Серия бесед митрополита Антония Сурожского «Последние пределы» — о смерти, воскресении, Страшном суде и жизни после смерти. Предлагаем вашему вниманию первые две беседы.
I
Тема этой серии бесед — “Последние пределы”, то есть смерть, Суд, Воскресение, вечная судьба человека, ад и Небеса, Последние пределы и Время и всё, что в этом содержится: с одной стороны, — личная судьба отдельного человека, с другой — история народов. По ходу этих бесед мне придётся в качестве введения рассмотреть некоторые предпосылки.
Митрополит Антоний Сурожский
Таким образом, с Последними пределами мы встретимся в заключение как с исполнением, полнотой того, что собой представляют история и жизнь, будь то жизнь отдельных людей или история в целом, поскольку та и другая обусловлены временем. Они развиваются во времени, и можно, вероятно, сказать (и я постараюсь это показать), что они развиваются вместе со временем.
Говоря о времени, следует рассматривать несколько составляющих: с одной стороны, начало и конец, с другой — течение времени в промежутке между началом и концом. Люди сведущие называют изучение начала археологией; это может привести к путанице, потому что не это обычно понимают под археологией, но нам придётся поговорить и об этой проблеме начала, и о проблеме конца.
Конец на богословском языке называется эсхатологией. В наше время это слово покрывает гораздо больше, чем его первоначальное значение, и означает познание окончательного и решающего. И конец истории, так же как конец жизни любого человека, можно рассматривать с этих двух точек зрения.
Это завершающее событие, потому что оно кладёт конец, предел течению времени для данного человека или для истории мира; но то, что конец этот настал — не просто сворачивание определённого периода времени. Событие это — не только окончание, но и решительный момент, потому что от того, что происходило ранее, зависит то, что принадлежит области вневременной, области вечности.
Далее нам придётся дать определение, что означает эта вневременность или вечность, пока же нам важно понять, что “конец” означает и исполнение, полноту, и суд. А границы времени определяются двумя терминами: “начало” и “конец”. В некотором смысле можно сказать, что прежде начала — времени нет, как нет времени после конца, время заключено между этими двумя границами. Я не случайно употребляю слово “заключено”. В связи с другим вопросом, в контексте проблемы нашей свободы мы увидим, что начало и конец совершенно вне нашей власти, мы заключены в этих границах, что бы мы ни думали о своей судьбе в этом промежутке. Эта ограниченность затрагивает как отдельные особи, так и весь тварный мир.
Она касается каждого, потому что человек приходит в мир не по собственному выбору и умирает в момент, который не выбирал сам, и оказывается перед итогами своей судьбы, то есть перед судом. Эти две границы, начало и конец, принадлежат Богу, можно сказать, в одностороннем порядке, и существование этих границ превращает судьбу человека (отрезок времени, протекающий между этими точками) в нечто чрезвычайно значительное и трагичное. Оно трагично из-за вопроса жизни и смерти и в конечном итоге вопроса будущей жизни, с которой мы встречаемся без всякой возможности выбора: принять или отвергнуть предлагаемый нам вызов.
А между началом и концом находится время. И время — не такая уж простая вещь. Есть прошлое, есть будущее и есть то, что один немецкий писатель называет “мгновение ока”: миг, доля секунды, даже меньше чем эта доля, — это и есть настоящее. В каждый момент нашей жизни прошлое всё возрастает, будущее непрестанно встаёт перед нами, а между прошлым и будущим нам принадлежит вот эта доля секунды. Можно сказать, что время представляется нам потоком, но оно исходит из прошлого, которое с каждым мгновением тускнеет, поскольку оно превзойдено, и ведёт нас в неведомый мрак будущего, которое ещё не настало.
Одного уже нет, другого ещё нет, и между тем и другим мы постоянно находимся в ситуации, которую называем “сейчас”. Но это сейчас бесконечно коротко и бесконечно значительно. Мы никак не можем изменить прошлое; будущее также не в нашей власти. Доля секунды содержит прошлое и будущее, потому что некоторые вещи в прошлом — прошли, вымерли, их больше нет, но кое-что из прошлого всё ещё с нами, оно составляет настоящее.
Оно частично относится к тому, что получило развитие и продолжает существовать и постепенно переходит в будущее. И эта же доля секунды содержит и будущее, потому что мы вступаем в будущее, которое состоит не только из внешних обстоятельств: главное, существенное в этом будущем — мы сами и то, что мы в него привносим.
В каком-то смысле прошлое и будущее так же нереальны, как сон, в каком-то другом смысле они в высшей степени и до конца реальны, уже присутствуют, уже существуют одно в другом и в том моменте, в котором мы находимся. Этот момент — абсолютно реальный и конкретный аспект времени, с которым мы можем иметь дело, в котором живём и действуем, в котором бытие сосредоточилось, упрочилось, как бы сгустилось, получило глубину и напряжённость. В этот момент время вверяет человеку бытие бесповоротно, непреложно. То, что случается, уйдёт в прошлое и пребудет неизменным, и это неизменное прошлое уже определяет будущее.
Таким образом, кроме начала и конца есть также этот элемент настоящего, прошлого и будущего, и единственный аспект времени в нашем распоряжении — та самая доля секунды, которую мы называем “сейчас”. Всё остальное вне нас, и опять-таки оказывается, что мы как бы заключены между этими двумя иными реальностями: между прошлым, которое принадлежит проблеме начала (потому что каждый прошедший миг для нас — начало настоящего), и полным благоговейного трепета будущим, в котором — проблема конца, эсхатологического суда над нами и нашей жизнью. И каждый период — начало и конец, и настоящее, и текущее время — обладает и другими свойствами.
Реальное начало относится к одностороннему действию Божию, которое мы называем Творением. Человек, как и всё сущее, был создан из ничего. Это первое утверждение, перед лицом которого нас ставит Священное Писание: Писание как Откровение, как Слово Божие о чём-то, чего мы не знаем и познать не способны. У человека нет онтологического основания ни в самом себе (у него нет прошлого, предшествующего его началу), ни в Боге (человек не коренится существенным образом в Боге и радикально отличается от Него).
Прежде бытия вселенной, неотъемлемой частью которой является человек, есть только ничто, и человек не связан генетически со своим Творцом. “Хаос” как он мыслился в древности — только относительное ничто; из своего опыта уже существующего древний мир мог представить себе хаос только как ничтожность, не как небытие. Этот неопределённый, бесформенный способ бытия того, что уже существует, описан в книге Бытия: Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною (Быт 1:2), или, согласно переводу с еврейского языка Эдмонда Флега, “Земля являла потоп и хаос, и тьма покрывала бездну” .
Для древнего мира существовало только упорядоченное бытие. Реальное и абсолютное ничто, то “ничто”, которое предшествует сотворению первой твари, — такое понятие превосходит способности естественной мысли, его невозможно вывести, наблюдая “то, что есть”, потому что “то, что есть” может оскудеть, но не может вернуться в небытие, потому что первичное “ничто” не есть отсутствие или пустота или умаление бытия до невозможности быть воспринятым. Напротив, оно — присутствие par excellence Того единственного, Кто имеет реальность, Кто остаётся трансцендентным и непознаваемым, пока Сам не решит, не изволит явить Себя.
Хаос — отсутствие сотворённого, но появлению твари предшествует полнота нетварного, которое ведомо одному Богу и которое может явить только Он. Между человеком и Богом нет общей меры, ничто не роднит их естественным образом, потому что человек коренится только в воле Божией. Человека возжелал Бог вместе со всем остальным тварным миром; мир появился, потому что ему было сказано: Будь! — и вместе с ним появилось время, потому что время возникает, когда что-то, чего не было, получает начало. В этом отношении вся судьба тварного мира принадлежит категории времени.
А на другом краю, в конце всего, как эсхатологическое завершение всего — суд. Суд, перед которым нас ставит Бог, но которого мы сами не желали и не устанавливали. Начало и конец, определяющие границы времени, эти два неизбежные полюса, в отличие от человеческой свободы, являются односторонними действиями Божиими, которым нам приходится покориться, и это создаёт трагическую проблему, потому что Бог возжелал нас без нашего согласия, и однако мы должны стать перед Богом и понести перед Ним ответ за то, как мы жили, за то, каким образом мы пользовались тайной времени.
У времени есть и другое свойство: с богословской точки зрения оно содержит тайну нашей свободы, потому что между этими двумя абсолютными и неколеблемыми ограничениями начала и конца мы можем использовать время. Время принадлежит нам, в наше оправдание или осуждение, но оно принадлежит нам и содержит всю полноту нашей свободы.
На фоне всего этого — сотворения, суда и свободы, односторонней воли Божией и воли человеческой — возникают некоторые реальности: творческий акт и всё, что он подразумевает для Бога, как и для человека, трагедия падения и смерти, что на поверхностный взгляд вступает в противоречие с актом творения (одна из проблем теодицеи — оправдание Божественного Провидения перед лицом существования зла), затем проблема суда, которая также противоречит нашей свободе, потому что наше существование предопределено; и в конце — то, что может быть кошмаром или блаженством: воскресение либо в вечную жизнь, либо в осуждение.
И это тоже как бы противоречит самому факту нашей свободы, потому что мы свободны определять себя только в изначально установленных границах. Мы не можем вырваться из этого заключения, ограниченного началом и концом, ограниченного опять-таки тем фактом, что Бог создал нас определённым образом, даровал определённую природу, и нам приходится стоять лицом к лицу с началом, с судом, со временем и свободой изнутри ситуации, которую определяет Бог.
Нам придётся посмотреть в лицо этим различным проблемам, раньше чем мы сможем вынести суждение или выразить мнение или войти в понимание того, в чём состоят Последние пределы и каково их значение, потому что это значение окажется совершенно иным в зависимости от того, как мы разрешаем эти различные проблемы, в частности, проблему свободы. В этом сердцевина вопроса для нас, потому что Последние пределы — смерть, воскресение, суд и вечная участь предстанут нам в зависимости от того, как мы разрешим эти проблемы: или причудливым кошмаром, или полными глубокого смысла.
В свете определённого понимания времени и свободы Последние пределы, которые обнимают собой и судьбу каждого отдельного человека, и смысл истории, дадут нам ответ на проблему жизни, потому что только через понимание того, что уже прошло, и того, чем всё завершится, мы сможем придти к окончательному суждению о том, что для нас значит жизнь, как мы можем её использовать, что в ней содержится.
Мне хотелось бы теперь коротко вернуться к положению новотворения. Вот основные пункты: человек был вызван из небытия творческим Словом Божиим, у него нет корней ни в Боге, от Которого человек отличается радикальным образом, ни в себе самом, потому что прежде призыва Божия не было ни человека, ни всего его содержания. Только воля Божия вызвала к бытию всё, в частности, человека. Творение человека или чего бы то ни было в этом мире не было для Бога необходимостью. Бог — самодостаточен. Он ни в чём не нуждается для того, чтобы быть Собой, ничто не может дополнить Его.
По отношению к Богу человек как бы лишний, и если Бог сотворил человека, то сотворил Он его не ради Себя, а ради самого человека. Человек не необходим, чтобы Богу быть Богом, — этим и обуславливается независимость человека, его реальность. Если бы человек был создан, потому что его существование необходимо Богу для бытия, для жизни или блаженства, или полноты, то человек был бы лишь бледной, мелкой, незначительной тенью бытия Божия. Человек имеет реальность только потому, что Бог и без человека обладает совершенством и полнотой. Бог поместил человека в сотворённый Им мир как отличную от Себя реальность, поставил лицом к лицу с Собой, во взаимоотношении с Собой.
Человек был создан самовластным, у него есть способность и призвание определять свою судьбу во времени и в вечности и одновременно, вместе с собственной судьбой определять и судьбу всего сотворённого. Самая непредсказуемость его возникновения является гарантией его независимости, и судьба всего мира определяется двумя волями: всесильной творческой волей Божией и волей человека, слабой, хрупкой, но наделённой страшной властью сказать “нет” и пресечь любое действие Божие своим отказом от сотрудничества, соучастия, приобщённости.
Вот основные данные о нашем сотворении. Есть и другие последствия того, что мы — тварные существа. Мы оказались в этом мире без нашего согласия; мы не высказывали желания быть тут, и с этой стороны наша свобода радикальным образом отсутствует. Вот первый аспект более общей проблемы свободы, к которой я хочу обратиться в следующий раз.
Вместе с нашим сотворением, вместе с первой тварью появляется время. Хочу подчеркнуть то, о чём уже говорилось: время — основоположная категория существования тварного мира. И нам придётся столкнуться с проблемой времени и вечности, потому что между этими двумя понятиями нет противоположения и даже в вечности тварное существо в каком-то смысле продолжает существовать во времени.
Вот то, что я хотел сказать в качестве введения к этим моим беседам о Последних пределах.
II
Тема сегодняшней нашей беседы — свобода. В первую очередь следует отличать безусловную свободу Творца от обусловленной свободы творения. Дальше мы обратимся к некоторым подробностям этой темы, пока же я только скажу, что Бог в Своей свободе не обусловлен ничем. Он действует так или иначе, и к этому Его не принуждает никакая внешняя сила, никакая необходимость. Он ничем не обусловлен и Сам обуславливает всё.
С другой стороны, тварное существо обладает свободой, и эта свобода — дар ему от Бога, но она обусловлена: в первую очередь тем, что она дарована, далее, некоторыми свойствами этой “дарованности” тварной свободы, которые мы определили в прошлый раз. Во-первых, человек был призван к бытию без его согласия и пущен в бытиё односторонним действием Божиим. Свобода человека начинается вместе с его сотворением, но в корне, изначально обусловлена односторонним решением Бога.
Во-вторых, человек предстаёт на суд перед престолом Божиим в конце личной жизни и в конце истории, и его свобода будет судима, что опять-таки придаёт ей другую коннотацию. Наконец, человек был сотворён определённым образом, наделён определённой природой и поставлен в некие определённые обстоятельства, и всё это ставит ограничения его свободе, если определять свободу как способность делать что бы то ни было или быть чем бы то ни было без всяких ограничений или обусловленности. Для начала этого достаточно.
Если обсуждать вопрос свободы, перед нами встаёт вопрос привычного нам словоупотребления. В английских словах liberty и freedom есть двойственность. В своей книге Grammaire de la liberté (фр. ‘Грамматика свободы’) современный философ даёт пример, который ясно показывает определённый — неверный — аспект свободы, но показывает также, что мы употребляем это слово так, что возникает двусмысленность.
Он рассказывает о человеке, который однажды утром покончил с собой в метро. Он долго был без работы; он старался найти себе место, приспособиться, изменить род занятия, но поскольку была безработица, ему никак не представлялась возможность трудиться дальше или начать всё заново, он стал нищим бродягой, которого никто не взял бы на работу. И как-то утром, когда последняя попытка найти работу встретила отказ, он покончил с собой.
Он вышел из конторы по найму, увидел рабочих, мужчин и женщин, которые вереницей устремлялись на фабрику. Они, без сомнения, чувствовали себя стеснёнными, ограниченными, обусловленными, потому что на целый ряд часов в течение дня они лишатся свободы, но эта потеря свободы даст им право и возможность жить. Он был совершенно свободен, мог идти куда угодно, на выставку, в музей, мог просто гулять, он мог заниматься любым земным делом кроме того, чтобы просто жить, потому что жить было нечем и жить было не для чего.
Этим примером автор показывает, что свобода может стать тупиком: человек был свободен, но свобода его была бессмысленна. Не это можно называть свободой, такую ситуацию можно назвать свободой только саркастически: у него не было даже свободы жить дальше. В одном из псалмов есть нечто подобное: бых яко человек без помощи, в мертвых свободь (Пс 87:5–6), и славянский корень слова свобода указывает на значение “предоставлен себе”.В свободе есть эта двойственность: с одной стороны, она означает развитие, расширение, с другой — полное одиночество, и в этой двусмысленности нет последовательности: само слово свобода содержит внутреннее противоречие.
Вернёмся к свободе в более трагичном понимании её смысла. “Свобода” в обиходном словоупотреблении означает отсутствие принуждения или неизбежной ограниченности в нашей жизни, и однако такое принуждение только кажется несуществующим. Когда мы говорим, что физический предмет свободно падает, мы просто имеем в виду, что ему ничто не мешает падать, однако это свободное падение определяется тем, что предмет не может не падать: существует закон тяготения, непреложный для этого предмета, и падение, которое представляется совершенно свободным, определено только этим, только это имеет значение.
В политике, в экономике, во всех формах жизни свобода существует, но она всегда определяется либо законом, либо соглашением, что превращает свободу в правовую ситуацию; другими словами, свобода — не возможность делать что-то вследствие внутренней потребности, необходимости или побуждения; это ситуация, когда вы вольны быть свободным в пределах, определённых непоколебимым законом.
Абсолютная свобода, то есть состояние того, кто не определяется внешними или внутренними силами, по словам французского философа Лаланда , явление метафизическое в том смысле, что она не только за пределами природы, — она почти что противоречит природе. Она вне природы, потому что такая свобода, такая абсолютность свободы превосходит даже тот факт, что данный предмет, данный человек по природе подчиняется внутренним законам. Это справедливо только в отношении Бога, Который не предопределён предсуществующей природой, Который Сам — Сущий.
Как я уже сказал, каждая тварь ограничена в своей свободе на разных уровнях: она сотворена без участия её свободной воли, она наделена определённой природой, ею управляют некие законы, и её ждёт суд. Возможно ли в таком случае вообще говорить о свободе? — потому что ни к чему говорить о свободе как о нашем приятии неизбежности или как её определил во время войны один немецкий офицер: “Я свободен, когда ничто не мешает мне исполнять мой долг”.
Задумаемся немножко глубже. Во-первых, можно ли доказать свободу? Можно ли привести свидетельства, что такая вещь, как свобода, вообще существует? Свидетельства существуют, но не доказательства.
Свобода по существу — состояние непредсказуемости: эта возможность каких-то не предопределённых событий существенна для того, чтобы беспрепятственно пользоваться свободой. Так свобода утверждается, но невозможно её доказать или строго определить, потому что если мы докажем непредсказуемость, установим закон, согласно которому непредсказуемость существует, это будет отрицанием самой непредсказуемости, это убьёт самоё понятие свободы, само её существование. По этому поводу выдвигался целый ряд теоретических обоснований, которые я не буду рассматривать, потому что моя цель — обсуждать свободу не во всех её проявлениях, а только в её отношении к нашей главной теме.
Возвращаясь к тому, о чём я уже говорил: если свобода ограничена в начале и в конце, а между тем и другим — нашей природой, что же остаётся от неё, кроме, может быть, заблуждения, будто мы свободны, потому что не осознаём своей ограниченности? Ограниченность может быть различная: то, что мы ограничены извне, не означает, что мы лишены свободы: мы лишены возможности пользоваться свободой, но она существует как внутренний выбор, внутренний протест, как наше отношение к происходящему.
Когда мы говорим о судьбе в любых её формах, как её понимают мусульмане или в категориях древнегреческой мысли, — всё это внешние ограничения, которые не затрагивают нашей внутренней сущности. Но как насчёт внутренней ограниченности, до какой степени она существует? Здесь нам следует углубиться в природу состояния свободы.
Обычно мы определяем свободу как свою способность делать выбор; мы свободны, когда нам представляются какие-то воз¬можности и мы можем без принуждения выбирать из них. Когда выбор делается между добрым или нейтральным (то есть тем, что не имеет добрых или дурных свойств и может стать добрым или дурным только в результате того, как мы им воспользуемся), такая свобода выбора приемлема. Но когда дело идёт о том, что с нами бывает постоянно: о выборе между добром и злом, — реальна ли свобода беспристрастного выбора (я употребляю слово беспристрастного в том значении, которое оно имеет в молитвослове: бесстрастного)?
Думаю, что нет; то, что при встрече с жизнью и смертью, с добром и злом наша природа колеблется между тем и другим — уже признак её падшести. Колебание между жизнью и смертью, между добром и злом — уже признак того, что мы не свободны, что мы в состоянии заблуждения. Жизнь, добро, Бог зовут нас; зло, смерть, дьявол обольщают нас и стараются склонить к определённому выбору. Можем ли мы сказать, что в данном случае свобода в том, что мы можем спокойно рассматривать обе возможности и выбирать одну из них?
Среди отрывков, которые читаются на вечерне в Рождественский сочельник, есть место из книги Исаии, из седьмой главы, которое относится ко Христу. Он — совершенный Человек, совершенно свободен, Он в совершенстве является Самим Собой. В греческом тексте и в Септуагинте мы читаем (в английских и русских переводах Библии текст несколько иной): прежде чем Младенец будет различать добро и зло, Он выберет добро. Это место Церковь относит ко Христу.
Можно ли после этого говорить, что свобода состоит в том, чтобы безразлично колебаться между Богом и сатаной, между жизнью и смертью? Можно, конечно, сказать, что действовать свободно означает действовать согласно собственной своей природе, но тут опять-таки наталкиваешься на ту же самую проблему: если наша природа нам дана, свободны ли мы? не заменяет ли внутренняя предопределённость предопределённость внешнюю?
Теперь я хотел бы попробовать найти ответы или по крайней мере представить вам проблему по-новому. Для этого рассмотрим значение тех слов, которые мы употребляем. Как вы помните, цель этого введения — подготовить почву, чтобы мы могли встретиться с Последними пределами: смертью, её природой и последствиями, судом и тем, что за ним следует. И поэтому пока что моя цель — не столько дать вам окончательный ответ (к этому нам придётся постепенно пробиваться, рассматривая эти пункты), сколько изложить некоторые элементы, которые нам понадобятся в будущем.
Я хотел бы коротко рассмотреть само слово свобода. Я обратился к словарям, чтобы быть уверенным, что мои представления соответствуют подлинному значению слов, и был приятно удивлён определениями. Словарь очень убедительно сообщал, что английское freedom ‘свобода’, это “состояние того, кто free, свободен”.
К счастью, словарь этим не ограничился. Для начала он сообщил кое-что о свободе как таковой, затем очень интересно (с моей точки зрения) перешёл к слову free ‘свободен’. “Свобода, — говорит он, — это избавление из рабства, плена или ограничения, из-под чужой власти или контроля”. Отметьте, прошу вас, последние слова, “чужой власти или контроля”, они нам ещё пригодятся. Следующее значение: “избавление от необходимости выбора или действия”; третье значение — “привилегия”.
Далее словарь просветил меня, что слова freedom и liberty часто взаимозаменяемы, но первое скорее означает отсутствие принуждения или подавления, а второе подразумевает, что ранее существовавшее принуждение или давление преодолено. Если же теперь обратиться к слову free, то мы обнаружим что-то совершенно неожиданное; free ‘свободен’ — не тот, кто обладает свободой; словари говорят о другом. Я с удовлетворением обнаружил, что изначальное значение слова free в различных языках, начиная с готского и древненемецкого и кончая старофранцузским, — ‘любимый’, ‘дорогой’.
Оно специфическим образом применялось к членам семьи, в отличие от рабов, которыми семья владела. Оно значило, что человек “не подвержен произволу внешней власти или авторитета, не связан обязательством, не принуждён оказывать послушание или служить на неравных основаниях”.
Если мы обратимся ко второму слову, liberty, то и здесь находим интересные черты, благодаря которым оба слова очень тесно совпадают в своих значениях. Liberty происходит от латинского корня libertas, который обозначает ребёнка, родившегося свободным в свободной семье, в отличие от прислуги, от раба: libertas, как и freedom, — состояние свободнорождённого ребёнка в семье. И из того, что я сказал ранее, мы узнаём, что этот свободнорождённый ребёнок не подвержен произволу внешней власти или авторитета, не связан обязательствами, не принуждён оказывать послушание или служить на неравных основаниях, он избавлен от власти или контроля другого, и что такая свобода — привилегия, а не просто состояние. Это очень важно.
Обычно, когда мы говорим о свободе, мы противопоставляем её подчинённости; мы свободны, когда можем избежать чужой власти, контроля, авторитета, и этот “чужой” для нас — тот, кто сильнее, кто может подавить нас своей силой, подчинить нас. И всегда нам представляется, что наша воля противостоит его воле. Если обратиться к образам, которые даны в этих мудрых и полных истины словарях, мы увидим, что можно представить их совершенно по-другому.
В семье отец не является внешним, подавляющим авторитетом, он — любящий глава семьи, у основания которой стоит. Если перенести эти выражения на Бога и Его творение, мы сразу увидим Бога Отца, Который благодаря свободному акту творения является первоисточником всех Своих тварей. Пока эти твари не совратились, Божественная любовь не есть для них внешний авторитет, чуждая сила.
А. С. Хомяков говорит в одном из своих трудов, что воля Божия — проклятие для бесов, закон для человека в процессе его искупления и совершенная свобода для тех, кто уже достиг спасения. Одна и та же воля Божия принимает три различных аспекта соответственно тому, каковы мы.
Воля Божия — не внешняя воля, которая старается подчинить нас и заставить поступать согласно её произвольному решению; воля Божия объективно являет нам наше собственное призвание, и это призвание для нас — не только внешнее, но и внутреннее, потому что мы были сотворены Богом, наделены природой, которая только в Нём может найти своё исполнение, полноту, — и свободой, которая может развиваться и достичь полной меры только в гармонии с Богом.
Взаимоотношения, которые мы находим в доме Божием, не таковы, будто слабый насильно подчинён более сильному, тут нет двух противостоящих сил, — это единая семья, где Отец мудро ведёт каждого к его собственному исполнению, к полноте его природы и его жизни. В этом смысле свобода действительно представляется привилегией тех, кто находится в доме на правах родных детей, но привилегия заключается в гармонии между призванием и реальностью. До тех пор, пока есть напряжение между тем, что составляет призвание человека, и реальностью его фактического положения, налицо неполнота свободы, налицо выбор, есть колебания и нерешительность, и Бог воспринимается как “Другой”, — тот “другой”, который “не я” и который сильнее, чем я.
Русское слово свобода даёт нам другое указание, ключ или, может быть, подчёркивает то, что мы обнаружили в предыдущих образах. Свобода состоит из двух корней и означает “быть личностью и одновременно собой”: быть не тем, чего от меня ждёт Бог (понимаемый как “Другой”), не тем, чего во мне нет, — быть тем, что я есмь в действительности, несмотря на эмпирическую очевидность. Потому что каждый из нас до некоторой степени урод по сравнению с тем, чего Бог возжелал и что заложил зачаточно в каждого из нас. И значит, свободу можно понимать только в свете этих внутренних взаимоотношений в рамках семьи Божией. Её нельзя понимать вне этих взаимоотношений, свобода не существует вне таких отношений иначе как в форме проклятия и вечной муки.
Но как же развивается свобода из эмпирической ситуации? Я хочу обратить ваше внимание ещё на два слова: дисциплина и послушание. Мы все склонны думать о дисциплине в порядке военной муштры, и довольно-таки пессимистически толкуем свой опыт дисциплины, скажем, в школе или в армии: чаще всего она воспринимается как принуждение, в большинстве случаев — принуждение к каким-то абсурдным действиям. Но это не настоящая дисциплина. Она может заключаться в этом, но в основе своей дисциплина — нечто другое.
Дисциплина — состояние discipulus, ученика, а ученик — это тот, кто пришёл к наставнику и хочет чему-то научиться. Дисциплина — это слышание, упражнение, научение, всё, что содействует воспитанию, формированию, лепке совершенной личности ученика наставником. Дисциплина и свобода в этом смысле взаимосвязаны, а не противополагаются друг другу. Дисциплина — условие обучения, а следовательно, это условие, необходимое для того, чтобы достичь подлинной свободы, совершенно гармоничных отношений с Богом, которые одновременно libertas и свобода: быть самим собой в полном смысле этого слова в рамках подлинных взаимоотношений в доме Божием.
Очень часто это начинается с принуждения, поскольку мы находимся в падшем мире и сами — падшие твари. Дисциплина предстаёт нам как бы ортопедической хирургией или ортопедическим корсетом или гимнастикой, множеством весьма неприятных упражнений или положений; но вся цель их не в том, чтобы сделать нас маленькими уродцами по странной прихоти самовластного Бога, а в том, чтобы привести нас в гармонию с Богом и со всей остальной вселенной, чтобы мы могли стать детьми Царствия.
Одно из составляющих дисциплины — послушание. Опять-таки когда мы думаем и говорим о послушании, то обычно в категориях подчинённости, принуждения, ограничения прав, то есть в негативных категориях. Но послушание больше такого представления, вернее, глубоко отличается от такого представления.
Мы знаем, что Христос был совершенно послушен Отцу, но знаем вместе с тем, что в любой момент Своего служения Он был державно свободен. Мы не можем думать о Христе как о Том, Чья воля была сломлена более сильной волей Отца, потому что Священное Писание учит нас, что между Тремя Лицами Святой Троицы существует полная гармония, свобода и единство воль. То есть послушание следует определять в его подлинном смысле, за пределом представлений о силе, напряжённости, прорыве; послушание надо определять в порядке слушания, подлинного ученичества.
Настоящий ученик приходит к учителю для того, чтобы научиться, и он научится чему бы то ни было, только если с самого начала готов верить, доверять своему учителю. Ученик приходит в первую очередь для того, чтобы слушать, слышать и воспринимать. Первое дело послушания — слушание: послушник должен уметь быть в покое и прислушиваться.
На практике мы ошибаемся вот в чём: мы считаем, что слушаем для того, чтобы действовать. Это не так. Мы слушаем не для того, чтобы действовать, а чтобы стать, чтобы глубоко перемениться. В порядке послушания слушание не состоит в том, чтобы развить в себе способность понимать то, что нам приказывает кто-то другой, и исполнять это. Нет, это нечто гораздо большее.
Мы должны постепенно проникаться мыслью наставника, — как говорит апостол Павел, приобретать ум Христов (см. 1 Кор 2:16), — чтобы стать способными через упражнение в слышании и покое, чуткой бдительностью всех сил нашей души, направленной на понимание, приобрести ум наставника, понять через глубокое приобщение его мысли, его уму и сердцу, чтó он такое, чтобы стать подобным ему.
Когда наша свобода и наше послушание направлены к Богу, это вслушивание состоит в том, чтобы быть одновременно в высшей степени бдительными и вместе с тем в абсолютном покое, чтобы слушать и воспринимать, чтобы врастать в ум Христов, чтобы приобщаться Богу и становиться детьми в Его доме: подлинными детьми, не уродами; детьми, для которых Бог перестал быть “Другим”, для кого воля Божия — совершенное выражение их собственной воли и природы, детьми в полной гармонии с Богом; родными детьми в доме, когда каждый стал самим собой в полной мере и в совершенстве и таким образом стал тем, каким Бог его возжелал.
Вот то вступление, которое я хотел сделать на тему свободы. В заключение приведу слова из Евангелия от Иоанна: Познаете истину, и истина сделает вас свободными (Ин 8:32). Христос сказал: Я есмь истина (Ин 14:6). Знание истины состоит в том, чтобы знать Христа, а Христа невозможно познать как внешнее историческое событие или как кого-то, кто вне.
Христос познаётся через причастность, приобщённость, и только через эту причастность и приобщённость творческому Слову Божию, Логосу, только в приобщённости Воплощённому Слову Божию, Спасителю, только в приобщённости Тому, Кто не только истина, но и путь, и жизнь, можно достичь свободы. А достигнув свободы, можно преодолеть оставшуюся проблему определения нашей судьбы в начале и в конце творческим актом Божиим и судом Божиим. Как именно — я надеюсь, мы сможем постичь хотя бы приблизительно.
Перевод с английского Е. Майданович
Опубликовано в журнале «Альфа и Омега»
Читайте также: