О себе — для детей

От публикаторов

Публикуемые здесь автобиографические заметки Н. Д. Шаховской (1890–1942) обращены к нам — ее детям, младшему из которых недавно исполнилось 70 лет, а когда она умерла, ему было одиннадцать. Но, думается, эти ее записи, не предназначавшиеся для публикации, будут теперь с интересом и пользой прочитаны современными детьми и их родителями.

Наталия Дмитриевна родилась в 1890 году в селе Михайловском близ города Ярославля (имении деда, генерала И. Ф. Шаховского), где семья проводила летние месяцы. В 1907 году Наталия Дмитриевна окончила (с золотой медалью) Ярославскую женскую гимназию, а в 1913 году — исторический факультет Московских Высших женских курсов. Уже в студенческие годы она начала писать на исторические и литературные темы (опубликована ее книга о В. Г. Короленко (1912), исследование о сыске посадских тяглецов в XVII веке (1913), статья памяти А. П. Чехова (1914), книжка “В монастырской вотчине” (1915) и др.); в результате архивно-научной работы была подготовлена рукопись “Князь А. М. Курбский”, не увидевшая свет в связи с прекращением работы издательства.

После февральской революции Наталия Дмитриевна бросила литературную и научную работу ради общественной — заведовала культурно-просветительским отделом Дмитровского Союза кооперативов; в задачи этого отдела входила подготовка кадров внешкольных работников для села, организация сельских библиотек, книжных складов, музея местного края и др.

В 1918 году Наталия Дмитриевна вышла замуж за М. В. Шика — крестившегося еврея, позднее принявшего священнический сан (1927), расстрелянного в 1937 году¹.

Поселившись в городе Сергиеве, Наталия Дмитриевна продолжала культурно-просветительскую работу в местном отделении того же Союза кооперативов, а во время разгрома кооперативного движения в 1921 году была арестована и 2,5 месяца провела в Бутырской тюрьме. Затем она преподавала историю в Сергиевском педагогическом техникуме, но в связи с рождением детей оставила эту работу.

В конце 20-х — начале 30-х годов Наталия Дмитриевна возобновила литературную деятельность; в основном она писала печатавшиеся в издательстве “Посредник” популярные книжки для детей и юношества (переводные и собственные), посвященные истории научных открытий и изобретений, выдающимся путешественникам, ученым. Последняя работа — о М. Фарадее, написанная вместе с М. В. Шиком, была издана трижды — в 1937, 1947 и 1968 годах.

В 1931 году Наталия Дмитриевна с мужем и пятью детьми поселилась в Малоярославце, где пережила арест мужа (1937), неизвестность о его судьбе, немецкую оккупацию (октябрь — декабрь 1942 года), смертельную тревогу за детей, которых немцы должны были забрать из-за их еврейского происхождения, наконец — обострение неоднократно вспыхивавшего ранее туберкулеза, от которого она и скончалась в Московском туберкулезном институте в июле 1943 года.

Е. Шик, Д. Шаховской

МОИМ ДЕТЯМ

I. Перевернуть мир

Мы ехали на пароходе из Ярославля в Нижний — выпускной класс Ярославской женской гимназии. Было нас человек пятнадцать в форменных коричневых платьях с черными фартуками. С нами ехала наша молоденькая добрая “классная дама” и двое-трое самых любимых учителей.

В тихий предвечерний час сгрудились все на носу парохода, смотрели, как резал он ласковую гладь широкой Волги, пели вполголоса русские песни, а потом молодой учитель математики предсказывал каждой из нас судьбу.

Когда очередь дошла до меня, он сказал: “Шаховская… будет профессором истории в Московском университете”.

“Ого!” — сказал кто-то рядом. Еще кто-то засмеялся, еще кто-то одобрительно захлопал в ладоши.

В то время такая будущность для женщины казалась необычайной. Но я подумала: “Только-то?”.

Чего же я хотела? Я еще не знала сама. Я хотела великого подвига и великой жертвы. Я мечтала о новых путях, которые еще никому неведомы, я искала новую истину, которая еще не открыта.

В нашем поколении очень живо было сознание жестокости, несправедливости тогдашнего социального строя, но еще более остро было искание цели и смысла жизни. Вера была у нас подорвана, авторитетов для нас не было. А сердце вмещало все человечество. Одно время Лев Толстой казался нам пророком, но из его проповеди мы уловили главным образом ее отрицательную часть. Всего яснее было для нас то, что “так жить нельзя”.

На курсах я с жадностью кидалась в науку, и меня радовали мои успехи. Но это было только по дороге, только между прочим. Главное было в тумане. Не знаю, понимал ли меня кто-нибудь из новых, хотя и очень близких друзей. Может быть, я и сама себя не понимала. Но однажды в Петербурге, в год моей первой большой литературной работы о Короленко, заглянул мне в сердце и понял меня мой отец². Он тогда написал мне — обо мне:

“Мир перевернуть надо непременно.
Без этого не жить.
А как к тому приступить, пока неведомо.
И живет пока противной притворщицей,
Фома неверная,
Искалка неугомонная…”

Да, так это и было на самом деле.

Это было в 1911 году. Еще десять лет прошло, пока я догадалась, что переворачивать мир не нужно, потому что его давно перевернул Христос, и что нет на свете ни подвига, ни жертвы, которые могли бы что-нибудь прибавить к Его величайшему Подвигу и Его единственной Жертве. Но когда я это поняла до конца, то мир для меня перевернулся. То, что было внизу, оказалось наверху, высокие идеалы провалились в пропасть, рассеялись манящие призраки, а сокровенная, невидимая суть бытия выступила явственно, с почти осязаемой реальностью. И этот перевернутый мир не нуждается уже ни в каком оправдании, потому что он ясно показывает и цель, и смысл жизни и ее абсолютное благо. Путь мой был долог и он еще не закончен. Потому что для того, кто на него вступил, недостаточно один раз перевернуть мир. Нет, нам нужно ежедневно, ежечасно и ежеминутно переворачивать мир, выворачивать его наизнанку, чтобы познавать истинную цену вещей и себя самих, чтобы пробиваться сквозь лживый покров видимого облика мира и разоблачать самый тонкий из обманов — обман своей ячности.

Путь мой — путь многих ошибок. О некоторых из них мне хотелось бы рассказать вам, дети, чтобы, когда меня не будет с вами, эти строки послужили бы вам предостережением и помогли бы найти верный путь.

4/VI 1939 г.

1. Тайна

Мне шел восьмой год, когда я впервые подумала, что умереть лучше, чем жить. Не потому, чтобы у меня было какое-нибудь большое горе или я чувствовала себя несчастной. Нет, нам жилось в те годы достаточно привольно, нас было трое сверстников, и мы были веселы, как все дети. Но мысль о смерти угнездилась прочно в сознании, и так как мы любили поверять друг другу маленькие тайны, я говорила тихонько Ане³: “Сказать тебе тайну? Я хочу умереть”. Аня меня не понимала. Под этим знаком прошло все мое отрочество. Мыслей о самоубийстве у меня не было — это казалось мне слишком жестоким по отношению к родным. Да и вообще спешить мне было некуда. Но я радовалась, когда заболевала. И если во время бронхита кто-нибудь говорил, что это, может быть, воспаление легких — у меня дух захватывало от счастья: серьезная болезнь, от которой можно умереть.

Это бессознательное сомнение в ценности жизни, инстинкт стремления к гибели, который вызвал две роковые катастрофы в нашей семье⁴ — долго, много лет подтачивал и у меня корни настоящей связи с жизнью, только переплетаясь с другими чаяниями и устремлениями.

Помню, я была в Крыму с мамой уже молодой девушкой семнадцати лет. У меня сильно заболела грудь, и я думала, что у меня чахотка. Когда доктор выслушал меня и сказал, что пустяки, ничего нет, я так огорчилась, что чуть не плакала.

Как же справедлив Господь, наказавший меня за легкомыслие юных лет этой самой, вожделенной для меня тогда чахоткой, от которой теперь умираю!

2. Отпадение

Мы не были в детстве воспитаны в строгих рамках церковной жизни, но на Страстной мы говели. И какое невыразимое обаяние имели для нас эти дни! Когда в Страстной четверг мы поднимались рано, надевали белые платьица и по утреннему легкому морозцу спешили в церковь к ранней обедне, Царство Небесное, казалось, открывалось перед нами. Другой путь общения с Богом был через природу. Смотришь на какое-нибудь необыкновенное облачко, и душа трепещет от благоговения к Создателю, и ощущаешь всем сердцем: Вся премудростию сотворил еси. Одно лето я особенно сильно это ощущала и ощущала свою веру как великую силу и счастье.

Перед тем, зимой, у нас в классе было несчастье: умерла от скарлатины одна из двух сестер Оловянишниковых. Сестры были близ­нецы, и оставшаяся сестра сходила с ума по умершей. “Я не могу верить в Бога, — говорила она, — потому что когда Шура умирала, я так молилась, так молилась, чтобы она осталась жива. Если Бог меня не услышал, значит, Его нет”.

И вот я взялась молиться за Олю: “Господи, пошли ей веру”.

Ho мне этого показалось мало, мне нужна была жертва. И я моли­лась так: “Господи, моя вера — величайшее мое счастье, но, если нужно, возьми ее у меня и отдай ей”. И при этом была у меня задняя мыслишка: но если это случится, это будет явное чудо, и как же я смогу не верить?

Вот нечестивая, кощунственная молитва! Как будто мало было у Бога веры, не хватило бы на двоих. Я хотела быть добрее Бога, да в то же время исподтишка Его обмануть. Но Бог поругаем не бывает. Осенью, когда началось ученье, мои религиозные настроения как-то поблекли и погасли. Какое-то равнодушие воцарилось в душе. Долго я даже не могла собраться поговорить с Олей. Наконец, как-то случайно оставшись с ней наедине в классе, я спросила ее: Ну, как Оля, в Бога ты теперь веришь? Да, сказала Оля, я верю, без этого совсем невозможно было бы жить.

А я — я искала и не находила веры в своей душе. Так вот, ведь, и совершилось то, о чем ты просила! “Случайность”, — тупо бормотала душа. На несколько лет сердце мое как будто иссохло для веры. В нем хозяйничали обрывки толстовского ученья и модные идеи предреволюционной пропаганды. И мне стыдно вспомнить дерзость и самомнение, с которыми я вела диспуты с батюшкой в классе на уроках Закона Божия.

Впрочем, на этих диспутах я не оспаривала бытия Божия — они велись против Церкви. Но кому Церковь не мать, тому и Бог не Отец.

На Страстной, когда я пошла исповедываться, старик священник стал бранить моего отца как “забастовщика”. Я ушла с исповеди и не пошла к причастию.

1905

По всей стране уже стояли железные дороги, в Москве на Пресне стро­ились уже баррикады, а у нас в Ярославле забастовочные комитеты еще плели свои ниточки, чтобы организовать движение.

Но вот в ясный зимний день 9 декабря забастовочные комитеты вышли на улицу и мы вместе с ними — забастовочный комитет женской гимназии. Толпа останавливалась у заводов, у учреждений, прекра­щала работу, в нее вливались все новые людские волны, радостные, возбужденные. Впереди плыли красные знамена, мощным хором звучали песни… “Мы наш, мы новый мир построим…”

Мы шли цепью, взявшись за руки, гимназисты и гимназистки, рабочие, старые и молодые. Сердцу было тесно в груди, мир, казалось, преобразился на глазах. Мы шли так до большой площади, где на углу большое здание почтамта. Вдруг передние ряды остановились, смешались. Крикнули: “Казаки!”. Но еще раньше чем казаки врезались в толпу, по ним дали залп и несколько казаков упало с лошадей. В одну минуту площадь опустела…

(Не окончено).

II. Cepeжe

(История его рождения)

День, с которого начинается мой рассказ, был 17 июля 1920 года.

Это было в Сергиеве. Я шла утром по железнодорожной насыпи через долину реки Кончуры и немного задержалась на том месте, откуда откры­вается прекрасный вид на обитель Преподобного Сергия.

В это время гостила у нас тетя Шypa⁵ c тремя маленькими детьми. Андрюше было шесть с половиной лет, Арсению год с половиной, Тане — три. Мы вывезли их из голодной, грязной, душной Москвы и радовались, что дети бегают по садику, едят малину и пьют молоко. Июль стоял очень знойный. Накануне этого дня Андрюша заболел, у него был жар и рвота. Но мы еще дале­ки были от мысли, насколько опасна была его болезнь, считая ее просто сильным желудочным расстройством.

Папа⁶, хотя и с некоторой тревогой, уехал в Москву за какими-то веща­ми. А я шла на базар, чтобы променять старые солдатские обмотки на яйца для детей.

И вот, среди хозяйственных мыслей, от которых я оторвалась на минуту, чтобы полюбоваться дивной панорамой Лавры на горе, что-то во мне неожиданно и с непоколебимой уверенностью произнесло: “И у тебя будет ребенок — и это будет сын, и его надо назвать Сергием”.

Никакого голоса телесным слухом я не слышала, но это не была моя мысль, я ощущала ее как что-то извне вошедшее в душу, облеченное силой и властью.

В это время мысль о возможности для меня быть матерью почти не при­ходила мне в голову. Мне было 30 лет. Я была замужем два года, но еще до замужества у меня совершенно прекратились обычные отправления женского естества. Я считала себя неплодной.

Тому, что прозвучало во мне как предчувствие или обетование, я все же поверила, — и не смела верить. Возвращаясь с базара, я радова­лась, что мне удалось выменять полтора десятка яиц и думала об обеде. В нашем маленьком домике я нашла Шypy в слезах, а Андрюшу без памяти. Но маленькие просили есть, и только накормив их, я подошла к его постели. Меня поразило, что мухи садились на его открытые глаза, а он глаза не закрывал. Я бросилась за доктором.

Через несколько часов Андрюша умер. С сердцем, полным отчаяния, я сказала об этом по телефону в Москву — папе. Потом мы долго в ужасном томлении ждали дядю Леву⁷ — его не было в Москве, не сразу его нашли. Чужое горе это захлестнуло нас не меньше, чем если бы мы потеряли своего ребенка. То, что это случилось у нас, клало на нас какую-то долю неволь­ной вины.

Я уехала с младшими детьми в Москву, а папа остался хлопотать о пе­ревозке тела. Хлопоты долго не удавались, трупик разложился, похоро­ны были ужасно мучительны.

Мало было в жизни дней таких тяжелых — безысходно тоскливых. И все же они не стерли воспоминания о бывшем со мной в утро дня Андрюшиной смерти. Когда после похорон мы вернулись с папой в наш маленький домик на Красюковке, я рассказала ему об этом, но он особого значения этому не придал, да и мне самой не очень верилось в возможность материнства. Поэ­тому когда месяц спустя тетя Шура сообщила мне, что она снова ждет ре­бенка, но очень его не хочет — мне подумалось: “Не это ли дитя, которому не хотят дать жизни, предназначено нам для усыновления?”.

Я умоляла Шуру доносить младенца и предлагала тотчас же после родов взять его на воспитание. Выносить ребенка она согласилась, но отдать его не захотела. Онa только просила помочь ей во время родов, и я приехала к ней через полгода, когда пришел ее срок.

Сюдa, в их квартиру в Афанасьевском переулке, на 8-й день после рождения Володи, явилась за мной милиция.

От постели больной, пеленок и печурки я переехала на автомобиле в тю­рьму.

О тюрьме, если Бог изволит, я расскажу особо. Здесь же скажу только, что я пережила в ней большой внутренний кризис, многое осознала по-ново­му, что Бог послал мне духовника, который помог мне принести покаяние всецелое и раскрыл передо мной лишь приоткрытые до того двери Церкви.

Я причастилась в первое Воскресение Великого поста. То, что я пере­жила во время этого причащения, ночью вылилось у меня в слова, которые точно, а не аллегорически передают бывшее со мной.

В тот миг, что угль Священной Тайны
В меня проник горя, не опаляя,
Но прохлаждая и целя,
На зов таинственный Спасителя и Бога
Душа воскликнула: “Твоя!”

И в эту первую вслед за причащением ночь ко мне, после 3,5 лет вернулась болезнь женского естества.

И я поняла, что расторглись узы гордой моей “независи­мос­ти от те­ла”, что вместе с женской немощью Бог посылает мне возможность быть женой и матерью. Сердце мое как будто ожило для любви и испытало впер­вые острую боль разлуки. И я поняла, что значит: сила Моя совершается в немощи.

Когда я вышла из тюрьмы в Вербную Пятницу, я как будто бы вновь вышла замуж. Для нас с папой это было более счастливое время, чем первое время после свадьбы, и мы радостно праздновали праздник светлого Воскресения.

Потом я поверила, что могу стать матерью и начала об этом молиться. Помнится, что в первый раз я усердно молилась об этом осенью, под праздник Покрова. А через несколько недель, — вероятно это было в нояб­ре, в начале Рождественского поста — я поехала в первый раз в Зосимову пустынь к старцу отцу Алексию⁸. Он знал о нас через своих духовных доче­рей, и еще когда я была в тюрьме, прислал мне образок.

Отец Алексий был добрый, очень добрый. У него был великий дар любви к каждому приходящему к нему человеку, такой искренней, глубокой, сердеч­ной, как будто этот впервые приходящий к нему человек был для него са­мым близким и дорогим на свете.

Я спросила старца, хорошо ли молиться о том, чтобы иметь ребенка, или лучше предоставить это воле Божией?

— Нет, отчего же, — отвечал он. — Это святое дело и молитва об этом святая.

Он помолчал и вдруг, улыбнувшись своей детской улыбкой, добавил: “Да, у тебя будет, у тебя скоро будет. Да и не один будет, — он всё продолжал улыбаться, — не один, а много. Будут они прыгать около тебя да кричать: мама, мама. Вот так”.

И подняв руку над полом, он показал, как они будут прыгать.

Лет 7–8 спустя как вспоминался мне этот жест блаженного старца!⁹ Но тогда я очень удивилась и не очень поверила.

В это время я была уже беременна. Но когда я заподозрила это и пошла к акушерке за подтверждением, она сказала мне, что не только этого нет, но и быть не может, потому что у меня есть неправильность, при которой зачатие не может произойти без предварительной сложной операции.

Тем не менее мои подозрения подтвердились. Однако нам предстояло еще одно испытание. У меня повышалась температура. Возобновился как будто старый легочный процесс. Папа повел меня к профессору туберкулезнику Лапшину и тот потребовал категорически: “Немедленно прервать беременность!”.

Я сказала: “Этого я не сделаю”. — “Тогда я не могу вас лечить”.

Папа спросил: “Чего же надо опасаться?”.

“Скоротечной чахотки после родов. Я вас предупреждаю: 90 шансов на смертельный исход”.

Мы поблагодарили и ушли. На лестнице мы остановились и посмотрели друг на друга.

— Не будем никому об этом говорить и сами не будем об этом думать, — сказала я.

— Да, положимся на Матерь Божию, — отвечал папа.

Когда настал Великий пост, он сказал мне:

— Поезжай к отцу Алексию, расскажи ему, как серьезно твое положение, он тебя верно разрешит от поста.

Я поехала и все рассказала.

Батюшка отвечал: разрешить от поста я не могу, это не мое дело. Но если врачи требуют и муж настаивает — пей молоко, только — кайся в этом. А он думает, что будешь от этого здоровее? Напрасно…

— Как же так, — жаловалась я папе по приезде, — если это нужно, не могу я в этом искренне каяться, если же это грех, зачем я буду это делать?

— Правда, — согласился папа. — Надо, что-нибудь одно. Или докторов слушать, или духовника. Ну, постись.

Я постилась весь пост. И к Пасхе моя температура стала нормальной.

Первое движение младенца я почувствовала в церкви в среду на пятой неделе поста, во время стояния Марии Египетской. Это меня очень обрадовало. Но почему-то через некоторое время на меня нашло уныние. На Благовещение я говела и со слезами молилась Божией Матери о каком-нибудь утешении.

Когда я выходила из церкви, мне попался под ноги какой-то белый комочек, я подняла его. Это был старый детский носовой платочек, грязный и худенький. Но на одном уголке было вышито красными нитками “Сережа”. Я приняла это за ответ на мою молитву и благодарила за него Матерь Божию. Платочек я хотела сохранить на память, выстирала его и повесила сушить. Но он улетел и я не могла его найти.

Срок мой приближался. 17 июля, во вторую годовщину смерти Андрюши, я почувствовала себя очень плохо и думала, что час мой наступил. Я с трепетом подумала: “Неужели младенец родится в тот самый день, когда я получила первое о нем извещение?”. Но нет, это было бы слишком явным обнаружением того, что должно быть прикровенно.

Я отправилась в больницу через неделю, в следующее воскресенье. А родился Сережа в полвосьмого утра следующего дня — дня успения святой Анны¹⁰.

Известие о его рождении папа принес именинницам — бабушке и тете Ане (назначенной заранее в крестные матери) — в церкви. Меня в это время зашивали, у меня были разрывы.

Доктор удивился, что я не кричала и не стонала. Но я не замечала почти боли, не видела ничего кругом, я была охвачена каким-то огромным удивлением.

Девять дней пробыли мы с Сережей в больнице, причем мне пришлось претерпеть много разнообразных физических страданий.

Сережа спал, сосал грудь, иногда кричал и смотрел тем безмятежным, далеким от земных скорбей взглядом новорожденных, от которого веет спокойствием и мудростью горнего мира.

Кроме того, он улыбался. Говорят, что новорожденные не улыбаются. Действительно, гримаска, которая иногда растягивает их ротик, напоминая улыбку, на самом деле не улыбка.

Но Сережа улыбался во сне настоящей, ясной, тихой улыбкой, которая освещала все его тогда некрасивое личико. Бабушка не хотела этому верить. Но когда мы приехали домой, только я успела положить сонного мальчика в колясочку и бабушка к нему подошла, — он улыбнулся своей таинственной улыбкой, так что она совсем растрогалась и сказала: “Да, правда…”.

В остальном Сережа был как все дети.

Шести недель Сережа заболел воспалением легких. У него был сильный жар и мучительный кашель сотрясал его крошечное тельце. Через день приходил доктор. Все понимали, что мальчик в опасности. Мы решили причастить его и папа привез иеромонаха со Святыми Дарами. После причастия, то есть в тот же день температура у него спала и больше не поднималась. А через несколько дней, в день преподобного Сергия — 25 сентября¹¹, в его первые именины, прекратился у него и кашель.

После этой болезни Сережа рос уже довольно ровно до тяжелой болезни зимой 1927 года, когда вновь явлены были нам знамения Божиего милосердия к нему и всем нам¹².

Сережа, я записала это в апреле 1931 года, в родильном доме, когда родился Николенька, записала, чтобы дать тебе это, когда ты станешь большой. А писала это для тебя и для твоего первого духовного отца — отца Сергия Усп(енского?), потому что мне хотелось, чтобы он все про тебя знал. Главное же, я писала это потому, что душа, испытавшая на себе милость Божию, должна засвидетельствовать об этом во славу Божиего имени.

Памятование об испытанном да укрепит и умножит веру в нас и в детях наших, да поможет в перенесении неизбежных трудностей и испытаний.

25/VII–5/VIII 1938 года.

III. Письмо к Арсению¹³

27/XI 40 г.

Дорогой Арсений, хочу Тебе¹⁴ объяснить некоторые свои “пе­дагогические установки”, чтобы нам с Тобой не сталкиваться по разным мелким поводам. Делаю это в письменной форме, чтобы не посвящать в это детей.

Во-первых, мне хотелось бы, чтобы когда Ты ходишь в кино (хотя я знаю, что это бывает очень редко), Ты не приглашал бы с собой девочек. У нас с дядей Мишей было установлено, чтобы здесь они в кино не ходили, отчасти для того, чтобы не создалась такая привычка, так как мы считаем, что кино портит вкус, приучает к легким и острым впечатлениям, отвлекает от более активного использования досуга, но главное потому, что здешнее кино помещается в бывшем храме и ходить туда для нас значит быть в какой-то степени участниками осквернения святыни.

Второе — радио. Если Ты его проведешь (я понимаю, что Тебе важно слушать музыку), то мне придется учредить контроль над его слушаньем детьми. Когда радио у нас было, то у детей была тенденция хвататься за него по нескольку раз в день, — немного послушать и бросить. При таком небрежном, невнимательном отношении даже хорошая музыка не может пойти на пользу, потому что воспринимается слишком поверхностно, и это тоже ведет к снижению вкуса. Для Николая же, при его рассеянности, лени и слабоволии, это прямо опасно, потому что создает постоянный соблазн узаконенной праздности, занятия еще более легкого, чем чтение, а он и чтением-то злоупотребляет ко вреду для физического развития. Так вот — я должна буду следить за тем, чтобы мальчики слушали радио по особому на то моему разрешению, только безусловно хорошие вещи и только тогда, когда можно их прослушать с начала до конца, а не обрывки, примерно один и не больше двух раз в неделю. Поэтому Николеньке надо решительно воспретить постоянно торчать у Тебя в комнате, да и Диму может быть лучше бы оттуда изъять?

Третье — игры. Шахматы, конечно, заслуживают всяческого поощрения, но карты не очень желательны, как игра более азартная, чем осмысленная.

И безусловно должен быть освобожден от всяких развлечений вечер субботы и под большие праздники. Этот вечер, когда он не занят какими-нибудь обязательными лекциями или кружками в школе, — единственный, который мы можем посвятить Богу. И кроме наших общих чтений у М. Н.¹⁵, есть много такого, что детям надо бы прочитать отдельно или со мной вместе, или о чем надо бы с ними побеседовать, и субботний вечер — самое подходящее для этого время. Если же это время и ничем серьезным не окажется занято, — пусть лучше поскучают, чем слишком усердно развлекаются, потому что оторвать их от веселой игры очень трудно. Соблюдение установленных праздников и распорядков — один из важнейших моментов всякой религии, так как по законам нашего земного существования все духовное должно иметь свою форму. И если мы к этому детей не приучим, то мы дадим им только ту абстрактную бесформенную “религиозность”, от которой наша интеллигенция так легко скатилась к полному безбожию. Ты как педагог, конечно, понимаешь, что путь к воспитанию в детях твердых нравственных правил и устойчивой внутренней дисциплины ведет через скучное и трудное. И я крепко надеюсь, что будешь мне в этом помощью, а не помехой! Надеюсь — потому что в общем у Тебя, по-моему, верное педагогическое чутье и правильный курс жизни. Если Ты сейчас кое в чем со мной и не согласишься, то в основном все же, я думаю, взгляды наши сходятся.

Мне очень дорого Твое присутствие, и если я мало с Тобой разговариваю (моя глухота и болезнь горла отучили меня много говорить), то это не значит, что Тобой не интересуюсь. Наоборот, чувствую Тебя наравне со своими детьми.

Твоя тетя Наташа

Публикация Е. Шик и Д. Шаховского