Священник Димитрий Шишкин
На страницах портала «Правмир» с новой силой разгорелась дискуссия о Свято-Никольском храме в Ницце, который судебным решением был отчуждён в собственность РФ, что вызвало резкое недовольство в «определенных кругах» эмиграции. По большому счёту это разговор о горьком и бессмысленном отчуждении между русскими людьми.
Особенно грустно слышать о недоверии Церкви…
Да, Церковь едина: и Константинопольский Патриархат, и Московский – всё та же Единая, Святая, Соборная и Апостольская Церковь, и Глава её — Христос — «вчера и сегодня и во веки Тот же». Но есть же та особенная ткань народной, культурной жизни, которую созидает Господь, и созидает даже из праха.
Эмигранты много могли бы сделать в этом возрождении, если бы они в него поверили, если бы они его увидели, если бы они не побоялись отдавать, а говоря христианским языком – если бы они не побоялись умереть для своих бесплодных мечтаний, чтобы родиться для новой реальности. Но часто они стараются «сохранить» своё, как будто не замечая, что «сохраняемое» ими зерно нуждается не в фамильном ларце, а в почве, умерев в которой, оно может принести сторицей и в подлинной радости святой плод.
Это даже не проблема различного понимания русской культуры, а проблема недоверия и несогласия в путях её возрождения. Своим опытом, своей памятью, духом своим эмиграция могла бы значительно обогатить современную культурную жизнь России. Да она и делает это, вне всякого сомнения. Но мысль о том, что духовная жизнь эмиграции более «высоко» организована, чем духовная жизнь в современной России – это, конечно, заблуждение, хотя бы уже потому, что как жизнь эмиграции, так и жизнь собственно российских граждан, очень неоднородна. Учиться и обогащать друг друга однозначно есть чему и чем у обеих сторон. Вот на это взаимообогащение, кажется, и должно быть направлено всё наше внимание, должна быть устремлена вся наша добрая воля.
Так получилось, что моя семья долгое время жила в одном доме с семьей эмигрантов. Это были вдова и дочь бывшего помещика, кадета, председателя ялтинской земской управы и участника Белого движения — Николая Николаевича Богданова. Они в 1919 году всей семьей выехали заграницу и провели в эмиграции без малого тридцать лет. Во Франции умер единственный сын Богдановых, а в 1930-м и сам Николай Николаевич.
И всё же в 1948 году его вдова и дочь решили вернуться на Родину. Софью Павловну, «старую бабушку», я едва помню, она умерла, когда мне было всего 3 года, зато Софью Николаевну помню очень хорошо и можно сказать, что мы сделались с ней большими друзьями.
Источник: photosight.ru Автор: n0nsense
Не знаю, откуда, но уже в раннем детстве я знал, что бабушка у меня – буржуй. Никакой антипатии это во мне не вызывало, но зато подвигало фантазию на необыкновенные фиоритуры.
Однажды в садике я рассказал ребятам, что ночью не спал, и видел, как бабушка встала, оделась тихонько и вышла на улицу. Конечно, я последовал украдкой за ней. Бабушка пробиралась по залитым лунным светом улочкам, скрываясь в тени акаций. Наконец она дошла до старой церкви, огляделась по сторонам и потянула за какой-то кустик возле могильной плиты.
Тут плита со скрипом отодвинулась, и бабушка по гулким ступеням спустилась в подземный ход. Чуть погодя, я последовал за ней. А вот что я рассказывал дальше – убей не помню, но кажется, бабушка моя участвовала в заседании какой-то секретной организации. Вполне возможно, что на повестке дня стоял вопрос о свержении советской власти. Что ещё могло быть таинственней и интересней?
Вообще мы с братом были уверены, что в старинном кованом сундуке наша бабушка скрывает сокровища. А как же могло быть иначе? Она приехала из заграницы, все близкие, кроме нас у неё умерли, а где же фамильные драгоценности, где буржуинское золото? В сундуке, конечно, где же ещё.
Общая уборная в нашем коммунальном дворе располагалась в дальнем закутке, и пока медлительная, неуклюжая баба Соня совершала свой долгий поход, мы с братом, каюсь, копались в её сундуке. Не подумайте, что нас плохо воспитывали… просто мы плохо поддавались хорошему воспитанию, ну и кто может в семь лет устоять против старинного сундука?!
Чего только тут не было. Старомодные, пропахшие нафталином платья, шляпки, платки, шарфы из шёлка такой давности, что он расползался в руках. Был тут какой-то чёрный саквояж с гранеными бутылочками разной величины, стеклянные фотографические пластины, кожаные папки с тиснёными гербами, резные деревянные фигурки, но главного – богатства, драгоценностей — мы никак не могли найти.
Признаться, мы просто не успевали докопаться до дна, а уж самое главное, конечно, должно было храниться там. И всё-таки однажды это случилось! На дне сундука мы обнаружили… две французские монетки. Та, что побольше, досталась брату, а меньшая мне. Это была, конечно, слабая компенсация наших титанических усилий, но для сопливой, замызганной детворы иностранная монетка и сама по себе была настоящим сокровищем.
Когда бабушки уезжали из Франции в Советскую Россию, Владимир Оболенский – товарищ Николая Николаевича по партии и друг семьи — шёл по перрону за уже движущимся поездом и повторял как заклинание: «Куда Вы едете, куда вы едете?!»
Они вернулись, не убегая от бед, они знали, что здесь будет не легче. Но в их возвращении на Родину было безмолвное разрешение долгих и мучительных размышлений, примирение с высшей правдой. Это был поступок подлинного смирения.
Когда мама по наивности своей спрашивала у «старенькой бабушки»: А как оно было там – за границей? — Софья Павловна устало закрывала глаза и после небольшого молчания говорила: А я, Валечка, всё забыла… И Валечка удивлялась: как же так – то, что было чуть не сто лет назад, бабушка помнит, а то, что было потом, – вот не помнит и всё. Надо понимать, на границе с ними состоялся-таки серьезный разговор, о содержании которого можно только догадываться и к последствиям которого можно приписать эту хроническую, но выборочную амнезию.
И всё же они вернулись. Вернулись заканчивать свои дни в нищете, безропотно снося все тяготы советского быта. Но они были дома. Они были «как все» и мне кажется, эта мысль согревала их до самого конца. И это был выбор сознательный, более чем можно себе представить.
Время от времени я перечитываю и, наверное, буду ещё перечитывать их послевоенные, российские письма. В них нет ничего необычного, так – мирный ручеёк бытовых разговоров о керосиновых, угольных хлопотах, о надомном вязании кофт, об очередном переводе Софьи Николаевны из одной сельской школы в другую, о сложнейших переговорах с ЖЭКом по простейшим вопросам, словом, ничего «интересного». Но в этой житейской обыкновенности, в нищенских беседах сквозит настоящее, неподдельное счастье. Счастье людей, примирившихся с Родиной. И я думаю, что это очень серьёзные и глубокие вещи.
Обе бабушки революцию неизменно называли «беспорядками». «Когда начались беспорядки…» А я всё не мог понять, какие беспорядки, если всё так монументально: жахнула Аврора… ура!.. и — свершилось!
И только гораздо позже я узнал, что в реальности представлял собой тот кровавый морок, который бабушки так снисходительно и осторожно называли «беспорядками».
Они никогда не жалели о двух домах, оставшихся в Симеизе. Когда ещё была жива «старая бабушка», баба Соня летом вывозила её на несколько дней в Симеиз, и мама не раз слышала, как бабушка говорила: «Валечка, я так рада, что всё это не разрушено, не пропало, что всё это служит людям». Понимаете, они в самом деле радовались, что в отнятых у них домах располагаются корпуса санатория, пусть даже имени пресловутого Ленина.
Нет уже давно старого сундука. Съела его ржавчина вместе с глупыми и детскими фантазиями о буржуинстве, которые вколачивали нам в головы с детства. Съела эта ржавчина и наивные восторги… Но в «сухом остатке» — правда о порядочных, заблуждавшихся, но искренне любящих свою Родину людях. Правда о людях, способных на покаяние и примирения с истиной, какой бы она ни казалась пугающей и жестокой.
К чему я всё это рассказываю? Просто нужно знать реальную жизнь, реальных людей и знать хорошенько, прежде чем делать обобщающие и далеко идущие выводы. И все эти современные эмигрантские разговоры о «руке Кремля», о «тайных заговорах» и «клерикальных амбициях» напоминают мне те самые детские сказки о жадных буржуях и о сокровищах, хранящихся на дне сундука.
Лет в семнадцать я с юношеским задором принялся уговаривать Софью Николаевну, чтобы она написала знакомым во Францию. Она категорически отказывалась, хоть времена уже были не «те» и никаких репрессий это не могло повлечь. Но мягкая моя бабушка на этот раз была непреклонна. И так и не написала. Я тогда так и не понял – почему. Понял, а точнее, почувствовал позже, когда сам, лет через десять, написал письмо Алексею Львовичу Оболенскому.
Переписка длилась недолго. Между нами действительно обнаружилась если не бездна, то труднопреодолимая разница — опыта, памяти, воспитания и культуры.
Но когда (ещё через десять лет) я узнал, что Алексей Львович Оболенский — староста того самого Свято-Никольского храма в Ницце, из-за которого разгорелся нынешний сыр-бор, я достал и перечитал эти письма. И как-то стало вдруг очевидно, что они написаны доброжелательным и чутким, глубоко верующим, современным и творческим человеком. И я понял, а точнее ещё раз почувствовал с новой силой, что нам нечего и незачем делить. Что мы живём одной, пусть разной в своих проявлениях, но всё-таки русской жизнью.
Россия никогда не будет тем, чем она была, но память о прошлом, бережно хранимая поколениями русских людей, как за границей, так и здесь на Родине – эта память может и должна обогатить нашу жизнь, сделать её более осмысленной и глубокой. И конечно, эта новая жизнь, в полном значении этого слова русская, невозможна без духовного единства, к которому нас призывает Господь, и отказываться от которого нам мешает только собственная слепота и болезненное недоверие друг к другу.
Однажды в церковном дворе мы беседовали с женщиной-эмигранткой. Она с болью говорила о том, что не все православные на Западе принимают идею объединения с РПЦ, относятся к Русской Церкви с недоверием. Мы долго с ней говорили о том, что недоверие к некоторым формам и методам организации церковной жизни вовсе не противоречит любви и приятию Русской Церкви как таковой, что Русская Церковь в её ментальном, душевно-культурном, если можно так сказать, обрамлении ближе должна быть русскому человеку, чем, скажем, Константинопольская.
Мы долго с ней говорили о необходимости доверия и любви, женщина всё думала, сомневалась… И тут невесть откуда появился чёрный котёнок, который стал резвиться у наших ног. — Я поняла! – вдруг воскликнула женщина – это всё равно как… она кивнула на котёнка — вот можно подумать, что он чёрный, а можно подумать, что котёнок. Одно второго не отменяет, но второе всё же важнее.
Читайте также: