Многие рассуждают о пастырском выгорании — есть ли такой феномен, или это всего лишь отговорка, выдуманная для оправдания собственного неадекватного поведения? Протоиерей Игорь Прекуп делится своей историей выгорания и исцеления от него.
Протоиерей Игорь Прекуп
Пастырское выгорание — модное словосочетание. Одних оно привлекает некой свежестью, других отталкивает мирским душком. Что это: выдумка лукавствующего рассудка или реальное явление церковной жизни?
Смею предположить, что второе, поскольку вряд ли иначе о проблеме пастырского выгорания упомянул бы Святейший Патриарх Кирилл на Архиерейском совещании еще год назад, охарактеризовав это явление как «состояние, когда священнослужитель теряет мотивацию к несению пастырского служения, состояние хронической усталости и апатии, сопровождающееся сомнениями в наличии пастырского призвания и правильности выбора священнослужения как профессии и образа жизни».
Проще всего наказать
Итак, феномен есть, его существование не только признано на высшем иерархическом уровне, но его рекомендовано принимать всерьез, и не только не отмахиваться как от блажи, или вменять в вину «выгоревшему», а напротив, отнестись к недугующему со всей чуткостью: «Здесь — особая ответственность епископа и епархиального духовника, — отмечает Святейший. — Проще простого будет наказать, запретить, отвернуться. Но не к этому призван архипастырь. Именно в такие моменты следует с особой остротой вспомнить литургическое приветствие „Христос посреди нас“, обращенное к „собрату и сослужителю“».
Патриарх не для красного словца затронул этот вопрос в собрании архипастырей. Ему известна и проблема пастырского выгорания, и общепринятая практика ее «препростого» решения, принцип которого гениально сформулирован в названии романа Хораса Маккоя «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?». Ну, разве что, не пристреливают…
Да и что такого?.. Ведь «выгоревший» — это кто? Или, лучше сказать, не «кто», а «что»? Что является продуктом выгорания? — Зола. Он уподобляется золе. А с золой что делают? Правильно, выбрасывают на помойку. Ну, в лучшем случае — на удобрение почвы, наряду со скотскими экскрементами. И то, если продолжить образную ассоциацию, в агрономии золу с экскрементами не смешивают, а вот реалиях наших суровых будней — это запросто: мало выбросить, надо еще смешать «отходы пастырского горения» с нечистотами, чтобы не возникало сомнений в оправданности слива. И тоже понятно: ведь какая это «зола»? Нет такого понятия в Евангелии, а есть понятие «обуевшей соли».
Что Господь говорит? — «…Если… соль потеряет силу (аще же соль обуяет)… Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям» (Мф. 5; 13). О как! Зола — та хоть в землю как удобрение годится, а Евангелие нам говорит не о золе, но о «соли обуевшей», которая «ни в землю, ни в навоз не годится; вон выбрасывают ее» (Лк. 14; 35). Так что, вот: нет никакой «золы», а есть «соль обуевшая», а о том, как с ней обращаться, в Евангелии сказано ясно: «вон выбрасывают», причем «на попрание людям», то есть, чтобы ноги об нее вытерли, и нечего тут о «золе», да о «выгорании» рассуждать…
Все, вроде как правильно, «от Писания глаголет»: нет никакого «выгорания», а потому нечего церемониться с теми, кто позволил себе роскошь сорваться… Однако Святейший почему-то счел эту тему актуальной и достойной внимания своих собратьев. Тогда, может, и нам стоит к ней отнестись серьезней, сделать над собой неимоверное интеллектуальное усилие и порассуждать на тему явления, столь неприлично звучащего для «высокодуховномыслящего» уха?
Выгорание — удел «горящих»
Для начала обратим внимание на то, что выгорание предполагает горение. Нет, мы не собираемся усматривать причину выгорания в самом горении духа, причина в другом, но все же давайте определимся для начала с тем, что говорить о пастырском выгорании можно лишь в том случае, когда дело касается пастыря, преданного своему делу.
Если священник замечен в равнодушном и небрежном исполнении своих обязанностей, в раздражительности, если налицо признаки уныния и отчаяния, если он избегает богослужения и увлекается мирскими утехами — это еще не повод с уверенностью говорить о пастырском выгорании. Тут причина может быть в изначальном отсутствии истинных мотивов к несению пастырского служения, в каких-то корыстных интересах и ожиданиях, в ложных надеждах, да мало ли в чем еще! Если, например, для священника понятие служения тождественно понятию работы, а работа — средство зарабатывания денег, «выгорание» ему не грозит: он может впасть в уныние оттого, что «крокодил не ловится, не растет кокос», но это никакое не следствие выгорания, а естественная реакция на неудачу.
Выгорание — удел «горящих», «болеющих» за свое дело, удел стремящихся выложиться без остатка, честно, всецело, опасающихся невольно лукаво «сэкономить» часть богатства как Анания и Сапфира (Деян. 5; 1 — 2), то есть, какие-то силы, таланты, способности, время — что-то из «своего», из того, чем располагаешь… Это удел тех, кто боится оказаться «лукавым и ленивым рабом» (Мф. 25; 14 — 29); удел тех, кто всерьез принимает совет Христов желающим первенствовать — «быть всем рабом» (Мф. 20; 25 — 28) и слова пророка Иеремии о том, что «проклят, кто дело Господне делает небрежно» (Иерем. 48; 10).
Удел тех, кто, снимая обручальное кольцо перед рукоположением, всерьез решил, что теперь он повенчан с Церковью, и вся его жизнь, в том числе и семейная, отныне подчинены служению Богу и Его Церкви, тех, кто привык требовать в первую очередь с себя, а послушание вышестоящему лицу считает своим долгом перед Богом, и сколько бы на него ни навесили, тянет, несет, тащит, ибо «все возможно верующему» (Мк. 9; 23), а раз получается, значит, можешь, иначе — саможаление, малодушие, маловерие, потому что «нет слова „не могу“ есть слово „не хочу“»… и «прочие безумные глаголы».
Кстати, о безумии. Есть, конечно, у пастырского выгорания и другой аспект. Оно — удел тех, кто недостаточно трезво оценивает свои возможности. Как правило, не из-за недостатка ума, а из-за чрезмерной душевной горячности при недостаточно глубоком и прочном духовном фундаменте и не слишком крепком здоровье, зачастую из опасения не оправдать возлагаемых на него надежд, не говоря уже о том, что иной раз священник элементарно боится дать повод руководству считать его не соответствующим месту служения и оказаться жертвой «церковной целесообразности».
Да, несомненно, каждый взрослый человек, и священник в первую очередь, ответственен за свое физическое и психическое здоровье, за свой образ жизни, пренебрежение которыми ставит под угрозу не только его личное благосостояние, но и судьбу, как правило, целиком от него зависящих матушки со чадами.
Если священник, горя желанием служить Богу и пастве, все внимание сосредоточивает на жертвенном выкладывании себя, недостаточно внимания уделяя заботе о восстановлении своих духовных и физических сил, он рискует не заметить, как в нем начнут происходить изменения, и хорошо, если в какой-то момент он осознает, что попал в диавольскую ловушку (и это отнюдь не метафора), или хотя бы поймет, что «синдром пастырского выгорания» — это про него. Впрочем, если даже батюшка сумеет поставить себе этот диагноз и, во избежание осложнений, попросится за штат, не факт, что он будет услышан и понят.
Сам виноват
Кто виноват? Взрослый человек, опять же, пастырь, «научая инаго, себе ли не учиши?» (Рим. 2; 21) Что ж ты, «желая построить башню, не сел прежде и не вычислил издержек, имеешь ли, что нужно для совершения ее, дабы, когда положишь основание и не возможешь совершить, все видящие не стали смеяться над тобой, говоря: этот человек начал строить и не мог окончить» (Лк. 14; 28 — 30)? Или, может, не читал у прп. Иоанна Лествичника предостережение о том, как лукавый учит новоначальных преждевременно устремляться к высшим добродетелям, чтобы они «не получили их и в свое время»? Сам виноват…
Страш
ное словосочетание: «сам виноват». Ты — сам, ты — один, ты… — и нет никого с тобой, сам нарвался — сам расхлебывай. Сам — изоляция, карантин, «абонент недоступен»…
Хорошо, если рядом вовремя окажется человек, который разглядит тревожные симптомы и сумеет убедить страждущего, что надо позаботиться о себе. Помню, как давным-давно со мной рядом оказался такой человек.
Я в то время (это был 1987 г.) только начинал трудиться в Таллиннском Александро-Невском соборе. Нагрузка была вполне приличная: сначала читал часы, потом прислуживал в алтаре за Литургией, а после приступал к обязанностям смотрителя. И так каждый день до двух часов дня без выходных. Ну и, конечно, очень ревностно относился к своим послушаниям, переживал…
Как-то раз ко мне подошел один наш прихожанин, Борис Иванович, пожилой уже человек, очень благообразный, я на него обратил внимание в первый раз еще, когда только переступил порог собора: какая-то искренняя приветливость была в его улыбке, выделявшейся на депрессивном фоне бабулек (он и в самом деле был истинным подвижником благочестия). Так вот, подходит ко мне Борис Иванович и вручает сложенный вчетверо лист бумаги.
Дело давнее, поэтому текст в подробностях не вспомню, а оно того стоило, потому что написано было очень хорошо (Борис Иванович — педагог, в прошлом директор то ли школы, то ли детского дома). Суть сводилась к тому, что в таком напряжении мне долго не выдержать, а когда надорвусь, мою жертву никто не оценит, и никому я не буду нужен. Но он как-то лучше написал. Без сюсюкания, но мягко, не поучая, но давая дружеский совет. После этого я инициировал график дежурств алтарников, и отныне знал, когда моя череда, смотрительские обязанности иногда тоже кому-то передавал. Можно сказать, Борис Иванович меня тогда спас.
И никаких выходных
Спустя три года я был рукоположен во диакона, а еще через два с половиной — во священника. Проблема выгорания слегка коснулась меня уже в диаконский период (я был активным диаконом: выступал с проповедями по радио, руководил соборной воскресной школой, преподавал в двух общеобразовательных школах, продолжал учебу в ЛДС, затем поступил на, вскоре приказавший долго жить, заочный сектор ЛДА, при этом нес диаконскую череду в соборе). Проявлялось выгорание в сильном нервном напряжении и душевных смущениях. Три дня в Пюхтицах осенью 1992 года перед рукоположением во священника — и симптомы выгорания испарились.
Однако через три года история повторилась и на этот раз чуть было не обернулась для меня катастрофой. На первом приходе я прослужил всего несколько месяцев: с моим сколиозом еженедельные шестичасовые поездки в субботу и еще более продолжительные обратно в воскресенье оказались физически невозможными, а перебираться жить по месту служения духовник не благословил, лаконично сказав: «Вы не для этого прихода и этот приход не для вас». Поэтому, после очередного обострения радикулита, я попросился на новообразованный в Маарду (пригород Таллинна) приход, где храм только начинал строиться.
Непосредственно строительством занимался староста, я только старался, по возможности, держать процесс под контролем, что получалось, к сожалению, далеко не всегда. Все силы были отданы формированию прихода: открытие церковной лавки, куда я на своем горбу, постоянно рискуя быть высаженным таможенниками из поезда, привозил книги из Москвы и Санкт-Петербурга, требы по домам, общение на кухнях — все это мало-помалу собирало людей, неравнодушных к вере.
В первый же год при местной средней школе был открыт православный филиал, который официально числился как «церковно-приходские классы». Я был заведующим этой подструктурой, располагавшейся на автономной территории: руководил всей учебно-хозяйственной деятельностью, духовно окормлял учащихся, набирал педагогов и занимался их воцерковлением, преподавал Закон Божий, общался с родителями. Одновременно мне пришлось впрячься в интенсивную работу в связи с тем, что государство в августе 1993 г. зарегистрировало под нашим юридическим наименованием раскольническую структуру, цинично предложив нам регистрироваться или в ее составе, или как новообразованная зарубежная епархия РПЦ.
Мы жестоко разочаровали и глубоко огорчили госчиновников, сочтя неприемлемыми оба варианта, в результате чего наша Церковь по февраль 2002 г. пребывала в состоянии глубокого поражения в правах. Бессонные ночи, составление документов, написание статей, докладов и т. п. И никаких выходных. Разве что во время отпуска появлялись иногда несколько выходных кряду, но не более, потому что летом в школе — ремонт, подготовка к очередному учебному году, набор новых учеников и педагогов (кто «плавал» — меня поймет).
А в остальное время попытки устроить себе выходной на неделе — дохлый номер: все рассчитаешь, распределишь, и тут звонок: сорок дней у кого-то и надо бы панихиду послужить… День разорван. Ну, а одно дело, так сразу образуется другое, и всё, планы отдохнуть рухнули. А как откажешь?!
«Паралич воли»
В итоге сам не заметил, в какой момент начал внутренне расползаться по швам. Зимой 1995 г. я дошел до такого состояния, которое мой духовный отец назвал «параличом воли». Надеюсь, что никому не будет в соблазн: я не молился. Нет, в храме, конечно, молился. Я шел и исполнял свой долг, не напоказ, искренне, с благоговением к святыне, я даже молился на ходу в течение дня, но я никак не мог себя заставить читать правило.
Постепенно дошло до того, что уже не то, что правило, я перекреститься не мог перед сном, просто валился обессиленный и отключался. И дело было не в переутомлении (ну, перекреститься-то ни времени, ни сил особых не надо). Я отдавал себе отчет, что духовно болен. Однако из понимания своего духовного нездоровья отнюдь не следовали логичные выводы о необходимости принимать решительные меры по преодолению опасного состояния (вернее, следовали, но как-то уж очень «теоретически»).
Напротив, месяцами у меня все прочнее складывалось чувство, что я ошибся, взяв на себя непосильный крест (это не только со священством было связано), что лучше признать свое поражение и пойти другим путем, «попроще». Дома уже давно установилась тягостная обстановка, в основном, из-за того, что я, приходя вечером, с порога начинал рявкать, видя какой-либо беспорядок, и т. п.
Какой я пастырь, какой отец, какой муж?.. Было невыносимо сознавать, что я недостойно прохожу поприще пастырского служения, что лишь оскверняю святыню сана, продолжая священнодействовать в таком состоянии. Помыслы о радикальном изменении жизни обретали все более устойчивые позиции в моей душе. Я догадывался (не то, чтобы ясно понимал, а именно догадывался), что помыслы эти — бесовские, понимая, что еще немного, и я уступлю им. В связи с этим я очень боялся наступления Великого поста, потому что по опыту знал: в этот период искушения обостряются; если пост еще не наступил, а меня уже так плющит и колбасит, что будет, когда он начнется?!!
И вот — Великий понедельник. Служба назначена. Шесть утра. Скоро за мной должен заехать староста (по будням я сам добирался до пригорода на экспрессе, а по выходным с транспортом была напряженка: полчаса пешком до трассы, интервал между автобусами тоже полчаса, а если сломается какой-нибудь, то и час на морозе да на ветру можно прождать, поэтому, когда у прихода появился автомобиль, я попросил старосту с утра заезжать за мной, благо, расстояние по прямой было всего 13 км). По идее, я давно уже должен был встать… И вот, принимаю решение: не встану и никуда не поеду. Все!.. И продолжаю лежать, преисполненный решимости «прекратить эту раздвоенную жизнь».
Тут вдруг предстают моему воображению лица. Мои прихожане. Те, кто мне доверяет, кто меня любит и нуждается во мне. «Они-то чем виноваты? Я же предаю их… Получается, они за меня заступались, опровергали клевету, а я их брошу? Они такого с моей стороны не заслужили». Усилие, рывок!.. В общем, к моменту, когда староста приехал, я уже встал и, пусть без особого энтузиазма, но собрался.
Исцеление
А дальше все было очень интересно. Чем хороши великопостные службы? Они очень… долгие. Даже, если в пределах разумного сокращать, утреня, часы, вечерня в совокупности длятся около пяти часов. И вот, стоишь ты у престола, стоишь, стоишь, и ведь не просто как истукан стоишь, не просто «вычитываешь» положенное — молишься… час, другой, третий, а благодать тебя облучает, отогревает, и словно пленка с тебя сползает, растворяется и лопается, шелушится, отходит, а из-под пленки раскрываются поры души: душа дышит…
Словом, где-то во второй половине службы я, вспоминая свои недавние мысли, состояние души, всю представлявшуюся мне стройную картину жизни, теперь ясно понимал, что это было диавольское наваждение, формировавшееся долго, последовательно и тонко.
Вечером — чтение Великого канона прп. Андрея Критского. Как бы успевшая чуть-чуть восстановиться за день «пленка» еще основательней сползла. Возвращаюсь домой. Сажусь за стол. Напротив матушка сидит и смотрит на меня с нескрываемым удивлением. На мой вопрос, что бы означал сей взгляд, она отвечает вопросом: «Что с тобой случилось?» — «А что?» — «Ты не ругаешься, ничего тебя не раздражает, не кричишь… что случилось?» Объяснил.
Вот так Господь исцелил меня от пастырского выгорания. Не скажу, что дальнейшее мое служение было беспроблемным, отнюдь. Жизненные ситуации, в том числе и непосредственно связанные с пастырством, бывали намного сложнее и порой трагичны, но говорить о пастырском выгорании уже не было оснований.
Однако я хорошо запомнил, что оно из себя представляет, и как «доходят до жизни такой», как священник в этом состоянии мыслит и чувствует. Насколько это страшно, полноценно осознаешь лишь потом, когда оно остается позади. Если остается.
Я рассказал свою историю (возможны другие варианты, этот не единственный, но достаточно показательный в качестве «информации к размышлению»), чтобы создать хотя бы приблизительное представление о том, насколько тяжело священнику, страдающему пастырским выгоранием, адекватно оценить ситуацию и выкарабкаться из этого состояния, и насколько остро он нуждается в понимании, чуткости и деликатной поддержке, а также в возможности полноценно участвовать в богослужебной жизни.
«Запрет — это ад»
Однако «пастырское выгорание» побуждает священника к таким действиям, которые могут сильно и, что немаловажно, обоснованно рассердить правящего архиерея. А это чревато запрещением в священнослужении. Какое уж тут «полноценное участие»?.. Но без хотя бы периодического сослужения болезненное состояние «выгоревшего» пастыря может только усугубиться.
Вообще, стоит отметить, что состояние запрещения в священнослужении достойно серьезного социально-психологического исследования. Специфика его в том, что, во-первых, это особое кризисное состояние как в духовном, так и в психологическом аспектах, не говоря уже о социальном и материальном, а во-вторых, в том, что оно по личному опыту знакомо очень ограниченному кругу лиц, и, как правило, совершенно незнакомо тем, кто налагает это взыскание — правящим архиереям. Лично мне неизвестно, чтобы кто-либо из архиереев Русской Православной Церкви побывал в запрете в период, предшествовавший архипастырскому служению.
Довольно сложно, согласитесь, адекватно применять ту меру дисциплинарного воздействия, которую не испытал на себе. А применять необходимо. Я не к тому, чтобы всех, кто «доброго дела желает» (1 Тим. 3; 1), проводить через искус запрещения в священнослужении (чистоты ради эксперимента не уведомляя, что это понарошку), но вот организовать вышеупомянутое исследование, а затем издать сборник наиболее показательных интервью священнослужителей, прошедших через запрет, видимо, стоит.
Ну, а пока ничего подобного не издано, позволю себе пару слов на тему данного феномена, специфика которого состоит в том, что его ощутимость обратно пропорциональна степени уклонения пастыря от истинного пути. Кто не любит богослужение, равнодушно исполняет пастырские обязанности, «наемнически» относится к прихожанам, кто служит «не ради Иисуса, а ради хлеба куса» — тот, оказавшись в запрете, опечалится разве что из-за лишения источника средств к существованию и социального статуса.
В отношении такого священнослужителя запрет — исключительно дисциплинарное, а не воспитательное воздействие, способ «власть употребить, дабы зло пресечь» и удалить соблазн из церковной среды.
Иное дело — когда клирик по немощи впал во что-то несовместимое со священнослужением. Тогда временный запрет может оказаться средством отрезвления (порой во всех смыслах) и переосмысления своей жизни, переоценки ценностей. И то надо смотреть индивидуально: не сломает ли его запрет окончательно? Может, уместней временно почислить за штат, предоставляя возможность сослужения, когда он, что называется, «в порядке»?
Не говоря уже о такой страшной (своей неотменяемостью) мере наказания, как лишение сана (в этом плане показателен пример одного из клириков Воронежской епархии, лишенного сана епархиальным судом: Общецерковный суд заменил данную меру дисциплинарного воздействия на временное запрещение в священнослужении, а затем досрочно отменил и это наказание, ввиду явных плодов покаяния).
И совсем особый случай, когда в запрете оказывается священник, любящий служить, для кого пастырство (и богослужебном аспекте, и в духовно-попечительском, и в учительном) — неотъемлемая часть, можно сказать, форма жизни. В этом случае последствия запрещения в священнослужении могут быть катастрофичными. Я достаточно хорошо знаю священника, который, получив указ о своем запрете, вскоре попал в психбольницу, откуда вышел уже с инвалидностью. «Отче, запрет — это ад!» — делился он страшным опытом. Запрет вскоре был снят. Инвалидность осталась.
Оказавшись в запрете, да еще с перспективой остаться в нем навсегда (а то и вовсе лишиться сана), свихнуться — легче легкого. В какой-то степени это похоже на то, как если бы скрипачу, который десятилетиями ни дня не проводил без музыки, связали за спиной руки и положили перед ним его скрипку… Инструмент — вот он, а играть на нем он не может даже наедине с собой! И самое страшное, что он понимает: так будет и завтра, и послезавтра, и через неделю, месяц, возможно, год, а может, и всегда…
Если ты годами служил, то на уровне условных рефлексов и моторной памяти в определенные моменты богослужения у тебя возникает импульс приложиться к престолу, протянуть руку за кадилом, открыть Царские врата, дать возглас… Ты приходишь в себя и спохватываешься, осекаешься, а по сердцу — как кнутом! И так по нескольку раз за службу. В результате возникает нездоровое состояние, которое в психологии называется фрустрацией, а психозащитные механизмы могут сработать так, что в запрещенном священнике заблокируется желание служить. Есть риск, что со временем он «перегорит», отвыкнет.
Это я еще опускаю разнообразные варианты неформального усугубления положения: опала — великое искусство, в умелых руках становящееся инструментом изощренной садистской манипуляции коллективным сознанием! Выстоять, не сойти с ума, не впасть в отчаяние, не охладеть окончательно к пастырскому служению — для этого надо быть весьма крепким духовно даже при любящих и понимающих близких людях. А если такой поддержки не хватает?.. А если поддержка есть, но священник «выгорел»?
Доброе — не в счет?
Слава Богу, что мне пришлось испытать на себе ужас запрета, когда проблема выгорания была далеко позади. И то, если не сломался, то лишь милостью Божией да благодаря поддержке добрых людей. Я не представляю, что со мной могло бы случиться, если бы тогда, в 1995 г., Господь не вывел меня из состояния пастырского выгорания, и я чего-нибудь начудил бы. Подвести меня формально-канонически под запрет за самовольное оставление вверенного прихода тогда было бы просто. И я бы погиб.
Понимая это, становится ужасно жалко тех пастырей, которые, вследствие каких-то своих действий, закономерно вытекающих из состояния «выгорания», оказываются сданными в утиль, будучи на длительный срок запрещены с священнослужении. Жалко и обидно.
Обидно, потому что горел же ради Бога и Церкви, ради дела Божиего. Ну, не рассчитал соотношение пламени с елеем в светильнике, и что теперь, пристрелить его за это как загнанную лошадь, чтобы не мучился?!!.. А то, что в период своего горения он много доброго сделал и долгое время достойно нес свой крест — это не в счет?
Да, безусловно, пастырь должен о себе думать, что он «раб неключимый, потому что сделал только то, что должен был сделать» (Лк. 17; 10), но это общий принцип, который каждый должен применять к себе и только к себе, и уж никак это не значит, что со стороны руководства к нему должно быть такое же отношение! Думаю, все же не стоит с одинаковыми мерками подходить ко всем нарушителям церковной дисциплины, независимо от их вклада в церковную жизнь. Или надорвался — отвечай за порчу особо ценного церковного имущества, коим являешься ты сам?..
Но можно ли точно рассчитать свои силы, когда, сколько ни делай, а все равно не сделанного и требующего неимоверных и безотлагательных усилий — необозримое пространство? А к тебе обращаются, просят… И чем больше делаешь, чем успешнее, тем больше обращаются: кроме храмовых богослужений, там послужить, с тем поговорить, туда сходить; утром запись на радио, после обеда надо сдать статью, к концу недели — доклад на конференцию; где предел, где тот момент, когда ты имеешь моральное право сказать: «Простите, я устал, мне надо отдохнуть, я ничем не могу вам помочь, обращайтесь к другому (это еще хорошо, если есть в населенном пункте этот „другой“), на все воля Божия!»?
Ага! Один раз позволишь себе отложить на денек причащение страждущего, думая, что он еще не при смерти, а он возьми да и умри к вечеру… После этого, во избежание повторения, будешь нестись на всех парах, как только позовут к тяжело больному. А позовут, по закону подлости, именно тогда, когда ты, наконец, решишь выспаться и денек побыть в покое. И вот так, пых-пых, да и выгорел весь, не заметил сам, как и когда!
И что теперь? Надорвался духовно человек, не тянет наряду со всеми, так его что, обязательно в запрет, чтобы другим неповадно было «шагать не в ногу»?! Наш Патриарх, как это следует из вышеприведенной цитаты, считает иначе. Только, вот, сколько времени должно пройти, чтобы его слова обрели плоть в качестве общепринятой практики?
Читайте также:
Кризис пастырского служения и синдром профессионального выгорания (burnout)
О расстригах, пастырском выгорании и нерве церковной жизни — дискуссия