О “Дневниках” отца Александра Шмемана

От редакции. Книга дневников отца Александра Шмемана вызвала широкий интерес. В предыдущем номере журнала мы поместили рецензию на нее; в Издательском совете состоялся круглый стол, посвященный ее обсуждению (материалы см. в интернете на сайте Благовест-Инфо от 29 марта). Однако обсуждение представляется далеко не исчерпанным: как объем, так и содержание книги не позволяют полностью отразить впечатление от нее даже в серии статей. Поэтому наша редакция решила избрать иной способ обсуждения: не претендуя на полноту охвата, мы попросили нескольких авторов высказаться по тем вопросам, которые обратили на себя их особое внимание, и предлагаем подборку этих мнений читателю.

Протоиерей АЛЕКСИЙ ГОСТЕВ

Дневники отца Александра Шмемана обращают нас к проблематике, которая остается актуальной и сегодня, то есть спустя практически тридцать лет с его смерти, проблематике его книг, статей и докладов. Ценность дневника в том, что в нем проговариваются некоторые идеи, которые отец Александр или не успел, или не счел возможным и своевременным изложить в своих трудах, окончательно оттачиваются формулировки, кристаллизуется тем самым “основной миф” его мировоззрения, его восприятие христианства. Я не говорю о том, что в дневниках перед нами предстает личность грандиозного масштаба, пастырь, человек Церкви и культуры в самом широком и глубоком смысле, мы видим пример подлинно христианского восприятия политической и социальной жизни конца ХХ столетия. Как пророчески точно звучат сегодня многие его оценки и прогнозы. Если какие-то реалии и выглядят иначе, то сама позиция отца Александра, его главный принцип “отнесения” всех событий не только церковной, но и культурной и общественной жизни к реальности Царства Божия, остается необычайно жизненной и вдохновляющей.

Естественно, что некоторые особенности восприятия, некоторые суждения автора дневника могут вызывать несогласие, побуждать к полемике. Я думаю, что сам отец Александр был бы счастлив, узнав именно о такой реакции, отвечающей его собственному духу. Очевидно, как нечто естественное он воспринял бы и неприятие своего дискурса теми, кто этого духа чужд. Однако критиковать личность такого масштаба, не рискуя оказаться в положении моськи из басни Крылова, обязывает, как минимум, к тому, чтобы соответствовать заданному духовному и интеллектуальному уровню. Столь же жалко и неадекватно было бы восторгаться и цитировать взахлеб, не прожив и не продумав самостоятельно проблематику отца Александра.

Мне хотелось бы остановиться, неизбежно кратко и лишь в самом первом приближении, на том, что представляется самым существенным, то есть попытаться сформулировать суть его христианского мировоззрения и мировосприятия. Речь идет об опыте Царства Божия, о восприятии Церкви на глубине своей как эсхатологической общины, это Царство будущего века являющей, подвергающей мир его суду, возвещающей его радость и спасение.

С. 58, 59. «…живем мы сейчас в эпоху настоящего экзамена и христианству вообще и Православию в частности. Чем само оно живо и животворит?.. этот ответ у меня есть… это… мироощущение, в котором центрально и решающе… “просвечивание”, “отнесенность” всего к “другому”, эсхатологизм самой жизни и всего в ней, который антиномически делает все в ней ценным и значительным. Источником же этого эсхатологизма, тем, что делает это “просвечивание”, эту “отнесенность” возможными, является таинство Евхаристии, которым поэтому изнутри и определяется Церковь, и по отношению к самой себе, и по отношению к миру, и по отношению к каждому отдельному человеку и его жизни… “Проходит образ мира сего”… этот образ во Христе стал “проходящим”, динамическим, “отнесенным”, открытым… чтобы этот опыт стал возможным… в этом мире был дан также и опыт того самого, к чему все “отнесено” и относится, что через все “просвечивает” и всему дает смысл, красоту, глубину и ценность: опыт Царства Божия, таинством которого является Евхаристия… Церковь оставлена в мире, чтобы совершать Евхаристию и спасать человека, восстанавливая его евхаристичность. Но Евхаристия невозможна без Церкви, то есть без общины, знающей свое уникальное, ни к чему в мире не сводимое назначение — быть любовью, истиной, верой и миссией… быть Телом Христовым».

С. 343. «У Церкви только две задачи: быть причастием Духу Святому и являемому и даруемому Им Царству будущего века, свидетельствовать об этом перед “миром сим”».

С. 215. «…для того чтобы “социальное” не утопило в себе религии, в центре Церкви оставлена Евхаристия, весь смысл которой в том, чтобы все время все изнутри взрывать — относя не просто к “трансцендентному”, его-то сколько угодно и в социальном, а ко Христу и Его Царству».

С. 633. «Евхаристия — таинство претворения не только хлеба и вина в “небесную пищу”, но и самого мира, самой жизни в нем — в предвосхищение, предвкушение грядущего Царства Божия. Поэтому Евхаристия была (в первохристианский период и остается всегда — п. А. Г.) таинством Церкви — Церкви как общины (синаксис), Церкви как любви (милосердие, Агапе), Церкви как знания (Слово Божие), Церкви как “исполнения” всего во Христе».

С. 642, 612. Церковь — «распознание здесь и сейчас — “по­среди нас” — грядущего Царства в радости о Христе». Она «требует от нас, чтобы этот опыт новой жизни мы вводили в мир. Чтобы мир сей мы очищали, просвещали “неотмирностью” опы­та Церкви».

Опыт, заключенный в приведенных отрывках из дневников отца Александра, есть поистине евангельский опыт Царства Божия, преддверием которого и является Церковь как присутствие в истории Воскресшего Христа в огненных языках Духа, как “праведность, радость и мир о Духе Святе”. Центр ее бытия — Евхаристия, подлинный, глубинный смысл которой раскрывает отец Александр Шмеман в своих книгах и в особенности в последней из них, посвященной Евхаристии как таинству Царства и таинству Церкви.

Историческое бытие Церкви есть оболочка этой реальности, некая раковина, ткани которой могут быть подчас окаменевшими, но именно она заключает в себе драгоценную жемчужину. Уплотнение тканей, окаменение их, которое являет собою церковная жизнь на поверхности — продолжающийся до возвращения во славе кенозис Христа. О том, как нестерпимо сознавать искажения, извращения жизни Церкви как преддверия Царства, мы находим множество горьких рассуждений на страницах дневника.

И все же: «Как бы ни была Церковь больна, как бы ни огрублялась, ни обмирщалась ее жизнь, сколько бы ни торжествовало в ней “человеческое, слишком человеческое”, только через нее просвечивает этот свет Царства Божия» (С. 379).

История есть Предание и делание, но это и сораспятие и крест. Отец Александр ощущал это на предельной глубине. Он необычайно остро переживал деформации церковной жизни, но также необычайно глубоко был предан Церкви, не приемля в равной степени слепого консерватизма и поверхностного модернизма. Однако главное, что вдохновляло и питало его на путях богословского творчества и церковной деятельности и что, на мой взгляд, является важнейшим в его завещании для нас, — это рождающееся из опыта Царства всеобъемлющее чувство радости и благодарности.

«Радость эта — не одна из “составных частей” христианства, это его “тональность”, пронизывающая собою все — и веру, и “мироощущение”. Там, где нет радости, христианство, как и религия, становится “страхом” и потому — мучением…».

“Нельзя знать, что Бог есть, и не радоваться. И только по отношению к ней — правильны, подлинны, плодотворны и страх Божий, и раскаяние, и смирение”.

«…радость может быть только от Бога, только — свыше. Но потому и христианство вошло в мир как радость. Не только радость о спасении, но спасение как радость. Только подумать — мы каждое воскресение “трапезуем” со Христом, “за Его трапезой, в Его Царствии”… Бог спас мир радостью, “но печаль ваша в радость будет”, “и радости вашей никто не отнимет от вас…» (С. 297, 314).

“Всякий, кто способен благодарить, достоин спасения и вечной радости” (С. 661).

Игумен ПЕТР (МЕЩЕРИНОВ)

Книгу дневников отца Александра Шмемана я читал, как будто пил чистую свежую воду. Жалко было, когда книга кончилась, не хотелось расставаться с нею. Дневники отца Александра — это светлая атмосфера, прямая постановка вопросов, честные ответы на них. Для меня было большой радостью подтверждение многих моих мыслей и интуиций, выраженных ясно и четко, и вдобавок человеком, чей церковный авторитет очень значим. Книга может многим людям послужить неким ответом на вопрос о том, как жить в Церкви. Православные христиане нередко задают этот вопрос. Общины как-то не складываются, индивидуальный аскетизм ожидаемых плодов не приносит, консерватизм и охранительство с одной стороны, некий порыв к обновлению с другой со временем перестают увлекать, часто превращаясь в утомительную форму или “род деятельности” без живительного Христова содержания… И вот нам пример — жизнь отца Александра, запечатленная в его дневниках. Не нужно ломать внешние сложившиеся традиции, а нужно осмыслить их, дойти до их истока, то есть — жить Христом, самому, лично и ответственно, быть Его Церковью. Наполнить каждую минуту своей жизни радостным переживанием уже данного нам в Церкви Царства Христова, включать в него и культуру, и современность, и все то, с чем соприкасается человек — вот путь, возможный для каждого. Этот путь потребует от нас напряженного осмысления, а порой и переосмысления многого в нашей личной и общецерковной духовной жизни; но только это, на мой взгляд, приводит человека к Богу, к самому себе, к честности перед собою, дает в человеке место Духу Святому. Когда Он касается нашего сердца, все обретает смысл — мы уже в Царстве Христовом; а без этого ни внешняя церковность, ни охранительство, ни обновление, ни что бы то ни было гроша ломаного не стоят. С опытом этого касания Духа Истины человеку я встретился на страницах дневников отца Александра; именно этот опыт — главное содержание их.

* * *

“Лично я вообще бы отменил частную исповедь, кроме того случая, когда человек совершил очевидный и конкретный грех и исповедует его, а не свои настроения, сомнения, уныния и искушения” (С. 35). Отец Александр не раз возвращается к этой теме, он пишет, что ему тяжело исповедывать и вести частные духовные беседы с людьми. И я не люблю исповедывать — может быть, потому, что в Русской Церкви исповедь “привязана” к Причастию. Для людей воцерковляющихся это неплохо; но не застряла ли наша церковная жизнь, наша литургическая и покаянная практика на уровне воцерковления? Сознательная, свободная, зрелая христианская жизнь подменяется у нас перманентным “детским садом”… Отделить исповедь от Причастия, как это сделано в Американской Церкви, к которой принадлежал отец Александр? Это может быть и весьма полезным — воспитается самостоятельность, уменьшится клерикализм. В древности исповедовались крайне редко, когда действительно совершали грехи… а причащались часто. А сейчас что исповедуют? Не так посмотрела, не то подумала, на акафисты регулярно не получается ходить, нет у меня слезного покаяния, студ лица, редко ощущаю вездеприсутствие Божие, воспоминание плохих песен, отсутствие желания оказывать странноприимство бомжам, в пост носила светлую одежду, бидон с крещенской водой на пол поставила, с мужем ругаюсь, он у меня неверующий, венчаться не хочет, вербу засохшую прошлогоднюю выбросила, дети меня не слушаются, старший не хочет в Церковь ходить, к Причастию готовилась, во всем грешна, нет постоянной Иисусовой молитвы (а крыльев нет за спиной — может, тоже в этом покаяться?), а вот это, батюшка, даже не знаю, грех или не грех, сами рассудите… Вот слушаешь все это (а это примеры из практики) и думаешь: а зачем они нужны, такие вот исповеди… только мучить священника (представьте Великий Четверг, пятичасовую исповедь) и цементировать себя в совершенно неправильном понимании христианства…

Есть и “светлые исповеди”, как их называет отец Александр — когда человек действительно кается в своих грехах перед Богом (а не пересказывает брошюру святителя Игнатия Брянчанинова) с пониманием того, что он делает. Таких исповедей мало, но они — праздник для священника. Но часто бывает, что поисповедавшись несколько раз “светло”, человек снова скатывается к утомительному “отчету о проделанной работе” перед Причастием.

* * *

«Я не могу отделаться от убеждения, что Церковь (Право­славная, хотя и не только она, конечно) съедается “благо­честием”. Вся эта болтовня о монашестве, об иконах, о духовности — до какой степени все это мелко, фальшиво, есть игра самолюбий… Мы живем в мире подделок» (С. 575). Вот как раз листаю толстую, хорошо изданную книгу — “Молитва Иисусова: опыт двух тысячелетий”. Том второй, первый уже вышел, а еще два ожидаются. Чего только нет в этой книге! И плохая Америка, и материалистический Запад, и воспоминания (совер­шенно бытовые) о митрополите Питириме, и Данилевский, и Достоевский, и Drang nach Osten¹, и русский народ самый духовный, и держаться за традицию и противостоять обновленчеству, и ужасный Петр I… но, спрашивается, при чем тут Иисусова молитва? Это все равно как если я напишу книгу о дифференциальном и интегральном исчислении и буду в ней пространно рассуждать о рельефе дна Атлантического океана, о соотношении политических партий Великобритании в XIX веке, об особенностях дизайна города Сингапура, о садоводстве, о различии зимнего и летнего дизельного топлива etc. etc. (при том что я ничего, собственно, не смыслю ни в дифференциальном, ни в интегральном исчислении). Да и зачем писать многотомники об Иисусовой молитве? Не достаточно ли о ней написано? Не лучше ли ею скромно заниматься? — Очень точно определил отец Александр. Это подделки и болтовня. «Христи­анство “болтающее” — это, в сущности, новая глава в его истории. Когда люди поставили “проблемы”, они перестали радоваться, благодарить и молиться» (С. 93).

* * *

“Только тот, кто благодарит, знает жизнь” (С. 200). Интересно с этой точки зрения посмотреть, какие у нас самые распространенные отношения с Богом. Во-первых, это “дай”. Мы постоянно у Бога просим того или другого, духовного или материального. Дай здоровья, благополучия, успехов, дай спасение, дай молитву, не дай того, огради от этого и т. д. Во-вторых, “прости”. Мы приучены постоянно каяться пред Богом, даже если в данную минуту нам каяться не в чем. Этого мы боимся даже больше, чем когда нам действительно есть в чем каяться: как же, мы не видим своих грехов, а значит, впадаем (или уже впали) в прелесть… и начинаем искать, в чем мы согрешили в текущую минуту и выдавливать из себя покаяние в некоей “всегреховности”. Прочтите вечерние молитвы — третью, последнюю: зачастую мы каемся в том, чего вовсе не делали и не думали. Четвертую молитву ко Причащению даже часто опускают из молитвословов (или редактируют): там такое понаписано, что, кстати говоря, вообще несовместимо с Причащением… а мы читаем все это и понуждаем себя выжимать из себя соответствующие чувства (это называется “аскетическим подвигом”). Сравним количество покаяния и просьб и количество благодарения Бога в наших всегдашних молитвословиях — в утреннем, вечернем Правиле, в последовании ко Причащению. Соотношение далеко не в пользу благодарения. А между тем без благодарения и наши просьбы, и наше покаяние становятся мелочными и утомительными. Любовь к Богу очевидно выражается в благодарности больше, чем в просьбах. Современная церковная жизнь не учит нас прежде всего благодарить, славословить Бога, радоваться Ему, а потом уже надоедать Ему прошениями и покаяниями. Почему? Не знаю. Какой-то акцент сместился. Это смещение могло бы выглядеть так, как если бы мы в Молитве Господней опускали:

Да святится имя Твое,

Да приидет Царствие Твое,

Да будет воля Твоя, яко на небеси, и на земли…

* * *

О причащении. «Размышления… о странном, таинственном отталкивании от него в Церкви (на Афоне — “не приобщаются”, у нас в Церкви — подозрительность к ищущим “частого причащения”). Мистически — это центральный вопрос. Превращение причастия в “священное”, в табу и тем самым парадоксальная его “натурализация” (как “страшного”, требующего “очи­щений” и пр.). Неслышание абсолютной простоты — “приимите, ядите…”, простоты и смирения, которые одни “соот­ветствуют” абсолютной же трансцендентальности Евхаристии» (С. 468).

А вот что говорит один архиерей в интервью:

“В N-ском кафедральном соборе на Пасху мирян не причащают, только детей. Это древняя русская традиция мирянам воздерживаться от причастия в пасхальную ночь. Церковные люди, которые стремятся к духовной жизни, знают, что причащаться можно было весь Великий пост, а на Пасху православные разговляются. Те же, кто стремится причаститься на Пасху, как правило, люди, не имеющие смирения. Они хотят быть выше в духовной жизни, чем есть на самом деле… Нужно помнить, что причаститься можно не только во исцеление души и тела, но и в суд и осуждение. Если же священник в своем приходе разрешает мирянам причащаться на Пасху, то он ни в чем не погрешает, для того и совершается Литургия. А те миряне, которые решили причаститься в этот святой день, должны взять благословение у своего духовника”.

Итак, на Пасху христиане не причащаются, а разговляются. Те же, кто стремится причаститься на Пасху — люди, не имеющие смирения. Без комментариев.

* * *

«Признаки смирения: радость. Гордыня исключает радость. Далее: простота, то есть отсутствие “оборота на себя”. И, наконец, доверие — как основная установка в жизни, по отношению ко всему этому (это — “чистота сердца”, в которой человек “узрит Бога”). Признаки гордыни, соответственно, — безрадостность, сложность и страх» (С. 365). Обычный ответ наших духовников на вопрос: батюшка, почему у меня “не клеится” христианская жизнь? — “а потому, что нет в тебе смирения, гордыньки много”… Это распространенное пастырское назидание, конечно, совершенно неконструктивно. Но вот в трактовке отца Александра — абсолютно верно: нет смирения, поэтому ничего и не получается. «Смирение — это не та пришибленность плюс ханжество, чем оно стало в церковном “стиле”, это царская и царственная добродетель, ибо подлинное смирение — именно от мудрости, от знания, от прикосновения к “жизни переизбыточествующей”» (С. 496). Характерно, что отец Александр в понятие “гордости” включает такую вещь, как глупость. Сущность гордыни «в том, что, будучи глупостью — слепотой, самообманом, низостью — она “хитроумно” выдает себя за ум» (С. 549). “Сущность веры в исцелении ума, в освобождении его от покорившей его себе глупости” (С. 299). Священное Писание считает глупость грехом (см. книгу Притчей Соломоновых). Разумеется, здесь имеется в виду не обидное для человека указание на недостаток интеллектуального уровня (ведь Сам Господь дает людям ту или иную меру способностей), а нечто иное — неадекватность, нравственное неумение воспринимать вещи без лжи, такими, какие они есть, подмена главного второстепенным. Часто думаешь: ну почему “не идут” у нас и в личной, и в церковной, и в общественной жизни очень многие вещи? наверное, есть важные и сложные причины этого… А посмотришь просто, и думаешь: да потому что в основе их зачастую лежит глупость (в библейском, повторю еще раз, вовсе не в “оскорбительном” смысле), — а потому и гордость; а Бог, как известно, всему гордому противится и лишь только всему смиренному дает благодать (ср. 1 Пет 5:5).

* * *

«Всякий, кто любит Церковь в ее сущности, обязательно страдает от “церкви”» (С. 339). Это так. Многие это чувствуют, мало кто решится так четко сформулировать проблему, как сделал это отец Александр. Действительно, страдают, кто — от чего. Многие сокровища Церкви скрыты, к ним нет доступа людям. Например, прекрасные, глубокосодержательные, высокопоэтические пасхальные трипеснцы (из-за которых Цветная Триодь, собственно, и называется Триодью) почти не читаются в храмах нашей Церкви, а народ пичкают зачастую бездарными акафистами и полумагическими молебнами. Или от того, что, заявляя претензии на участие в жизни общества, церковная общественность ничего не хочет делать для созидания и нормализации внутренней приходской жизни. Или от того, что внутри Церкви люди атомизированы, разобщены, не имеют поддержки. «На глубине Православие, мне кажется, давно уже “протестан­тизируется”: “верит” в нем каждый по-своему, но соединены все “религией”, то есть храмом и обрядом» (С. 348). И много, увы, есть поводов страдать любящим Церковь Христову… Но, с другой стороны, нет же некоей абстрактной сущности Церкви, к которой можно приобщиться, отринув “церковь”, повернувшись к ней спиной. Всегда, со времен Христа, они вместе — Церковь и “церковь”, и нужны опыт, такт и чутье, чтобы — для себя, вовсе не для реформаций и революций — отделить одно от другого.

* * *

«Я люблю Православие и все больше и больше убежден в его истине, и все больше и больше не люблю Византии, Древней Руси, Афона, то есть всего того, что для всех — синоним Православия. Я бы умер со скуки на “конгрессе византинистов”. Только самому себе я могу признаться в том, что мой интерес к Православию обратно пропорционален тому, что интересует — и так страстно! — православных» (С. 236–237). “Я люблю Православие, я не люблю, не могу любить <…> номинализма, инерции, триумфализма, властолюбия, обожествления прошлого, псевдодуховности и бабьего благочестия” (С. 248). От многих людей на исповеди я слышал, что в Церкви им стало скучно, неинтересно и пусто. Причем говорили это вовсе не неофиты, а люди, укорененные в Церкви, минимум десяток лет старающиеся жить “как полагается”… Что им ответить? Раньше, когда я был моложе, самоувереннее и “схематичнее”, я говорил: ну, нужно в себя смотреть, это, может, страсти, или бесовское искушение, попущенное за гордость или непослушание… а теперь вижу, что это далеко не всегда так. Душа человеческая жаждет Христа, а Он в процессе церковной жизни (очень нередко, увы) подменяется правилами, обрядами, схемами, запретами, бытом и всем тем, о чем пишет отец Александр. От лица Церкви как бы говорится: соблюдай это, это и это, делай то, то и то, думай так, так и так, ни в коем случае не думай этак — и получишь Христа. Люди так усиленно делают, и трудятся ведь! — а результата нет… Помню, в советское время нас учили: “практика — критерий истины”. Да и Евангелие то же говорит: дерево познается по плоду (ср. Мф 7:17). И оказывается, что испытание практикой такая церковная жизнь не выдерживает: человек все “соблюдает”, а душа томится, Христа в жизни нет, Дух Святой не вселяется в сердца христиан. Для клириков такая ситуация превращает Церковь в работу, для воспитывающихся в церковных семьях детей — “поскорее бы из этого вырваться”, для мирян — в унылую инерцию, обязаловку, изредка все же освящаемую едва пробивающимся через всю эту кору Духом… Кстати, можно сказать, что это и диавольское искушение, но только не попущенное тому или иному конкретному христианину, потому что он “плохой”, а справедливо постигающее нас за нашу общую гордость (она же, как мы выяснили, глупость). «Мне иногда кажется до ужаса очевидным, что все то в “религии”, что не от Христа, не в Нем, не через Него и не к Нему, — все от диавола. По Евангелию от Иоанна, Дух Святой, “егда приидет, известит мир о грехе…”. Грех же в том, что не веруют во Христа… Грех — это “не претворить” религию в знание, любовь и жизнь Христовы…» (С. 217). «Историческое благочестие — это, по сути дела, “узость и теснота”. И оно отравляет “церковность” больше, чем что-либо другое… Все в мире “скучно”, пока не коснется его луч Духа, радости, свободы» (С. 360). Это не значит, конечно, что нужно отметать и разорять правила, формы и традиции. Нет, нужно их одушевлять Духом Христовым; тогда, для каждого в свою меру, они будут и полезны, и интересны.

* * *

Русские православные люди в массе своей малочувствительны к свободе. Свобода для них — отнюдь не одна из главных христианских ценностей. Старый стиль, например, или охранение церковно-национальных внешних традиций гораздо значимее и важнее порой нежелательной и даже опасной свободы. Почему так? Отец Александр отвечает: «Христианство дарует свободу и требует от человека свободы: свободы прежде всего от порабощенности собою, свободы зрения, слуха, обращенности ума и сердца. Ибо только в этой свободе загорается “радость о…”, любованье, только в ней все становится прозрачным и восстанавливается утраченная в первородном грехе целостность…». Свобода «не нужна, если абсолютизируется прошлое, требующее только охранения, для которого свобода — опасна. Она не нужна, если будущее отождествляется с “концом”. Свобода нужна для делания, она всегда в настоящем и о настоящем: как поступить сейчас, какую дорогу выбрать на перекрестке. Но если душа и сердце томятся о прошлом или о “конце”, то свобода решительно не нужна» (С. 360, 480). Блестяще сказано! Но отсюда ясно, что так можно и проверить себя. Нечувствителен к свободе? но в порядке ли тогда твое христианское делание²?

* * *

Вот, пожалуй, главные слова книги. «Начало ложной религии — неумение радоваться, вернее — отказ от радости. Между тем радость потому так абсолютно важна, что она есть несомненный плод ощущения Божьего присутствия. Нельзя знать, что Бог есть, и не радоваться. И только по отношению к ней — правильны, подлинны, плодотворны и страх Божий, и раскаяние, и смирение. Вне этой радости — они легко становятся “демоническими”, извращением на глубине самого религиозного опыта. Религия страха. Религия псевдосмирения. Религия вины: все это соблазны, все это “прелесть”. Но до чего же она сильна не только в мире, но и внутри Церкви… И почему-то у “религиозных” людей радость всегда под подозрением. Первое, главное, источник всего: “Да возрадуется душа моя о Господе…”. Страх греха не спасает от греха. Радость о Господе спасает. Чувство вины, морализм не “освобождают” от мира и его соблазнов. Радость — основа свободы, в которой мы призваны “стоять”» (С. 298–299). И дальше отец Александр с болью спрашивает: «Где, как, когда извратилась, замутилась эта “тональность” христианства, или, лучше сказать, где, как и почему стали христиане “глохнуть” к ней? Как, когда и почему вместо того, чтобы отпускать измученных на свободу, Церковь стала садистически их запугивать и стращать?» (Там же). Я не могу ответить на этот вопрос. Но мне кажется, что тут дело именно в свободе. Свобода о Христе — это то новое, что составляет одну из основ Нового Завета; но наша современная (а, может быть, и историческая) церковная жизнь не знает ее. Свобода предполагает, что тебя уважают, и требует ответственности; ни то, ни другое не культивируется у нас ни в обществе, ни в церковной среде. Корень здесь — отсутствие честности перед собою и христианского (да и просто элементарного человеческого) к себе уважения. Пока мы не осознаем этого, не начнем воспитывать эти вещи в себе, воспитывать пастырски, целенаправленно — не видать нам ни свободы, ни радости. А, следовательно, и христианства.

Диакон МИХАИЛ ПЕРШИН

Тревога о “христианстве”

Чаще всего имя протопресвитера Александра Шмемана ассоциируется с идеями литургического возрождения — обновления православной традиции через обращение к ее историческим корням, с одной стороны, и к высоте ее богослужебной практики, с другой. Критики отца Александра усматривают в этом опасность утопизма, сторонники — возможность вернуть современному христианству полноту его благодатных сил. Но уже сама многолетняя дискуссия вокруг наследия отца Александра показывает, что пафос его мысли достиг цели: к поднятым им проблемам начали относиться всерьез.

Боюсь, однако, что как критики, так и сторонники отца Александра упускают из виду одну очень важную вещь — причину, которая побудила его обратиться к смыслу и значению Таинств Церкви. Вышедшие “Дневники” позволяют нам вновь услышать голос ректора Свято-Владимирской семинарии — услышать не с кафедры, а в тех глубоко личных интонациях и переживаниях, которые многое проясняют в истоках его богословской позиции.

Вот некоторые цитаты:

С. 55: «Люди перестали верить не в Бога или богов, а в гибель, и притом вечную гибель, в ее не только возможность, а и неизбежность и потому — и в спасение. “Серьезность” религии была прежде всего в “серьезности” выбора, ощущавшегося человеком самоочевидным: между гибелью и спасением. Говорят: хорошо, что исчезла религия страха. Как будто это только психология, каприз, а не основное — основной опыт жизни, смотрящейся в смерть. Святые не от страха становились святыми, но и в святости — знали страх Божий. Дешевка современного понимания религии как духовного ширпотреба, self-fulfillment [‘са­моосуществления’]… Убрали дьявола, потом ад, потом грех — и вот ничего не осталось, кроме этого ширпотреба: либо очевидного жульничества, либо расплывчатого гуманизма. Однако страха, даже и религиозного страха, в мире гораздо больше, чем раньше, только это совсем не страх Божий».

Наблюдения отца Александра — это анализ, диагноз и прогноз. Они достаточно пессимистичны. Примечательно, что в ключевых позициях отец Александр, виднейший православный богослов, совпадает здесь с виднейшим богословом современного протестантизма. В те же годы Ричард Нибур с горечью писал о том, что в американском либеральном протестантизме “не­кий Бог без гнева приводит человека без греха в Царство Божие без суда с помощью Христа без креста”.

Однако, по мысли отца Александра, еще печальнее то, что подобные взгляды можно встретить не только в массовом сознании, но и в среде образованного духовенства:

С. 309: «Чтение в аэроплане “Les deux visages de la theologie de la secularisаtion” [‘Два образа теологии секуляризации’]. Удивительно и страшно: эти “богословы”, в подавляющем большинстве своем — священники, доминиканцы, доктора и профессора богословия, — рассуждают о христианстве и Церкви, ни разу не упомянув Бога. “Константиновская Церковь”, “после­кон­стан­тиновская Церковь”… И за всеми этими умными, тонкими и — внутри собственной своей логики и перспективы — верными рассуждениями просвечивает какое-то страшное, иррациональное желание — добить христианство, без остатка растворить его в “l’emacipation de l’humain” [‘эмансипации человеческого’]. Словно нигде и никогда нет и не может быть вертикали, одна сплошная горизонталь… Читаю и спрашиваю себя — откуда это, где корень этой настоящей ненависти к Церкви, ее истории, ее сущности?»

Можно и далее комментировать “Дневники”, однако, как кажется, уже приведенные цитаты вполне убедительны в том, что исходной мотивацией всего творчества отца Александра было осознание того кризиса, в котором оказался христианский мир — почти апокалиптическое предощущение того, что “соль потеряла силу”, что на глазах у всех происходит псевдоморфоза христианской традиции, которую христианский мир проглядел, или, что хуже, попросту отказывается замечать. Патролог и литургист, автор “Дневников” не может спокойно писать о том, как самые дорогие для него слова и понятия наполняются совсем иным смыслом, нежели тот, который вкладывали в них Апостолы и подвижники Церкви. И вот именно эта подмена христианства различными идеологиями — музейно-монархи­ческими, как в случае с отдельными представителями Русской Зарубежной Церкви (о чем не раз говорится в “Дневниках”), или псевдогуманистическими, как в случае с рядом западных христианских конфессий, — и была, на мой взгляд, той тревогой, которая подвигала отца Александра в книгах и выступлениях искать и находить путь благодатного общения с Богом Воскресения.

Апокалиптичность видения всей глубины кризиса не была для отца Александра поводом к унылому поиску врагов. Он предлагал одно — перестать играть в христианство и начать им жить. И первое, с чего, по его мнению, здесь следовало бы начать, — это попытаться вернуть словам их изначальные значения. И тогда перед нами откроется совершенно иная реальность христианства, очень неожиданная и действительно благая. Некоторые аспекты такого христианского инобытия передает, например, следующее наблюдение отца Александра:

С. 496: «“Тихое и безмолвное житие” — это вершина ума, мудрости, радости и, я бы сказал (не знаю, как сказать лучше), — “интересности”. Смирение — это не та пришибленность плюс ханжество, чем она стала в церковном “стиле”, это царская и царственная добродетель, ибо подлинное смирение — именно от мудрости, от знания, от прикосновения к “жизни преизбыточествующей”… Я все чаще думаю, что не ученые и елейные книги об “аскетическом богословии” нужны сейчас миру, а некий смиренный, божественный юмор”».

М. ЖУРИНСКАЯ

С. 25–26. «“Будьте как дети” — это и означает “будьте открыты вечности”… Первое убийство детства — это его превращение в молодежь. Вот это действительно кошмарное явление, и потому так кошмарен современный трусливый культ молодежи… Молодежь — это отречение от детства во имя еще не наступившей “взрослости”. Христос нам явлен как ребенок и как взрослый, несущий Евангелие, только детям доступное. Но Он не явлен нам как молодежь… Человек становится взрослым тогда, когда он любит детство и детей и перестает с волнением прислушиваться к исканиям, мнениям и интересам молодежи. Раньше спасало мир то, что молодежь хотела стать взрослой. А теперь ей сказали, что она именно как молодежь и есть носительница истины и спасения… Молодежь, говорят, правдива, не терпит лицемерия взрослого мира. Ложь! Она только трескучей лжи и верит, это самый идолопоклоннический возраст и, вместе с тем, самый лицемерный. Молодежь “ищет”? Ложь и миф. Ничего она не ищет, она преисполнена острого чувства самой себя, а это чувство исключает искание».

Удивительно резким диссонансом звучат эти слова отца Александра не только социально-политическому воспеванию молодежи, но и доминирующему направлению в работе с молодежью в обществе. Вот некоторые мысли по этому поводу.

Молодежь как правило очень несчастна и душевно неблагополучна. Страх не состояться (не стать великим или просто не получить приличной профессии — это у кого как), боязнь одиночества, таинственные процессы созревания, интерес к которым подменяет проблему взросления, поиск (зачастую наугад) ориентиров становления личности… да мало ли чего еще. Страх, как это подобает существу незрелому, пытаются скрыть за бравадой, вызывающей отторжение взрослых; за этим следует обида на непонимание и т. д. Наверное, полезно обратить внимание на такое противоречие: хочется жить, как взрослые живут (в некоторой системе понятий это означает пользоваться всеми правами), и одновременно охранять свое золотое детство (то есть не иметь обязанностей). А так не бывает: хочешь быть дитём — слушайся, хочешь быть взрослым — поступай разумно и отвечай за свои поступки. Протест против слов о том, что есть нечто превыше прав, — протест по сути своей инфантильный, пусть даже выступают с ним граждане седовласые и отчасти лысые (кстати, они очень любят говорить от имени молодежи). Говорить об обязанностях, которые логически неотторжимо связаны с правами, уже кажется рискованным, а ведь взросление в значительной степени опирается именно на осознание своих обязанностей (правда, если так судить, то взрослых вообще чрезвычайно мало).

Одиночество молодежи, ее предоставленность самой себе (с неизбежным образованием так называемых “неформальных групп”, мало чем отличающихся от стаи), — это в том числе и следствие распада большой патриархальной семьи, в которой девочки сначала подражают матери (мальчики — отцу), потом помогают, а к достижению брачного возраста они уже квалифицированные хозяйки и хозяева. Интересно, что в некоторых русских и украинских диалектах старшая дочь в семье называется нянька, что соответствует ее функции, и даже медведица оставляет при себе на год одного из медвежат, чтобы помогал ей обихаживать малышей, и такой медвежонок совершенно по-человечески называется пестун. Тем более в человеческом социуме в классическом случае воспитание, образование, становление и взросление происходят в семье или на базе семьи.

Поскольку восстановить большую патриархальную семью как не только распространенную, но и типичную, не представляется реально возможным, — и тут не помогут ни призывы, ни примеры отдельных многодетных семей, — приходится думать о том, как же этой несчастной молодежи дать какую-то поддержку хотя бы ради того, чтобы смягчить накал невротических амбиций. Существуют многочисленные молодежные объединения, в которых невзирая на наличие формальной структуры и руководства на самом деле рано или поздно воцаряется тот же дух “неформальной группы”; два-три руководителя на две-три сотни “пасомых” ничему не помогают. Церковные объединения молодежи старательно ищут формы деятельности, которые бы не слепо копировали светские молодежные организации, а несли в себе семена духовной жизни. Что-то иногда получается, что-то не выходит…

Что же касается молодежи в приходе, то вполне возможно, что ориентация на светские формы “работы с молодежью” здесь может быть просто вредна, потому что создает впечатление интенсивной деятельности, но не только редко когда затрагивает духовную сущность возрастания молодых людей, но и создает разделение там, где должно быть единство. Конечно, очень многое (если не все) здесь зависит от настоятеля прихода, от духовника, а сложность душепопечительской работы такова, что не может быть однозначно описана хотя бы с минимальной степенью обобщения; тем менее уместны в этой области какие-то рекомендации. Наверное, проблема возрастания молодых должна решаться всегда на уровне одной души в ее отношении с Богом, и для священника “духовная работа” с людьми молодыми — такой же труд, как и со старыми.

Но об одном общем принципе, наверное, говорить можно. Представляется, что более естественно (более семейно, так сказать) было бы не выделять “работу с молодежью” в особую графу и не создавать спецгруппы молодых прихожан, а включать их в общую жизнь прихода. Так, походы и паломничества — замечательная вещь, но хорошо бы, чтобы в них участвовало (почти) столько же взрослых, сколько и молодых, потому что при этом тон задают взрослые, а молодые учатся взрослеть, что и требуется. То же самое можно сказать и о концертах, вечерах, об обсуждении литературных произведений.

И отдельно хотелось бы сказать о приходской благотворительности, точнее, о помощи престарелым. Здесь я могу рассуждать более-менее свободно только потому, что по причине возраста и хвороб сама нуждаюсь в помощи. Представляется разумным, чтобы приходскую опеку над немощными осуществляли не “тимуровские” группы (хотя бы потому, что девушки чаще всего неопытны в хозяйстве и, что еще тяжелее, в общении со стариками), а женщины средних лет, в помощь которым и направляются девушки, которые тем самым приобретают опыт, и опыт этот можно смело уподобить семейному.