«О том… что видели своими очами… мы… свидетельствуем» (1 Ин. 1:1, 2)
Егор Агафонов, главный редактор издательства ПСТГУ
Думаю, мемуары и «истории жизни» являются любимым чтением у многих. Чаще всего именно в таких текстах ушедшая эпоха открывает нам свое лицо гораздо яснее и достовернее, чем в специальных книгах-исследованиях. Всем нам, наверно, знакомо чувство, когда какая-то жизненная деталь, событие, не самый значительный эпизод вдруг фокусируют в себе что-то очень важное, и читатель внезапно не просто «получает новую информацию», но остро и точно чувствует дыхание времени, какой-то «смысловой аромат» описываемой эпохи…
Ушедший книжный год (который как раз на излете, если привычно, по-книжному, начинать новый год с сентября) принес лично для меня сразу несколько книг-открытий, каждая из которых оставила неизгладимо-сильный след.
Бывают книги, которые, хотя и любишь, но не всегда, не сразу и не всякому можешь порекомендовать читать. Бывает, в книге видишь что-то очень свое, близкое – но далеко не уверен, отзовется ли оно так же в сердце другого человека.
Вот с книгой
Лилианна Лунгина «Подстрочник»
(М., Астрель, 2009) – не так. Ее смело и от всего сердца можно рекомендовать к прочтению каждому. Сделана она на основе удивительного фильма Олега Дормана, в пятнадцати сериях запечатлевшего рассказ известной переводчицы Л. Лунгиной о своей жизни (фильм, снятый более пятнадцати лет назад и последовательно отвергнутый всеми крупными телеканалами как «неинтересный зрителю», в прошлом году он почти чудом был принят к показу телеканалом Россия – а потом повторен и на Культуре).
Фильм стал поистине телесобытием года (что и подтвердила премия «Ника»), побив по рейтингам просмотра все мыслимые предположения о том, «кому может быть интересна эта бабушка, восемь часов что-то говорящая в камеру». Таким же событием стала и книга, существующая уже вполне отдельно от фильма (запомнив единожды интонацию Лунгиной, ее уже словно слышишь с книжных страниц), также по тиражу допечаток превысившая много самые смелые прогнозы издательства.
Лилианна Лунгина прожила долгую и необыкновенно интересную жизнь – успев в детстве и юности пожить и в Израиле, и во Франции и вернувшись в СССР незадолго до войны. Узор ее жизни витиеват и непрост, она была свидетельницей поистине роковых лет российской истории – сталинских репрессий, войны, послевоенного страшного времени, «оттепели» и последовавшего за ней «заморозка»…
Замечательная переводчица, она подарила русскому читателю не только хрестоматийного «Карлсона, который живет на крыше» (как, впрочем, и остальные книги А. Линдгрен), но и книги Стриндберга, Гамсуна, Виана, Белля, сказки Гофмана и Андерсена… Она очень многое в своей жизни видела – и сумела об этом рассказать. Ее талант рассказчицы уникален, оторваться от ясной, очень спокойной, простой и в то же время удивительно красивой и точной речи просто нельзя.
Но самое главное даже не это. Она не просто прожила долгую жизнь, она что-то очень важное в ней поняла – и это понимание стало просвечивать почти в каждом ее слове. Ее слова – удивительный пример человеческого достоинства, подлинного, не напыщенно-горделивого, вырастающего за счет других, — но тихого, смиренного и в то же время твердого. Она в самые трудные и подлые годы хорошо знала, чего делать – совсем уж нельзя, сумела отстоять свое это право и сумела без самолюбования нам об этом рассказать.
Дружба, привязанность, открытость души, любовь, творчество – все это стало истинной опорой ее бытия, и прожитые глубоко, в полную силу, на самой глубине души, они приобретают даже религиозное значение.
Сама она о своей говорит религиозности очень неопределенно, честно признавая, что «до двери она не дошла», но в ее радостном, смиренном и мудром приятии жизни – а кому из нас, нынешних, под силу было бы вынести такую жизнь? – являет нам себя истинная благодарность, — похоже, та, о которой прот. Александр Шмеман в своей предсмертной проповеди говорил: «Всякий, способный благодарить, достоин вечной жизни и спасения».
«Жизнь безумна, но все-таки прекрасна. Она безумна, страшна, ужасна, но вместе с тем прекрасна, и я все-таки думаю, что хорошее в ней преобладает над плохим. Я в этом даже уверена». Христианам нетрудно разделить эту уверенность, но приобщиться к такому живому и потрясающе интересному опыту важно, думаю, всем.
О. Берггольц «Ольга. Запретный дневник»
Как кажется, не меньшим событием – особенно имея в виду наш юбилейный «победный» год – обещает стать недавно вышедший сборник О. Берггольц «Ольга. Запретный дневник» (Спб., Азбука-классика, 2010).
Издательство подготовило книгу к столетию великой поэтессы, ставшей голосом блокадного Ленинграда. В сборник вошли ошеломляющей откровенности и силы дневники 1939—1949 годов, письма, отрывки из так и недописанной части романа «Дневные звезды», избранные стихи и поэмы, и даже материалы из ее следственного дела (1938—1939), которое считалось утерянным и стало доступно лишь осенью 2009 года.
«В истории Ленинградской эпопеи она стала символом, воплощением героизма блокадной трагедии. Ее чтили, как чтут блаженных, святых» (Д. Гранин).
Но, хорошо помня имя поэта, представляем ли мы себе, что за человек его носил, кому выпала эта судьба – своим голосом и стихами буквально «удерживать» на смертном пороге тысячи умирающих от голода ленинградцев, даря им веру и жажду жизни и победы?
Чтение этого дневника сродни ожогу: так накалены его слова. «Я решила записывать всё очень безжалостно» — замечает автор.
Начатый в 1939 г. после выхода О. Берггольц из тюрьмы, где она провела более полугода, потеряв, прямо после допроса, в тюремной больнице недоношенного ребенка, дневник велся ею до августа 1942 г. Об ужасе советской тюрьмы, о раздирающих душу сомнениях в идеалах, казавшихся незыблемыми, о страшном ощущении сжимающегося вокруг города кольца, о непредставимо страшной первой блокадной зиме (ее не пережил муж О.Берггольц), о «жалких хлопотах власти и партии, за которые мучительно стыдно», о радиовыступлениях и стихах, о запрете говорить про трагедию умирающего города на Большой земле (воюющая страна не имела, оказывается, никакого представления о том, ЧТО происходит в блокадном городе), о новой любви, вопреки всему окружающему возрождающей сердце – обо всем написано безжалостно правдиво.
И что-то очень важное про ту войну мы понимаем, когда читаем такое признание из уст человека, ставшего символом несгибаемой воли к борьбе с фашизмом: «Дело обстоит так, что немцев сюда пускать нельзя. Лучше с ними не будет – ни для меня, ни для народа». Или: «Тюрьма – исток победы над фашизмом, потому что мы знали: тюрьма – это фашизм».
В дневнике и письмах – масса потрясающих деталей, которые не пришли бы в голову никакому сочинителю – так правда перекрывает и по своей трагичности, и по своей абсурдности любое сочинительство.
Чего стоит хотя бы переписка О. Берггольц с отцом, замечательным хирургом, высланным из Ленинграда за свою «немецкую» фамилию. Пожилой отец сокрушается о своих пропавших вещах, ищет пропавший денежный перевод, думает о суде с обокравшими его знакомыми – и все это пытается сделать руками дочери… В промежутках между бомбежками, поездками на фронт, писанием стихов и выступлениями на радио О. Берггольц пыталась разыскать оставшиеся вещи и как могла утешала переживающего за свое барахло отца, искала, как своими деньгами возместить украденное, категорически отказываясь от суда с ворами. Этот сюжет достоин Кафки, — и именно в таких деталях необыкновенно выпукло и правдиво встает перед нами то время во всем своем титаническом величии и поразительной мелкоте.
Пожалуй, еще страшнее блокадного дневника – «Записи о Старом Рахине», заметки о колхозе, в котором побывала О. Берггольц в 1949 г., собирая материал для статьи. Страшная нищета, унижение, порабощение колхозников (вспоминается в записях даже крепостное право)… «Это и есть народ-победитель». «Вчера… видела своими глазами, как на женщинах пашут. Баба умирает в сохе, не вооруженная паспортом…» (Речь идет о том, что колхозникам не выдавали паспорта, в терминологии колхозной председательницы – «не вооружали». – Е.А.)
Безнадежность, серость, отсутствие всякой перспективы впереди – и снова беспощадное, точное заключение автора: «Полное нежелание государства считаться с человеком, полное подчинение, раскатывание его собой, создание для этого цепной, огромной, страшной системы».
История самой по себе тетради, в которой делались записи, поражает. Ожидая нового ареста (в 1949 году шла очередная волна «повторников»), О. Берггольц вместе со своим мужем были напуганы по дороге на дачу преследовавшей их машиной и… луной, принятой ими в тумане за фары другой машины («луна гналась за нами, как гепеушник»).
Сразу по приезде на дачу тетрадь с крамольными записями, гарантировавшими новый немаленький срок, была прибита снизу к садовой скамейке. Так и сохранилась она, с дырой от гвоздя, — тетрадь великого поэта великой войны, через несколько лет после выстраданной победы снова ожидающей ареста и тюрьмы.
И все же, среди этого ужаса и мрака, как золото чистейшей, высочайшей пробы возникают в сердце такие слова: «Господи, люблю Тебя и верю радости Твоей, без которой нельзя жить и быть. Господи! Господи… И правда, — молиться хочется и плакать».
Чего стоило сказать такие слова ей, этой женщине, ТАК видящей и ТАК понимающей все вокруг, женщине, одного за другим потерявших всех своих детей – и рожденных, и нескольких нерожденных, женщине, пережившей арест, тюрьму, блокаду, гонения, проработки на партсобраниях – нам неведомо. Ясно лишь, что стоимость их – невероятно, непредставимо велика для нас, зачастую так дежурно повторяющих: «”Боже, благодарю Тя” и прочие безумные глаголы…»
Книга «Ольга. Запретный дневник» уже послужила основой для спектакля, посвященного 100-летию со дня рождения поэта и представленного 15 маяв Театре-фестивале «Балтийский дом» (реж. И. Коняев). Можно только надеяться, что у книги этой будет благодарная судьба, и мимо неё не пройдет каждый, кто с состраданием, почтением и любовью вглядывается в наше прошлое.
Л.К. Чуковская «Прочерк»
В этом же духе – духе беспощадной трагической точности создана книга Л.К. Чуковской «Прочерк» (М., «Время», 2009).
Это документальный роман, который автор посвятила своему мужу, Матвею Петровичу Бронштейну, великому физику, безвременно сгинувшему в водовороте репрессий 1938 г.
Название повесть получила потому, что в свидетельстве о смерти Матвея Петровича, выданном в 1957 году, спустя девятнадцать лет после его гибели, в графе для указания «причины смерти» и «места смерти», стоял прочерк. В этом прочерке – итог жизни, итог творчества, итог любви двух людей, итог, который с царственной холодностью подвело государство рукой одного из мельчайших своих чиновников.
Но может ли сердце любящего смириться с этим итогом? И вот этот «прочерк» прорастает – воспоминанием, верностью, сердечной привязанностью, никуда не ушедшей за десятилетия (Лидия Корнеевна начала работу над повестью в 1980 году, писала ее в течение шестнадцати лет — до самой кончины, и так и не завершила).
Новые факты, сведения, воспоминания других людей, начавшие появляться в конце 1980-х гг.– всё это побуждало автора возвращаться вновь и вновь к отработанным главам, перестраивать их, переписывать, дополнять. В те же годы Лидия Корнеевна получила возможность ознакомиться со следственным делом Матвея Петровича, нашлись сокамерники, рассказавшие ей о его последних днях.
Однако дополнить «Прочерк» этими новыми фактами Лидия Корнеевна уже не успела. Читателю предложен тот вариант, который был полностью завершен еще до перестройки, в 1986 году.
Стоит напомнить, что Л.К. Чуковская – автор повести «Софья Петровна» — едва ли не самого сильного произведения о том, что происходило с людьми «в страшные годы ежовщины» (Анна Ахматова, чьей подругой была Л.К. Чуковская, свой «Реквием» писала не только о себе, но во многом и о ней).
Замечательная, строгая и скорбная скупая точность языка и мысли, возвышающая рассказ до высоты античной трагедии, собирающая, фокусирующая, как в линзе, хаотическое разнообразие времени в одну точку – свойство обеих книг, и «Прочерка», и «Софьи Петровны».
В «Прочерке» же еще удивительней то, что никакой художественной задачи автор не ставит: «Мне хотелось попросту вспомнить и записать все, что знаю о моем муже…» Но воскрешающее свойство памяти и любви таково, что «мертвые отличаются от живых тем, что никогда не умирают. Они всегда с нами. Минуют годы – они всё глубже и глубже втесняются в душу».
Это книга – настоящее воскрешение, оживление родного человека «тусклым лучом памяти»: на наших глазах он обретает жизнь, возвращается к нам, читателям, из принудительного небытия. Кем бы ни был поставлен в свидетельстве о смерти тот холодный прочерк – чиновничьей ли рукой, безжалостным левиафаном государства или равнодушной неживой судьбой, – он уничтожен силой верности и любви.
Совсем иное впечатление оставляют
записные книжки еп. Варнавы (Беляева), собранные в многостраничное издание «Дядя Коля против»
(Н. Новгород, «Христианская библиотека», 2010).
Еп. Варнава, одна из самых интересных и загадочных личностей в истории православной литературы ХХ века, ушел со своей кафедры в годы торжества обновленчества, не смирившись с ним и найдя выход в мнимом юродстве. С тех пор он вел двойную жизнь – работал на светских должностях, параллельно с этим трудясь над духовными книгами, время от времени совершая тайные богослужения и окормляя кое-кого из духовных чад.
Его известные «Основы искусства святости» — весьма значительный, хотя и не бесспорный, компендиум по христианской аскетике. Ныне благодарю многолетним трудам его постоянного публикатора Павла Проценко и нижегородского издательства, широко известны стали и другие его книги, так или иначе посвященные православной аскезе.
Настоящий же сборник – явление поистине уникальное. На протяжении многих лет еп. Варнава вел записные книжки, внимательно и заинтересованно фиксируя великое множество окружающих его фактов и событий и оценивая их в контексте окружающей коммунистической идеологи.
Вырезки и выписки из газет, реальные события в строительном управлении, где работал тогда еп. Варнава, переданные кем-то рассказы и слухи, собственные наблюдения и размышления – весь этот огромный (в оригинале – 16 объемных тетрадей, нынешняя публикация – далеко не полная, из соображений объема) и, надо признаться, разнородный материал в результате дает поистине эпическую картину советской жизни одного десятилетия (при публикации использованы дневники 1950-1960 гг.). Но эпос этот своеобразный – пишется он человеком, занимающим вроде самое нижнее место в иерархической лестнице советской страны, и вроде бы не обладающим никакими сведениями о положении в государстве в целом (мы помним, что в сталинские годы невозможно было разыскать и воспользоваться никакой полноценной статистикой).
И вот этот человек, вдумчиво анализируя всё окружающее его бытие, планомерно и последовательно, по косточкам и до основания разрушает идеологему советской утопии, картонного счастья, искусственного сталинского рая.
Рабочим названием книги при подготовке было «Дядя Коля против Сталина» («дядя Коля» — один из псевдонимов, которыми подписывал свои труды еп. Варнава). Но надо признать, что издатели выбрали более емкое, более всеобъемлющее «Дядя Коля против…», переведя смысл сборника на более высокий уровень. Не только против Сталина и его системы выступает в своих записях «дядя Коля», но и против всей бутафорской фальши, искусственности, мертвечины, против всего вымороченного образа жизни и мыслей, который пытались привить населению огромной страны десятилетиями…
Книга — «опыт прочтения советской утопии» — безжалостного, разрушительного прочтения, в котором всё декларируемое подвергается суду реальности; и – не выдерживает этого беспристрастного суда. «Борьба за мир» не выдерживает столкновения с фактами советской агрессии, «социалистическая мораль» исчезает при встрече с реальным развратом и разложением, свидетелем которым и сам автор, и его знакомые, «советская наука» оборачивается невежеством и карьеризмом…
«Отречение от рая, построенного на обмане» (П. Проценко) – здесь смысл этих записок. Читать их подряд трудно, почти невозможно – так густо и тяжело давит, слой за слоем, тяжелая реальность.
Но помимо массы потрясающе интересных фактов, живых примет времени, эта книга дает нам уникальный опыт ПРОТИВОСТОЯНИЯ христианской личности антихристианскому обществу, опыт сохранения себя и своих убеждений в фантасмагорическом и страшном мире.
Читать эту книгу, при всей нелегкости этого занятия, очень нужно. Кто знает, не пригодится ли этот опыт и нам?
о. Борис Старк «Вся моя жизнь – чудо»
И, завершая этот обзор, не могу не сказать и еще об одной книге с воспоминаниями. Книге, очень сильно отличающейся от всех упомянутых выше. Это большой сборник воспоминаний и проповедей Протоиерея Бориса Старка «Вся моя жизнь — чудо» (М., ПСТГУ, 2009).
Воспоминания о. Бориса Старка (1909–1996) о себе, о своей долгой и трудной жизни, о встреченных им на своем жизненном пути людях приоткрывают нам внутренний мир этого замечательного пастыря, человека удивительного благородства и достоинства.
Русский дворянин старинного рода, сын контр-адмирала царского флота Георгия Старка, в юности последовавший в эмиграцию за отцом, Борис Старк всегда мечтал о возвращении на Родину и служении ей. Начав свое священническое служение под окормлением владыки Евлогия (Георгиевского) в Париже, он только через несколько лет после окончания второй мировой войны смог вернуться в Россию.
Более полувека о. Борис был священником: за свою долгую жизнь служил в Костроме, Херсоне, Ярославле, воспитал многих будущих пастырей Церкви, был духовником и советчиком множества людей.
В сборник, приуроченный к 100-летию со дня рождения о. Бориса и его матушки Наталии Дмитриевны, вошли автобиографические рассказы о. Бориса, около 150-ти проповедей и первая полная публикация его интереснейших записок «По страницам синодика», в которых о. Борис вспоминает людей, которых ему приходилось крестить, венчать и отпевать.
Этот синодик – уникальное явление в мемуаристике. Написан он более чем просто, без всяких претензий на литературность. Простые рассказы-воспоминания, в которые только-только вчитаешься… и уже не сможешь оторваться. Отчего же? Да, очень хорошая память у о. Бориса. Да, много светлого и мягкого юмора, доброй улыбки. Да, много удивительных узоров жизненных судеб хотя бы краешком коснулись его, хотя бы на предсмертном пороге (бОльшая часть воспоминаний – о тех, кого довелось ему отпевать). Много поразительных историй, ненавязчиво и словно «впроброс», без всякой аффектации рассказанных автором. Чего стоит хотя бы рассказ о том, как он, колеся в грузовике по дорогам зимней Франции в поисках могил русских солдат для перезахоронения их на Русском кладбище, вынужден был, чтобы не замерзнуть вконец, ложиться в пустые гробы и закрываться крышкой, а потом, по мере заполнения, перебираться из гроба в гроб.
Но все же, думается, самое главное не это. Люди, встреченных автором на пути, он встречал не просто как друг и собеседник, приятель или коллега. Люди эти были встречены им как священником. Он их крестил, венчал, отпевал… Он о них молился. И молился не просто при встрече, при совершении обряда, а… всю жизнь.
К концу жизни о. Бориса тетради, в которые он вносил имена всех людей, о которых ему должно молиться, содержали… больше семидесяти тысяч имен. «Всех на каждой службе я, конечно, поминать не могу, но в родительские субботы, четыре раза в году, поминаю всех поименно – семь тысяч похороненных, около тысячи венчаных и четырнадцать тысяч крещеных».
А вот рассказ о том, как эти записи были ввезены в Россию: «Когда я ехал из Франции, я не боялся, потому что ничего противозаконного я не вез. Но на границе, когда таможенники КГБисты подошли и спросили: «Что у вас там, дайте ваш портфель», вот тут я испугался. Как было бы доказать им, что 70 000 написанных имен — те люди, за которых я молюсь — это не шифровка. Как объяснить, где ключ к этой шифровке? А ключа нет, ключ — тут (батюшка показал на свое сердце). Господь помог — у меня в портфеле два отделения было. Я открыл его и держал так, что одно отделение было зажато. Все мои покойники, мои крестники были там… Таможенники посмотрели, но то, что лежало в портфеле их не заинтересовало, а тетради они не заметили. Так что они меня спокойно отпустили. Потому что восстановить это я уже не смог бы никогда…»
(Незадолго до смерти о. Бориса эти тетради – «синодики» — исчезнут бесследно. После встречи с какими-то полупьяными пареньками и разговора с ними о. Борису стало плохо, и в суете вызова такси и т.д. пропал его портфель. Сам портфель нашли через несколько дней на помойке – пустым… Тетради, которые были жизнью отца Бориса, и в которых никто, кроме него не смог бы ничего понять, скорее всего так и пропали — где-то на свалке…)
Вот этот-то взгляд на встреченных в жизненном пути людей, эта сострадательная, молитвенная, любящая интонация – и есть самое уникальное и потрясающее в записках о. Бориса Старка. Здесь уникальность – не свойство героя, стиля, времени или деталей рассказа, здесь уникальность – свойство самого автора, его благородного и благодарного сердца. Оказывается, это такие сродные понятия, — благородство и благодарность. Не фонетически, конечно, но в своей духовной глубине…
Прожив трудную жизнь, в которой так много было и своего, и чужого горя, о. Борис до самых последних дней пронес светлую, тихую признательность Богу за все, встреченное на своем пути.
«Цель человека на земле – постараться жить так, чтобы не бояться перехода в настоящую жизнь. На одной гробнице я прочел — «Прохожий, остановись, ты еще в гостях, а я уже дома». Вот надо жить так, когда мы находимся в гостях в земной жизни, чтобы не бояться перехода домой, то есть в отчий дом, то есть на тот свет… Каждый человек, каждый христианин должен прожить так — и сам прожить и другим помочь. Смысл земной жизни — человек готовится всю свою жизнь, всю свою жизнь он умирает. Афонцы говорят, что первый шаг, который делает новорожденный младенец, он ползет в сторону могилы. И это не уныло, это не страшно, это не грустно, это наоборот — радостно, потому что это убивает смерть. Смерти нет! Есть только новое рождение. И каждый вечер, ложась спать, я повторяю слова молитвы: «Неужели, Господи одр сей гроб мне будет, или еще окаянную мою душу просветиши днем?»… Я искренно жалею, что Господь не дает мне так долго «визы» на тот свет. И хотя мне жалко оставлять своих детей, жену, своих пасомых, свое любимое дело, свое служение — мне жалко с этим расставаться, но я убежден, что там я получу все это в десять раз больше. Мне никто не будет мешать… Здесь меня все какие-то житейские, бытовые мелочи отвлекают, а там уже никто не будет мне стремиться мешать ни моему общению с Богом, ни мешать моей любви к людям…»
Читайте также:
Безымянный герой
Епископ «дядя Коля» против сталинского «рая»