О НАШЕМ СТРАШНОМ СУДЕ
…войти не во всем открытый
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: «Вставай!».
Н. Гумилев
Пусть наши дети будут лучше нас — это, по-моему, очень хорошее, очень правильное пожелание, хотя оно и противоречит нынешним алармистским, апокалиптико-эсхатологическим, конспирологическим и прочим модным установкам. Для того, чтобы это пожелание обрело силу, нам и следует жить, молиться, работать. Хочется, чтобы эти дети были благочестивее нас, — это-то, если честно говорить, нетрудно. И еще — чтоб были добрее. А для этого нужно взращивать их в любви и добре. И самим возрастать. И, в частности, читать хорошие, добрые книжки. И детям давать.
Про непростительность
Вот одну такую книжку хочется горячо рекомендовать вообще и в частности. На нее как-то была в «Фоме» рецензия, так что сюжет этот для журнала не вполне нов: Д. Быков, И. Лукьянова. О зверьках и зверюшах. Ее подзаголовок — Детская книга для взрослых. Взрослая книга для детей — показывает, что она очень даже годится для вышеобозначенных целей. Упомянутая же частность состоит в том, что в этой книжке есть «Сказка о зверюшиной кладовочке», с которой в связи с развиваемой темой хорошо бы познакомиться поближе.
Зверьки и зверюши — это такие существа; живут по соседству в двух городках. Набожные, пушистые, аккуратные и хозяйственные зверюши живут в городе Преображенске, в хорошеньких домиках с садами, огородами и коровами. Гордые, лохматые, ленивые зверьки-агностики (свирепо мучающиеся обычно похмельем и теодицеей*) живут в городе Гордом, в грязных развалюхах, где водятся только тараканы. И вот один изголодавшийся зверек пошел к зверюшам воровать — не работать же, как дураку какому. Залез в кладовочку, все там впотьмах перебил, разлил и рассыпал мышам на поживу и на потеху. Прибежала на шум гневная зверюша, отконвоировала его на веранду, где велела снять грязное (в машинку!), помыться, дала еды и оставила до утра. А утром снова покормила и отпустила, но не от милосердия, а оттого что связываться неохота, от пренебрежения то есть. И велела на глаза не показываться. И пошел себе зверек, корчась от позора, и начал работать, и даже создал зверьковую ремонтную бригаду и зажил вроде бы хорошо. Вот только зверюша его не простила и при редких встречах игнорировала, хотя он и попросил прощения.
А дальше совсем интересно, и нужно ближе к тексту. Дело в том, что не только непрощенный зверек тосковал, но и не простившая зверюша от неизжитой обиды портилась и раздражалась, и кричала на своего зверюшонка, и даже однажды дернула его за хвост и запустила в мышей моченым яблоком (нужно сказать, что зверюши в общем уживаются с мышами мирно, хотя и обличают их за тунеядство). И вот депутация мышей сказала зверюше примерно следующее (обратите внимание на риторику): ты поселила в доме обиду, и кормишь ее, и позволяешь ей разрастаться. А мы с твоей обидой жить не хотим: пуще всего на свете после кота и мышеловки надо бояться непростительной зверюши, ибо хлеб, который она печет, горек, как ее обида, и кисло ее варенье, как выражение ее лица. У нее от горечи облезает кисточка на хвосте (между прочим, эта кисточка — первый признак всякой добродетельной зверюши!) и обвисают усы, придавая ей дурацкий вид, и шерсть ее желтеет. И мыши заявили, что хотя и странно и страшно уходить из родной кладовочки на зиму глядя, но они, пожалуй, пойдут, пока сами они и дети их не огорчились и не прокисли от зверюшиной обиды вместе с ее огурцами!
Тут зверюша обнаружила, что огурцы-таки прокисли, и выкинула их, и вымыла бочку, и поплакала, а потом посадила на санки зверюшонка и отправилась в город Гордый, и разыскала там тоскливого зверька, и они обрадовались и стали играть в снежки и лепить снеговика. И даже авторы намекают, что очень может быть, что в конце концов и поженились.
Вывод о детском чтении
Вот пусть такие книжки и читают дети, которым мы от души желаем лучшего будущего. А уж не про Павлика Морозова… да разве в одном Павлике дело! Вот, например, вроде бы вполне замечательная книжка про Швамбранию, хотя преподаватели воскресных школ резонно скажут, что в ней не в самом умном и привлекательном виде представлен батюшка. Это правда, но я бы на их месте рассказала, сколь и в самом деле горестно безбожное воспитание детей, о котором батюшка и говорит, и не над чем тут смеяться. А результаты такого воспитания налицо, и о них говорится в той же книжке: очень страшно, когда во время революции из гимназии изгоняют директора. В общем-то он был не подарочек, но не в этом же дело, а в том, что в спину изгнанному со свистом и улюлюканьем запускают калоши, что подается как юмористический эпизод, а на самом деле и гнусно, и мерзко, и в свою очередь несет в себе воздаяние: сколько таких юных революционеров было в дальнейшем убито их же собратьями!
Мы по большей части все заботимся о том, чтобы книги для детского чтения были благочестивы. Спору нет, это важно, но важны и еще две вещи: от них не должно скулы сводить, потому что это порождает глубоко ложную идею, что добродетель скучна, и в них не должно быть жестокости. Совсем. Даже в виде «справедливого» воздаяния отрицательным героям. Потому что Мне отмщение, и Аз воздам — это не Толстой придумал в качестве эпиграфа для «Анны Карениной», это Бог говорит (см. Рим 12:19, где апостол Павел цитирует Вт 32:35). А воздаяние Божие — обращение грешника, потому что Он не желает гибели людей. В той же книжке про зверьков и зверюш есть сказка о том, как ужасные зверцы (лаконична их авторская характеристика: «они вообще») совершают грабительский набег на город Гордый, отбитый в основном с помощью зверюш. А затем нужно очень много работать: расчищать развалины и пожарища, строить, лечить пострадавших (зверцов — в отдельной палате)… и совсем непонятно, что делать с пленными зверцами, которые сидят в зверюшиных погребах и наверняка пожирают хозяйскую сметану, потому что совести у них нет. И вот отличие хорошей литературы от нравоучительной: эпизод на этом закончен. В самом деле, что тут делать? Вступать в драки и отбирать сметану? Отпускать на свободу? Утопить? Или просто подумать и поговорить с юным читателем, — ведь сказал давным-давно один мудрый отец, когда сын его восхищался местью графа Монте-Кристо: «Мой мальчик, мстят лакеи».
А теперь про нас
Нужно признаться, что воспитание детей в благочестии и добре требует от нас — здесь и сейчас — некоторых дополнительных усилий. Для начала хорошо бы смиренно признаться, что мы основательно запутались в очень важном вопросе, от которого зависят в конечном итоге не только воспитание, но и вся духовная жизнь человека, все его понимание вечного спасения: мы нечувствительным образом утратили ощущение границ нашей компетенции.
Мы спокойно и даже с глубоким благоговейным вниманием читаем и слушаем, когда благочестивый батюшка сетует на то, что все еще не привел свою паству к спасению, и, очевидно, из почтительности не обращаем внимания на то, что Спаситель — это не совсем он. Но это всё мелочи по сравнению с осудительным и непростительным океаном наших суждений о ближних и дальних. Когда гонители Церкви вели совершенно юридически безграмотные следственные действия, торжествовал, как известно, обвинительный уклон. Кажется, он благополучно пережил гонения и подчас обрушивается на давние их жертвы уже со стороны «своих».
При суровом, бескомпромиссном осуждении нашими добродетельными современниками мучеников, исповедников, праведных и просто хороших людей всякое лыко в строку: в молодости чем-то не тем интересовался, на старости лет кого-то недостаточно резко и бескомпромиссно осудил; некто, о ком мы толком ничего не знаем, вроде бы говорил какому-то забывчивому путанику про данное лицо что-то не вполне хорошее… А может, и про кого другого говорил, — ну да неважно, главное, что это дает возможность явить свою требовательность и принципиальность.
Вот человек, не отличающийся ничем выдающимся, кроме того, что в годы гонений с перепугу отказался от богослужения (бывало такое; не он один, но тем самым вряд ли он может быть мерилом праведности), цедит высокомерно, что-де мол священноисповедник святитель Лука (Войно-Ясенецкий) приспособился к советской жизни. Все бы так приспособлялись: десятилетия тюрем, ссылок, лагерей, десятки тысяч раненых, спасенных от ужасной смерти, — а кто считал тех, кого Владыка ограждал от смерти духовной?
Однажды я, грешная и недостойная, навлекла на себя большое неудовольствие некоего автора в священном сане, потому что он прислал статью, в которой клеймил богословскую несостоятельность трудов святителя Илариона (Троицкого), а я дерзновенно написала, что в нашем журнале не принято бранить святых. Он мне ответил с большой обидой, скрываемой тщательно, но не совсем умело, а также сообщил, что в другом месте у него эту статью взяли с радостью.
Еще мне один раз предложили напечатать свидетельство о том, что некий иерарх, глубоко почитаемый теми, кто его знал, да и теми, кто о нем только слышал или читал, — на самом деле человек подозрительный в смысле благочестия, потому что он, направленный на вдовствовавшую кафедру, делами которой один недостойный человек управлял дурно и своекорыстно, ежедневно справлялся на почте, не пришел ли уже официальный указ о его назначении. Вот ведь какой несмиренный! — работать ему захотелось! Нет чтобы кротко созерцать, как последнее раскрадывают!
А лавина необоснованных обвинений в адрес одного казненного иерарха началась (и достойно увенчалась) свидетельством очень-очень старого человека, который чрезвычайно духовно вспомнил, как один насельник Лавры говорил ему про того, в ту пору другого насельника Лавры, что когда оба они ожидали епископской хиротонии, тот, другой, ожидал ее с нетерпением, потому что не хотел в случае чего подходить к первому под благословение. Какая хорошая память на важнейшие для истории Церкви дела и события! Какое беспредельное доверие к собеседнику, погруженному в тонкости психологии! И ведь это публикуют, и читают, и делают многозначительное лицо. И мало кому в голову приходит, что если отвлечься от возраста, пола и сана задействованных лиц, то перед нами жалкая кухонная сплетня, смысл которой совершенно ничтожен даже и в том сомнительном случае, если сказанное — правда.
Расширение обвинительного уклона
Итак, обвинительный уклон распространяется и на тех, кто предстал перед Господом, и даже на тех, кто прославлен Церковью. Основанием для обвинений служат обычно глубоко «благочестивые» суждения типа Дыма без огня не бывает, Что-то там такое было — не то он украл, не то у него украли, Люди зря не скажут и т. д. Замечательно то, что чем крупнее личность, о которой идет речь, тем яростнее на нее нападки. Все это очень напоминает одну из «Побасенок» Карела Чапека. Эта книжка — сборник суждений, выносимых от лица того или иного существа. Например, петух говорит: «Еще не светает. Я еще не давал сигнала». А один персонаж (захотите узнать, какой — возьмите книгу и прочтите) обличает: «И это — большое дерево? Да вы посмотрите, у него ветка сухая». Допустим, сухая; но она — одна из сотен и расположена на многометровой высоте, причем отнюдь не на макушке.
Что же говорить об участи ныне живущих? Ни один из них (из нас!) не защищен от совершенно безответственных злобных нападок, по большей части подпадающих под определение «клеветнические измышления» и затрагивающих всю жизнь человека, все его существо. Честно говоря, больше всего это напоминает загробные мытарства, известно кем организуемые и осуществляемые. Единственно что можно сказать об этом общепримирительного — это то, что среди секулярной публики это тоже процветает. Однако такая констатация не слишком утешительна.
И лица, никогда не существовавшие, то есть литературные персонажи, тоже привлекаются по всей строгости закона («В круге первом» читали? Суд над изменником Родины военнопленным князем Игорем помните? То-то!). Я в свое время недрогнувшей рукой изъяла из материалов, предложенных для печати, громы и молнии в адрес Татьяны Лариной с предложением подвергнуть (иначе не скажешь) ее катехизации. Душевное равновесие мне помогли удержать два соображения: во-первых, можно понять нежную душу автора, которому (как и всем нам) предлагается почитать Таню, как звал ее автор (очень ее любящий), кажется, уже наряду со святыми женами. Тут позволительно впасть в ожесточение. Во-вторых, я вживе представила себе, как автор приходит к Лариным с подобным предложением и какой из этого выходит афронт. Однако афронт афронтом, но зачем же писать, что Татьяна увлекалась наряду с гаданием английскими оккультными романами?! В тексте Пушкина сказано про Ричардсона и Руссо, но ни один из них не был оккультным автором (даже если все готические романы считать оккультными, что не очень грамотно), а Руссо даже и англичанином не был. Вот насчет гадания правда — ну так не принимайте ее в ПСТГУ!
Наконец, меня глубоко огорчил один хороший и богословски образованный человек, которого я с давних пор уважаю и чем дальше, тем с большей симпатией к нему отношусь. А огорчил тем, что сказал, что ненавидит рассказ Чехова «Студент» за то, что его герой, семинарист, на Страстной был на тяге, а это охота. Вот так вот; и не действует ни то, что весь рассказ-то о том, как одно-единственное воспоминание об отречении Петра преобразует душу этого студента, и он начинает весь мир видеть по-иному, и что его искренний рассказ о Евангельских событиях глубоко воздействует на души слушательниц. Это все неважно, и никому не нужны их души. А главное: был дисциплинарный проступок? — Был. Так что никаких прощений. Очевидно, в таком случае по логике вещей неодобрение должно вызывать и то, что Христос простил Петра, но об этом просто говорить неудобно. И при такой оценке совершенно игнорируется тот неоспоримый факт, что Чехов своего нерадивого семинариста не выдумал, а взял из жизни. Тут-то бы и задуматься… но ведь настолько проще возмущенно отвергнуть!
И к герою рассказа «Архиерей» тоже есть претензии: как он смеет быть несчастным! как он смеет переживать, что люди с ним неискренни! Очень хочется в лад добавить: как он смел умереть накануне Пасхи!
Помимо глубокого непонимания природы художественного творчества и его целей, в этих случаях сквозит та самая непростительность, от которой, пардон, у зверюши прокисли огурцы.
Ну нельзя же так!
Действительно нельзя — хотя бы потому, что как же в таком случае прикажете воспитывать в детях добро?
Нам заповедано молиться о том, чтобы Господь простил согрешения усопших и даровал им Царствие Небесное; молиться о всех людях, в том числе и о ненавидящих и обидящих нас (какие уж тут ненавидящие и обижающие, когда мы, как бравый ковбой, успеваем первыми!). Нам даже сказано, что отличительным признаком учеников Христовых, то есть христиан, является царящая среди них любовь (см. Ин 13:35). Святоотеческая мысль о том, что молитва соединяет в любви ныне живущих и скончавшихся, явственно представлена в богослужении и не может не радовать, и согревает душу надеждой. Радует также и то, что существуют духовные свидетельства: молитвенное предстательство ныне живущих на земле помогает тем, кто землю уже покинул. Так неужели же верно и обратное: осуждение и проклятья живых обращают суды Господни к осуждению? Так вот нет же! Не такова наша христианская вера, чтобы можно было такую идею принять! Не таков Господь, в Которого мы веруем, чтобы в судах Своих следовать человеческому осуждению!
Тогда зачем стараться? Тем более что в православной литературе, в легендах и преданиях достаточно сказано о том, как трудолюбиво и до последнего используют бесы возможность повредить и погубить. Но там же говорится и о том, что Господь милует представшую перед Ним душу, невзирая на свидетельства ее греховности, — просто потому, что Он и всеведущ, и многомилостив, и есть источник всякого блага и всякой любви. И достаточно с верой и любовью (со страхом Божиим и трепетом соединяемся мы с Ним в Таинстве — при всем нашем кромешном недостоинстве) обратиться к Нему за прощением, чтобы его получить.
…Вообще-то православная традиция соблюдает великое духовное целомудрие в рассуждениях о Суде, тем более — о последующих карах. Тем печальнее встречать в современной благочестивой литературе предельно «точные» указания на вымышленные юридические процедуры Страшного суда. Доходит уже не только до трагикомического применения термина «слушается дело», но и до кощунственных по сути рассуждений о том, чтó Божия Матерь прощает, а чтó нет.
Да полно! Давайте подойдем к этому попроще. Бог лучше людей? — Разумеется. Добрее? — Ну конечно же! Больше способен любить? — Способен к абсолютной любви, не то что мы, в том числе и лучшие из нас. Так может ли Его суд быть страшнее, быть более жестоким, нежели человеческое осуждение? А?
Другое дело — на этом Суде не обманешь, этого Судью не подкупишь. Ну так нешто же может христианин на это рассчитывать? Тут и бояться нечего, напротив, мы будем властью Господней ограждены от клеветы.
Для меня уже давно вся «страшность» Страшного суда свелась к тому, что его решение — последнее; это не потому что я что-то умное знаю, а потому что по-немецки он так и называется: , то есть «последний суд». И эта «конечность» настоятельно требует от нас покаяния, причем безотлагательного, потому что срок его не определен.
Достоверно известно, однако, что суд без милости не оказавшему милости (Иак 2:13). И это нужно держать в памяти, коль скоро нам очень хочется кого-то судить.