У меня есть страница в Facebook, и мне каждый день приходит множество писем от разных людей.
Недавно написала русскоязычная девушка из Камбоджи о том, что надо бы помочь в Камбодже сделать паллиативную помощь, у нее были вопросы.
Есть родственники умерших пациентов, вот недавно Александр написал: «Нюта, у моей жены Лены будет 40 дней, я бы хотел, чтобы вы выпустили в память о ней белые шары в небо».
Но среди подобных просьб или благодарностей, и вообще среди писем большая часть — просьбы о помощи. В основном это просьбы о помощи не из Москвы. А если из Москвы, то получается, что люди почему-то даже не знают, куда обращаться, или им не сказали, что надо обращаться к нам. Но я давно уже не получаю писем, где в существующей системе оказания паллиативной помощи в Москве люди наткнулись бы на отказ.
Система, в которой врач не знает, что делать
Одно из писем пришло от журналистки Веры Костамо, она волонтер хосписа в Поречье-Рыбном (Ростовский район Ярославской области). Она писала, что там есть мужчина не обезболенный, и надо как-то помочь. Я говорю: «Волонтер? Странно, дайте мой телефон доктору — доктор пусть позвонит и сам расскажет».
У меня сейчас есть личный номер, который мало кто знает, и есть номер, который знают практически все: но он теперь коммутаторный, там берет трубку Дима — он и помощник, и водитель в одном лице — очень преданный делу и любимейший мой человек. Большая часть звонков теперь приходит к нему, он уже многие пациентские истории разруливает сам, ему совершенно не нужна моя помощь.
И вот он мне сообщает: «Звонила доктор Анастасия из Поречья. Она говорит, что там пациент». Я говорю: «Хорошо. И что? Здесь главный специалист, здесь то. Пускай выпишут, назначат». Я не понимаю, что не срабатывает. Когда тебе звонит родственник, ты можешь понять, чего он не знает, куда ему обратиться, если его несправедливо послали, а тут звонит доктор…
Вот она, система: врач не знает, что делать и как быть. У него нет лицензии и нет полномочий, чтобы ее получить. У него нет достаточного количества знаний, у него нет выездной службы, чтобы помогать дома… Потому что местные власти почему-то не нашли на это денег, например.
Через несколько дней Дима мне снова говорит: «Нюта, созвонитесь с ней, она мне звонила уже раз пять. Что-то там не получается». Я с ней созваниваюсь и понимаю, что я туда поеду.
Прикиньтесь родным пациента и пройдите этот путь
Это село, которое находится километрах в 20-30 от деревни Никитино-Троицкое, где 45 лет назад мои родители купили маленький домик, куда нас с сестрой возили каждое лето. Сейчас там отдыхают мои дети летом, там мы с папой развеяли мамин прах. Если бы меня спросили про родину, я бы сказала, что это Никитино-Троицкое в Ярославской области. Как мама любила говорить, в Ярославской губернии. Это мое любимое место. Я даже когда мимо проезжаю, понимаю: если сейчас налево повернуть, еще 25 км, и Никитино там. У меня в такие моменты ощущение, что я босыми ногами на росе стою.
В общем, я поняла, что это рядом, что я туда поеду, мне это удобно, мало ли, помощь какая-то нужна. Вообще, как так сложилось, что там 45 лет у нас дача, а мы не знаем про этот дом милосердия?
Мне много лет журналисты звонили и говорили: «Ой, нам нужна история какого-нибудь необезболенного, прямо сейчас дайте нам ее, мы снимем, как кто-нибудь мучается, умирает, у него болит, а его не обезболивают, нам надо снять». Как можно в такой ситуации прийти не с обезболиванием, а с журналистом?..
И я поехала в выходные дни с правлением фонда «Вера» туда, потому что поняла, что нужно самой попробовать пройти тот путь, который я предлагала пройти журналистам: вы придите в поликлинику и посидите под кабинетом онколога, вы пойдите в аптеку, вы постойте там, когда придет человек отоваривать рецепт. Вы зайдите в больницу, узнайте. Вы позвоните на подстанцию скорой помощи. Вы прикиньтесь родственником пациента и пройдите этот путь. А необезболенного я вам не дам.
И я этот путь прошла. Мы приехали. Я честно везде представлялась: «Я из Москвы. Я директор центра паллиативной помощи, вот моя визитная карточка. У вас в доме милосердия в Поречье находится пожилой человек, который умирает от рака, и ему нужно обезболивание. Я бы хотела понять, что можно для этого сделать».
Там потрясающие люди всюду, это необыкновенное место. Ярославская область — это территория, на которой тебя потрясает убожество страны и одновременно ты понимаешь, что изменить ничего невозможно; тебя потрясает эта страна и ты понимаешь, что она вечная, именно потому, что люди потрясающие. Это просто на разрыв, я не понимаю, как такое может быть.
Нюта Федермессер. Фото: Анна Данилова
Выходные и поликлиника на замке
Вот мы ищем районную больницу. Приезжаем, онколога там нет. Онколог у них ближайший в Ярославле. Спрашиваю, кто может выписать рецепт на опиоидные анальгетики?
— У нас участковый, терапевт.
— Когда он принимает?
— В будние дни.
А был пасхальный день, воскресенье. То есть в выходные получить доступ к лекарствам невозможно.
— Если вам рецепт выписали в четверг, вы можете получить.
— Где получить?
— В аптеке.
Едем в аптеку. В маленький городок Ростов Великий. Приезжаем, а аптека там коммерческая, но по вывеске видно, что недавно была государственная. Заходим.
— Нет, мы коммерческая.
— Где можно льготные рецепты отоварить?
— В аптеке.
— Где?
— В поликлинике.
Едем в поликлинику. Поликлиника закрыта на замок. Ага, на замок. Поликлиника не работает в воскресенье. Потом выяснилось, что поликлиника не работает ни в воскресенье, ни в другие дни, потому что там просто вообще некому работать. Аптечный пункт для льготных рецептурных препаратов находится внутри поликлиники. Это стратегически казалось выгодно, но поликлиника не работает, и аптека вместе с ней тоже не работает.
Какой еще есть способ? Вызвать скорую. Поехали на подстанцию скорой помощи.
— Ребята, вы подстанция?
— Подстанция.
— Кто дежурный доктор или фельдшер?
— Я.
— Я директор центра паллиативной помощи. Можете обезболить старика в Поречье?
— Можем, а что? А у него назначено?
— Нет, не назначено. У него болевой…
— Нет, если не назначено, нет.
— Туда сейчас через несколько часов приедет главный специалист по паллиативной помощи из Ярославля, он назначит. Вам достаточно будет его назначения?
— Ну, да. Но сейчас воскресенье. Завтра. У нас до завтра одна ампула, мало ли что.
— Почему у вас до завтра одна ампула?
— Нам на выходные и на праздники только одну ампулу дают.
Я говорю:
— То есть? Ему-то надо обезболивание сейчас делать. Морфином. Четыре раза в день. Не завтра, сейчас.
— Нет, четыре раза в день никак, одна ампула.
Это настолько привычно, что никто не понимает, какие жуткие вещи они произносят. Нет даже агрессии по отношению ко мне: «Ты что, дура, не понимаешь, что ли, что у нас одна ампула морфина?» Нет, это просто констатация факта, всё. «Вот у нас так. Что поделаешь?»
У нас в Великобритании левостороннее движение. Надо это просто понять.
Сколько людей не получат эту ампулу, потому что вдруг через час будет кто-то более нуждающийся? Здорово, если ее не получит никто, потому что тогда ее не надо списывать, журналы заполнять…
Остров человечности
Сколько мест мы объехали в сумме? Подстанция скорой помощи, поликлиника, две аптеки, больница. Едем в село. Раздолбанная дорога, что тоже важно, если предположить, что мы весь этот путь проделывали вместе с пациентом, нуждающимся в обезболивании. Приехали в дом милосердия.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
— Мы тут вам привезли кучу всего из Москвы — продукты, памперсы, лекарства, перевязку.
— Ой, спасибо большое.
Какие-то люди удивительные — девушка-врач, Анастасия, с которой я говорила по телефону, внешне — балерина Ульяна Лопаткина. Светится, плечи развернуты, у нее ноги безумные, длинные, она правда какая-то балетная, воздушная…
Как она там выросла? Оказалось, что у нее еще есть сестра, которая работает в кабинете врача общей практики фельдшером. А у старшей сестры — семеро детей. И старшая дочка из этих семерых детей сейчас заканчивает медучилище — тоже, наверное, сюда приедет работать медсестрой.
Спрашиваю: «Настя, как вы живете тут, в Поречье все? Тут же все мужики старше 30 лет либо спились, либо уже давно на кладбище». — «Я в ростовской больнице раньше работала. А потом маме стала нужна помощь, и я приехала сюда. Вы знаете, этот дом милосердия хотели закрыть уже дважды. Но мы его отстояли. Нам помогали волонтеры, журналисты».
Пока она это говорит, мы проходим внутрь. Это старый-старый дом, покривившийся, покосившийся. Странно, но там не пахнет вообще ничем. Цветное белье, шторы. 15 жильцов, по сути, у каждого своя комната, и… Теплые отношения с персоналом.
Это хоспис и паллиативная помощь в том виде, в котором мама об этом мечтала. А там это произошло, само собой. Это снова про страну и про людей. Они получают крохотную зарплату — 11 тысяч. Но если не хватает еды на этих пациентов, то они по очереди носят ее из дому. Они это делают, потому что по-другому не может быть.
Фото: Фонд помощи хосписам ВЕРА
Этим людям не надо объяснять, что каждого пациента надо звать по имени. Тут говорят: «Дядя Жора». Они выросли все в одном селе, они всех знают. Его уговорили после смерти жены переехать в этот дом милосердия: «Нет у нас людей к тебе ходить три раза в день. У тебя рак. Давай, перебирайся. Дом твой, вон, из окна видно».
Врач здесь всё про всех знает. То, чему я учу медсестер: собирать не только медицинский, но и социальный анамнез, все знать про пациента, про его дом, про родственников — здесь — само собой разумеющиеся вещи. Никого не надо этому учить, это происходит естественно. Это такой остров человечности, остров нормальных ценностей посреди сломанных жизней. Здесь все живут в любви и уважении друг к другу, даже не понимая, что они живут в любви и уважении, которых больше нигде нет.
Самое главное — не разрушить
Это удивительное село Поречье, основанное Петром I, стоит на берегу озера Неро. Это озеро когда-то было гигантским, потом вода начала отступать, вокруг образовалась равнина. Это по трассе Холмогоры, от Москвы до Архангельска. И вот в этом селе особая почва, какая-то илистая и очень плодородная.
Я с детства помню, что в Москве мама на Черемушкинском рынке всегда искала пореченские огурцы и пореченский лук. Петр вывез крестьян из этого Поречья в Голландию, там их обучил азам земледелия, понимая, что здесь хорошая почва. Уже много лет каждый год, когда закрываем дачный сезон осенью, мы возвращаемся в Москву через Поречье, покупаем там репчатый лук, обязательно вязаный особым образом в косы, огурцы. И я никогда не слышала про здешний дом милосердия, а оказалось, он там с 1926 года.
Это был купеческий дом, в 1926 году он стал больницей, потом — фельдшерско-акушерским пунктом, потом — домом сестринского ухода, потом — отделением милосердия.
Как и во многих таких отделениях по всей России, здесь очень разные пациенты. Есть паллиативные, уходящие. На момент нашего приезда из 15 человек трое — совсем хосписные; двое — скорее для социального учреждения; остальные — для отделения сестринского ухода.
В этом селе в благодарность Петру зажиточные крестьяне решили построить колокольню, выше, чем колокольня Ивана Великого. Они построили, но в колокольню ударила молния, и эти «лишние» три метра колокольни срубило. А они заново построили колокольню, еще выше, и врыли ее в землю. Эта колокольня сейчас стоит вся кружевная, прозрачная, такая же удивительная, как и храм без куполов. И рядом старинное кладбище. Я фотографировала некоторые могилы. Какие там надписи на могильных плитах! Сейчас так не пишут…
Поречье. Фото: Фонд помощи хосписам ВЕРА
В этом селе почти все рабочие места как раз в доме милосердия. Работают 24 человека. Все сотрудники — местные. Это дорогого стоит – люди трудоустроены, да еще и доброе дело делают. Создать там выездную службу, обеспечить возможность обезболивания, купить им автомобиль, и они будут весь Ростовский район обслуживать.
Через пару часов приезжает главный специалист по паллиативной помощи Ярославской области. А мы сидим уже в сестринской, Пасху отмечаем, уже обошли всех пациентов, познакомились, посмотрели. Обсуждаем, что можно исправить, как и что можно улучшить.
Он лезет в сумку и достает то, что успел купить и привезти, протягивает через стол и произносит: «Настя, я вам привез, что мог, я понимаю, что вам все нужно. Я не знаю, когда вы закупите». Я на это смотрю, у меня ком в горле, меня вымывает. Я бегу на улицу и просто рыдаю. Потому что мне кажется, что ничего тут не изменить. Да и надо ли? Системы нет. И решать что-то системно люди не хотят. Не верят в то, что система будет работать.
Это сочетание фантастического игнорирования правил, собственных обязательств и возможностей — и при этом готовность всё бросить и бежать помогать ради блага конкретного человека. Это очень по-русски. Широко и красиво. Но бездумно.
Ну, как можно в этой стране говорить о системном подходе, когда вот так? У меня одновременно и какая-то гордость фантастическая за них всех, и жуткое отчаяние.
Первое и самое основное, что я подумала в этот момент там: «Нюта, ехала бы ты отсюда, не трогала бы ты тут ничего. То, как это работает, это будет работать так всегда, во веки веков: всегда будет работать в интересах людей, потому что может и «собственных Платонов, и быстрых разумом Ньютонов российская земля рождать». Не лезь ты сюда со своим Т-34, он здесь не нужен».
Когда мы уезжали, я сказала: «Самое главное — не разрушить. Это о принципе “не навреди”». Ну, может, только постараюсь наладить всё с обезболиванием.
Я поняла, что уезжаю, но буду им помогать, потому что это Поречье, это рядом с деревней, это мама, папа, это воспоминания, это абсолютно моё место, к которому я не могу быть равнодушной. Да и вообще, удобно, все равно я там бываю каждые выходные в дачный сезон.
И теперь люди умрут не там, где хотят
А дальше Алексей Зотов снимал сюжет про фонд «Вера» для детского «Голоса».
Я к нему опоздала, думала, сейчас быстро всё сделаем, а он всё не снимает и не снимает. Операторы где-то в другой комнате. Он говорит: «Неправильно, снимать так не надо, и для сюжета все неправильно». Я говорю: «А что надо?» Он отвечает: «Надо, чтобы было очевидно, что недостатки есть на системном уровне, и они такие, что фонд вынужден ехать в регион, обучать руководство региона паллиативной помощи. Это должно быть на картинке видно».
И мы начинаем искать регион, чтобы можно было одним днем доехать туда и обратно, семью, где будут мама и ребенок, готовые сняться. В этом же регионе должен быть министр здравоохранения, который будет готов приехать в семью и выслушать.
Мы несколько часов сидим, звоним, ищем, и вдруг меня простреливает: Ярославская область, там министр из Москвы, мы точно на него легко выйдем, там есть семья очень активная с потрясающей мамой и ребенком на ИВЛ.
Естественно, когда я там встречаюсь с министром, я ему говорю: «Слушайте, давайте сделаем у вас паллиативную помощь нормальную? У вас в Поречье есть то-то и то-то». Он говорит: «Я не знал. Я здесь совсем недавно, я здесь год. Поехали туда». Я говорю: «Вы что, там люди упадут от страха, с министром приезжать не надо». Но мы поехали.
В общем, тихо не получилось. Пролезла я туда со своим танком. И через две недели их закрыли — не было лицензии на работу.
Да, по формальным признакам все правильно. И перевели их не так далеко, с нашей точки зрения — в Ростовскую ЦРБ, за 20 км, всех в одно отделение, с тем же персоналом.
Но в Поречье они все не были умирающими, а сейчас все такими стали. Одну женщину перевели в ПНИ. Еще одна все-таки уехала. А Александр Георгиевич — с раком и без ноги, говорит: «Я бы дополз на руках туда. В Поречье. Я не хочу тут умирать, я хочу домой».
Мария Александровна, у которой асцит тяжелейший и тоже болевой синдром, одышка, плачет и говорит: «Что вы, девочки, наделали? Я там родилась в этой больнице, там родилась у меня моя дочь. Там умерла мама моя, и там моя дочь умерла. Я там хочу умереть. Мы здесь чужие».
Я пересаживаюсь на другую кровать к Нине Алексеевне, она диабетик, слепая 11 лет. 3 года она была в этом отделении милосердия, лежала около печки с изразцом. Она говорила мне, как этот жар от печи, это живое тепло дров, угля, кирпича, как оно ей помогало, а теперь говорит: «Я же там ходила с ходунками. Встать могла, пойти. Здесь я с кровати не встаю. Я тут слегла. Тут я углов не знаю».
Как их вообще вернуть? Вот как? У меня не хватило мужества. Это было 8 мая, ровно через месяц после Пасхи, после первой поездки. У меня не хватило мужества обойти их всех, не хватило сил. В две палаты я даже не зашла.
Как себя оправдывать? Цель оправдывает средства, что ли? Что себе говорить? Я состыковалась с министром, с Каграманяном — это их сенатор Ярославской области. Я нашла деньги уже на две машины, чтобы организовать там помощь на дому. Мы договорились, что мы Настю обучим паллиативной помощи, мы сертифицируем кабинет для хранения наркотиков. Но пока мы всё это делаем, эти люди умрут не там, где хотят.
Первый раз мне так стыдно, что физически стыд чувствую
Вера Костамо — тот самый журналист и волонтер, который Насте сказал, что надо найти Нюту, она поможет обезболить мужчину. Когда всё это закрутилось, я ей звонила и говорила: «Вера, надо будет сделать репортаж, это должен быть ваш репортаж, потому что вы мне рассказали эту историю».
А сейчас я боюсь ей позвонить, потому что последний мой с ней разговор был про то, что руководство области нам поможет, ничего они не закроют, никого не переведут. А их закрыли и перевели. Я не могу ей ни позвонить, ни написать.
Сейчас с этой историей в Поречье мне кажется, что мне первый раз в жизни стыдно вот так, прямо физически стыд чувствую. Я столько раз слышала эти истории от Лизы Олескиной про закрытие маленьких домов престарелых. У меня нормально все с воображением, с эмпатией, но я впервые в жизни, глаза в глаза глядя умирающим людям, слышала: «Почему? Я на руках готов отползти, но у меня тут третий этаж. Как я?»
Еще окна этого дома милосердия выходят на поле и на колокольню. Когда тает снег — на Пасху — почва становится заболоченная — это для них очень родной пейзаж. А здесь в больнице, из какого окна ни глянешь, — везде ритуальные услуги.
Они жили свою старость в своем селе, а сейчас они умирают свою старость в чужом большом городе. Это для нас Ростов — это Ростовский кремль и место, где снимали «Иван Васильевич меняет профессию». А для них это огромный город на другом берегу озера, как нам — через океан.
Старшая сестра отделения, Валентина Леонидовна, мне говорит: «Нюта, мы их перевезли. Мы их дважды отстояли и сейчас должны. И мы поверили вам и министру, что всё будет. Они нам сказали, что сейчас отлицензируют и нас вернут, но когда они нас вернут? Когда они всё это отлицензируют?» Я не знала, что ей ответить.
Почему мы переселяем людей, игнорируя тот факт, что они имеют право умереть там, где они хотят?
Давайте честно, у меня в центре паллиативной помощи пациенты находятся на шестом этаже. Это категорически запрещено. Лежачих нельзя размещать выше третьего. Но все всё понимают. А что делать? Их на улицу выгнать?
Да, мы вступили в этот титул на капитальный ремонт, у нас согласован план капремонта. После капремонта они будут переведены на первый и второй этажи. На верхних этажах будет администрация. Я на любой проверке показываю планы капремонта, объясняю: «Куда мне этих людей? Выкинуть? В Москве есть малоэтажная больница, двухэтажная? Найдите мне, мы туда переедем». А пока ждем ремонта и тренируемся, как действовать при пожаре.
Для того, чтобы мы соответствовали лицензионным требованиям, чтобы люди лежачие находились там, где должны, у нас в Москве идет гигантский объем работы. После пожара в Кемерово, конечно, хочется, чтобы скорее всё состоялось, но это и есть работа людей, наделенных теми или иными полномочиями. Они должны решать проблемы той сферы, в которой они наделены властью, а не прикрывать себя, увидев проблему. Это то, что происходит в России повсеместно.
«Верните меня туда», — еле говорит кузнец Лобов
Еще у меня 10 мая был звонок от Насти, Анастасии Юрьевны, их врача, я не успела взять трубку. Я ей первый раз не перезвонила, как и Вере Костамо, потому что я трусила. Я боялась, что Мария Александровна или Георгий Александрович, кто-то из них умер, а она звонит это сказать.
Я сидела с ним рядом, мы с ним говорили, он говорит: «Верните меня туда». Я боюсь, что не успею. Смотрю на него, и мне кажется, у нас так мало времени осталось. Я йогурт привезла ему, давала этот йогурт, кисленький, он его проглотил, с трудом. Я спросила: «Георгий Александрович, какая у вас фамилия, я не знаю. Мы же из-за вас по большому счету сюда приехали, а я почему-то фамилию… Имя, отчество знаю, а фамилию нет».
Он отвечает: «Лобов я, кузнец Лобов. Всю жизнь кузнецом проработал». Я ему говорю: «Слушайте, если все получится передать фонду, давайте мы назовем это всё «Дом милосердия кузнеца Лобова» в вашу честь, из-за вас же приехали». Он глотает этот йогурт и говорит: «Пойдет».
Лежит кузнец без ноги, 48 лет прожил на одном месте со своей женой, умерла жена. Всю жизнь в этом селе проработал, разве это ненормально — хотеть дома умереть? Это его место жительства. Зачем мы его вытащили оттуда?
Кто мы? Я и вытащила. Кого винить? Сама виновата.
Нюта Федермессер и Георгий Лобов. Фото: Фонд помощи хосписам ВЕРА
Дальше, когда я поняла, что государственная машина — штука тяжелая, то предложила: «Давайте передадим это здание фонду «Вера» в оперативное управление, в безвозмездное пользование, быстро передадим, и дальше это будет ответственность фонда».
Вообще, это оказалась неплохая идея: это взаимодействие властей с некоммерческой организацией, это развитие паллиативной помощи в области так, как это и должно быть, как это сейчас происходит в Москве — силами субъектов властей, некоммерческой организации и волонтеров, которые там уже есть от «Старость в радость» — они ездят из Ярославля. Вера Костамо со своей командой из Москвы.
И я предложила: «Давайте сделаем так, что Ярославская область будет гордиться». — «Давайте».
Есть еще такой человек — Михаил Альбертович Мурашко, он руководитель Росздравнадзора. Когда мы только познакомились несколько лет назад, он был нашим с Катей Чистяковой оппонентом в вопросах и обезболивания, и посещения реанимации. Он из акушерства, очень жесткий, структурный, четкий.
Сейчас это наш главный сподвижник в борьбе с отсутствием обезболивания, с закрытыми реанимациями и так далее. Я в растерянности ему позвонила из Поречья и говорю: «Михаил Альбертович, такая ситуация, как можно это решить быстро?» Он говорит: «Можно быстро, надо так и так». Он научил, подсказал, и всё закрутилось.
И это следующая серия, которая уже началась. Губернатор Миронов идею сотрудничества поддержал, и здание нам передано. Мы теперь организуем учреждение социальной защиты, а позже залицензируем ПМП. А пока мы сделаем кабинет по паллиативной помощи и силами выездной службы этого кабинета будем помогать постояльцам нашего социального дома милосердия.
Я как-то сейчас пытаюсь себе объяснить, оправдывает ли цель средства. Нет, цель не оправдывает средства, но когда в результате твоих действий оказывается, что этой цели стоило добиться, то как-то всё понятнее становится. Я же не планировала ради организации выездной службы и обезболивания в Ярославской области испортить жизнь 15 старикам. Нет. Но так случилось. Теперь буду отвечать за это. Сама. «Дом милосердия кузнеца Лобова» теперь управляется фондом «Вера» при поддержке местных властей.
Результаты приоритетного проекта, а деньги — никак
Почему я три года занималась национальным проектом по развитию паллиативной помощи? Потому что я понимаю: это нужно сделать консолидировано, сверху, широко глядя на эту систему. Надо знать, откуда появляются люди в паллиативной помощи. Понять, откуда проходят в систему те, кто умирает длительно.
Они поступают из больниц, на скорой, самотеком, их надо искать в отделениях соцзащиты? Какой они возрастной категории? Кто из них находится в ПНИ, кто где? Столько этих источников? Как наладить маршрутизацию? Как их посчитать? Как понять, сколько стоит помощь в конце жизни? Есть сотни вопросов.
Я понимаю, что можно иметь на руках тысячу поручений президента, обезболить всех, ИВЛ дать всем, в реанимацию пускать всех, но это все равно, что мы начнем изучать с детьми математику не со сложения и вычитания, а с синуса, косинуса или формулы дискриминанта. Ну, нельзя так. Давайте начнем вообще с того, что такое цифры и системы координат, давайте начнем с базы.
База — это, прежде всего, политическая воля. Дальше — обучение персонала, потом — наличие и доступность препаратов, потом — привязка помощи к месту, где необходимо получение этой помощи, т.е. создание инфраструктуры, а в случае с паллиативом – это организация помощи на дому.
Весь приоритетный проект был ориентирован на это. Эти два года работы с Ольгой Голодец и Михаилом Абызовым не прошли зря. Я очень много узнала и освоила, я очень многое поняла.
Олеся Коломейцева, которая пришла ко мне работать помощником, любое поручение исполняет так, как будто ей поручено написать докторскую диссертацию, и те документы, которые она готовила, это настолько информативно и так меня вырастило, что я теперь точно могу сказать: всё не зря.
То, что сейчас происходит в Москве, это результат того, что я занималась подготовкой приоритетного проекта. То, что я понимаю, как нужно действовать в Ярославской области — это результат работы с приоритетным проектом. Еще один результат — это выделенные президентом деньги — 4,35 млрд рублей на развитие паллиативной помощи и обезболивания.
Но у нас вечно такая рассинхронизация везде, что им деньги были выделены, а проект на тот момент еще не был принят, и я не понимала, как же мы привяжем эти деньги к приоритетному проекту по доступности и качеству паллиативной помощи, потому что выделены они на покупку лекарств и оборудования. А наличие лекарств и оборудования не гарантирует качества и доступности помощи.
Ну что ж, предвыборная суета закончилась. И мы теперь снова, потихоньку, уже с новым вице-премьером начнем продвигать национальную стратегию по развитию паллиативной помощи. И будем есть слона по частям: Москва, Московская область, Санкт-Петербург, село Поречье. И всё сделаем, обязательно. Иного и быть не может. Потому что стареть, болеть и умирать хочется в своей стране.