Песня в прозе
Сразу за МКАД начинается ближнее Подмосковье. Оттуда все ездят на работу в Москву. А за ближним Подмосковьем – дальнее, из которого никуда не ездят. Бывало, ездили в столицу за колбасой, но это было давным-давно, в застойные, иногда иронично называемые «застольными», годы. Теперь такой необходимости у жителей Костромы и Вологды нет – колбасы полным-полно повсюду. Правда денег на нее хватает далеко не у каждого.
А за дальним Подмосковьем, что за ним? Ну, это смотря в какую сторону ехать. Поедешь на юг – плодородные поля Черноземья, поедешь на север – глухие леса Нечерноземья. Правда, леса эти в последнее время порядком повырубили, местами одни пеньки остались да тощий, прозрачный подлесок. Вот туда-то мы и отправимся. От Москвы – на север, а точнее, на северо-восток.
Поезда, мчащиеся из Москвы на Урал и дальше, в Азию – в Сибирь, на Дальний Восток и за пределы России, в Монголию и Китай – проскакивают эти места (назовем их самым-самым дальним Подмосковьем) на всех парах. К утру пассажиры фирменных экспрессов просыпаются уже на равнинах Предуралья, где-нибудь между Вяткой и Пермью, так и не полюбовавшись дремучими лесами Костромщины. Мчались бы эти сонные поезда, отвалившие в полночь от перронов Ярославского вокзала, без остановки до самого Урала, если б не было им нужды менять свои локомотивы. Одна из таких обязательных для всех поездов остановок – станция Шарья на востоке Костромской области. Моя родина.
В советских справочниках указывалось: 80% территории Костромской области занимают леса. Так оно и было. Стоял стеной строевой хвойный лес с лосями и рысями, с грибами и ягодами, с реками и озерами, полными рыбы. А когда-то давным-давно здесь, в этих вологодских, костромских и нижегородских лесах подвизались ученики преподобного Сергия Радонежского – обитатели заволжских скитов, нестяжатели. Один из таких скитов основал на берегу Чухломского озера первый постриженик преподобного Сергия Авраамий Чухломский, от названия озера и получивший свое прозвище. А чуть южней Шарьи, на берегу Ветлуги отшельничал в XV веке великоустюжский монах Варнава – и стал Варнавой Ветлужским… Да, в ту далекую пору исихастам-нестяжателям было где укрыться и от деспотичной царской власти и от иосифлян, на которую та опиралась.
Впрочем, Шарьи тогда еще и в помине не было. А было несколько деревень на воспетой Мельниковым-Печерским Ветлуге и ее притоке Шарьинке. Пока в начале XX века не протянулась через эти места железная дорога Вятка-Вологда, ставшая позднее частью Транссибирской магистрали. Не долго думали строители дороги, как назвать станцию – назвали Шарьей, по имени речки. В 1906 году пошли через Шарью первые поезда, а в паровозном депо встали на ремонт первые паровозы. Но только в 1937-м станции Шарья был присвоен статус города. «Шарья» — топоним финно-угорский, как и многие названия этих мест. Этимология его проста – «шар» на финно-угорских языках значит «вода».
Все мои предки и вся родня на четыре поколения назад – шарьинцы-железнодорожники. Оторвавшись от земли, отправились они в начале XX века работать на железную дорогу, стали пролетариями – самым восприимчивым к сладкой коммунистической пропаганде классом. После гражданской войны почти не осталось в деревнях храмов, а о скитах и монастырях и говорить нечего – новая власть уничтожила их подчистую. Умолкли колокола, остались только гудки паровозов да скрежет металла в депо. А потом пришла война. Из шарьинцев, отправившихся на фронт, дед по матери Павел Соколов погиб одним из первых. Он и до фронта-то не успел добраться – попал вместе со своим поездом под бомбежку где-то за много сотен километров на запад от родной станции. Мама родилась в марте 1942-го, ровно через девять месяцев после начала войны. Ей не суждено было увидеть своего отца, а ее отцу даже узнать, что у него будет еще одна дочь…
После войны паровозы сменились электровозами, подъездные пути протянулись от станции к окраине города, где был построен крупный лесопильно-деревообрабатывающий комбинат со звучным названием «Шарьядрев». 60-е-80-е годы стали временем расцвета города железнодорожников и деревообработчиков. На триста километров в округе не было города столь великого, как Шарья. Ближайшие большие города были как раз в расстоянии примерно трехсот километров – Великий Устюг на севере, Горький (так в ту пору называли Нижний Новгород) на юге, Киров (так доселе зовут Вятку) на востоке и Кострома, центр образованной в годы войны области, на западе. С окрестных районов четырех областей съезжались в Шарью не только торговать грибами и сельхозпродукцией и не только покупать в местном универмаге запчасти к мотоциклам и наряды к свадьбам, но и учиться в местных сельхозтехникуме и медучилище.
В депрессивные, унылые 90-е закрылся лесокомбинат со своей лесопристанью, принимавшей плоты с верхних лесосек. Зарос бурьяном шарьинский аэропорт, из которого когда-то можно было слетать аж в самую Кострому. Перестала действовать турбаза «Ветлуга», на последнем издыхании пыхтела городская ТЭЦ. И только на станции все так же надрывно гудели локомотивы, а из вагонов выходили на перрон пассажиры. Если это был поезд «Москва-Владивосток», из него выходили толстобрюхие, с бритыми загривками москвичи с мошной на поясе, если «Москва-Нижневартовск» — загорелые нефтяники с золотыми цепями на сухопарых шеях. Ну а если «Москва-Пекин», из него вообще никто, кроме проводниц, не выходил: поджарое китайское партруководство предпочитало блестеть очками из-за вагонных стекол на бродящих под этими окнами «дикарей».
Москвичи с сибиряками (те из них, кто успели до Шарьи пробудиться) вываливались на щербатый шарьинский перрон, закуривали, сыто глядели на облупленный вокзал и в корзинки голодных женщин-торговок, притащивших с окрестных улиц на станцию горячую, посыпанную укропом картошку и свежеиспеченные, все с той же картошкой, пирожки – в надежде хоть что-то из этого небогатства продать проезжающим. Безработная Шарья голодала, у нее не было денег на дорогую колбасу, заполонившую зачем-то прилавки городских магазинов. Денег если и хватало, то разве что на водку – тогдашняя ее дешевизна удивляла всех.
Но что удивляться, дешевая водка и развлекательные передачи по телевизору – эти средства сдерживания народного негодованья давно известны любому правительству. Ну а на закуску – корнеплоды с огорода да грибы из лесу. Не потерявшими работу были лишь железнодорожники. Но и они на колбасу не зарились: работа-то была, да зарплату задерживали на полгода и больше. А потом, когда ее выдавали, эта выдача не приносила особой радости – за месяцы невыплат гиперинфляция превращала купюры в простые разноцветные фантики. Так что, какая уж там колбаса, хватило бы на водку.
Чего это я все про колбасу, да про колбасу? Просто для нас, выросших в нестоличной РСФСР, колбаса была продуктом сказочным, волшебным. Лишь дважды в год ее, привезенную из летнего отпуска, родители доставали из морозильной камеры холодильника «Юрюзань», резали тонко-тонко, жарили на сковородке и подавали, как самое изысканное лакомство, к праздничному столу. Только два раза в год – на 7 ноября и в новогоднюю ночь.
Шарья пережила то время. Те из ее жителей, кто выжил, шагнули в XXI век, после безнадеги 90-х казавшийся таким светлым и обнадеживающим. Немцы, овладевшие лесокомбинатом и переименовавшие его из «Шарьядрев» в «Кроностар», стали набирать рабочих и платить им зарплату. Да и железнодорожникам как-то чуть сытней зажилось. Не как в 70-е, конечно, когда машинист с зарплатой в 300 рублей чувствовал себя уверенным хозяином своей жизни, способным не только прокормить семью, но и построить добротный дом-пятистенок на берегу Шарьинки, и купить мотоцикл «Урал» с коляской, а, подкопив, так и «москвич». Не 70-е, но все же. Жить стало не то что бы веселей, но не так голодно, что ли.
Так почему ж сегодня уезжают шарьинцы прочь из родного города – на Таймыр и на Ямал, на Неву и на Енисей, а теперь еще и на Рейн с Одером? И ведь уезжает не только молодежь, но и 30-40-летние. Где только не доводилось мне встречать земляков-шарьинцев – от берегов сибирской Ангары до берегов португальских Дору и Тежу. Едут и едут прочь из Шарьи. А кто еще не уехал, мечтают об этом. Не от тяги к странствиям – она, если и есть, то лишь у немногих. Думаю, большинство уезжает от безысходности, от бесперспективности шарьинской жизни. В общем, от того, от чего уехала и моя семья в далеком 76-м, увозя меня с берегов спокойной Ветлуги к берегам сурового Енисея: от унылого провинциализма, от зависти к пассажирам поездов, лишь на десять минут останавливающихся у облупленного шарьинского вокзала, от жажды хоть каких-нибудь дел, бóльших, чем монотонная работа на пилораме да тупое забивание костылей в шпалы.
С тех пор мне довелось несколько раз побывать в Шарье – в 80-е, и в 90-е, и совсем недавно. Город из одно-двухэтажного стал пятиэтажным, магазины завалены китайскими товарами и московскими колбасами. Но разве это теперь важно? Ведь если помню и люблю я Шарью, то лишь Шарью 70-х. Тот, одноэтажный город остался во мне яркими воспоминаниями раннего детства. В тех воспоминаньях – купанье в мелевшей к середине лета Ветлуге, бег по белому песку ее берегов, лазанье по непролазным зимним сугробам в полях у сельхозтехникума. И начинавшееся сразу за городом совхозное поле, на котором мы, детвора, набивали карманы кормовым совхозным горохом, и ларек городского парка с медовыми пряниками по 20 коп за 100 грамм, и клуб железнодорожников с «Фантомасом» за 5 копеек… Детство, где бы ты его ни провел – самая счастливая твоя пора.
В 1990-м году в Шарье образовался первый в городе православный приход. До этого верующие шарьинцы ездили в деревню Николо-Шанга, где была единственная в округе церковь. Шарьинский приход в те трудные годы возглавлял ныне уже покойный о. Николай Королюк, подвижник своего дела, добрый пастырь, сумевший наладить приходскую жизнь там, где ее никогда не было – в безбожной Шарье. Сегодня в Шарье с ее 25-тысячным населением целых три действующих прихода, в которых трудятся замечательные пастыри, развивается церковная жизнь. Самый красивый храм – шатровая бревенчатая церковь святителя Николая в городском сквере в самом центре города. В центре Шарьи, за спиной у неизменного чугунного Ленина, средь непролазной грязи и разрухи стоит этот храм островком чистоты и опрятности; среди всеобщего унынья и беспробудного пьянства – остров трезвости и пасхальной радости. Если и есть у Шарьи надежда на возрождение, то она не в зарплатах и колбасах и не в лесопильно-рельсовой романтике. Она здесь – в этом храме, а точней, в православной общине, построившей этот храм и молящейся в нем.
Игумен Арсений (Соколов),
Шарья-Лиссабон
