Размышлениями и воспоминаниями делится Андрей Андреевич Золотов, искусствовед, художественный и музыкальный критик, основатель и главный редактор Студии фильмов об искусстве Творческого объединения «Экран» Гостелерадио СССР (с 1973). Советник Председателя правления – ныне Главного редактора Агентства печати «Новости» – «РИА Новости» (с 1994 года). Действительный член и вице-президент Российской академии художеств.
Даже сегодня, каждый раз, когда я проезжаю мимо своего дома на Смоленском бульваре — Смоленский бульвар, дом 15, между Смоленской и Зубовской площадью,-то всегда испытываю особые чувства. Смотрю на своё окно на втором этаже под балконом. Над нами на третьем этаже был балкон, я знал, кто там жил, мы общались с этими людьми. Иногда в моём окне открыта форточка, там кто-то живёт. Однажды я даже привёл туда младшего сына, позвонил в дверь и попросил, чтобы нынешние хозяева нас пустили.
фото Юлии Маковейчук
Когда-то в этой квартире жило одиннадцать семей. Это был огромный, длинный коридор. Две семьи имели по две комнаты, остальные — по одной. Были комнаты чуть получше — с окнами на Садовое кольцо. Другие, с другой стороны коридора, — потемнее, с окнами во двор.
Окна нашей двадцатиметровой комнаты, в которой я жил с мамой и папой, выходили как раз на Садовое кольцо. И я помню, когда пленных в конце Великой Отечественной войны вели по московским улицам, по Садовому кольцу, я видел это, стоя на подоконнике. Несколько колонн понурых людей, и за ними — был какой-то неплохой режиссёр, который это придумал — шли поливальные машины и как бы смывали эту нечисть и грязь с площади. Это производило впечатление, и даже притом, что тогда я не был так погружён в театр, как сейчас, я понимал смысл этого.
Чтобы при этом возникало чувство какого-то клубящегося гнева — такого не было. Любопытства тоже не было, было чувство жалости. Но я понимал, что происходит такой исторический знак.
Я сказал, что у двоих наших жильцов было по две комнаты. Это были замечательные люди, один из них был академик Белорусской Академии наук Сергей Николаевич Вышелесский. Красавец, высоченного роста. Вот у меня и сейчас на письменном столе лежит блокнот с гравированной пластиной, который на семидесятипятилетний юбилей Вышелесского был подарен ему от почитателей, студентов и преподавателей. Чудный блокнот с выгравированной лирой и пером. Сергей Николаевич потом подарил его мне.
Будучи академиком Белорусской академии наук и лауреатом Сталинской премии, Сергей Николаевич занимал две комнаты. А до этого он сидел в тюрьме. В основном нашими соседями были ветеринары, потому что мы жили рядом с Ветеринарной академией. И вот в 30-е годы Вышелесский придумал лекарство от страшной болезни — сапа. Но его самого обвинили в том, что он заражает скотину сапом, и посадили.
Но это был тот короткий период, когда ещё были какие-то откаты. Во всяком случае, его жена, Софья Иосифовна, выпускница Варшавской консерватории, совершенно замечательная женщина… У неё была палка, на которую она опиралась, ручка которой, как сейчас помню, была выполнена в виде лисьего хвоста. Софья Иосифовна писала письма Сталину, кому угодно, и её мужа в скором времени выпустили — повезло, что называется.
Кроме Вышелесского, две комнаты имел профессор, анатом Дмитрий Михайлович Автократов. А ещё был один профессор — Иван Ефимович Мозгов, — у которого была одна комната, большая, но одна. А у нас в квартире была ванная, и тогда мой отец как-то сказал жильцам: «Ну что, мы в баню не можем сходить? Давайте поможем Мозгову. Пусть он из нашей ванной сделает себе кабинет, а мы обойдёмся без ванной». И почему-то все согласились, никто не возражал, — и отдали ванную Мозгову под кабинет.
Помню, как внутри этой ванной он поставил фанерные перегородочки. На умывальник положил доску, сделав из него письменный стол, и в течение какого-то времени это был его кабинет. Это к вопросу о климате.
А ещё одну комнату занимал генерал медицинской службы Казанский. Замечательная личность, петербургский человек, я у него потом в Петербурге бывал в гостях. И когда, как говорил Зощенко, обстановка стала налаживаться, и он смог вернуться в Ленинград, комната его освободилась и перешла к Мозгову. И тогда ванная снова стала ванной. Такая маленькая деталь.
Была ли наша квартира исключением? Да, в каком-то смысле. Но и характер той жизни был иной, была доброжелательность невероятная.
У Автократовых было пианино, а у нас не было. Он узнал, что я в школе начал заниматься музыкой в кружке. Играл у учительницы дома на Плющихе. И тогда он сказал: «Приходи к нам и играй, я люблю послушать музыку». Определили часы, и я приходил заниматься, а он слушал.
Ещё Автократов запомнился мне тем, что подарил мне однажды замечательную книгу. Это был такой голубой том с золотым тиснением с портретом Гоголя, ставшего моим любимым писателем, архиблизким и дорогим. Золотое тиснение, синяя обложка, портрет Гоголя, дореволюционное издательство Маркса… Он мне дал эту книжку и сказал: «На, в школе вы это проходить не будете, а ты читай». Ну, ещё, правда, добавил, «ты умный мальчик». Сейчас это и неловко, и тепло вспоминать.
Это оказались «Выбранные места из переписки с друзьями». Я начал читать, и думаю, что в итоге это повлияло на мою жизнь. Эту книгу я прочёл, по крайней мере, читал, раньше, чем «Мёртвые души». Вот атмосфера.
А кухня. У нас была большая кухня, у каждой хозяйки был свой столик, примерно в полметра, и все там работали. Стол Софьи Иосифовны Вышелесской был, помню, как раз у двери возле входа. И мы с ней очень много разговаривали о музыке.
Отец — был такой период — как раз служил в Москве. И, учитывая мою тягу к искусству, ночами выстаивал очереди в Большой театр. И я где-то с восьми лет уже ходил в Большой, поэтому застал и танцующую Уланову… (С ней мне потом посчастливилось общаться лично, я же провожал её в последний путь. По её предложению я даже был членом жюри Восьмого международного конкурса артистов балета в Москве.) Я слушал на сцене Пирогова, Рейзена, Козловского, Норцова, Кругликову, Шпиллер. (А потом так случилось, что я общался и с Козловским, и с Пироговым, и с Рейзеном… О Рейзене сделал телевизионный фильм — как раз в день своего девяностолетия он пел в Большом театре Гремина). Это всё были поразительные люди.
Климат изумительный, я бы сказал — небывалый. Вот помню, как после «Аиды» я пришёл на кухню обмениваться впечатлениями с Софьей Иосифовной Вышелесской и говорю: «Вы знаете, всё стоит передо мной сразу, а спеть, воспроизвести ничего не могу». А она, помню, сказала мне: «Ну, считай, что с этого момента ты и начал кое-как разбираться в музыке. Потому что музыка — это есть нечто целостное. Запомнить фрагмент того-другого — это приятное дело, но неглавное».
Вот видите, основополагающие эстетические постулаты впитаны, так сказать, на кухне.
Или незабываемый эпизод, я недавно о нём рассказал внуку великого учёного Константина Ивановича Скрябина Константину Георгиевичу, ныне — тоже академику Российской академии наук, если таковая сохранится…
Был юбилей Вышелесского, того самого, от которого мне блокнот достался, и было много гостей. Был приглашён и знаменитый Константин Иванович Скрябин, великий учёный, гельминтолог, биолог. Но он опоздал, и к моменту, когда он пришёл, повесить его пальто и шляпу было негде. Софья Иосифовна спросила: «Можно у вас?» — «Да, конечно». И у нас, в нашей комнате висели шляпа, пальто и палка Константина Ивановича Скрябина. И это было великим событием.
Отношение к учёному, отношение к науке, отношение к знаниям, отношение к тому, что кто-то добыл что-то своим огромным трудом, талантом, обрёл определённое признание как доказательство того, что это так, а не иначе — всё это вызывало в моём отце и в моей матери высокое уважение. Мы жили в ощущении, что в нашем коридоре живут какие-то короли, цари. Но эти люди властвовали не силой денег. Ну, может быть, они как-то и лучше жили, но это никогда не бросалось в глаза. Проблема денег вообще не обсуждалась: кто с большим, кто с меньшим достатком.
Да, я знал, что Валера Самоделов, мой соученик по классу и мой сосед, папа которого тоже был военный, лейтенант, живёт похуже в плане достатка. Значит, всегда, как только можно было, мама им помогала: мы вместе учили уроки, он у нас обедал. Не было никаких сомнений: если что-то можно было кому-то сделать, это надо было сделать. И это было нормально.
Чтобы не рисовалась такая очень уж идеальная картина: да, там среди этих одиннадцати семей была и одна, мягко говоря, странная семья. Не будем называть фамилию — дети этой семьи ныне живут и здравствуют и стали вполне профессиональными людьми. Но тогда, когда мы вынуждены были уехать в эвакуацию, их странная мама въехала в нашу комнату и уничтожила все документы моей матери. В итоге мать осталась вообще без документов и без пенсии. Это всё другая история.
Но в целом обстановка была совершенно поразительная. И помню, когда вот эта отдельно взятая личность нагло лезла в коридоре на моего Вышелесского, я встал между ними, я защищал академика. Потому что науку надо было защитить, знание надо было защитить.
Относится ли это всё к теме духовности? Относится. Я не знаю, кто из этих людей был верующий, кто нет — мы не говорили на эти темы. Но, конечно, они были глубоко верующими людьми, иначе как бы Автократов подарил мне эту книгу Гоголя?
Какие-то связи длились… Жена Автократова была из Новочеркасска. Она мне говорила: «Ты когда-нибудь услышишь фамилию „Лосев“. Он тоже из Новочеркасска, мы учились там в одной школе». И действительно потом я узнал Алексея Фёдоровича Лосева, вот стоят его книги.
Значит, получается, что уважение к науке у меня — из этой общей квартиры. Впечатление от ярких людей — из этой квартиры. Возможность какого-то сообщества, независимо от уровня образовательного ценза, от чего-то внешнего… даже не хочу говорить «культуры». Как-то все находили общий язык, никто не выяснял, кто сколько классов окончил. Моя мама не кончала консерваторию, но никакого пренебрежения со стороны Софьи Иосифовны Вышелесской никогда не было — наоборот, любовь и внимание.
Подготовила Дарья Менделеева