О единстве Православия

Церковно-государственные отношения в 20–30-е годы правильнее обозначить как отношение новой государственной власти, представляющей новое социально-политическое устройство на территории бывшей Российской империи, к Русской Православной Церкви и религии как таковой. Декрет советской власти от 23 января 1918 г. “Об отделении Церкви от государства и школы от Церкви” лишь на бумаге отделял Церковь от государственной власти, на деле она как духовный противник коммунистической идеологии была лишена гарантий правовой защищенности. Достаточно вспомнить о кощунственной акции вскрытия святых мощей в 1919 г., о кампании 1921 г. по изъятию церковных ценностей, о вмешательстве государства во внутрицерковные канонические вопросы (требование ОГПУ в августе 1930 г. к митрополиту Петру отказаться от патриаршего местоблюстительства)¹. Но даже формальное отделение Церкви от государства было перечеркнуто Постановлением ВЦИК и СНК РСФСР от 8 апреля 1929 г. “О религиозных объединениях”. Церковь как единый организм, а в правовом отношении как юридическое лицо для советского государства не существовала; существовали “общины верующих”, отношения с которыми определяла власть на местах, а политику — Отдел по делам религий при Совнаркоме.

Атеизм был возведен в ранг государственной политики. Задача советского государства — планомерное уничтожение Урели­гиоз­ных предрассудков” — завершается ликвидацией в 1935 г. Отдела по делам религий при Совнаркоме после тотального разгрома Церкви в период с 1929 по 1934 гг.

Хаос революции и гражданской войны, гонения на Русскую Православную Церковь (по масштабу превзошедшие трехвековое гонение в Римской империи) усугублялись церковными разделениями. Главной причиной их в 20-е годы было отношение к безбожной власти, к историческому катаклизму, который разрушил традиционные политические, социально-экономические, правовые, религиозно-нравственные устои общественного бытия. До 1921 г. церковными разделениями были самопровозглашенные в нарушение церковного канона автокефалии. Так в 1917 г. образовалась Грузинская автокефалия, в 1918 г. — Украинская, в 1920 г. — Белорусская. Мотивом их образования было установление независимости от централизованного управления в пределах революционной России.

Это — разделение по политическим мотивам, в надежде избежать влияния (через Москву) “безбожной власти”. В первой половине 20-х гг. при Святейшем Патриархе Тихоне произошел обновленческий раскол, попытка “вписаться” в новую политическую реальность путем реформации внутрицерковной жизни, фактически — создание новых неправославных церковных струк­тур в направлении протестантизма; “Живая церковь”; “Союз апостольских церквей”. Сами названия указывают на антиправославный характер реформы. Оценка этого движения лежит в сфере экклезиологической и духовно-нравственной.

После кончины Святейшего Патриарха Тихона последовал ряд разделений, связанных с каноническим вопросом о патриаршем местоблюстительстве: священномученик Кирилл Казанский, священноисповедник Агафангел (Преображенский) — 1926 г., митро­полит Иосиф (Петровых), епископ Воронежской епархии Алек­сий (Буй), архиепископ Григорий (Яцковский) — 1927–1928 гг.

Характер спора по вопросу местоблюстительства выходит за рамки чисто канонические и не может получить однозначной правовой оценки. Само завещание Святейшего Патриарха Тихона, определившего последовательность исполнителей обязанности Патриаршего Местоблюстителя, было исторической необходимостью в условиях гонений и бесправия Православной Церкви, а не канонической традицией времен патриаршества в Московском царстве. В церковных расколах 1920-х гг. переплетаются различные факторы: проблемы соотнесенности церковной икономии и правовой традиции, отношение Православия к институту мирской власти как таковому и отношение православных к конкретной форме государственной идеологии, то есть вопрос политический и проблема нравственного выбора. Последний фактор предопределил внешнецерковный раскол: “па­­рижский” (самочинный переход митрополита Евлогия в юрисдикцию Вселенского Патриарха) и “карловацкий”, а также раскол внутрицерковный — создание так называемой “ката­комб­ной Церкви”.

Было бы поверхностным суждением дать этим разделениям исключительно каноническую оценку. Разделения по каноническим отступлениям давно уврачеваны: с избранием Патриарха Московского и всея Руси Алексия I (Симанского) было восстановлено общение с митрополитом Евлогием, по благословению священноисповедника Афанасия (Сахарова) подавляющее боль­шинство членов “катакомбной Церкви” вернулось в лоно канонической (находящейся в общении со всеми Поместными Православными Церквами) Русской Православной Церкви. Неуврачеванным остался раскол с “Карловацким Синодом”, ставшим “Русской Православной Церковью За рубежом”. Будучи изначально связанными с фигурой заместителя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского), последовавшие внешнецерковные и внутрицерковные разделения требуют глубокой экклезиологической, историософской и духовно-нрав­ст­венной оценки.

Начнем с Декларации митрополита Сергия 1927 г. об отношении Церкви к советскому государству. Это вопрос, имеющий принципиальное значение не только для прошлого, но и для настоящего и будущего существования Церкви в современном мире. Отношение Церкви к институту мирской власти (неза­висимо от государственной идеологии) указано в послании апостола Павла: нет власти не от Бога (Рим 13:1). Надо помнить, что Апостол говорит о власти языческой Римской империи по своей идеологии враждебной христианству. Вот эту апостольскую позицию подтвердили в своем послании “соловецкие епископы”, — “соловецкие”, поскольку находились в заключении; бывший православный монастырь новая власть превратила в страшную тюрьму².

Обращались епископы к большевикам. Вспомним их слова: “Было бы неправдой, не отвечающей достоинству Церкви и притом бесцельной и ни для кого не убедительной <…> утверждать, что между Православной Церковью и государственной властью советских республик нет никаких расхождений. Но это расхождение состоит не в том, в чем желает его видеть политическая подозрительность. Церковь не касается перераспределения богатств или их обобщения, так как всегда признавала это правом государства, за действия которого не ответственна. Церковь не касается и политической организации власти, ибо лояльна в отношении правительств всех стран, в границах которых имеет своих членов. Она уживается со всеми формами государственного устройства от восточной деспотии старой Турции до республики Североамериканских штатов. Это расхождение лежит в непримиримости религиозного учения Церкви с материализмом, официальной философией коммунистической партии и руководимого ею Правительства советских республик”³.

“Свое собственное отношение к государственной власти Цер­ковь основывает на полном и последовательном проведении в жизнь принципа раздельности Церкви и государства”⁴. Епископы отмечали, что когда в 1918 г. Святейший Патриарх Тихон осуждал большевиков, они не были еще никакой властью — то был кровавый хаос революции и гражданской войны. Когда же в России установилась единая государственная власть, Святейший Патриарх Тихон признал эту власть. Да, безбожную, устроившую на Церковь гонения, но власть государства, в котором Бог судил жить народу церковному. Какой нравственный выбор тогда стоял перед верующими? Примкнуть к обновленцам в иллюзорной надежде, что безбожная власть примет реформированную, отступившую от Православия Церковь? — Остаться верными Православию и Патриаршей Церкви, претерпев гонения от большевистской власти, или пойти по пути старообрядцев (раскол епископа Уфимского и Мензелинского Андрея (Ух­том­ского), позже Амвросия (Сиверса)), или уйти “в катакомбы”, то есть перейти на нелегальное положение, как это имело место после декларации митрополита Сергия. Таков был возможный выбор для православных России.

Те иерархи и миряне, которые оказались за рубежом советской России, безбожную власть, установившуюся на Родине, не только не признали, но открыто выступили против нее, составив таким образом церковно-политическую оппозицию как большевистской власти, так и “сергианцам”. Но надо помнить, что Церковь — это не только иерархия и клир, но и весь церковный народ, все прихожане. И тут уж ничего не поделаешь: либо оставшаяся на Родине Церковь является “телом Христовым”, евхаристическим собранием, либо это вовсе и не православные, а “сергианцы” (отколовшаяся от Карловацкого Синода российская “секта”, в том числе и бывшая паства карловацких епископов).

Что именно в Декларации митрополита Сергия побудило к расколу? По сути, степень лояльности к новой мирской власти в Декларации та же, что в письме Святейшего Патриарха Тихона (“Я не враг советской власти”), и в послании соловецких епископов, но в Декларации митрополита Сергия многие усмотрели (и не без оснований) как бы примирительное приятие идеологических установок большевистской власти: “Ваши радости — наши радости” — это были роковые слова. Речь шла о публичном выражении отношения высшего иерарха Церкви к “духу века сего”. Можно, принимая безбожную власть, усматривать в ней наказание за грехи (как вавилонское пленение народа Божия), а можно, как нас обвиняет РПЦЗ по сей день, “со­труд­ничать с ней”, то есть не признать власть, а участвовать в реализации ее социально-политических задач. Это — первичное значение слова сотрудничать: ‘трудиться над чем-то совместно’. О “сотрудничестве” в прямом значении слова не только в 20–30 е гг., но за весь период советской власти не могло быть и речи; это исключало постановление ВЦИК 1929 г. Стало быть, речь идет о выражении духовно-нравственного отношения к новому социально-политическому строю и его идео­логии.

Для соловецких епископов слова декларации “ваши радости — наши радости” были неприемлемы, в послании “соловец­ких архиереев” митрополиту Сергию (14 (27) сентября 1927 г.) говорится: «Мы вполне искренне принимаем чисто политическую часть послания <…> Но мы не можем принять и одобрить послание в его целом по следующим соображениям:

а) в абзаце 7-м мысль о подчинении Церкви гражданским установлениям выражена в такой категорической и безоговорочной форме, которая легко может быть понята в смысле полного сплетения Церкви и государства, Церковь не может взять на себя перед государством, какова бы не была в нем форма правления, обязательства считать “все радости и успехи государства своими успехами, а все его неудачи своими неудачами”, так как всякое правительство может принять решения безрассудные, несправедливые или жестокие, которым Церковь бывает вынуждена подчиниться, но не может им радоваться и одобрять их.

В программу же настоящего правительства входит искоренение религии, и для осуществления этой задачи им издан ряд законов. Успехи государства в этом направлении Церковь не может признать своим успехом»⁵.

Далее следуют пункты о “всенародной благодарности правительству за внимание к духовным нуждам православного населения”, что, по словам “соловецких архиереев”, “возбуждает справедливое негодование в душе верующих людей”; однако выносить нравственный суд митрополиту Сергию они были не вправе. Парадокс заключался в том, что соловецкие епископы могли свободно выражать свое церковное отношение: они находились в заточении, не ожидали для себя никакой милости от власти, а главное — за ними реально, физически не стояла уже их паства. За митрополитом Сергием стояли тысячи и тысячи верующих. Данные исторических исследований документов свидетельствуют о том, что проект декларации, подготовленный в 1926 г., существенно разнился с текстом декларации митрополита Сергия 1927 г.; пункты, вызвавшие обоснованную критику “соловецких архиереев”, появились в тексте 1927 г. с подачи “куратора” от ГПУ Тучкова⁶.

Человек, который ответственен за судьбу и жизнь других, за легитимное существование Церкви, не может быть вполне свободен в своем личном выборе. Насколько была допустима степень нравственного компромисса в 1927 г. лично для митрополита Сергия, пусть судит Бог.

Мы же обратимся к последующей истории Церкви, где верующий человек усматривает прежде всего Промысл Божий.

Изменила ли декларация митрополита Сергия политику власти по отношению к Православной Церкви в 20-е и 30-е гг.? Нет, не изменила. Это исторический факт. Изменила ее вторая мировая война. Это тоже исторический факт. Не потому изменила, что власть стала иной по духу, а потому, что это было ей необходимо.

Возможно было бы возрождение Церкви, если бы не существовала легитимно видимая церковная организация (десятка два действующих храмов и три митрополита, которые оставались на свободе и формально олицетворяли Московскую Патриархию)? Сомнительно, чтобы Сталин послал посольство в гулаг или в Карловацкий Синод. А как бывший семинарист он знал, что без епископата, сохраняющего апостольское преемство, Православной Церкви не бывает. И кто, как не митрополит Сергий, обратился к народу сразу же после объявления войны? Нужна ли была народу Церковь, которую православные, находящиеся за пределами России, именовали “сергианской”? — Очень нужна. Те, кто с 1943–1944 гг. заполняли оживающие храмы, знали, что вместе с храмами возвращается благодатная жизнь в церковных Таинствах, надежда на милость Божию, утешение в горестях и невзгодах военного лихолетья. Многих Господь привел в Церковь скорбями: вдовы и матери, потерявшие сыновей, ничего не слышали о Русской Православной Церкви За границей, не знали о послереволюционных церковных разделениях и уж никак не ведали, что пришли “не в ту” Церковь, что “настоящая” Русская Православная Церковь находится за океаном. И священники, которые вернулись из лагерей, считали себя православными священнослужителями, а не “сергианцами”. Да, при советской власти народ церковный привык жить с опаской, в молчании, скрытно, не придавая особого значения официальной риторике священноначалия. Но есть ли нравственное право у наших зарубежных единоверцев клеймить стадо Христово за робость перед безбожной властью, пастырей — за “верноподданические” речи, находясь при этом в полной безопасности? Пристрастный суд не может быть справедлив даже по советским понятиям, а в исторической ретроспективе такой суд всегда субъективен. История не знает сослагательного наклонения: если бы мы были там и тогда, мы бы поступили иначе… Требование бескомпромиссности, а значит мученичества, от других, если сам не разделяешь мученический венец с гонимой Церковью, — прискорбное свидетельство искажения духовной жизни в стихии политических страстей. Вопрос правильного устроения духовной жизни — область сотериологии. Блаженный Августин очень точно определил психологию раскола: “в расколе иссякает любовь”. А если любовь иссякла, то как и чем спасаться? Иссякла любовь и гордыня возобладала над сердцем и разумом. Назвав осуждаемую церковную политику по отношению к советской власти “ересью сергианства”, священноначалие РПЦЗ ввело странное новшество в православную догматику, когда “ересью” стало называться не отклонение от Апостольского предания, а отношение к коммунистической власти, то есть политический выбор. А завершилось осуждение “сергианства” мансонвилльским Архиерейским Собором РПЦЗ (1990), который привел в шок весь православный мир, поскольку впал в осужденную давным-давно ересь донатизма. Потом епископы опомнились, денонсировали свои подписи под соборным определением, но факт есть факт. Непреклонный к “сергианству” митрополит Виталий не имел выбора: либо признать, что, открывая в России параллельные церковные приходы, РПЦЗ нарушает 6-е правило Второго Вселенского Собора, либо заявить, что в России Церковь безблагодатна⁷.

Это было публичным признанием донатизма: действительность (благодатность) совершаемых Таинств зависит от личных качеств священнослужителя. Думается, что после Мансонвилля большинство епископов и клириков РПЦЗ осознало, в какие тенеты их заводит путь, который избрал бывший первоиерарх Церкви митрополит Виталий, так и оставшийся при своих донатистских убеждениях, а теперь учинивший свой раскол — РПЦЗ в изгнании, хотя никто его и его сторонников из Соединенных Штатов не изгонял.

Как преодолеть затянувшееся церковное разделение? — Только исполнением заповеди Господа нашего Иисуса Христа: По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин 13:35). Христианская любовь и трезвение разума — единственный путь, по которому мы можем идти навстречу друг другу.

Трезвомыслящему сегодняшнему руководству РПЦЗ надо понять, что наш церковный народ не примет требование “покаяться в сергианстве”. В отличие от Римско-Католической Церкви, в Православной Церкви нет такого человека, в котором сосредоточивался бы весь церковный авторитет и суждение которого о делах Церкви было бы непогрешимо. Ни ныне здравствующий Предстоятель Русской Православной Церкви, ни Синод, ни Собор не решатся признать свои суждения о политике Церкви по отношению к большевистской власти “непогреши­мыми”. Православие не признает папских доктрин. Это фундаментальное расхождение в экклезиологии.

Существует и нравственно-этическая сторона вопроса о покаянии в сергианстве; вот лишь один пример: попробуйте сказать в Крыму, что все епископы Русской Православной Церкви в сталинские времена были не православными архипастырями, а “сергианцами”, в том числе и архиепископ Лука (Войно-Ясе­нец­кий), — и какой будет резонанс церковной общественности?! Нетрудно догадаться, поскольку священноисповедник Лука для православных крымчан — особо чтимый святой. Архиерейский Собор Московского Патриархата не может “каяться” за декларацию митрополита Сергия и церковную политику 20–30 х гг. прошлого столетия. Церковный Собор — не пленум ВКП(б), чтобы разоблачать троцкизм, левый-правый оппортунизм и устраивать “чистки”.

Православные, где бы они ни жили, должны помнить, что Церковь — организм богочеловеческий. По своему человеческому естеству Церковь болеет болезнями века сего. Век ХХ был для всех чад Русской Православной Церкви временем политических страстей, скорби и тяжких испытаний. По милости Своей Господь “не сдвинул светильник” Русской Церкви: православные не растворились в инославии (а сегодня — в “постхристи­ан­ском” обществе), не превратились в маргинальные группы после 70 лет гонений при коммунистическом режиме. Промыслом Божиим мы призваны сегодня нести в секулярный мир православное свидетельство, укрепляясь идеалами русской святости. Каждая веточка Русской Православной Церкви должна плодоносить в той земле, на которую Господь перенес ее, в том народе, в котором Он ее укоренил, пребывая в единстве Кафолической Православной Церкви. Поэтому в определениях Архиерейского Собора Русской Православной Церкви 1997 г. подтверждается готовность к диалогу с Русской Зарубежной Церковью без предварительных условий и на любом уровне. Позиция священноначалия нашей Церкви остается неизменной, что находит поддержку клира и православных мирян.