, который переехал в другое здание. Медсестра сказала: «Ой, посмотрите, какая хорошая комната! Тут есть раковина. Давайте не будем делать из нее одноместную палату, а сделаем сестринскую». Всё. Нельзя думать о своем комфорте, надо думать о комфорте пациента.
У нас здесь недавно одна девушка хотела устроиться медсестрой, сначала все были ей довольны, но когда санитарка попросила ее вынести судно, она возмутилась: «Ты что? Я медсестра». Всё, до свидания. Такие вещи вообще не обсуждаются. У нас в хосписе и врач, если нужно, судно вынесет, памперс поменяет. Есть профессиональная иерархия, лекарства назначает только врач, но не может такого быть, чтобы какая-то работа ниже твоего достоинства…
— Не царское это дело…
— Вот именно. Считаешь, что не царское дело — судно выносить, сразу до свидания. На самом деле это царское дело! Не каждому больной позволит поменять себе памперс. Исключительное доверие должно быть к человеку, чтобы, не чувствуя себя униженным, дать ему возможность вытереть тебе попу или поменять памперс. Такое доверие пациента надо заслужить.
В хосписе не подвиг совершают, а работают
— Помните вы первого пациента, судьба которого вас потрясла?
— Нет, не помню. Первыми пациентами в моей жизни были не мои пациенты, а мамины, про которых я много от нее слышала. Их судьбы проходили на моих глазах. Но любая история, если в нее вникнуть, не жалея себя, потрясение. Время от времени появляются пациенты, к которым ты привязываешься больше, чем к остальным. Бывают, несмотря на долгие годы работы, слезы, которые ты выплакиваешь одна, сама с собой, понимая, что не надо своими слезами травмировать ни коллег, ни родственников.
Но появилось некое умение. Например, 40 минут разговаривала по телефону с женщиной, которая в это время держала за руку умирающего мужа. Она позвонила, потому что одной ей было страшно. Я поддерживала ее по телефону, слышала в трубке последние вздохи. Потом муж ушел, и мы еще минут семь оставались на связи, вместе молчали, вместе плакали. Я объяснила ей, что нужно делать, повесила трубку и… пошла в столовую обедать. Самой страшно стало, подумала: «Какой кошмар!».
Понимаешь, что произошло событие, таинство, нужно остановиться, а остановиться не можешь: идешь обедать, после обеда новые звонки, потом заходишь в палату, потом пишешь письма, звонишь донорам, идешь на светские мероприятия, где нужно всем улыбаться — это тоже важная составляющая моей работы в фонде. А работа в фонде — это работа в хосписе. Не нужно думать, что те, кто работает в хосписе, совершают каждодневный подвиг. Нет, в хосписе работают люди, которые любят эту работу. Те, которые совершают подвиг, здесь не задерживаются, очень быстро уходят, потому что невозможно совершать подвиг 8 часов в день.
— У многих ли пациентов и их родственников в процессе болезни меняется мировоззрение, система ценностей?
— Наверное, многие что-то переосмысливают, но мы не являемся свидетелями этих перемен. Хоспис наблюдает пациента в последние недели, иногда месяцы, жизни. А этому обычно предшествуют года два тяжелейшей болезни. По своему опыту я вам могу сказать, что на семью больше всего влияет начальный этап, когда узнаешь, что твой родственник смертельно болен. Когда всей семьей начинаете думать и принимать решение, как лечиться, что делать — ты как родственник, он как пациент, — на этом этапе происходят перемены, люди начинают задумываться, что в жизни по-настоящему важно. А когда они попадают к нам, мне кажется, резких мировоззренческих изменений уже нет.
На утренних конференциях мы часто сбиваемся на то, что к кому-то жена или сестра не ходит, значит, не любит. И сами себя осекаем, вспоминая заповеди хосписа: «не суди, а помогай». Если люди прошли через болезнь, дошли до хосписа и остались холодны друг к другу, полны взаимных претензий и негатива, три недели в стенах хосписа вряд ли изменят эту ситуацию — они так жизнь прожили. А если болезнь их изменила, они сюда приходят, держась за руки, и не расстаются.
Об эвтаназии просят из-за отсутствия качественного ухода
— Никто не против паллиативной медицины, но многие при этом за эвтаназию: пусть, мол, будет и то, и другое, чтобы каждый сам мог выбрать. Разве это не взаимоисключающие вещи — эвтаназия и паллиативная медицина?
— Я так скажу: если человек просит об эвтаназии в связи с тем, что он неимоверно страдает, на самом деле он просит о помощи. К нам с такими болями попадают пациенты, некоторые ни лежать, ни стоять не могут, дышат через силу, ноги отекли, рвет их по 30 раз в день… Не перечислишь всего. Естественно, в таком состоянии люди думают только о скорейшей смерти, по возможности безболезненной. То есть об эвтаназии.
Но если ты с помощью препаратов снимаешь тошноту и рвоту, с помощью наркотических обезболивающих — боль, с помощью правильного ухода — тревожность, с помощью правильно подобранной позы, функциональной кровати и опять же препаратов уменьшаешь одышку, и человеку удается наконец-то 2-3 часа поспать, не просыпаясь, когда подлечиваешь пролежни и убираешь запах, от которого человеку стыдно, желание скорейшей смерти у пациентов уходит. Срабатывают инстинкты сохранения жизни, которые есть у каждого. Чем качественнее уход, чем меньше боль, тем меньше вероятность, что человек попросит сделать ему смертельный укол.
Я не считаю себя вправе комментировать все ситуации, но точно знаю, что если онкологический больной просит об эвтаназии, это говорит об отсутствии качественного ухода.
— В России хосписы и паллиативная медицина ассоциируются с онкологией, а ведь в паллиативной помощи нуждаются люди и с многими другими заболеваниями. Но и онкологические больные далеко не везде могут получить такую помощь. В некоторых регионах вообще нет ни хосписов, ни паллиативных отделений.
— К сожалению, таких мест в нашей стране много. Дальний Восток, например. То есть какие-то паллиативные отделения есть, но хоспис — особое место, место, где человеку чуть менее страшно и чуть менее одиноко в тот самый важный момент, которого мы все страшимся.
Сегодня в закон об охране здоровья граждан введен новый вид медицинской помощи — паллиативная помощь. Принят Порядок оказания паллиативной помощи взрослому населению. Очень спорный документ, и самое для меня страшное и болезненное — в нем ни слова нет о хосписах. Не прописано в этом Порядке, где человеку умирать. Видимо, дома.
Некоторые и предпочитают умирать дома, в окружении близких. Например, мусульман среди наших пациентов почти не бывает, хотя в Москве проживают люди разных национальностей, и мы открыты для всех. Если они и обращаются к нам, то с просьбой о помощи на дому. А дома их старики и больные окружены такой заботой, что вопрос о хосписе даже не стоит.
Но если хосписы-стационары для некоторых культур не актуальны, обезболивание актуально для всех. Нужно менять законодательство в сфере оборота наркотических средств, чтобы выездные службы могли эффективнее работать с поликлиниками, онкологами. Может быть, в каких-то случаях они должны иметь возможность сами выписать рецепты наркотических препаратов для своих пациентов.
Пока выездных паллиативных служб меньше, чем стационарных. Например, в Москве восемь хосписов, и я точно знаю, что только в нашем выездная служба обслуживает на дому такое большое количество пациентов.
— Вы, как я понимаю, вообще критически относитесь к другим хосписам?
— Я там давно не была и не хочу ни про кого говорить плохо. Работать в хосписе трудно, руководство других хосписов старается настолько, насколько может. Если мне что-то там не нравится, это результат не чьего-то злого умысла, а непонимания, незнания, некоторой душевной черствости. Наверное, большинство этих людей не имеют опыта боли и потерь, потому что собственный опыт меняет отношение.
Но для нашего населения, привыкшего к хамству, наверное, любой хоспис — другая планета. Все хосписы хорошо оснащены, оборудованы, там достаточное количество персонала по сравнению с другими медицинскими учреждениями. Поэтому огульно критиковать не буду, но уже то, что там нет круглосуточных посещений, нонсенс для хосписа. Человек в хосписе может умереть в любой момент и имеет право, чтобы его близкие были с ним в последние минуты. Насколько мне известно, ни в одном другом московском хосписе с пациентами не гуляют на улице. Вот объективные вещи, без эмоций.
Все в мире развивается благодаря энтузиастам
— Но даже если там постепенно ситуация улучшится, что такое восемь хосписов для Москвы? Сколько на самом деле должно быть хосписов в таком мегаполисе?
— Пять детских и 35-38 взрослых. В каждом из них должна эффективно работать выездная служба. Сердце паллиативной помощи — хоспис. Сердце хосписа — выездная служба.
— Детских стационарных хосписов в Москве вообще нет. И в стране их по пальцам можно сосчитать: в Петербурге, в Ижевске.
— Да. В Ижевске — для детей с тяжелыми неврологическими патологиями, онкологических больных там нет. Но хоспис хороший, очень симпатичная там врачебная команда. В Петербурге отец Александр Ткаченко начинал с выездной службы, а теперь у него полноценный хоспис: две выездных службы и стационар.
- Мы не говорим о смерти, — директор детского хосписа протоиерей Александр Ткаченко
- Разговор перед … смертью — директор детского хосписа протоиерей Александр Ткаченко (+Видео)
В Московском Научно-практическом центре медицинской помощи детям три года назад открылось стационарное паллиативное отделение, но просуществовало оно полтора или два года, а потом перестало быть интересным руководству, и его закрыли. Есть выездные службы при Марфо-Мариинской обители и Фонде развития паллиативной помощи детям. Но сейчас мы начинаем строить детский хоспис — Собянин выделил в центре Москвы место нашему фонду и фонду «Подари жизнь». Думаю, года через три построим. Пока единственный стационар в Москве, принимающий умирающих детей — Первый московский хоспис.
— Паллиативная медицина в России держится на энтузиастах. Все они замечательные люди, но в масштабах страны такую серьезную проблему на одном энтузиазме не решить.
— Все в мире развивается благодаря энтузиастам. Чем они активнее, чем сложнее их заткнуть, тем больше что-то происходит. Если мы уверены, что ратуем за что-то нужное, правильное, просим не для себя, а для других, не надо бояться, затыкаться, а надо настаивать и упорствовать.
Хотя мне многое в принятом Порядке оказания паллиативной помощи взрослому населению кажется спорным, тот факт, что его утвердили и в закон об охране здоровья ввели понятие «паллиативная помощь» — шаг вперед. Потому что эти изменения в законе приведут к тому, что в медицинских вузах появится специальность «паллиативная медицина». У меня, правда, вопрос, кто будет обучать? Специалистов в России по пальцам можно сосчитать. Значит, надо посылать студентов в лучшее в стране учреждение по оказанию паллиативной помощи — Первый московский хоспис. Пусть приходят и учатся. И за границей есть где этому поучиться.
Хотя я, когда училась в Кембридже, параллельно работала в английском хосписе как волонтер. Несомненно, медицина, в том числе и паллиативная, развита там в десятки раз лучше. Но мама говорила, что в наших хосписах больше человеческого тепла, и я с ней согласна. Не надо забывать, что в развитых странах хосписы существуют 80 лет, а у нас — 20. Посмотрим, что будет в России через 60 лет.
От работы в хосписе не выгораю, выгораю от бумаг
— Что спасает вас от выгорания?
— Есть люди, которые просто не выгорают, потому что у них другой кислотно-щелочной баланс. Некоторые наши сотрудники работают здесь по 9 лет и не собираются уходить. Некоторые уходят не потому, что выгорели. Например, медсестры получают высшее образование, становятся врачам, но хоспис не может иметь в штате сотни врачей. Они нам нужны именно как медсестры. Уходят, хотя и они переживают, и для нас это потеря. Но это жизнь.
А кто-то действительно уходит, потому что выгорает. Но я от работы в хосписе эмоционально не выгораю. Я вам больше скажу — общение с пациентами и их родственниками подпитывает меня, дает силы. А выгораю я от бумаг, законодательных актов, с которыми, к сожалению, тоже постоянно приходится работать.
— Наверное, на такой работе человек не может не задумываться о том, как бы он хотел умереть?
— Пока мои дети не выросли, никак не хотела бы. Но, конечно, работая в хосписе, об этом волей-неволей думаешь. Я точно знаю, что хотела бы не сразу и желательно не от рака. У меня в детстве няня была, баба Маня. Не помню точно, сколько ей было лет, но мне она казалась очень старенькой.
И вот заболела она воспалением легких, за три дня угасла и умерла. Помню, лежала она в кровати, щеки у нее пылали из-за высокой температуры. Мы с сестрой поцеловали ее, попрощались и ушли. На следующий день мама сказала: «Баба Маня умерла».
Наверное, любой человек хотел бы уйти именно так: не внезапно, чтобы успеть проститься, но и без долгих страданий. А как будет, никто не знает.
Беседовал Леонид Виноградов
Заповеди хосписа
1. Хоспис — это комфортные условия и достойная жизнь до конца.
2. Мы работаем с живыми людьми. Только они скорее всего умрут раньше нас.
3. Нельзя торопить смерть, но и нельзя искусственно продлевать жизнь. Каждый живет свою жизнь. Время ее не знает никто. Мы лишь попутчики на последнем этапе жизни пациента.
4. Брать деньги с уходящих из этого мира нельзя. Наша работа может быть только бескорыстной.
5. Мы не можем облегчить боль и душевные страдания пациента в одиночку, только вместе с ним и его близкими мы обретаем огромные силы.
6. Пациент и его близкие — единое целое. Будь деликатен, входя в семью. Не суди, а помогай.
7. Если пациента нельзя вылечить, это не значит, что для него ничего нельзя сделать. То, что кажется мелочью, пустяком в жизни здорового человека — для пациента имеет огромный смысл.
8.Каждый человек индивидуален. Нельзя навязывать пациенту своих убеждений. Пациент дает нам больше, чем мы можем дать ему.
9. Принимай от пациента всe, вплоть до агрессии. Прежде чем что-нибудь делать — пойми человека, прежде чем понять — прими его.
10. Будь всегда готов к правде и искренности. Говори правду, если пациент этого желает и если он готов к этому… Но не спеши.
11. «Незапланированный» визит — не менее ценен, чем визит «по графику». Чаще заходи к пациенту. Не можешь зайти — позвони; не можешь позвонить — вспомни и все-таки… позвони.
12. Не спеши, находясь у пациента. Не стой над пациентом — посиди рядом. Как бы мало времени ни было, его достаточно, чтобы сделать всe возможное. Если думаешь, что не всe успел, то общение с близкими ушедшего успокоит тебя.
13. Хоспис — дом для пациентов. Мы — хозяева этого дома, поэтому: переобуйся и вымой за собой чашку.
14. Репутация хосписа — это твоя репутация.
15. Главное, что ты должен знать: ты знаешь очень мало.
Читайте также: