О московском хосписе

От редакции. Хосписы — относительно новая форма ухода за неизлечимо больными людьми. Сюда принимают либо одиноких, либо тех, близкие которых не имеют объективной возможности осуществлять заботу о больном и обеспечить ему мирный и достойный уход из жизни. Условия в хосписе более комфортны, нежели в больнице; кроме медицинского наблюдения и ухода обитателям хосписа предоставляется по их желанию возможность пригласить священника.

Мы предлагаем читателям некоторые материалы о московском хосписе, в первую очередь связанные с именем и личностью митрополита Антония Сурожского. Известно, что Владыка уделял хосписам большое внимание; можно предположить, что пребывание больного в хосписе соответствовало его взглядам на важность обстановки последних дней земной жизни человека для его вечного спасения. Может быть, менее известно, что сам владыка Антоний провел последние дни жизни в лондонском хосписе.

Митрополит АНТОНИЙ СУРОЖСКИЙ

О московском хосписе

Молодые люди, которые ходят в первый московский хоспис добровольными помощниками, помогают ухаживать, приглашать священ­ника, просили, чтобы Вы сказали для них два слова, благословение им прислали…

Я, может быть, прав или не прав, но мне кажется, что болезнь и страдание нам даны от Бога для того, чтобы нам освободиться от такой привязанности к жизни, которая нам не дала бы возможности глядеть в будущее. Если бы все было так совершенно, то отойти от этого совершенства у нас не хватило бы духа. А то “совершенство”, какое у нас есть на земле, так далеко от той полноты, которую мы можем получить в Боге. И мне кажется, что людям, которые болеют долго, надо помочь в двух вещах. Во-первых, в том, о чем я только что сказал: подумать о том, что меня Бог сейчас освобождает от плена, дает мне возможность не привязываться к жизни, которая так мучительна, болезненна, и глядеть в другую сторону, в сторону, где больше не будет ни боли, ни страдания, ни страха, и где распахнется дверь и я окажусь перед лицом Самого Спасителя Христа, Который Сам через все это прошел, Который вошел доброй волей Своей в жизнь, где царствует и смерть, и страдание, и потеря Бога, и Который вернулся в нее, как бы взяв на Себя всю нашу человеческую природу и смертность — путем смерти, как бы нам сказав: это единственный путь, который вас высвобождает из всего того, что вас делает пленниками, рабами. Это одно.

А второе, что мне кажется очень важно, — это то, что когда мы тяжело болеем или идем к смерти, люди вокруг нас о нас заботятся, и часто болеющий человек как бы болеет душой о том, что он стал обузой для других. Вот в этом болеющего человека надо разубедить. Он не стал обузой. Он дал каким-то людям счастье возможностью проявить свою любовь, свою человечность, быть спутником через последний период жизни в вечность для человека. Мне кажется, это очень важно, потому что часто болящие именно мучаются тем, что они обузой стали. Их надо научить тому, что пока они были здоровы, крепки, они заботились о других, помогали им, не обязательно в болезни, просто в жизни; и теперь они могут от этих людей получить ту любовь, которую они посеяли в их душах, и дать им возможность показать свою любовь и свою благодарность. Когда мы отказываемся во время болезни от помощи других, мы их лишаем величайшего счастья — долюбить нас до конца. Это не обязательно наши родные. Это всякий человек, который отзывается на нас.

Я думаю, что если тот, кто заботится об умирающем, мог бы воспринимать то, что происходит с ним, просто сидеть рядом с ним и не вносить ничего самому, а только быть самому прозрачным, безмолвным, как можно более глубоким, то он, вероятно, увидел бы, как этот человек сначала слеп к вечности, как бы закрыт от вечности своей плотью, своей телесностью, своей человечностью. Постепенно это делается более прозрачным, и он начинает видеть другой мир. Сначала, я думаю, темный мир, а затем вдруг свет вечности. Я это раз пережил с одним человеком, со старушкой, с которой меня просили сидеть, пока она умирает. Было так явственно, что сначала она отчалила от временной, телесной, общественной жизни (она очень была погружена в общественную жизнь. Ей было 98 лет, и она из глубин своей постели занималась своими коммерческими предприятиями). А потом постепенно это отошло, и вдруг она увидела темный мир, бесовский мир. И в этот мир вошел свет Божий, и весь этот бесовский мир разлетелся, и она вошла в вечность. Я этого не могу забыть. Я тогда был молод, был студентом медицинского факультета первого или второго курса, и это у меня осталось.

Поэтому те молодые люди, которые ухаживают за больными, кроме того, что они дают больному возможность с благодарностью и открытостью принимать любовь, которая им дается — это очень важно — могут с ними сидеть в момент, когда больной уже не может никаким образом им сказать о том, что он сейчас видит или чувствует, но знать, что сейчас совершается переход: я с ним буду в это время, во время перехода.

8 июня 2000 г.

Митрополит АНТОНИЙ СУРОЖСКИЙ

Друг друга тяготы носите¹

Владыко, я служу в Москве не только на обыкновенном приходе, но и при хосписе. Мне приходится исповедовать умирающих, с ними беседовать, сидеть при них. Хоспис в России — сравнительно новое дело. Вы неоднократно говорили об отношении к смерти, о пастырском подходе к умирающим, но Ваши слова адресованы в основном людям на Западе. Можете ли сказать о специфике служения в хосписе именно в России, не только в духовном, но и в практическом плане?

Ваш вопрос для меня труден тем, что мне не приходилось посещать в России больницы и хосписы. Но умирающих я видел очень много в течение тех лет, когда был студентом на медицинском факультете, потом на войне, потом практикующим врачом в Париже, затем и священником. Мне кажется, что одна из вещей, которые надо всегда помнить — нельзя давать человеку умирать одиноким, с чувством, что доктор, священник, родные — все решили: больше ничего нельзя сделать, пусть себе умирает… Мне кажется, очень важно, чтобы умирающий знал, что его не оставят.

Впервые я пережил, как важно такое присутствие, когда был совсем молодым студентом. Умирала старая, под сто лет, женщина. Она умирала дома, родные не знали, как справляться с ситуацией, поэтому ее поместили в хорошую спальню и оставили одну, а сами занимались своим делом. Но у них все-таки было чувство, что нельзя ей дать просто так умереть, — ведь это происходило не мгновенно, и меня попросили с ней посидеть. Разговаривать с ней было невозможно, потому что она уже не слышала и не видела сознательно. Она лежала совсем спокойно. И в какой-то момент (может быть, я ошибался, но мое восприятие было таково) вдруг я почувствовал, что она умирает. И тут две или три вещи случилось подряд. Она начала метаться, и мне было явно, что она вошла в область тьмы и окружена вражьими силами, которые ее стараются напугать и взять в плен. Я тогда начал молиться: “Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…” — всю эту молитву. И вдруг ее метанье прекратилось, и по выражению ее лица стало совершенно ясно, что она вошла в область света, будто ангелы Божии ее окружили. Это не то что я видел, а то, что отражалось на ее лице. Она лежала и светлела, был покой и радость на ее лице; и в какой-то момент она умерла. И у меня очень сильно сознание, что когда человек умирает, это не мгновение, когда тело уже жить не может, и душа, “как птичка”, вспорхнет и ее не будет, это какой-то процесс, когда за пределом нашего обычного сознания человек начинает входить в контакт с иным миром. Самый близкий к земле мир, кроме наших ангелов-хранителей и святых, — это те темные силы, которые хотят нас поработить, потом уже приходит свобода.

А дальше, во время войны у меня было много случаев, когда привозили раненых, кому уже медицина не могла помочь. Мне вспоминается один молодой крестьянин, который был смертельно ранен. Я им занимался как врач, но в какой-то вечер мне захотелось с ним побыть, посидеть. Я пришел в палату. Другие раненые спали, а он лежал с открытыми глазами. Я подошел, спрашиваю: “Как ты себя чувствуешь?” — “Я сейчас умираю”. — “Тебе страшно?” — “Умереть мне не страшно, но мне страшно умирать одному”. — “Один ты не умрешь. Я с тобой буду сидеть, до момента, когда ты перейдешь из временной жизни в вечную”. Он мне сказал: “Это невозможно, это может длиться часами, и вы не можете часами сидеть всю ночь напролет рядом со мной!” — “Могу!” — Он подумал, говорит: “Да, но я все равно этого знать не буду. В какой-то момент потускнеет мое сознание”. — “Мы вот что сделаем. Я сейчас сяду рядом с тобой и мы будем разговаривать. Ты можешь мне рассказывать про мать, про жену и детей, про свою ферму, про свои поля, про животных, которые там пасутся, будешь мне все рассказывать, что сейчас наполняет твое сердце. В какой-то момент ты начнешь уставать, тебе станет утомительно разговаривать, но ты еще сможешь на меня смотреть. Тогда я возьму тебя за руку, и ты возьмешь меня за руку, и мы будем так сидеть. Ты будешь лежать молча, глядя на меня, и я буду тоже глядеть тебе в глаза. В какой-то момент ты еще ослабеешь, глаза твои закроются, и тогда у нас будет одна точка соприкосновения: я буду изредка пожимать твою руку, чтобы ты знал, что я тут, а ты в ответ будешь пожимать мою руку. И так постепенно мы пройдем через врата смерти”. И мы так час-другой сидели. Изредка он пожимал мою руку: тут или не тут? В ответ я пожимал его руку: да, я тут. В какой-то момент его рука открылась: он умер. И это у меня осталось как воспоминание о том, насколько важно, когда человек умирает, ему не остаться в одиночестве. Причем, как я уже сказал, не в том смысле, чтобы вокруг него толпились люди, что-то делали, а чтобы до него доходило: он не одинок. Пока он слышит, пока он видит, все хорошо. А в какой-то момент он должен чувствовать твою руку, твое тело. Когда он пожмет твою руку, нужно ответить, чтобы он знал, что ты здесь, и только тогда его оставить, когда он отпустит твою руку, перестанет дышать и уже будет мертв.

Я не знаю, насколько это осуществимо в обстановке любой больницы или хосписа, но поскольку это возможно, будь то дома, будь то в больнице, это надо делать. Причем совершенно не обязательно, чтобы это делал священник, — это может быть любой человек, кто готов передать умирающему сознание, что он не оставлен и что разлуки нет. Тогда в самый момент смерти он, отпуская твою руку, будет знать, что нет разлуки, ему незачем будет это доказывать.

Мне кажется, что бывает — человек действительно желает одиночества, и есть опасность навязывать себя умирающему, когда он действительно хочет быть один с собой и с Богом. Что Вы скажете?

Я согласен, что так бывает. Возьмите хотя бы кончину старца Силуана. Когда он был при смерти, монах, который за ним смотрел, его ненадолго оставил по каким-то делам, и в этот момент, когда старец остался один с Богом, он и перешел из времени в вечность. И я думаю, что бывают люди, которые созрели к состоянию: теперь я могу с тобой расстаться, я могу тебя на прощание поцеловать или пожать руку — в зависимости от того, кто вы и кто он — и теперь оставь меня. Я сейчас буду со Христом и хочу только с Ним быть, и так уйти в вечность, туда, где Он есть… Но это, мне кажется, довольно редко встречается. Хотя у меня в этом отношении опыт только Запада, причем главным образом французского Запада, где большинство солдатиков были, в общем, неверующие. В России положение другое, потому что у очень многих людей, даже если они неверующие или не конкретно верующие, есть это измерение иного мира.

Если человек скажет: “Я хочу умереть только со Христом”, ему можно ответить: “Хорошо, я тебя оставлю, но я оставлю тебе тоже колокольчик, на случай если вдруг тебе станет страшно быть одному”. Или (если колокольчика нет): “Я тебе дам тарелку, ты можешь ее уронить на пол, чтобы я услышал зов”. Потому что человек может в эту минуту чувствовать, что ему так хорошо быть со Христом, а через полчаса вдруг ему станет страшно одиночества, ему понадобится или дружба, или молитва, или просто физическое присутствие. И надо дать возможность человеку быть одному и как-то следить за тем, все ли еще он счастлив в своем одиночестве и единстве со Христом или вдруг ему стало страшно? Потому что сознание присутствия Божия не обязательно нарастает. Бывает то, что отец Софроний как-то назвал “метафизический обморок”: вдруг ты теряешь Бога. Бог тут, но ты Его будто потерял.

В хоспис приходят добровольцы, готовые помогать больным и персоналу. Часто меня спрашивают: что делать с умирающим человеком, как говорить с ним? Я всегда отвечаю: ничего не говорить, молчать, благоговейно подходить к человеку, не навязывая разговора, особенно о Боге, о Церкви. Я думаю, что такие разговоры нужны в свой момент, в свое, в другое время…

Да, в другое время. Или как ответ на вопрос; но нельзя умирающему навязывать то, о чем он не просит. Человек, который находится с умирающим, может молиться про себя.

Иногда человек, особенно в России, не может чувствовать Бога в Церкви, для него все в ней чуждо: таинства, причастие, исповедь и т. д. Но мне кажется, что человек может чувствовать Бога в культуре, в музыке, в поэзии, в природе. С умирающим человеком надо говорить не только про Церковь, но про его жизнь, его интересы. Конечно, исповедоваться, причащаться важно, но важно и дать человеку возможность говорить о себе и благодарить за то, что есть в его жизни. Часто приходится слышать от людей: “Я так несчастлив, моя жизнь такая страшная, такая ужасная”. Но мне не верится, что у человека не было хоть одного момента счастья в жизни. Как Вы считаете? Я думаю, что очень важно, чтобы человек говорил о том счастье, которое было, особенно когда ему предстоит смерть.

Я с вами согласен, что надо дать человеку вспомнить все прекрасное, или красивое, или доброе, что было в его жизни. Жизнь сложна, и на сознание наслаиваются и добро и зло, и радость и горе, а в какие-то моменты то или другое преобладает. Скажем, когда человек страдает, он не обязательно может думать о лазурном небе.

Это может быть некстати, но я вам расскажу. Одно время наш военный госпиталь стоял недалеко от лагеря немецких военнопленных. Там был молодой немецкий хирург, который по закону имел право оперировать немцев. И вот одного немца привезли с огромным нарывом на ноге. Я этому врачу сказал: “Вы будете, конечно, оперировать, а я ему дам анестезию”. Он ответил: “Он солдат и мужчина, он без анестезии обойдется”. — “Это будет дико больно!” — “Ничего, выдержит”. Он взял скальпель, взрезал ногу. Солдат сначала закричал от боли, потом стал ругаться, потом стал этого хирурга ругать, потом стал проклинать его за свое страдание. Когда все кончилось, когда он был забинтован, он вытянулся под караул в постели и говорит: “Господин хирург, я у вас прошу прощения за то, как я вас проклинал”. И хирург ему ответил: “Это ничего. Знаете, боль выражается степенями. Вначале ты кричал, потом ругался, а когда боль дошла до предела, ты меня стал проклинать, а если было бы еще хуже, ты Бога проклинал бы; это все в порядке вещей”.

С этим приходится считаться: человек может начать с того, что будет стонать, а кончить тем, что будет проклинать Бога. Это ничего не говорит о его духовном состоянии, это говорит только о том, что у него нет слов, чтобы выразить свою боль. Поэтому если кто-нибудь находится при таком больном, он не должен смущаться, не должен уговаривать: “Как ты можешь! Ты мне только что говорил, что ты верующий, а сам…”. Нет, это просто крик, который громче, громче, громче. И мне кажется, что надо уметь принимать больного, какой он есть. Слишком поздно ему навязывать какие-то убеждения или подходы. Бог его как такового любит.

Мне вспоминаются слова священномученика Иринея Лионского, который сказал, что слава Божья есть живущий человек, а жизнь человека есть созерцание Бога. То есть каждый связан с Богом уже тем, что он человек, как икона, как образ Божий… Не важно, какие у него личные убеждения, взгляды или даже отсутствие убеждений.

Человек остается человеком. Если продолжать ваше сравнение с иконой: мы дивимся на прекрасную икону. Но с какой болью и благоговением мы относимся к иконе, которая была изуродована злом. Мы ее не выкидываем, мы на нее смотрим как на раненого. Так же можно смотреть на человека. Он — икона, но изуродован. Он может даже богохульствовать, кричать, но это все выражение боли и растерянности, а сам он остается иконой.

Другой вопрос. Установлен диагноз: у человека рак. Можно ли об этом говорить больному?

Есть люди, которым можно сказать. Есть люди, которых, если скажешь, это подорвет настолько, что они не смогут справляться с собой. Но я пришел к убеждению за многие годы, что с людьми надо говорить не о смерти, а о жизни. Если человек верующий, с ним можно говорить о вечной жизни, хотя даже верующему это не так просто. Но можно говорить: “Сейчас твое тело вымирает, твое тело в болезненном состоянии. А посмотри, сколько у тебя в душе осталось любви к некоторым людям, хоть к одному человеку: к матери, к жене, к ребенку, к другу, сколько в тебе есть воспоминаний о всем светлом, что у тебя было в жизни”. И помочь человеку собрать все светлое, что было у него в жизни. Потому что когда человек болеет, конечно, естественная тенденция для него — думать только о плохом, о темном, о болезненном. Но если ему помочь вынести из прошлого как бы неводом все прекрасное, что когда-либо было, то он будет умирать по-иному. Он будет умирать со светом, который у него был в жизни, а не с тьмой, которая у него была. Это не обязательно поможет ему вступить в вечную жизнь радостно, но поможет думать, что это от него никогда не уйдет. Боль уйдет, ссоры уйдут, расставание уйдет, а это отложилось неотъемлемо, это уже вечная жизнь во мне. Это для полуверка достаточно. Для верующего это может пойти дальше, конечно. Ему можно говорить: “Разве ты не помнишь, как ты молился, как ты переживал то или другое в Боге?”.

Но даже человек, который на краю веры или не знает, что он верующий, может переживать смысл и красоту. И мне кажется, что мы часто забываем, что в конечном итоге Бог — это предельная красота. Это слово понятно каждому. Когда говоришь: “Бог есть истина”, — а что такое истина? Пилат уже как давно об этом спросил! А если говоришь: “Бог — это же такая красота! Посмотри, сколько вокруг тебя красоты. Это только отблески того, что Бог собой представляет” — это человеку доступнее. Это мне помогло несколько раз в общении с умирающими, так что я вам это передаю.

Года два назад в хосписе скончалась женщина по имени Татьяна. Она выдавала себя за неверующего человека, но сказала, что хотела бы со мной поговорить. Мы начали говорить о политике, о телевидении, обо всем, что угодно, кроме как о Боге и о Церкви. Однажды в разговоре о музыке она сказала, что ее любимая музыка — это Шестая симфония Чайковского. Мы немножко порассуждали об этом, и в конце концов она сказала: “Да, если Бог есть, то я Его слышу в этой симфонии”. Когда она слушала эту симфонию, для нее это было своего рода причастием. Дело кончилось тем, что она в конце концов по-настоящему причастилась. Так что я думаю, что путь к Богу разный. Не всегда и не ко всем нужен строго церковный подход в нашем понимании как священнослужителей, надо исходить из того места, где стоит человек, а не из того, где ты стоишь.

Мне хотелось бы поговорить о самом моменте смерти. Для многих это что-то страшное. В службе отпевания смерть называется таинственной. Но таинство для верующих людей — это нечто красивое, замечательное, благодатное. Мне не раз приходилось быть свидетелем момента смерти человека, и чувствовалось, что это благодатный момент, хотя вокруг слезы, страдание, хотя это момент разлуки с человеком. Как это сочетается?

Я думаю, что мы забываем, что таинство — это что-то таинственное, то есть что-то, что мы постигаем на поверхности или на какой-то глубине, но за чем стоит нечто, для нас непостижимое. И поэтому смерть действительно таинство. Мы воспринимаем телесную смерть, мы воспринимаем все, что душевно, психологически с ней связано. А за этим есть встреча с Богом, — но этого мы не способны передать человеку. Может быть, мы сумеем в другом порядке передать ему сознание, чувство общения с Богом, но мы не можем через смерть идти в этом направлении. Если брать латинское слово sacramentum (‘таинство’), то это нечто священное, нечто непостижимое. Объяснить человеку, в чем заключается смерть, так же невозможно, как объяснить человеку, в чем заключается Причащение Святых Даров. Это можно пережить, испытать, но объяснить словами — нет, нельзя. Можно сказать: “Когда я причастился, я прикоснулся к ризе Божией”, или: “Я встретил Бога на какой-то глубине”, но это все, что можно сказать, и только сам человек может это сказать. Смерть действительно таинственна, мы не знаем, в чем она заключается. То есть: разлучение души от тела — это очень просто сказать, но как бывает, что человек вдруг, как цветок, расцветает и оказывается в райском саду? как случается, что человек прорвался через ограниченности времени и пространства и телесности и оказывается в мире бестелесности, в каком-то смысле бесконечности, лицом к лицу с Богом — Каким он Его постичь может? Человек может встретить Бога как Христа воплощенного и воскресшего. Или, еще не дойдя до этого, встретить Его как Свет, к Которому идет…

В основном в хосписе люди пожилые, у которых жизнь уже состоялась, прошла. Но встречаются люди молодые, умирали от рака люди двадцати лет, даже моложе. У Вас есть советы, как подходить к ним, как говорить о той жизни, которая не состоялась? Казалось, впереди много лет, полных счастья, будет учеба, работа, семья… Всего этого уже не будет. Это очень трудно…

Знаете, иногда молодому легче умереть, чем старому. Старый часто влечет за собой груз всей жизни, у него есть очень многое, чего жалеть, и многое, что его пугает: как я вступлю в вечность с этим уродством? — говоря церковно: с грехами своими? А молодому человеку, который еще не успел в такой мере нагрузиться греховностью, можно сказать: “Ты молод, — ты сейчас входишь в область вечной молодости. Твоя молодость на земле ранена, изуродована болезнью. Болезнь отпадет, останется только молодость”.

У меня нет настоящего ответа, я просто делюсь с вами тем, что сам мог бы сказать или что случалось сказать…

В заключение я хотел бы Вас попросить сказать несколько слов работникам хосписа, медсестрам, добровольным помощникам и, конечно, главному врачу Вере Васильевне Миллионщиковой.

Когда вы мне поставили вопрос, сразу блеснула мысль, вернее, слова апостола Павла: друг друга тяготы носите, и так вы исполните закон Христов. Дело врача, дело сестры милосердия, дело всех тех, которые окружают своей заботой, состраданием и любовью больного — нести его тяготу. То есть разделить с ним эту тяготу, не то что истерически переживать с ним то, чего сам не испытываешь, а быть с ним рядом, не учить его, а разделять с ним его тревогу, но не отчаяние. “Да, я понимаю, что тебе страшно, но не бойся, потому что я видел много смертей, я встречал многих людей, которые вошли в вечную жизнь. Не бойся!”.

А кроме того, когда ты привязан к тому человеку, который умирает, молодому пациенту, которого просто жалко, не надо обороняться, не надо защищаться, стараться “не переживать”, для того чтобы тебе было легче работать. Надо быть готовым до предела болеть душой, до предела со-страдать этому человеку. При этом бремя ложится уже не на его одно плечо, а на два: на его и на твое. На словах это очень трудно выразить, но вот пример. Когда я был студентом первого курса и впервые оказался в хирургическом отделении, там умирал молодой человек, весь покрытый гнойными язвами. Он был в отдельной палате, потому что от его тела была старшая вонь. Старшая сестра меня к нему повела в порядке обучения (я только начинал медицину). И этот молодой, лет девятнадцати, человек ей сказал: “Сестра, я сегодня умру. Мама не успеет прийти до моей смерти. Поцелуйте меня за нее на прощание”. Она сжалась от отвращения, ответила: “Нам не разрешается целовать больных!” — и вышла вон. А за дверью заплакала: “Какой ужас! Мне так отвратительно было бы его поцеловать, что я отказалась”. Я пошел к нему и сказал: “Знаешь, я не мама, но я мог бы быть тебе братом. Давай простимся, как братья, а я твоей маме расскажу”, — обнял его и поцеловал. И тогда он сказал: “Теперь я могу спокойно умирать”.

Вот что я хотел сказать о сострадании. Это не: “Ах, ах! Бедненький! Голубчик мой!”. Это просто: ты мне не противен, я твоей болезни не боюсь.

Огромное спасибо за Ваши замечательные слова. Все Ваши книги есть в хосписе, Ваш дух там. Если Вы приедете в Россию, обязательно приходите к нам!

С радостью! У меня нет слов сказать, как я благодарен Богу, что те беседы, которые я здесь веду, оформляются в книги, до каких-то людей доходят и, судя по тому, что мне пишут, что-то им приносят. Я всегда мечтал вернуться в Россию и там трудиться. Этого не случилось. Я мечтал тоже что-то делать для того, чтобы русским людям было легче и лучше. Единственное, что я могу сделать — эти беседы, эти книги. Я страшно благодарен за то, что вы их читаете!

Священник ХРИСТОФОР ХИЛЛ

Священник — как садовник

(Беседа о служении в хосписе)

Отец Христофор, Вы — единственный православный священник-англичанин, который служит в Москве. Это очень необычно хотя бы потому, что некоторые русские священники мечтают служить в западноевропейских приходах Московского Патриархата. У Вас же все наоборот. Расскажите немного о себе.

В том, что я приехал служить в Москву, нет абсолютно никакой экзотики. Москва — один из мировых мегаполисов, и встретить здесь иностранца совсем нетрудно. А я родился в Манчестере; принял Православие в 80-х годах в Сурожской епархии. Учился в Оксфорде на филологическом факультете по специальности русская филология, затем два года посвятил изучению философии в аспирантуре. А рукоположил меня в Москве владыка Василий (Осборн), викарий Сурожской епархии. Сейчас я служу в храме Андреевского монастыря и опекаю 1 й Московский хоспис. Я женат, у меня трое детей. Вот вкратце и вся биография.

Вы упомянули о филологическом факультете и о русской филологии. Какие из русских писателей наиболее близки Вам по духу?

Достоевский и Гоголь, а из философов — Соловьев и Хомяков.

Кто из православных иерархов или богословов Великобритании оказал на Вас влияние как на будущего пастыря?

В первую очередь митрополит Антоний Сурожский. Во время моих непродолжительных приездов из России я всегда старался с ним встретиться и побеседовать. Я очень дорожил этими беседами.

Чему самому главному Вы научились у владыки Антония?

У него был дар: в общении с митрополитом я всегда ощущал, что единственный важный для него в этот момент человек — это собеседник. Владыка исключал все мысли и дела и был полностью погружен в общение, — и это будучи уже совсем немощным. Именно этот уникальный дар общения я чувствовал на себе.

Расскажите еще и о владыке Каллисте, ведь в России о нем знают в основном по отдельным переведенным трудам…

Мы сравнительно много общались с владыкой Каллистом, когда я прислуживал в оксфордском храме Константинопольского Патриархата, где Владыка настоятельствует. Первое его качество как пастыря — это погруженность в молитву во время службы. Никаких посторонних действий и слов — только молитва. А второе — это огромная начитанность и культура, сочетание прекрасного знания истории Церкви и святых Отцов со знанием классической музыки и литературы. А самое главное — это то, что все свои огромные знания и эрудицию он положил к ногам Спасителя.

У нас в стране мало знакомы с системой хосписов; многие воспринимают их как место боли и страдания, куда привозят умирать пациентов на последней стадии онкологического заболевания. А что на самом деле представляет собой хоспис?

Это английское слово происходит от латинского, обозначающего гостеприимство. В средневековых монастырях принимали гостей: больных, обездоленных и умирающих. Современный хоспис — это место приема больных; место, где жизнь продолжается в трудных обстоятельствах, где человек живет, а не умирает, где больного окружают заботой и позволяют достойно умереть.

Значительная часть персонала хосписа — это молодые люди, что, конечно, хорошо как для самого хосписа, так и для них самих и их будущей работы и служения. Есть в хосписе и служба добровольцев, которые приходят, потому что ощущают для себя необходимость помочь умирающим. Некоторые попадают сюда через приход, на котором я служу, другие приходят сами. У добровольцев работа тяжелая: уборка и уход за больными.

Система современного хосписного служения — это западное новшество в России или же оно появилось самостоятельно?

Наверное, хоспис все-таки западное явление, но и в дореволюционной России существовало нечто подобное, и прежде всего — Марфо-Мариинская обитель, служение которой было аналогично хосписному. Различие же в том, что Обитель была церковным учреждением, а современные хосписы — учреждения государственные.

Как Вы стали служить в хосписе?

Впервые я пришел в хоспис в 1996 г.; меня просто пригласили побеседовать с сотрудниками. Честно говоря, тогда я не собирался здесь служить. Но со временем сложились хорошие отношения, и Вера Васильевна Миллионщикова, директор московского хосписа, обратилась к Святейшему Патриарху с просьбой назначить меня (конечно, при моем согласии) священником в хоспис. Это было в 1997 г.

Ни для кого не секрет, что служение в хосписе очень тяжелое: постоянно приходится сталкиваться со страданием и смертью. А не было ли у Вас желание покинуть хоспис?

Нет, такого желания не возникало: нужно, значит нужно. Настроение может колебаться, быть радостным или грустным, но всегда остается ответственность. И ведь это относится к любому священническому служению: в какой-то жизненный период оно даже может не привлекать, но все равно ощущается его необходимость, и я считаю, что такая позиция должна быть непоколебимой.

Столкновение со страданием и смертью многому нас учит, позволяет пересмотреть свои взгляды на жизнь и на нас самих. Если близкие люди или священник проводят время у постели умирающего, они учатся понимать быстротечность времени, его необратимость, учатся ценить время. А Вы научились ли чему-нибудь в хосписе?

Служение в хосписе (говорю не только о себе, но и о других сотрудниках) помогает оценить жизнь: здесь мы чаще видим, как человек готовится к смерти, как он уходит из жизни, и это очень непросто. Я бы даже сказал, что это для нас честь. Из этого опыта проистекает понимание ценности, важности, святости человеческой жизни. Мы очень часто живем так, как будто надеемся прожить неопределенно долгое время и не отдаем себе отчета в том, что эта жизнь может для нас закончиться в любой момент. С христианской точки зрения она по сравнению с жизнью вечной лишь песчинка, но от этого она не становится менее ценной, потому что подготовка к будущей жизни происходит именно здесь, и от того, как человек прожил свои 50, 60 или 70 лет, зависит его будущее в Вечности.

Важно и то, что мы, сталкиваясь в хосписе изо дня в день со смертью, не приходим в отчаяние и уныние, потому что верим в то, что Христос пришел в мир с Радостной Вестью о другом измерении жизни, о том, что смерти больше нет.

Это понимание пришло к Вам именно в хосписе или было и раньше?

Понимание святости и ценности жизни было и раньше, как и у всякого верующего человека, здесь оно как-то больше обострилось.

А как должен вести себя священник с умирающим, далеким от веры и религии?

Самое важное, что должен делать священник — слушать больного. А в хосписе есть люди, которые не хотят говорить о вере и христианстве. Очень важно уметь их выслушать. Нужно всегда помнить о том, что человек еще жив, что он здесь со всем своим прошлым и настоящим, со всеми переживаниями, страхами и надеждами.

В Вашей практике были случаи, когда Вы начинали беседовать с пациентом, например, о музыке, кино, бытовых проблемах и постепенно подходили к более важному, к главному?

Беседовали и о музыке, и об искусстве, и даже о футболе. Я думаю, что неправильно все время говорить на духовные темы. Человек состоит из тела, души и духа, и поэтому у него есть потребности физические, а есть просто душевные. Здесь очень важно твое участие, присутствие и забота. Многим пациентам просто хочется поделиться своими переживаниями и радостями, а кому-то просто не хватает человеческого внимания…

Как Вы думаете, у верующих отношение к смерти более спокойное, чем у неверующих?

Я не думаю, что неверующим всегда труднее, чем верующим. В хосписе я встречал людей, совершенно далеких от веры, но тем не менее спокойно, с достоинством принимающих факт своей близкой смерти. Подобного рода стоицизм в одинаковой степени встречается у верующих и неверующих; разница, наверное, состоит в том, что верующий в такой ситуации будет прибегать к священнику для облегчения своей души, так как для него важно, когда на душе больше нет груза, отделяющего его от Бога.

Должен ли пациент знать свой диагноз?

Думаю, если человек спрашивает о своем диагнозе, то ему несомненно следует ответить. Только важно знать, какие подобрать слова и кто должен об этом с ним говорить. Хуже, когда больному улыбаются в лицо, а за дверями плачут. Незнание своего диагноза может вести к ошибочному восприятию реальности; больной не успеет подготовиться к смерти: сделать то, что еще в его силах, например, пересмотреть что-то в своей жизни, простить кого-то или попросить прощения самому.

Как вести себя родственникам, когда кажется, что все слова уже сказаны, диагноз неизменен и впереди лишь пугающая неизбежность?

Так же, как и раньше. Самое важное — личное присутствие; нужно быть рядом с любимым человеком. В хосписе родственники могут находиться круглосуточно.

В основном пациенты хосписа — это люди зрелые, но временами ведь сюда поступают подростки и дети. Как у Вас с ними строятся отношения?

Самой молодой нашей пациентке Дарье было 15 лет. Что касается общения с такими пациентами, то само состояние их здоровья (например, при опухоли головного мозга) не дает им возможности в полной мере общаться со священником, поэтому общение бывает кратким.

Руководитель детского хосписа при Воскресенском монастыре Санкт-Петербурга инокиня София рассказывала мне, что их пациенты-дети намного добрее и внимательнее друг к другу, чем взрослые. А когда я спросил ее, как они относятся к смерти, она ответила, что многие смерти не боятся и говорят: “Боженька заберет меня к Себе”…

…У детей есть та простота в вере и в отношениях, которой так часто не хватает взрослым, да и бремя, с которым ребенок уходит из жизни, более легкое.

А что же следует говорить молодому пациенту, у которого, казалось бы, вся жизнь впереди, — учеба, работа, семья, — но этого уже никогда не будет, а остается всего-навсего несколько дней или недель жизни?

Мне когда-то митрополит Антоний сказал, что такому пациенту следует сказать: хотя сейчас твое тело искалечено болезнью и страдает, ты скоро перейдешь туда, где нет никакой боли и страдания — в вечность, к Богу. Со смертью твоя жизнь не заканчивается, а только начинается.

Обращаются ли к Вам за советом и помощью родственники пациентов?

Да, и я считаю, что общение с родственниками порою даже важнее, чем с самими пациентами. Бывает так, что пациент быстрее принимает факт своей смерти, чем его родные. Вот одна наша пациентка хотела венчаться перед смертью со своим мужем, хорошо понимая, что скоро умрет. Она знала, что ее время пришло, а муж надеялся, что она будет жить. Я их обвенчал; все было торжественно, красиво и трогательно. Вскоре эта женщина умерла с осознанием того, что она стала невестой во Христе.

В связи с состоянием пациентов некоторые священнодействия трудно совершать; например, мы не ходим вокруг аналоя. А в остальном все как положено.

А как у Вас строятся отношения с сотрудниками хосписа?

Священник в хосписе не работает сам по себе, — он член большой команды. Еще в древности пришли к пониманию трехсоставности человека: в нем есть тело, дух и душа. В хосписе это понимают и поэтому пациенту оказывают как медицинскую помощь, так и психологическую и духовную. Задача же священника — найти способ сотрудничать с медперсоналом; здесь очень важны взаимопомощь и взаимодействие, — это основа хосписного служения.

Как Вы думаете, оправдана ли в некоторых тяжелых случаях эвтаназия?

На мой взгляд, эвтаназия неприемлема как с христианской точки зрения, так и с нравственной и с практической. Не надо забывать, что в такой ситуации могут быть злоупотребления, что всегда найдутся люди, заинтересованные в смерти больного. Поскольку человек не является автономным существом, эвтаназия — это вмешательство в Божий замысел о нем. Задача хосписа — это уход за больным в максимально хороших условиях.

Сейчас и в России, и на Западе увеличивается количество подростковых самоубийств. Часто от подростков можно услышать, что их жизнь пуста и бессмысленна, что им хочется умереть. Что бы Вы могли посоветовать в такой ситуации?

На самом деле мало кто из подростков по-настоящему хочет умереть; скорее это попытка радикальным способом изменить ситуацию. Чаще всего это происходит от одиночества, от непонимания со стороны сверстников и взрослых. Думаю, что лучший выход — это общение и друзья. Очень может помочь ласковое слово и забота. Необходимо дать понять подростку, что он в этом мире не один.

Вы говорите о ласковом слове и заботе, а некоторые священники и миряне считают, что без строгости обойтись никак нельзя. Можно ли в пастырской работе, тем более в хосписе, совместить доброту и строгость?

Доброта и строгость могут дополнять друг друга; можно, например, объяснять строгость заповедей в духе любви. Это все очень индивидуально. Пастырь в своем служении должен быть похож на садовника; он должен знать почву и условия произрастания, особенности полива и ухода. Здесь одинаковых советов и рецептов нет. Может быть, кому-то и нужна строгость, — но ведь другой от нее впадет в отчаяние.

Создается впечатление, что сейчас “не модно” говорить о смерти; СМИ пропагандируют здорового, богатого, модного, самодостаточного потребителя, а о смерти, о конечности человека в мире как-то умалчивается, а если и говорится, то в основном о количестве погибших в стихийных бедствиях и катастрофах. Кажется, что общество пытается убежать от самого себя…

Если общество не может говорить о смерти — это его беда. Да, СМИ навязывают потребительские ценности, — бесконечные развлечения, культ богатства и разврата, причем все это преподносится как норма и правда жизни. А жизнь тем не менее такова, что заставляет задуматься и о более серьезных вещах; жизнь — как книга, читая которую, воспринимая знаки и символы, можно попытаться сквозь них увидеть Божью волю. Наверное, нет ни одного человека, который не размышлял бы о смысле своей жизни. Чаще всего о нем начинают задумываться в критических ситуациях, таких как болезнь и потеря близких. Как говорил владыка Антоний, часто смерть близкого и дорогого нам человека становится неким водоразделом, уносящим все то мелочное и поверхностное, что в нас было, и мы начинаем жить более напряженной и вдумчивой жизнью. И он же говорил, что мы живем так, как будто пишем черновик своей жизни, который в будущем намерены переписать, — но именно этого-то никогда и не происходит. Я с этим согласен, и мы с ним об этом не раз говорили. Только понимание того, что мы можем уйти из жизни в любой момент, может помочь нам взглянуть на нее по-новому.

Кажется у англичан есть поговорка: “Если хочешь рассмешить Бога, расскажи Ему о своих планах”. Вы планировали стать священником?

Нет, таких планов у меня не было, хотя желание было. Вообще же я думаю, что быть полностью готовым к священству невозможно; всегда приходится учиться новому, и этот процесс со временем не прекращается. Слова Сократа “Я знаю, что ничего не знаю” в особенности относятся к священническому служению.

Один священник сказал, что пастырь призван быть скульптором души…

Я с этим не согласен; уж очень напоминает советское высказывание об инженерах душ. Единственным скульптором, преображающим и освящающим человеческую душу, является Святой Дух, а священник — лишь Его скромный помощник.

Беседовал А. Курилович