О катакомбах XX века

— Многие историки и публицисты говорят о катакомбной церкви, и часто в обиходном сознании она противопоставляется Русской Православной Церкви — Московскому Патриархату. Было ли такое явление и правомочно ли такое противопоставление?

— Явление такое, несомненно, было, если катакомбными общинами называть общины, существовавшие нелегально. Что же касается их противопоставления Московской Патриархии, то об этом надо судить более тонко, более дифференцированно: катакомбные общины были разные. Были общины, оказавшиеся нелегальными или даже созданные с самого начала нелегальными ввиду гонений, ввиду массового закрытия церквей — в конце 30-х годов почти все церкви были закрыты, в среднем оставалось по одному храму на целую епархию. Но и в послевоенные годы, когда легальная церковная жизнь до известной степени была восстановлена, во многих отдаленных епархиях оставалось крайне мало открытых церквей. В этих условиях церковная жизнь часто имела нелегальный характер, при том, что некоторые нелегальные общины не противопоставляли себя Московской Патриархии. Но были и другие катакомбные общины, которые в самом деле находились в оппозиции Московской Патриархии, причем в этой оппозиции были свои градации. Одни общины были в жестком разрыве с Патриархией — евхаристическое общение со священнослужителями Московского Патриархата считалось у них недопустимым, недозволенным. В этих общинах со временем возобладал сектантский дух.

Вообще, если иметь в виду происхождение этих общин, то существует не совсем адекватное представление о том, что они связаны главным образом с оппозицией нескольких архиереев конца 20-хгодов митрополиту Сергию, с так называемыми “непоминающими” епископами; это представление неточно. По большей части общины, находившиеся в послевоенные годы в разрыве с Московской Патриархией (их иногда называют истинно православными христианами), восходят скорее к тем церковным группировкам, которые оказались в оппозиции канонической Церкви еще раньше. Во-первых, это были так называемые “иоанниты”, то есть неразумные почитатели святого праведного Иоанна Кронштадтского, которые его за Господа Бога почитали и оттого оказались вне Церкви уже в дореволюционные времена. Затем была оппозиция и Поместному Собору 1917–1918 гг. Уже тогда появились общины (по крайней мере священнослужители и миряне), которые отвергали самую реформу церковного правления, восстановление патриаршества. Но, пожалуй, еще более значимо было для появления катакомбных общин, находившихся в оппозиции Патриархии, имяславническое движение, осужденное Святейшим Синодом в канун Поместного Собора 1917—1918 гг. Вот ко всему этому в конце 20-х годов присоединилась и оппозиция, связанная с несогласием с линией, которую выбрал в свое время митрополит, потом Патриарх Сергий.

Но с архиереями-оппозиционерами конца 20-х — начала 30-х гг. эти катакомбные общины связаны мало. Лишь немногие архиереи из тех, кто не поминал митрополита Сергия, пытались создать параллельные центры церковной жизни; определенно я знаю, что среди них был и епископ Алексий (Буй), и митрополит Иосиф (Петровых); во всяком случае он такую возможность обсуждал, на этот счет сохранились документы. Но были ли приходы, были ли катакомбные общины, непосредственно с ним связанные — в этом я не совсем уверен. Поэтому повторю: что касается таких общин, которые были в жесткой, непримиримой оппозиции Патриархии, то здесь, как мне представляется, более сильной была струя, идущая от оппозиционных группировок, возникших раньше конца 20-х гг., без всякой связи с дискуссией о “Декларации” митрополита Сергия.

Но вот на рубеже 50-х—60-х гг. и в 60-е годы, насколько я знаю, священники, которые нелегально, подпольно окормляли такие общины, часто благословляли своих пасомых, своих чад посещать церкви Патриархии, там причащаться, исповедоваться; иногда указывали на священников, которые им внушали доверие большее, чем другие. Тем самым я говорю еще об одном уровне оппозиции. В одном случае ее просто не было, а был вынужденный нелегальный статус, в другом была резкая оппозиция, разрыв общения, в третьем случае — такая вот сдержанная оппозиция, которая в общем-то со временем, когда была перевернута страница истории, в 90-е годы, в своей относительно здоровой части сошла совершенно “на нет”, в то время как вновь наполнившиеся сомнительными личностями наши нынешние “катакомбы” — это, конечно же, не общины катакомбников в собственном смысле слова, но раскольников, которые хотя и усваивают себе наименование “катакомбной церкви”, вооружаются еще какими-то высокими и звучными терминами, но в действительности являются просто авантюристами; они вышли либо из юрисдикции Московской Патриархии, либо попросту самозванцы.

— Если говорить о церковных катакомбах, находившихся в общении с Московской Патриархией, откуда они пополнялись: рукополагали ли специально в катакомбы, или же они окормлялись заштатными священнослужителями?

— Я думаю, что в послевоенные годы случаи тайного рукоположения епископами, занимавшими кафедры и легально служившими, были крайне редки; это было тогда очень опасно, прежде всего не лично для них, а для Церкви, а с другой стороны, Церковь имела определенное пространство для легального существования. Тем не менее такие рукоположения со стороны архиереев Московской Патриархии были, но по большей части в более позднее время, в эпоху хрущевских гонений и в первое время после них. Об этом хорошо известно. Церковная Москва очень хорошо знает протоиерея Глеба Каледу, который был поставлен в свое время митрополитом Иоанном (Вендландом)¹. Я читал, что и митрополит Никодим (Ротов), занимавший весьмавысокое положение в Русской Церкви, рукополагал нелегально. Но естественно, что большинство в катакомбах составляли священники, рукоположенные ранее и оказавшиеся за штатом: редко — рукоположенные в дореволюционные годы, часто —рукоположенные в 20-е годы, в меньшей мере — рукоположенные епископами, находившимися в оппозиции, например, Алек­сием (Буем). Кроме того, сыграла свою роль война; церковная жизнь на оккупированных территориях, оторванных от Московской Патриархии, была достаточно интенсивной, а в послевоенные годы преследовали тех священников, которые служили на этих территориях. Многих из тех, кто не потерял свободу, тем не менее не имели по разным причинам возможности служить в открытых храмах.

Но явление это не было таким масштабным, каким его представляла, скажем, печать Русской Зарубежной Церкви, говорившая о миллионах катакомбных христиан, о тысячах общин. Может быть, до тысячи общин и было, но они были малочисленными.

— А если говорить конкретно, какие катакомбные монашеские общины или просто мирские приходы Вам известны?

— Я, к сожалению, почти не могу назвать какие-то конкретные общины, разве что священника Серафима (Битюкова)², а в 30-е годы — ныне прославленного священномученика Сергия Мечева, сына великого пастыря святого праведного Алексия Мечева.

— Отец Серафим был в общении с митрополитом Сергием?

— Cкорее нет, но я думаю, что в его общине не было духа непримиримости. Вышедшие из нее были потом в общении с Патриархией, но предполагаю, что он сам лично в общении не был; он тесно примыкал к тем оппозиционерам-епископам, кто прекратил общение с митрополитом Сергием в конце 20-х гг.

— Каково Ваше мнение о том, в какой степени катакомбное движение — это поиск пути к полноценной церковной жизни, пускай даже на нелегальном положении, а в какой в него вплеталась политическая подоплека и возможность находиться в оппозиции государству?

— Я бы сказал, что в тех случаях, когда речь шла о невозможности легального существования, это движение было единственно возможной формой церковной жизни в той или иной местности, и тогда это не было связано ни с какой оппозицией, а всего лишь с отсутствием там легальных открытых церквей. Такое положение было в 30-е годы почти повсеместно, а в послевоенные годы — в отдельных епархиях на окраине страны: в Казахстане, в Сибири, на Дальнем Востоке, — при почти полном отсутствии легальной церковной жизни. Была и оппозиция, связанная с несогласием с линией митрополита Сергия; я бы назвал ее церковно-политической оппозицией, но подразумевается при этом церковная политика, которая, конечно, могла иметь прямую связь с собственно политической позицией, но могла и не иметь такой прямой связи.

Если, скажем, ознакомиться с перепиской святителя митрополита Кирилла, наиболее авторитетного из тех, кто был не согласен с митрополитом Сергием, будущим Патриархом, то мы в ней почти и не увидим критики, которая была бы направлена против компромиссной линии митрополита Сергия в его отношениях с властями. Вся критика там идет в ином направлении; речь идет об объеме полномочий Заместителя Местоблюстителя, и этот вопрос обсуждается в канонической плоскости, то есть ставится под вопрос правомерность самостоятельного управления Церковью митрополитом Сергием без контактов с Патриаршим Местоблюстителем священномучеником митрополитом Петром. Митрополит Сергий настаивает на том, что, поскольку контакты эти невозможны, он вынужден брать на себя всю инициативу как исполняющий обязанности главы Церкви архиерей. А, например, в письмах митрополита Иосифа (Петро­вых) критика компромиссной линии митрополита Сергия проступает вполне отчетливо.

Но началом оппозиционного движения не был момент издания “Декларации”; после него прошло некоторое время до первого появления оппозиции “непоминающих”. И сама по себе “Декларация” не вызвала критики, и факт ее издания тоже не стал поводом для критики. Но когда митрополит Иосиф, поскольку власти не разрешали ему жить в Ленинграде, как он тогда назывался, был в переведен Одессу, это послужило для него и его почитателей сигналом к началу полемики. Конечно, сам этот перевод вытекал из договоренностей, которые были заключены митрополитом Сергием с представителями власти, пока он был в заключении. Очевидно, что одним из условий нормализации церковно-государственных отношений было согласие увольнять тех архиереев, кому власти не разрешали жить в том городе, где они занимали кафедру, или тех, которых уже отправили в лагеря и тюрьмы. Митрополит Сергий это условие выполнял, то есть увольнял, переводил; кого увольнял на покой, кого переводил по месту ссылки, — с этим более всего и связана критика его линии, а “Декларация” стала объектом критики уже задним числом.

Что же касается наиболее последовательной непримиримой оппозиции, о которой я уже говорил, что она приобретала сектантский характер, то там сам политический момент был, наверно, все-таки преходящим, а дело заключалось в глубоких экклезиологических заблуждениях, то есть по сути дело это было раскол в чистом виде, часто с еретическими наслоениями. Это был путь, до известной степени повторявший наше старообрядчество, вырождавшееся в беспоповщину.

— Известно, что в послевоенное время и в первой половине 40-х годов большое количество катакомбных священников вышло на легальное служение. Как можно оценить это движение, и повлияло ли оно как-то на общественно-церковную жизнь в первые годы патриаршества святейшего Алексия I?

— Это произошло после того, как в 1945 г. Поместный Собор избрал Святейшим Патриархом Алексия (Симанского). В Соборе участвовали почти все находившиеся тогда на свободе епископы, а это была большая часть русского епископата, если учитывать и архиереев, находившихся в заключении либо в эмиграции. Поэтому это избрание было очень убедительно и авторитетно. Я думаю, что имела значение уже сама перемена лица на Патриаршем Престоле, поскольку коль скоро велась полемика с митрополитом Сергием, то это создавало какие-то личные отношения, возможно, личную неприязнь, которая уже в меньшей мере была обращена к личности Патриарха Алексия I, хотя в 1927–28 годах для петроградской оппозиции очень важным пунктом было как раз требование, предъявляемое к митрополиту Сергию, об удалении из Синода, в частности, митрополита Алексия.

Это не было связано тогда с какой-то большой церковно-государственной политикой; просто круг тех питерских священников, кто оказался в оппозиции, тесно примыкал к митрополиту Иосифу, хотя в Питере были и другие настроения: когда митрополит Сергий назначил на питерскую кафедру митрополита Иосифа, там среди духовенства и мирян было достаточно много почитателей будущего патриарха Алексия I, которого они хорошо знали как викария епархии и хотели видеть митрополитом. А другой круг духовенства и мирян с радостью принял митрополита Иосифа, за него держался и вокруг него сплотился. Они не одобряли будущего патриарха Алексия, находили повод обвинить его в некоторой непоследовательности, когда там в 1922 году вспыхнул обновленческий раскол: он действительно вначале вел себя с раскольниками компромиссно, но в конце концов обновленческой власти не подчинился и оказался в ссылке.

Но главные стрелы критики направлялись все-таки в конце 20-х гг. в адрес митрополита Сергия, поэтому новое лицо во главе Церкви располагало к примирению. И конечно, большая часть здоровых сил из оппозиции прекратила свое противостояние Патриархии; священники этого направления — насколько это было возможно для них, насколько они были на легальном положении, насколько власти могли позволить им легально служить, — вошли в полную юрисдикцию Патриархии. Конечно, самый главный и типичный случай, послуживший сигналом для многих, — это тогдашний поступок святителя Афанасия (Сахарова).

— Какой следующий период в жизни церковных катакомб можно вычленить и как его можно характеризовать?

— Хрущевские гонения на Церковь, когда масса приходов, видимо, до половины, была закрыта и с регистрации были сняты многие и многие священники, некоторые из них, однако, продолжали совершать служение без регистрации,нелегально. Причем часто такое катакомбное служение имело не прямо выраженный общинный характер, а заключалось в нелегальном совершении треб священником, оказавшимся за штатом и не имевшим регистрации. Это тоже была одна из форм катакомбной церковной жизни, таким ее проявлением, о котором трудно сказать, что тут было что-то с канонической точки зрения незаконное. Учитывая условия гонений, мы можем сказать: что ж поделать, народ был в значительной части лишен окормления. Хотя если не делать скидку на состояние гонимой Церкви, Церкви дискриминируемой, — тогда, конечно, можно находить такую деятельность канонически неприемлемой, поскольку есть границы епархий и приходов, есть необходимость служащим священникам быть в контакте со своим архиереем и так далее; а здесь такого контакта могло и не быть. Но по большей части такие священники, оказавшиеся за штатом и нелегально совершавшие требы в те хрущевские и первые послехрущевские годы, не были в оппозиции Патриархии и поминалиПатриарха.

— Есть ли возможность проследить это документально и какие здесь можно сделать предположения? В какой степени можно говорить о реальном существовании катакомбных общин, а в какой это было предметом провокационных обвинений?

— Катакомбные общины, конечно, существовали, только масштабы этого явления были совсем не такие грандиозные, как это представляла печать Русской Зарубежной Церкви. Элементы провокации со стороны репрессивных органов? — Есть предположение, что то, что в свое время назвали “Истинно православной церковью”, — это некая конструкция госбезопасности. Но что касается послевоенных “истинных православных христиан”, то сведения о них все-таки до известной степени соответствуют реальности. Но кто называл себя “истинно православными христианами”? — Это образование было как раз наиболее сектантским среди всей катакомбной церковной жизни, и даже (кроме сектантской закваски, связанной с глубокими экклезиологическими заблуждениями) самые политические формы протеста проявлялись у них уродливо, например, в виде запрета принимать паспорта или в чем-то подобном, прямо повторявшем порой некоторые действия старообрядцев конца XVII века; скажем, отказ не только принимать паспорта, но и поступать на какую бы то ни было государственную работу или в колхозы, заколачивание окон своих домов, что тоже местами бывало.

Такие экзотические формы протеста и неприятия окружающей советской жизни — это несомненное явление религиозной жизни 50–60-х гг. Мне представляется, что о таких проявлениях катакомбности можно говорить применительно к определенным регионам: Казахстану, областям к югу от Москвы — Тамбовской, Воронежской, Северному Кавказу.

— А что-нибудь конкретное из их жизни и деятельности нам не известно?

— Мне неизвестно, но я бы не сказал, что этого нельзя проследить по архивам. Конечно, это достаточно трудно, но что-то все-таки осталось, во-первых, в архивах Совета по делам религий и репрессивных органов; кроме того, на этом материале проводились разного рода социологические обследования: те, кто занимался сектантством, занимались заодно и такой вот нелегальной церковной жизнью, которая произрастала на православной почве. Наверное, сохранились и личные архивы тех, кто находился в оппозиции.

Очень характерно то обстоятельство, что эти группы “истин­но православных христиан” и оппозиционеры 30-х годов — совершенно разные миры в социальном и культурном отношении: оппозиционные группы 30-х годов имели своей главной опорой Петербург, в основном состояли из интеллигентов, а “истинно православные христиане” 50–60-х годов были в основном людьми малограмотными. Это тоже накладывало определенный отпечаток: пышный расцвет идей сектантского характера, часто апокалиптических, какой-то крайне политически несерьезный монархизм, тотальный отказ от каких бы то ни было контактов с официальными властями, о чем я говорил, вплоть до отказа иметь паспорта, и проповедь того, что люди, которые их принимают, губят душу, — все это имело место и все это очень похоже на старообрядческое сектантство.

— Значит, частности этого вопроса требуют еще своих исследований, и сейчас важно просто уяснить масштабы этих движений и изживать устойчивые мифы, возникшие на этой почве?

— Конечно. Что касается церковной жизни конца 20–30-х годов, то, повторяю, нельзя ставить знак равенства между пребыванием в оппозиции митрополиту Сергию и нелегальным статусом. Конечно, общины непоминающих закрывались более последовательно, чем другие, что понятно, потому что здесь виделась большая нерасположенность к режиму, но тем не менее они просуществовали легально до 1936 года (насколько я знаю, тогда в Москве был закрыт последний храм непоминающих). Вот и нужно иметь в виду, что эти явления, а именно катакомбники, с одной стороны, и непоминающие, оппозиционеры церковные — с другой, и по этому признаку не совпадают; не все оппозиционные общины оказались на нелегальном положении. Вот, скажем, питерский храм “На крови” принадлежал оппозиционерам-иосифлянам, но оставался открытым довольно долго. Я не могу утверждать, что он просуществовал до 1936 года, но закрыт он был в 30-е годы.

— Как повлияла на историю катакомб и всю церковную историю кончина священномученика митрополита Петра и провозглашение митрополита Сергия Патриаршим Местоблюстителем?

— Это было время тотального уничтожения духовенства, епископата. Я думаю, по логике вещей, это событие должно было усугубить оппозиционность; возможно, его противники увидели в нем некую узурпацию. Я не уверен, что тогда об этом всем сразу стало известно, поскольку в целых областях не было храмов или же был один храм, а вокруг все глухо и ни тени церковной печати… Для не посещавших храм было незаметно, что что-то изменилось. А сейчас мы знаем, что и в самой Патриархии был элемент неосведомленности о ситуации, поскольку священномученик митрополит Петр был жив до 1937 года, но сведения о том, что он скончался, поступили уже в 1936 г.

Существует некоторое непонимание в связи с вопросом о переходе местоблюстительских прав к митрополиту Сергию. Я заметил это в некоторых выступлениях; по-моему, и в “Истории Русской Церкви”, написанной Д. В. Поспеловским, — который в общем-то не на стороне церковных оппозиционеров, скорее наоборот; а уж применительно к Русской Зарубежной Церкви он безусловный оппонент и очень жесткий критик, — тем не менее он повторял в своих выступлениях, что был некий сомнительный момент в том, что митрополит Сергий взял на себя обязанности местоблюстителя, потому что он в переписке со святителем митрополитом Кириллом и в письмах другим архиереям-оппозиционерам, разъясняя свой статус, характер своих прав, заявлял, что его полномочия окончатся с полномочиями митрополита Петра, а когда митрополит Петр в действительности ушел или появилось известие, хотя и ложное, о том, что он ушел, митрополит Сергий присвоил себе права местоблюстителя. При этом и Поспеловский, и другие, кто представляет дело таким образом, просто забывают, что заместительство и потом местоблюстительство митрополита Сергия основаны на двух разных документах, изданных митрополитом Петром.

Заместителем Местоблюстителя митрополит Сергий стал в силу распоряжения, которое сделал митрополит Петр, имея при этом “про запас” двух других архиереев, и один из них, митрополит Иосиф, короткое время занимал это место. А что касается его местоблюстительства после 1936 года, то митрополит Петр одновременно издал и “Завещание”, в котором он назвал четырех кандидатов в свои преемники на тот случай, если не состоится к этому времени Поместный Собор, то есть не будет избран Патриарх, и назвал тех же самых архиереев, которых поименовал в своем завещании святитель Тихон, то есть митрополитов Кирилла и Агафангела, добавив к ним еще митрополита Арсения (Стадницкого) и митрополита Сергия на четвертом месте. Это совсем другое распоряжение, в силу которого митрополит Сергий и взял на себя местоблюстительство, потому что к тому времени митрополиты Арсений и Агафангел скончались (митрополит Агафангел в 1928 году, а Арсений — в 1936 году), а митрополит Кирилл хотя и был жив, но находился в ссылке и в общем в той же ситуации, из-за которой он не смог стать местоблюстителем в 1925 году. Вот это все иногда путают, не принимая во внимание, что за заместительством и местоблюстительством митрополита Сергия стоят два разных документа и что Местоблюстителем он себя назвал не потому, что до этого исполнял обязанности заместителя, а в силу “Завещания” митрополита Петра.

— То есть автоматизма там не было?

— Все произошло в силу завещания и со ссылкой на это завещание, то есть сам акт очень ясен, но поскольку он не был в свое время опубликован в церковной печати, он мало известен.

— Вы говорили о епископах, рукополагавших священников на тайное служение, назвали митрополита Никодима, а вот как можно охарактеризовать их роль в этом явлении, — они продолжали как-то окормлять своих ставленников, давали антиминсы, руководили их служением, благословляли их на это?

— Детали такого рода мне неизвестны. Я даже предполагаю, что это было сделано скорее не для того, чтобы они совершали служение сразу после рукоположения, а делалось, наверное, “про запас” — на случай возможного развития гонений, начатых при Хрущеве, вплоть до совершенного прекращения легальной жизни Церкви. Обещал же Хрущев, что через 20 лет он покажет по телевидению последнего попа, и угроза казалась вполне реальной. Но деталей я не знаю. Пока служил отец Глеб, можно было его обо всем этом хорошенько расспросить, а может быть, сейчас это известно его детям: его дочь — игумения Зачатьевского монастыря, двое сыновей — московские священники.

— Кроме семьи Калед Вы не знаете кого-нибудь из ныне живущих, имеющих отношения к тайному служению?

— Нет³.