«О литературе с любовью говорят до 9-го класса, а дальше — ОГЭ». Доцент ВШЭ Евгения Абелюк

«Литература — не идеологический комментарий»

— Теперь произведения Пушкина, Лермонтова и многих других классиков убрали из списка ЕГЭ, зато добавили «Молодую гвардию» и «Как закалялась сталь». Что вы про это думаете?

— К тому, что добавили эти романы, я отношусь плохо. Всю жизнь мне и моим коллегам хотелось, чтобы литературу в школе изучали и воспринимали как искусство, а не как некий идеологический комментарий, как было в советские годы. 

Когда я стала работать, это уже постепенно уходило. Хотя начинала я не в школе, а в кружке по литературоведению при дворце пионеров, поэтому я могла говорить о литературе именно как об искусстве, идти по собственной программе и в том темпе, в котором считала нужным. 

Но даже в советское время о Фадееве и Островском я не говорила. Ни «Молодая гвардия», ни «Как закалялась сталь», на мой взгляд, художественной ценностью не обладают. Это просто свидетельства эпохи, причем довольно однозначные. А что касается Пушкина, Гоголя, Лермонтова… я вообще против того, чтобы так жестко увязывать ЕГЭ с задачами преподавания.

— То есть?

— Когда читаем с детьми, мы думаем не о том, как будем их проверять, а о том, как их этим чтением заинтересовать и почему нам вообще вместе это интересно. А если мы начинаем думать только о проверке, то нам хочется, чтобы в ЕГЭ влезло все-все-все. Поэтому я не вижу здесь никакой проблемы. 

Другое дело, что у нас в литературном образовании намертво связаны ЕГЭ и процесс обучения в старших классах. Так сложилось, к сожалению, и это совершенно неправильно. Кругозора, вкуса к литературе, стремления найти свою собственную читательскую траекторию — ничего этого при таком подходе не будет. 

Насколько я понимаю, с каждым годом тенденция усиливается за счет требований и родителей, их прагматично настроенных детей, но, главное, из-за неправильно работающей системы образования. И все эти разговоры сейчас бушуют из-за того, что всем кажется: «Вот что в экзамене есть, то они и будут знать». А как они будут знать для экзамена?

— Выучат, что написано в учебниках и пособиях.

— Да, и когда говорят «ну и что с того, убрали Пушкина и Лермонтова, их же изучают в средней школе» — это аргумент, с одной стороны. Но с другой — не совсем, потому что в любом случае учитель, у которого есть вкус, будет к тому же Пушкину возвращаться постоянно: и в разговоре о литературе XX века, и в разговоре о современной. 

Футуристы, скажем, не отрицали Пушкина, хотя призывали сбросить его с «Парохода современности». Пушкинских аллюзий можно найти сколько угодно у того же Хлебникова. Или откройте «Юбилейное» Маяковского — оно позже написано, но тем не менее. Будете читать «Кузнечиков» или «Сверчка» Арсения Тарковского, вы вспомните и Державина, и Пушкина. 

Но если они как бы готовят к ЕГЭ, то все равно говорить об этом нужно интересно — потому что они прежде всего сами глубокие читатели. Знаете, когда работала в лицее, я никогда к ЕГЭ специально не готовила.

— Почему?

— Есть такой совершенно замечательный старейший учитель Лев Соломонович Айзерман. Он как-то сказал мне, что обязательно готовит детей к ЕГЭ, и я очень удивилась. Ведь все, что мы даем на уроках, — это уже и есть подготовка. А сейчас получается, что с любовью о литературе говорят только с 5-го по 9-й класс, и то в 9-м уже нет, потому что там немногие сдают ОГЭ. Это грустно.

«Мы все читали самиздат и тамиздат»

— Вы говорите, что главное для учителя — рассказывать интересно. Но как интересно рассказать про «Молодую гвардию»? Что бы делали вы на месте школьных учителей?

— Честно — не знаю… И думаю даже, что не стала бы говорить, но если бы передо мной стояла такая задача — возможно, только про исторические вехи. Когда ты преподаешь русскую литературу (а хочется еще и о зарубежной успеть поговорить), обидно тратить на Фадеева время, которого и так нет. При том что литературу XX века у нас в школе с детьми почти не читают, особенно вторую половину, а уж современную — точно. Но там столько открытий!

— Лев Соболев в советское время мог рассказывать ученикам про евангельские корни поэмы «Владимир Ильич Ленин». Что могли себе позволить на уроках вы?

— О, я себе много чего позволяла! Например, могла читать с детьми в 70-е годы стихи Мандельштама. Я это делала. Как-то у нас во дворце была научно-исследовательская конференция, и ученик моей коллеги написал работу по текстам Мандельштама. Это был уже год 82-й. Я должна была вести эту конференцию, над нами шефствовал Гослитмузей. И вот от музея пришли с бумагой, в которой не рекомендовалось представлять эту работу. Мы ссорились при детях, но работа прозвучала. 

Более того, я считаю, что я состоялась как профессионал благодаря совместной работе с учениками, которую мы начали в 80-х годах: мы сделали комментарий к «Реквиему» Ахматовой. У меня дома был «Реквием» на папиросной бумаге, который попал мне в руки в конце 60-х. Этот текст я принесла детям. В том числе мы сравнивали его с латинским реквиемом — текстом католической мессы. 

Доклад Жданова одна моя ученица нашла в журнале у бабушки на чердаке, и у нас был этот текст. В тот момент дети не могли пользоваться «Ленинкой», и я ходила выписывать материалы, приносила и рассказывала им. Фотографировать не было возможности никакой. 

Нам не хватало занятий в кружке, мы встречались у меня дома в выходные, в праздники. Все это были дети, которые просто интересовались литературой.

— В одном интервью вы вспоминаете, как в начале 80-х к вашим друзьям-диссидентам пришел участковый. Подруга с ним обошлась резко, а вы были правильной девочкой: «Во мне тогда говорила привычка к послушанию, а в ней — умение противостоять». Когда девочка перестала быть правильной? 

— Я вообще-то всегда была очень законопослушной (смех). Но с другой стороны, мне все было интересно. Помню, когда поступила на филологический факультет МГУ, там ходили какие-то разговоры… Мы все читали самиздат и тамиздат. 

Я читала труды по знаковым системам, они тоже трудно попадали в руки. Это было какое-то литературоведение, которое «не нужно». У нас на факультете училась девочка из Риги, она приезжала и нам привозила. Там публиковались и московские ученые, а нам эти статьи было трудно заполучить. Дух свободы в нас был очень силен. Посиделки на советских кухнях — совершенно реальная вещь. Не было ощущения замшелости. 

Вы спрашиваете, кто на меня повлиял? На меня очень повлиял муж, он был химиком. Помню, как он мне показал в 72-м году переписанный им от руки меморандум Сахарова. 

Ну и вообще мы всё читали. Мое знакомство с Мандельштамом состоялось по американскому изданию. Помню, как ко мне в первый раз попал «Доктор Живаго» на одну ночь. Мы очень дружили с Мишей Эпштейном — кажется, это он мне дал. 

— Успели?

— Я плохо прочитала. Конечно, что это за чтение на одну ночь? Но представление у меня сложилось. На первом курсе мы с подругой читали лекции Левады (Юрий Левада — социолог и политолог, основатель «Левада-центра», признанного Минюстом иностранным агентом. — Примеч. ред.). Это вообще социология, но нам и это хотелось знать. 

«Учебник — это не справочник»

— Яркие, публичные учителя говорят, что нынешние реформы гуманитарного образования отбросили нас куда-то в похожий период. 

— Все-таки сейчас ситуация другая. Могу сопоставить учителей, которых я знала сначала как своих учителей, а потом как коллег, и тех учителей, которых вижу у нас в магистратуре. Хотя есть очень много недостатков как раз педагогического и вообще филологического образования, мне кажется, что учитель сегодня значительно более образован, чем в советское время. И я думаю, что это произошло, потому что изменились подходы. 

Изменилось отношение к анализу текста. В советские годы была общая идея: если ты будешь в школе анализировать текст, ты его обязательно разрушишь. 

— Поэтому надо было запомнить, что правильно думать про Татьяну и Онегина?

— Отчасти по этой причине я считаю, что учебник должен быть не справочником с готовыми анализами, а информацией для размышления. Мне кажется, что именно это и есть главная задача тех, кто пишет учебники. Собственно, так я всегда и преподавала.

И наш учебник для 11-х классов по литературе XX века, который мы писали с Константином Михайловичем Поливановым, — это разговор со школьниками. Мы бесконечно ставили вопросы, которые возникали у нас, когда мы читали, и которые обязательно возникнут у школьника. А если не возникнут — хорошо бы ему показать, что их стоит себе задать. 

Когда мы с коллегами взялись за учебники для школы, начиная с 5-го класса, мы шли тем же путем. Но там к тому же была задача написать занимательно. Особенно трудно давалась книжка для 5-го класса, потому что мы старались подбирать слова и составлять предложения так, чтобы ребенку было понятно. Для 6-го — уже чуть-чуть сложнее. Была бесконечная самопроверка: «А поймет или не поймет? Интересно или нет? А правильно ритм фразы построен, легко будет читаться или слишком длинно?» 

Меня к этой мысли подтолкнули в том числе мои интернет-уроки по литературе, искусству. Помню, как мне было трудно. Я много размышляла, пока их делала. Потому что ты видишь, что текст может стать гипертекстом — от любой фразы может пойти вопрос. И нужно дать такую информацию, которая объяснит какие-то моменты, а вместе с тем заставит задуматься.

— Как у вас возникла идея написать свою линейку учебников?

— Она у меня совсем не возникала. Меня пригласили в издательство «Просвещение» и долго уговаривали. Дело в том, что после того, как мы с Константином Михайловичем написали учебник и он не пошел, стало видно, что происходит со стандартом и программами. Это была абсолютно ужасная история. 

Бог с ним, с учебником, хотя в него было вложено очень-очень много сил. Пришлось тратить больше энергии, доказывая, что проблемы — с образовательным стандартом. Я не собиралась заниматься образовательной политикой, и писать еще один учебник мне совершенно не хотелось. Но «Просвещение» меня уговорило. 

Мы собрали команду, в итоге появилась линейка. Нам казалось: «А вдруг?» Учебники издали, они дошли до школ (но не в качестве основных), оказались востребованными, но почти недоступными. А уж теперь — тем более.

— Что вы чувствуете теперь, когда в школе будут единая программа, единый учебник?

— Вы знаете, учебник — очень вспомогательная вещь, как путеводитель, который помогает задаться какими-то вопросами. И когда сама училась в школе — а это было глухое советское время, — учебник я никогда не читала. Не помню, чтобы учителя нам задавали его читать. Причем с 9-го класса я училась в очень хорошей школе, в классе филфака МГУ. А до этого ходила в абсолютно кондовую школу, но и там учебник мы не читали. 

Надо сказать, что до сих пор учителя, в том числе незнакомые, бесконечно пишут и все равно просят эти книжки, чтобы готовиться к урокам. Я и сейчас получала письма — в конце августа, в начале сентября. 

Нам с коллегами хотелось написать учебник, который поможет.

Но оказалось, что учителям это тоже полезно. Учитель — он тоже читатель. Как и литературовед, на самом деле. Он считает себя ученым, но он читатель, потому что размышляет не только над фактом, но и над собственными ощущениями.

«Мы все уронили?»

— Молодые учителя, с которыми я общаюсь, жалуются, что вся эта унификация приводит их в уныние.

— Есть учителя — и учителя. Уже больше 10 лет проводятся «Свободные встречи свободных учителей в свободное от работы время» — движение, которое началось с московской гимназии № 1514. Это именно встречи словесников: люди со всей России за свои деньги приезжали на один день, потом на два, там были лекции, мастер-классы для обмена опытом. Сейчас «встречи» стали большим проектом. Только что очередная прошла в Екатеринбурге.

Это движение очень объединило учителей-словесников, я в нем тоже постоянно участвую и вижу людей, которые горят. Конечно, я вижу и много проблем у самых сильных и опытных…

— Например?

— Очень серьезная проблема связана с неумением находить адекватную, точную информацию. Учитель, готовясь к уроку, может взять первый попавшийся источник и считать его некоторой истиной.

Почему учитель литературы совершенно не следит за работами филологов? А между тем лучшие из этих работ, каким-то образом повернутые на школу, могут помочь сделать урок занимательным, задать вопрос там, где ты сам его не увидел. Нужно пользоваться опытом коллег.

Отчасти поэтому еще в 90-е мне хотелось, чтобы ученые-филологи тоже принимали участие в школьном образовании. Но системы не было. И я понимала, что очень нужны проекты для учителей, чтобы учителя не только учили и потребляли знания, но и учились работать как исследователи. Сегодня есть наша магистратура, туда приходят люди самых разных возрастов, очень часто с большим опытом работы.

— Чем вы там занимаетесь?

— У нас много проектов. Недавно, например, придумали проект по универсальному комментарию литературных текстов. Мы делаем это на онлайн-платформе, начинаем пока на материале «Собачьего сердца» и «Зойкиной квартиры» Булгакова, «Аристократки» Зощенко и «Самоубийцы» Эрдмана. Дальше будем расширять, задача — сделать «универсальный» комментарий, который можно использовать в том числе школе, эта работа будет доступна всем.

Это сложная идея, как можно сделать универсальный комментарий? Комментарий к разным текстам? Нам кажется, мы придумали, сейчас, например, занимаемся 20-ми годами. К тому же интересно посмотреть, как литература перекликается с живописью, плакатами… Интернет позволяет это показать. И тогда видно, что литература существовала в определенной художественной среде. Одни и те же мотивы, идеи воплощаются в разных произведениях и разных искусствах. Здесь нужно исследование, и это огромная работа. 

Почему, например, у профессора Преображенского висит объявление: «Семечки есть в квартире запрещаю». Читаешь «Столицу в блокноте» — и видишь, Булгаков и там пишет, что их «надо изгнать». Иначе «быстроходный электрический поезд мы построим, а Дуньки наплюют шелухи в механизм, и поезд остановится — и все к черту». А потом выясняется, что и у Зощенко, и у Алданова, и у Алексея Толстого, и у Кассиля это есть. И плакат наши магистранты обнаружили с лузгающим семечки персонажем и надписью «Боритесь за чистоту!». Вот вам и среда.

— Чему, на ваш взгляд, сегодня учитель должен учить ребенка помимо своего предмета?

— Широте взгляда, умению думать и задаваться вопросами. И, конечно, передавать знания, которые накоплены, заполняя лакуны, в том числе которые возникают, когда человек идет самостоятельно.

— У вас нет ощущения, что «мы все уронили» и все зря?

— Бывают такие мысли… Но сегодня много штучных учителей — штучных в массовой профессии — это, я думаю, результат тех лет, которые даром не прошли. Однозначно.

Фото: Жанна Фашаян