О современном монашестве с любовью: «Плач третьей птицы»
Источник: http://www.feofila.ru/plach_tretyey_ptitsy.htm
Сестрам,
Черный монах за каменной стеной
Особенности монастырской политэкономии .
Тесный путь, имже внидоша святии отцы… …
Не делайтесь рабами человеков.
Нормальный человек в монастырь не пойдет… …
…Устав, что нас от нас же ограждает .
На кипящий котел мухи не садятся .
Монашество – сердце христианства .
Три монаха стояли на берегу моря. С другого берега раздался к ним голос: примите крылья и придите ко Мне. Вслед за голосом два монаха получили огненные крылья и быстро перелетели на другой берег. Третий остался на прежнем месте. Он начал плакать и вопиять. Наконец, и ему даны были крылья, но не огненные, а какие‑то безсильные, и он полетел через море с большим трудом и усилием. Часто ослабевал он и погружался в море; видя себя утопающим, начинал вопиять жалостно, приподымался из моря, снова летел тихо и низко, снова изнемогал, снова опускался в пучину, снова вопиял, снова приподымался и, истомленный, едва перелетел чрез море. Первые два монаха служили изображением монашества первых времен, а третий – монашества времен последних, скудного по числу и по преуспеянию.
Достопамятные сказания
о подвижничестве святых
и блаженных отцов.
…На птиц этих люди похожи, мой брат!
Мы так же стремимся к заветному Свету:
Как сильные птицы иные спешат,
За ними другие, хоть сил таких нету.
Лишь я погибаю, как третия птица;
Над тучами реять мне сил не дано…
Все чаще приходится в волны садиться…
Но, Боже, не дай опуститься на дно!
Архидиакон Роман (Тамберг).
Притча.
Святые отцы Скита пророчествовали о последнем поколении, говоря: что сделали мы? И отвечая один из них, великий по жизни, по имени Исхирион, сказал: мы сотворили заповеди Божии. Еще спросили: следующие за нами сделают ли что‑нибудь? Сказал же: они достигнут половины нашего дела. – А после них что? И сказал: не будут иметь дел совсем люди рода онаго, придет же на них искушение, и оказавшиеся достойными в оном искушении окажутся выше нас и отцев наших.
Древний патерик.
Черный монах за каменной стеной
Славой золотеет заревою
Монастырский крест издалека.
Не свернуть ли к вечному покою?
Да и что за жизнь без клобука!
А. Блок.
Неужели китайцы?..
Эта мысль о будущем России, впервые высказанная, кажется, о. Андреем Кураевым, поначалу повергает в шок; однако, начав размышлять в заданном направлении, постепенно привыкаешь: лучше ли мы греков, от которых приняли священное наследство, и не жестоковыйнее ли евреев: те, оказавшись после 70‑летнего плена в несчастной разоренной стране, пеклись не о качестве жизни, а о возвращении к единой вере и восстановлении Храма. Притом давно уже носится слух, что нашествие и последующее преобладание желтых людей определённо предсказано то ли Библией, то ли Нострадамусом; и почему не вероятно постепенное проникновение раскосых наших собратьев в Сибирь, а затем в Тулу и Рязань мелкими группами по сто тысяч человек с массовым обращением в Православие? В конце концов, Господь любит и китайцев.
Православных в России по статистике чуть ли не 80 миллионов, но провинциальные священники утверждают, что церковь регулярно посещают от силы два процента населения. Там не менее православие ужас как популярно, а особенно монашество, о чем свидетельствует широкое использование его образа в рекламе: питьевая вода «Святой источник», пельмени «Монастырские» (конечно с мясом), а уж вино‑водочные изделия! «Крестный ход», «Исповедь грешницы» (белое полусладкое и будто бы натуральное); «Черный монах», «Старый монах», «Шопот монаха», «Слеза монаха», «Исповедь монаха», «Душа монаха», чай «Китайский монах», с призывами на этикетках: прикоснись к тайне древних монастырей!..
Наверно, покупают хорошо, как и популярные книжки под завлекательными названиями: «Пелагия и белый бульдог», «Пелагия и черный монах», «Пелагия и красный петух», с круглой мордашкой в очках и апостольнике на обложке. Церковный журнал посвятил автору серьезную статью с тщательным разбором искажений христианских истин и монашеских правил; блаженны – или наивны – чистые сердцем! Модный литератор отнюдь не стремился к жизненной правде, он ставил совсем иные цели [1] , вычислив с помощью телевизора и компьютера запросы широкой публики, измученной прогрессом: уютный издалека позапрошлый век, плюс детективный сюжет, плюс загадочные персонажи, неведомы зверушки, какие‑то купцы, архиереи, схимники, монашки.
Дорогу, как водится, давно проложили на Западе, после ошеломительного успеха романа «Имя розы» завалив рынок аналогичными по теме, но несравнимо низкого качества бестселлерами, вплоть до бездарной и скучной пародии К.Бакли и Д.Тирни «Господь – мой брокер» (!) о преодолении финансового кризиса в американском монастыре, новинки, предлагаемой сейчас (2005) на книжном развале. Конечно, фантастический спрос на последние искушения, коды да Винчи и т.п. свидетельствует об устойчивом, не оскудевающем, несмотря на секуляризм якобы постхристианской эпохи, интересе – ко Христу.
И повседневная пресса не отказывает монашеству во внимании, по той же причине, сформулированной Буратино: здесь какая‑то тайна. Статьи бывают доброжелательные, с высокопарным описанием природы, распорядка дня, вкусного обеда и сердечной матушки, и наоборот разоблачительные, рисующие мрачный пейзаж, жестокую дисциплину, скудное меню, корыстное начальство и вопиющее нарушение прав человека. В одной столичной газете прямо писали, что игуменьи используют молодых послушниц в целях привлечения спонсоров, так сказать, в уплату за щедрые пожертвования… Жаль иногда, что Церковь предпочитает не судиться.
«За каменной стеной», «За монастырскими стенами», излюбленный «Обитель строгого режима» – заголовки намекают на жуткие постыдные деяния, которые совершаются в мертвой тишине наглухо запертых келий. Но вот, кажется, «Комсомольская правда» предприняла многообещающую разведывательную операцию, заслав лазутчицу в монастырь за Уралом [2] . Девушка притворилась, что пробует силы на предмет монашества, была обласкана, ей открылись все двери… И что же? Да ничего сенсационного; передавала в газету репортажи почти восторженные… кто знает, может, приедет когда‑нибудь в монастырь не понарошку.
Но обычный способ корреспондентов, командированных на пару часов за экзотикой – фантазировать в меру собственной испорченности, сочиняя причудливые объяснения непостижимого явления, каким остается монашество для всех, чуждых и даже не совсем чуждых христианству. Что ж,
…мои дела
Немного пользы вам узнать, –
А душу можно ль рассказать?
(Лермонтов).
Вообще‑то уже во времена святителя Игнатия московские журналы называли монашество анахронизмом. К.Леонтьев цитировал полученное им письмо: «в наше время монахом может стать идиот или мошенник». В начале ХХ века считалось хорошим тоном высмеивать монахов как тупых невежд, никчемных для блага человечества, совершающих бессмысленное насилие над природой. В 1908 году в серии с красноречивым названием «Религия и церковь в свете научной мысли и свободной критики» вышла книжка протестантского богослова Адольфа Гарнака «Монашество. Его идеалы и его история»; с раздражением, сглаженным иронией, автор разоблачает абсурдность поведения фанатиков‑аскетов, истязающих себя с неведомо какой целью, разве ради музейного хранения давно устаревших обрядов.
Монашество и теперь в России, когда оно хилым цветочком пробивается сквозь асфальт [3] , пытаясь родиться заново, критикуют со всех сторон. Настроенные широко и современно доказывают, как и столетие назад, что монастыри отжили свой век и куда полезнее служить ближнему через благотворительные и социальные учреждения; жалеют горемычных монахов, утративших право на простое человеческое счастье, потерянных для мира с его стремительным ритмом и красочным фейерверком больших и маленьких удовольствий; особенно трагична участь девочек, лишенных радостей любви и материнства; а если опять гонения – убьют ведь всех! И, наконец, всегда злободневный упрек: уходящие в монахи обрекают человечество на вымирание.
Писатели газет, иронизируя по поводу «уютных мифологем» о древних временах, когда люди были благочестивее, а пища вкуснее [4] , на ходу создают мифологемы иные: среди иноков тогда, как и всегда, процветали ссоры, воровство, пренебрежение к больным и конфликты с властью, но зато царила демократия и все высшие церковные должности были выборными. («НГ‑религии»). Известный контингент, обозначаемый как «обновленчество», более чем дружественный по отношению к староверам, католикам, протестантам и иудаистам, категорически не приемлет монашество, правда, именно русское: Тэзе [5] и прочие иноземные кущи приверженцы православия с человеческим лицом охотно посещают и воспевают.
Другие ищут и не находят высокой духовности: «монашество потеряло обетование, в нем нет данных нам обещаний самой Пресвятой Троицей» [6] . Звучит критика в адрес Синода, благословляющего открытие новых и новых обителей: зачем так много, если уже открытые так несовершенны; лучше меньше, да лучше , говаривал незабвенный вождь мирового пролетариата, а задолго до него – императрица Екатерина, которая из самых здравых соображений перетасовала излишек иночествующих и добилась почти полного истребления монастырей [7] . По той же логике в интересах качества следует ограничить и заключение браков – слишком уж много неудачных.
Мир да не предписывает закон делу Божию, сказано святителем Филаретом Московским. Сейчас на территории России насчитывается более четырехсот монастырей – но ни один, за исключением Троице‑Сергиевой Лавры, не достиг двадцатилетнего возраста; не корректно ожидать от них триумфальных достижений, тем более выносить приговоры: монашество приходит в упадок… монашеский дух катастрофически падает [8] . Падение предполагает утраченную высоту; не ясно, от какой планки отсчитывать, какое монашество ценить за критерий – египетское? палестинское? византийское? афонское? древнерусское? наше дореволюционное? В истории случались разные ситуации; возьмем феномен Тавеннисийских обителей: они процветали, количественно и качественно, при жизни основателя, великого Пахомия, а затем пришли в оскудение, которое означало конкретно упадок Тавениссийских обителей; монашество продолжало сиять и благоухать, но в иных местах.
Громче всех, как всегда, критикуют монастыри сами монахи, особенно пребывающие вне обителей. Если активно строятся здания и храмы, брюзжат, что созидать следует души, а не камни, будто, если стройки прекратить, души станут расти быстрее. Пускают паломников и туристов – проходной двор, а коли запрут ворота – эгоисты, живут только для себя. Заводят обширные поля или прибыльное производство, обзывают колхозами; если полей и производств нету – лентяи, не желающие трудиться.
Чистота и порядок – декорации, социальное служение: приюты, богадельни – суета и показуха, мало насельников – никто не идет, много – случайные люди; принимают пожилых – зачем, уже ничего не поймут, молодых – кто и чему будет их учить; монашеское жительство, говорят, сегодня одна видимость, без смысла и содержания, поскольку не имеется руководителей, старцев; ссылаются на суждения святителя Серафима Звездинского и преподобного Лаврентия Черниговского, относящиеся к эпохе тотального крушения, когда вообразить возрождение Церкви было так же немыслимо, как и внезапную отмену советской власти; упразднение монастырей виделось окончательным и знаменовало истребление христианства, предваряющее незамедлительный конец света.
Апокалиптический мотив, усилившийся со свистопляской вокруг ИНН, и теперь питает энтузиазм сверхправославных ревнителей: они покидают епархии, если архиерей не угодного им духа; они рассылают по монастырям подметные письма против Синода и в издаваемых листовках призывают шить рюкзаки, приобретать палатки, спальные мешки, примусы, готовиться уходить в леса [9] ; такая агитация легко ложится на советскую закваску, привычку всегда ожидать чего‑то ужасного; многие так и живут с безотрадной верой не в Христа, а в антихриста, намереваясь однако как‑то от него скрыться и переждать конец света; брошюрки и статьи полны причитаниями: в наше бедственное время… Так и хочется возразить, как когда‑то Леонтьев: его время, быть может, вовсе не моё время.
Причина неприязненного отношения к монашеству кроется, очевидно, всё‑таки в том, что монахи живут по законам иного мира. Известно, какое настороженное, враждебное отношение встречают инакомыслящие; тем паче инакоживущие смутно представляются опасными и вызывают тревогу, не объяснимую логикой. Одно дело жалеть пасынков фортуны, замухрышек, не нашедших более веселого и комфортного места под солнцем, чем монастырь, но какое раздражение, даже ярость вызывает противоположная концепция: «все бездарно в сравнении с монашеством, и всякий подвиг в сравнении с ним есть мещанство» [10] .
Стоит заикнуться о монашестве – и родственники, друзья, знакомые, никогда и близко ни к какому монастырю не подходившие, найдут множество противных доводов, станут отговаривать, пугать и ужасаться… Может быть, пребывающих в миру посещает иногда безумная мысль: а вдруг правы черноризцы и действительно нельзя, словами Алеши Карамазова, отдать вместо всего два рубля, а вместо иди за Мной ходить лишь к обедне? Но если так… они внидут первыми?.. А мы?.. А я?..
Так возникают подозренья, от которых избавляются, вычитывая из книг или высматривая в паломнических поездках по монастырям всё дурное; это не трудно: строгие, неразговорчивые монахи – значит, не имеют любви; прячут глаза – лицемеры, смотрят прямо – дерзкие; веселые – экие легкомысленные, грустные – ага, плохо им; скудная трапеза – морят голодом, обильная – ничего себе постники! бедная, с бору по сосенке, обстановка – казарма, а приличная мебель, картины и ковры – новые русские!
Остается только сделать вывод: какие щас монастыри! едят да спят… и ничем они нас не лучше! а потом вздохнуть с облегчением. Всё зависит от точки зрения: в былые времена, скажем, Гоголь, побывав в Оптиной, получил духовный заряд на годы и был благодарен, а Толстой ничего не получил и обвинял за то и монастыри, и всю Церковь Русскую…
Что новее монаха‑отшельника в рубище строгом?
Он на льве возит воду, сердечно беседует с Богом.
И, как спелую смокву в горсти, как подбитую птицу,
обозреть может землю, пройти через стены в темницу,
нашептать рыбарям, чтобы риф огибали левее,
исцелить паралитика – что ж мы видали новее?
Олеся Николаева.
Всегда находилось немало любителей порицать монашество: мир не смотрит на свои слабости, но зорко взирает на монашеские и малые недостатки [11] . Изображение толстобрюхого монаха, опоясанного по чреслам толстым веревочным поясом, с самого установления эпохи гуманизма служило символом жадности, чревоугодия, лени и прочих пороков; правда, судя по капюшону и тонзурке, то был не наш монах. Ходили по рукам, в стиле «Декамерона», повествования о пьянстве, безобразиях и разврате, но опять‑таки в западных монастырях.
Русское монашество до Петра I насмешкам не подвергалось (все были как монахи), а после – тем более, т.к. терпело гонение: в книге фольклора, выпущенной в 1990 году, но составленной из сборников 1983 и 1984 годов (в советское время всякая хула на церковников печаталась нарасхват), раздел монахи, монастырь содержит всего 18 народных пословиц и поговорок (для сравнения: в разделе жадность их более 100); притом некоторые не имеют осудительного смысла: «в чужой монастырь со своим уставом не ходи»; «за что игумен, за то и братия»; «монах мастер и стоя спать»; «не всем чернецам в игумнах быть»; и даже отрицательно окрашенные не слишком и злы: «в Лавре, что на ярмарке, за деньги всё найдешь»; «довела голова до черна клобука»; «игумен за чарку, а братья за ковши»; «монах не кот – молока не пьет, а от винца не прочь»; «не всякий стрижется для Иисуса, иной и для хлеба куса» [12] .
Император Петр, заразившись от протестантов неприязнью к монашеству – «монахи чужие труды поедают» – последовательно, без раздумий и колебаний, как и во всем что он делал, боролся с ним. Идеологически новую политику обосновывал Феофан Прокопович: «бегут в монастыри от податей и от лености, чтобы даром хлеб есть…большая часть тунеядцы суть,» – писал он и, предвидя возражения, добавлял: «а что говорят – молятся, то и все молятся, что же прибыль обществу от сего?» [13] .
В начале ХХ века, под самый разгул новой духовности , вольномыслия и атеизма, когда интеллигенция, чуя утонченным нюхом грядущие революционные бездны, набрасывалась на Церковь за самодовольную косность архиереев, холодную схоластику богословов и верноподданническую робость батюшек, монашество испытывало массированную атаку периодической печати, объявляющей аскетизм хроническим недугом, психопатическим явлением, искажением Евангелия и предлагающей реформировать историческое церковное христианство в угоду духу времени, как его понимали многочисленные самодеятельные богоискатели [14] .
В 1985 году, на финише соввласти, когда необъятные просторы СССР вмещали всего 16 монастырей, Политиздат выпустил книжку под зловещим названием «Черное воинство», нечто вроде краткой антимонашеской энциклопедии. Утверждается, что на протяжении тысячелетней истории России монахи неизменно оставались мишенью для насмешек и гневной сатиры, потому что реальная их жизнь расходилась с идеалами, сформулированными в обетах; ханжи и лицемеры, они грешили обжорством, сребролюбием, винопитием и прочей распущенностью.
Автор различает два обличаемых типа: ученый монах – бездельник с бородкой под Христа, в шелковой рясе, надушенный парижскими духами, ни во что не верующий; «это они заставили Гоголя сжечь том «Мертвых душ» (если и приписывать о. Матфею Константиновскому столько влияния на классика, то уж во всяком случае монахом он не был: состоял в браке и имел детей); «они поучали в Оптиной пустыни Достоевского» (о.Амвросий! шелковая ряса и французские духи!), «они предлагали вразумить молодого Пушкина затвором в Соловках [15] , они осуждали «Рефлексы головного мозга» Сеченова, полотна И.Н. Крамского и пьесы А.Н. Островского» [16] . Никаких ссылок на соответствующие источники, кроме собр. соч. В.И. Ленина, не приводится по всему тексту.
Второй, еще более отвратительный тип – монах неученый: «аскет с воспаленными от бессонницы глазами, оборванный и немытый, в косматой бороде запутались клочья какой‑то дряни…грамоты не знает и знать не хочет… плюет на пол… ко всему относится с отвращением… воля его ко «спасению души» закалена до полнейшего отвращения к людям, до презрения к ним, до радости при виде страданий другого». Есть наблюдение и о женских обителях: «девушки мечтали приносить пользу обществу, а нужда загнала их в душные кельи, и вот белошвейки, кружевницы, вышивальщицы, портнихи работают на сторону, а игуменья забирает выручку, оставляя инокиням гроши» [17] .
Автор «Черного воинства» черпает свои аргументы именно из церковных изданий XIX – начала XX века, абсолютно недоступных в советские годы массовому читателю, выворачивая наизнанку жития и наставления православных подвижников или цитируя критику монастырских нравов и порядков, на которую не скупились сами монашествующие. Что же касается литературы светской [18] , тут он, почему‑то не заметив Белинского, считавшего монашеское уединение «чудовищным эгоизмом», всего и наскреб, что стишок из Н.А. Некрасова, дань друзьям – революционным демократам:
Из той же общей житницы,
Что кормит мышку малую
И воинство несметное…
Что же, к слову, массовый читатель может почерпнуть о монашестве из русской классической литературы? Ведь и сегодня море церковных книг редко выходит из берегов церковных же лавок. С первой попытки вспоминается героиня прекрасного романа «Дворянское гнездо»: благодаря Лизе Калитиной поклонники тургеневских барышень до сего дня твердо убеждены, что в монастырь уходят исключительно от несчастной любви. Далее, смешной отец Сергий, alter ego Л.Н.Толстого; Зосима и Тихон у Достоевского, обратившегося к монастырю в поисках идеального персонажа, олицетворяющего чистоту, добро и правду; писатель доказывал: пламенная, самозабвенная вера, возвышая и преображая личность, может исправить и, наполнив христианским смыслом, преобразить грядущую человеческую историю.
Четырнадцатилетний Пушкин написал поэму «Монах», где изложил легендарный полет в Иерусалим верхом на бесе, описанный в житии святителя Иоанна Новгородского под 7 сентября. В «Борисе Годунове» с живым народным остроумием выведены веселые бродячие чернецы Мисаил и Варлаам: «как утекли из монастыря, так ни о чем уж и не думаем. Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли: всё нам равно, было бы вино, да вот и оно!». Но в той же пьесе начертан другой образ:
Не сетуй, брат, что рано грешный свет
Покинул ты, что мало искушений
Послал тебе Всевышний…
…Я долго жил и многим насладился;
Но с той поры лишь ведаю блаженство,
Как в монастырь Господь меня привел [19] .
Лермонтова мы уже цитировали, прекрасные слова из поэмы «Мцыри»; заучивают ли и сейчас в школе монолог этого послушника, воспитанного в монастыре: «о, я как брат обняться с бурей был бы рад» и т.д.; во цвете лет он собрался принять постриг, накануне бежал, изведал массу приключений и был найден через три дня уже при смерти. Исповедуясь, он жалуется на житье в мире «душных келий и молитв», кажущееся всякому далекому от монашества одним лишь тягостным лишением воли, как поется в известном претоскливом канте с финальной фразой: «за ворота отлучаться настоятель не велит».
Алексей Константинович Толстой пленился легендарным жизнеописанием дивного святого, Иоанна Дамаскина:
Тебя, безбурное жилище,
Тебя, познания купель,
Житейских помыслов кладбище
И новой жизни колыбель,
Тебя приветствую, пустыня,
К тебе стремился я всегда!
Будь мне прибежищем отныне,
Приютом песен и труда! [20]
Н.С. Лесков, считая всякую форму стеснением для духа, не любил монашества, поэтому с непревзойденным блеском написанные им сочные портреты архиереев и других представителей иноческого племени изображают чудаковатых вольнодумцев, маргиналов, как теперь говорят. Но недаром же могучая во всех смыслах фигура его любимого создания, очарованного странника, предстает читателю в подряснике, скуфье и монашеском поясе; «какой у меня самоничтожный дух и сколько я через него претерпеваю, а ничего не усовершаюсь»… самое же монашеское рассуждение; «и даны были мне слезы, дивно обильные!.. всё я о родине плакал»… Он страдает тем же недугом, что и сам писатель, да и теперь многие православные: земное отечество затмевает ему отечество небесное: «мне за народ очень помереть хочется…» [21] . При всём том Лесков намеревался написать «образцовое житие русского святого» (Нила Сорского), «которому нет подобного нигде, по здравости и реальности его христианских воззрений» [22] .
Кто бы мог подумать: сам Герцен, некстати разбуженный декабристами, вспоминал «блестящую эпоху монастырей» и воспевал «людей с пламенной фантазией(!) и огненным сердцем, которые проводили всю жизнь гимнами Богу (!), которых обнаженные ноги сжигались знойными песками Палестины и примерзали к льдам Скандинавии», хотя феномен монашества привлекал его, в круге собственных теорий, только как жизнь «для идеи и общественности» [23] .
Ведал кое‑что по нашей теме и Чехов, упоминавший «предлинновенные душеспасительные разговоры, которые так любят праздные и скучающие монахи». В рассказе «Святою ночью» помещено вполне грамотное руководство к составлению акафистов, принадлежащее любителю этого занятия, иеродиакону, умершему на Пасху. Рассказ «Убийство», о неразумном подвижнике, с детства приверженном к леригии, хоть в «Добротолюбие» помещай: «весь пост не разрешал себе масла отнюдь, а в среду и пятницу вовсе ничего не вкушал… вставал по ночам и поклоны бил, камни тяжелые таскал с места на место, на снег выходил босиком, ну и вериги тоже»… А в «Барыне» задета животрепещущая ныне тема скользких взаимоотношений со спонсорами, которых тогда именовали менее неприязненно – благодетелями.
И у Бунина есть любопытный персонаж в рассказе «Чистый понедельник»: она, красавица восточного типа, завораживает кавалера роскошными туалетами и эксцентричными выходками в декадентском стиле серебряного века; задумчиво молчит, изъясняется загадками; наконец, в последний день масленицы, после изысканного обеда в шикарном ресторане, совершает запланированное падение, а утром исчезает… оказывается, в монастырь; в том вроде и состояла тайна её. Для тонкого мастера, каков Бунин, столь пошлый по ложности мотивировок вымысел можно объяснить лишь отсутствием всякого понятия о путях и поводах к монашеству.
Гоголь, как известно, хотел стать монахом; Розанов считал его вполне вообразимым в монашестве, как Лермонтова, Достоевского и, с оговорками, Л. Толстого; подобная мысль не чужда была и солнцу русской поэзии:
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство Бога скрыться мне! –
точнее, кажется, не выразить самую суть устремления к монашеству: в соседство Бога.
…Вы презрели и умалили пустыню.
Пустыня не в отдаленных тропиках,
Пустыня не за углом,
Пустыня притиснута к вам в вагоне метро,
Пустыня в сердце вашего брата…
Т.С. Элиот [24] .
Существует мнение, что монашество есть просто христианство [25] , просто осуществление евангельских идей: девства, нищеты и обособленного жительства, неважно в монастыре или в миру, т. е. спастись можно и даже предпочтительнее, ввиду гибельности современных обителей [26] , в миру, но при одном условии: жить как монах. В рамках этой концепции мирской вариант, брак и семья, признается образом жизни ветхозаветным, т.е. низшим, облегченным в сравнении с новозаветным – монашеским. Так считал, например, святитель Григорий Богослов: «возможны два состояния: супружество и непорочность, и одно выше и богоподобнее, но труднее и опаснее, а другое ниже, но безопаснее» [27] .
Святитель Игнатий различает путь посреди мира, доставляющий спасение – при условии веры во Христа, исполнения заповедей Божиих и врачевания покаянием недостатков в исполнении заповедей, – и монашеское жительство, доставляющее совершенство: следование Спасителю, посильное подражание тому роду жизни, который проводил Господь во время Своего земного странствования, т.е. самоотвержение, отречение от имения и близких, удаление от людей [28] .
Иная точка зрения видит единую евангельскую истину, освящающую оба способа человеческого существования, два вида служения, которые вместе выстраивают полноту Воплощения [29] . Православие не знает западного разграничения: consilia – мирянский вариант спасения по евангельскому совету и praecepta – монашеский, по заповедям [30] . Царство Небесное, по слову Господа, внутрь нас есть, напоминает преподобный Никита Стифат, пустыня излишня, когда мы и без нее входим в царство, через покаяние и всякое хранение заповедей, возможное на всяком месте владычества Божия [31] .
Брак не означает снисхождения к слабости неспособных к монашеству; напротив, Григорий Палама уверял, что жизнь в девстве гораздо исполнимее и малотруднее жизни брачной [32] , а священномученик Иларион (Троицкий) считал монашество уделом слабовольных, нуждающихся в зароке, обете, чтобы связать себя дисциплиной [33] ; то же мнение неоднократно высказывал и о. Иоанн (Крестьянкин): сильные христиане живут в миру, а слабые в монастыре.
С другой стороны, монашество, конечно, не является следствием непригодности к браку, уклонением, в трактовке некоторых белых священников, от тяжести семейного креста. Не имеет ничего общего с реальностью изображаемое фантазерами этакое бесстрастное, полумертвое существо, отвергающее всё мирское, включая интересы отечества, и равнодушное ко всему земному, включая родственников.
Избирая пустыню, монашество вовсе не враждует с миром, а поддерживает его, и не только любовью, выражаемой в молитве. Преподобный Феодосий Печерский обличал, мирил и поучал князей, ходил в суд заступаться за обиженную вдову, построил дом для безродных, возил хлеб в тюрьму и в голодное время открывал кладовые для крестьян. Умением успокаивать спорящих и прекращать распри владетельных славилась св. Евфросиния Полоцкая. Преподобный Сергий прошел пешком двести верст ради встречи с князем Олегом Рязанским, и после беседы тот, преложив свирепство на кротость, помирился с Димитрием Донским, что, при раздробленной власти, несомненно имело громадное политическое значение.
Святой Кирилл Белозерский с простотой чистого сердца предлагал Московскому и другим князьям проект всеобъемлющей правительственной программы по улучшению нравов. Преподобный Григорий Пельшемский, оставив монастырь, специально пришел в Вологду, захваченную Димитрием Шемякой, и едва не лишился жизни за велегласное порицание нечестивого князя. И сегодня: монашествующие берут под свое покровительство разоренные колхозы [34] , дают работу у себя на строительстве, содержат детские приюты [35] , кормят бомжей, реабилитируют алкоголиков и наркоманов и наставляют на путь истинный губернаторов и депутатов Госдумы.
Те, кто никуда не уходит, тоже призваны; Евангелия даны и оженившимся [36] , полагал святой Василий Великий; супружество не увольняет от долга преодолевать страсти и очищать от них свое сердце, а также терпеть телесную болезнь, недостаток необходимого, бесславие, ущерб имения, потерю родных, притом необходимо сохранить душу не униженной в прискорбных обстоятельствах и не превознестись гордостью в положении блистательном [37] .
Миссия их – пещись о мире, который возлюбил Бог [38] , быть Его посланниками, проповедовать Православие, занимаясь наукой, искусством или ремеслом, облагораживать повседневный труд, всякое дело возводя на высоту христианства, нести окружающим радость веры и надежды, наконец, созидать семью как домашнюю церковь и воспитывать детей, будущих воинов Христовых. Живущим среди сетей, имеющим пред глазами побуждения ко грехам, требуется, конечно, больше осторожности и сил в ратоборстве с врагом [39] .
При различии образа жизни различны, конечно, и наказания, то есть научения Божии в виде трудностей и испытаний: монах не тревожится о прокорме домочадцев, его не давит миллион мелких материальных забот, его не теребит жена, у него не болеют дети и он искренне считает, что скорбей, которые терпят семейные, ему не понести; и наоборот, оставшиеся в миру считают неподъемным для себя тяжкое монашеское бремя, хотя за отсутствием опыта не имеют ясного понятия, в чем оно состоит.
Пафнутий‑отшельник, муж великий и добродетельный, после долгих лет сурового подвига просил Бога открыть ему, кому из святых он уподобился; ангел назвал ему флейтиста, живущего в городе, бывшего разбойника, пьяницу и развратника: он выручил из беды двух беспомощных женщин и тем обрел милость у Христа. Еще через годы, проведенные в еще большем воздержании, Пафнутий задал небесам тот же вопрос и получил указание на старосту соседней деревни, добродетельного в семейной жизни, питающего странников и соблюдающего всякую справедливость при исполнении своей должности. В третий раз в пример пустыннику привели александрийского купца, прибывшего с сотней кораблей из верховьев Фиваиды и раздававшего имущество и товары нищим и монахам [40] . Русская Церковь освятила равночестность обоих путей к спасению канонизацией множества мирян: князей, воинов и милосердных замужних женщин, угождавших Богу, по‑нынешнему говоря, социальным служением.
А вот пример о возможностях духовного преуспеяния из наших дней. Когда‑то А. благополучно вышла замуж, родила чудную девочку; безоблачная жизнь семьи нарушилась психической болезнью ребенка; тогда-то А. обрела веру, и путь ее определился в ежедневной, ежечасной страже при этой болезни; дочку за тридцать лет совместных страданий ни разу не сдавали в больницу. Божии уроки состояли в том, чтобы просто терпеть: как бы она ни ругалась, ни оскорбляла, ни дралась – не отвечать и малейшим раздражением, а прижимать дитя к груди и приговаривать: ты моя родная… ты моя дорогая девочка… Завершая свою повесть, А. вскользь, без всякого пафоса тихонько проронила: «зато теперь все люди – мои…». Между тем святой Максим Исповедник утверждал: не то что любить всякого человека, но даже перестать ненавидеть невозможно, если не отторгнуть, не презреть всё земное. Вот и пустыня – без монастыря.
Премудрость Промысла назначает каждому меру соответственно личностному своеобразию. Только Господь ведает начала и концы, прошлое и будущее; только Он подлинно знает каждого человека, с его генетикой и индивидуальностью, физическими силами и душевными возможностями, общественным темпераментом и внутренними устремлениями, эмоциями, ошибками и страстями, и только Он определяет путь, на котором личность, исполняя Его задание, обязана раскрыть в себе образ Божий и умножить таланты [41] .
Есть на море пустынном монастырь
Из камня белого, золотоглавый,
Он озарен немеркнущею славой.
Туда б уйти, покинув мир лукавый,
Смотреть на ширь воды и неба ширь…
В тот золотой и белый монастырь!
Н.С. Гумилев.
Человеческое разсуждение объясняет возникновение монашества в IV веке, во‑первых, прекращением гонений: жаждущие пострадать за Христа уже не находили места подвигу в благополучном, могучем, процветающем государстве и бежали в пустыню; во‑вторых, обмирщением Церкви, куда хлынули толпы жителей Империи, переставших бояться преследований за христианство.
Но ведь и прежде случались подобные поступки и положения: праотец Авраам, покидая отчий дом, верою повиновался призванию [42] ; к пророку Илии церковная служба прилагает терминологию, обычно употребляемую в отношении монахов: «во плоти Ангел и безплотен человек». Боговидец Моисей изведен в пустыню задолго до Антония Великого. Иоанна Крестителя монашествующие во многих поколениях считают своим предшественником и покровителем [43] . Во все времена, очевидно, происходило одно и то же: Божие призывание обращалось к тому, в ком не сомневалось встретить соответствующее расположение.
Множество преподобных покидали мир, Спаса Христа измлада возлюбивши. Святая Евпраксия проявила волю остаться в обители, будучи семи лет, Макарий Каневский поселился в Овручском монастыре девяти лет, Иов Почаевский принял постриг двенадцати лет; тот же возраст указывается в житиях святых: Ионы, будущего митрополита Московского, Макария Желтоводского и Макария Глушицкого; четырнадцати лет стали монахами святые Феодор Освященный и Андрей Критский; в шестнадцать лет покинул мир преподобный Герман Аляскинский.
Одному Господу ведомыми судьбами является желание монашества. «Из любви к Богу, говорите? – задумчиво рассуждал один батюшка [44] , – ну, Бога‑то и мы любим, все христиане… Нет, надо еще и это любить…» – и он показал сначала на клобук, а потом обвел рукою весь монастырь. Трогательный пример собственного опыта описан владыкой Иосифом (Черновым): «восьми лет увидел: в задней части церкви кто‑то стоит, обошел – а‑а! – это человек, на нем мантия была и клобук. Тут я в монастырь влюбился навсегда. Это была моя первая любовь восьми лет. Полюбил монашество я» [45] .
Преподобномученик Корнилий мальчиком побывал с другом семьи Мисюрем Мунехиным в псковских Печорах; его пленили красота природы и тихая служба в пещерном храме. То же в точности – в роли Мисюря выступил товарищ по техникуму – повторилось с А.П., теперь архимандритом: только‑только обратившись, он приехал в Печоры, и там сразу определился путь.
Случаи прекрасной решимости бывают и в наше время: А. убежала в монастырь на Украине пятнадцати лет (1994); почему, не говорит, «сама не знаю», улыбается загадочно. И., теперь иеромонах, окончив институт, сговорился с компанией на охоту; случайно набрел на женский скит, только что открывшийся невдалеке от города; зашел в храм, шла служба, читком, без священника; ощутил непонятную жалость и что‑то еще, совсем для себя новое; тем же летом он продал ружье, отдал деньги скитницам и отбыл в монастырь.
Святые Арсений Великий, Иоанн Дамаскин и Симеон Новый Богослов происходили из знатных семейств, получили соответственное образование, достигли положения царедворцев; они оставили роскошные палаты, чтобы поселиться в пещерах и питаться хлебом с водой, в безлюдье, молчании, бедности. И наши преподобные, например Нил Сорский, Гавриил Пельшемский, Ферапонт Можайский, Корнилий Комельский, Михаил Клопский, Феодосий Тотемский, Кирилл Белоезерский, Иоанн Угличский, Галактион Вологодский ни во что вменили аристократическое происхождение, богатство и комфорт, отдав предпочтение лесным шалашам, землянкам и самодельным хижинам – в северных пределах России, а не в знойных песках Египта и Палестины.
Соображения осторожности, благоразумия, собственной слабости не довлели, не останавливали: «сколько было препятствий!… самое тело вопияло мне: куда ведешь меня? Я так слабо и болезненно… Но был голос, голос в сердце, думаю, голос совести или, может быть, Ангела хранителя, сказывавшего мне волю Божию: потому что голос был решителен и повелителен» [46] .
Тянуть опасно, потому что, предостерегает святитель Феофан, Господь зовет, зовет, да и замолчит, и от этого не только желание в монастырь погаснет, но само желание душу спасать испарится, и будешь мирянкою до мозга костей [47] . К. в свое время тоже слышала зов, и собиралась, и часто ездила в обитель, но приняла чей‑то практичный совет: поживи сперва, в монастырь всегда успеешь; тут же стряслась безумная любовь, а когда через год чад развеялся, К. осталась одна с растерзанной душой и ребенком; тяга к монастырю живет в ней, как зубная боль, она пыталась исправить судьбу, подбросив сына сестре, но остановил тихий вопрос духовника: «и что, надеешься так спастись?..».
А преподобный Симеон Новый Богослов повествует о счастливчике Георгии: в двадцать лет повезло ему встретить мудрого монаха, от которого он получил веру, правило и книжицу святого Марка Подвижника; юноше понравилось молиться, он делал много поклонов, проливал обильные слезы, приносил искренние воздыхания – и удостоился, к собственному изумлению, вышней радости, «божественного осияния»; но, не расценив великую милость Божию как залог и побуждение к удалению от мира, вскоре уступил случившимся искушениям и «впал в совершенное омрачение, словно никогда не слыхал слов Христовых». Падение длилось около девяти лет! свое избавление от «пагубы» он объяснял только молитвенным заступлением святого старца.
Сегодня, когда повсюду доминирует физиология, сложилось мнение, что семь раз отмерить мало: надо попутешествовать по монастырям, изучить условия, разузнать про климат, устав, трапезу, взвесить свои силы. При этом рекомендуют [48] обратить пристальное внимание на ряд вопросов, в частности:
– имеется ли духовник (предпочтительно монах), способный к полезному назиданию;
– имеются ли насельники, служащие примером благочестивой жизни;
– соответствуют ли взгляды игумена (игумении), духовника и братии учению святых отцов; затруднительно вообразить, каким путем приезжий паломник станет испытывать взгляды настоятеля;
– предоставляет ли монастырь время и возможность молиться и читать творения святых отцов;
– разумны ли порядки в монастыре: нет ли излишней строгости или, наоборот, излишней свободы для насельников;
– не обременяет ли монастырь насельников непосильным множеством хозяйственных и экономических хлопот;
– проявляют ли в монастыре должную заботу о здоровье насельников.
Ищущий обитель со списком подобных требований обретет покой разве в элитном санатории, правда, за большие деньги и без примеров благочестивой жизни; кроме тенденции спасаться с комфортом интересна мысль насчет настоятелей монастырей, «обязанных предоставить» полноценное питание, комфорт, беструдное житьё, а плюс к тому безупречную святоотеческую духовность. Еще преподобный Феодор Студит говорил на эту тему: сами ничего не принесли в обитель, а подай то и то… Бывало, конечно, в XIX веке, богатые вдовы‑генеральши ладили собственные общинки, а синодальные чиновники проверяли, наличествует материальное обеспечение или имеет место каприз замолившейся барыни; а нынешние настоятели (настоятельницы), брошенные на руины за послушание, жалованье получают или кому‑нибудь должны больше, чем насельники?
Между тем некоторые всерьез усваивают подобные рекомендации и с порога занимают позицию делающего великое одолжение, словно редкостный специалист перед работодателем; постоянно недомогая, они носят хвори как знак отличия, не способны к труду: ничего не умеют и не хотят; не могут рано вставать, настаивают на особом питании: «врачи сказали забыть о постах»; подчиняются только своему духовнику, которого регулярно посещают, неделями отсутствуя в монастыре… а святых отцов штудируют преимущественно лёжа в постели, записывая подходящие выдержки прямо на обоях, которые недавно в поте лица клеили другие сестры.
У нас в большой моде стенания о заведомой неосуществимости монашества в нынешнем мире; притом нет чтоб сказать я не могу; утверждают: нашему времени не дано, получается, обделили нас по причинам историческим, нам не известным и от нас не зависящим. Архимандрит Софроний, автор «Старца Силуана», считал такие сетования ересью: «Христос всегда один и тот же и благодать неизменно подается взыскующим ее» [49] .
Но и значительно раньше утверждал святой Максим Исповедник: имеющий истинную веру во Христа имеет в себе сокращенно все дары Божии; некоторые не знают об этом по нерадению об исполнении заповедей и думают, что не могут иметь даров Духа Святого. Вот в чем беда: мы не проявляем деятельной любви, которая показала бы божественные в нас сокровища, и потому справедливо почитаем себя чуждыми даров Божиих, то есть остаемся без плода по безделью нашему [50] .
В самом деле, разве мы испытывали день за днем такие средства как бдение, пощение и на земле легание? разве подвизались до крови? разве свершили свой подвиг самоотречения? разве хотя бы просили с верою? [51] разве любили и жаждали Бога больше жизни? разве поверили, что удаление от мира дарует прибежище у Христа? [52] . Как бы хорошо, вместо жалоб на худые времена, признать собственную нашу глубочайшую, универсальную испорченность, которая и порождает всяческую немощь; тогда получаем шанс ну хоть на жалость Божию – за честность, по Лествичнику: кто слаб телом, тот да шествует путем смирения.
Так всех нас в трусов превращает мысль
И вянет, как цветок, решимость наша
В бесплодье умственного тупика.
Так погибают замыслы с размахом,
Вначале обещавшие успех,
От долгих отлагательств.
Шекспир. Гамлет [53] .
Бытует мнение, что непременно необходимо получить на уход в монастырь благословение от духовника, а лучше от старца. Иногда игумении даже спрашивают, кто прислал; одна девочка чистосердечно поведала: священник на исповеди устало вздохнул: шла бы ты, милая, в монастырь… что тут хорошего – трамваи, машины, вонь, гарь, вода хлоркой пахнет… киллеры кругом, воры… Чем не благословение!
А вот Л. поехала в Лавру, собравшись в монастырь по достижении, ради близких, пенсии, и услышала: мать, кому ты нужна, там вкалывать нужно, а ты старая уже…У нее язык прильпе к гортани, и не смогла выговорить, что шесть лет каждый праздник и отпуск проводит в монастыре, там ее знают и согласны принять… плачет, продолжает ездить в монастырь, но живет дома – не благословили! Когда хочешь принять благословение, надобно смотреть, имеет ли право благословлять обещающий благословение и как и в какой степени получил он это право [54] .
История монашества содержит не так уж много примеров предварительного обращения к духовнику; Александр Гренков, будущий преподобный Амвросий Оптинский, ездил к старцу Илариону Троекуровскому, но и получив конкретное указание, даже с направлением, еще долго, по собственному выражению, жался; так же знаменитая Горицкая игумения Феофания (Готовцева): годы прошли от благословения до исполнения. Гораздо чаще будущие святые уходили, если достоверны жития, внезапно, прямо с того места, на котором настиг Божий зов, не советуясь с плотью и кровью [55] . Преподобный Кириак, когда за литургией до него дошли слова Спасителя аще кто хощет по Мне идти… [56] , не заглянув домой, побежал к пристани и на первом корабле отплыл из Коринфа в Иерусалим.
Симеон Столпник так же внезапно удалился, однажды услышав заповеди блаженства. Поразительного случая касается блаженный Августин в «Исповеди»: тайный осведомитель, из придворных, во время прогулки набрел на хижину, где нашел книжку, жизнеописание преподобного Антония, немножко почитал и тут же принял решение: ожидавший его почетный титул «друга императора» променять на звание друга Божия – в монашестве. Святитель Гурий Казанский переосмыслил жизнь, находясь в темнице; обнаружив однажды дверь незапертой, он без всяких духовников прямиком отправился в Иосифо‑Волоцкий монастырь.
Далее, монастырь советуют выбирать уже благоустроенный и не бедный, чтобы в нем не преобладала борьба за выживание и тяжкие в связи с этим труды; т.е. рекомендуется отдавать предпочтение уже обустроенному, восстановленному, как правило, исторически знаменитому монастырю, чтобы греться в лучах былой его славы, жить, как предвещал св. Антоний Великий, не в вертепах и хижинах, а в великолепных зданиях… заботиться о роскошных яствах… величаться отцами своими. В то же время ни в коем случае не должно быть материальной зависимости от спонсоров, потому что последние, вмешиваясь в монастырский уклад, нарушают его, да и деньги их неизвестно какого происхождения.
Наконец, считается, надо уходить постепенно. Понравился монастырь – поездить туда, сначала на три денечка, потом задерживаться на неделю, месяц, квартал, пока не возжелаешь остаться навсегда. Вероятно можно и так, зависит от темперамента, но встречается редко. Е., собравшаяся в Пюхтицу (1979), ни о чем таком не размышляла; «только бы взяли! Господи, только бы взяли!»… В самом деле: если горит сердце, уместны ли далеко простирающиеся расчеты, – хватит ли средств, сил, энтузиазма, словно собираешься мебель покупать или отпуск проводить за границей.
В былые времена при выборе монастыря думали не об удобствах; «искали, где бы жестокая жизнь была, подольше службу выбирали – в Саровской пустыни… Нет, еще слабо; пошли к о. Феодору в Санаксар, обитель без ограды, забором огорожена, церковь маленькая, волоковые окошки, внутри и стены не отесаны, и свеч‑то не было: с лучиной читали в церкви» [57] …
Испрашивали воли Божией; митрополит Николай (Могилевский) рассказывает, как он, в самом начале ХХ века, решал проблему выбора: купил толстую книгу с описанием российских монастырей, помолился: да направит Господь Сам, куда Ему угодно; с тем и лег спать; утром задел книгу, она упала и раскрылась на Нило‑Столобенской пустыни.
Многочисленные и многообразные разглагольствования о плохих временах, духовном оскудении и болезнях монашества всегда вуалируются и облагораживаются цитатами из сочинений епископа Игнатия (Брянчанинова). Кто бы ни обрушивался на монашество, прогрессисты в XIX веке, атеисты в ХХ или особенно пессимисты в XXI , неизменно в качестве сокрушительной дубины используют имя и слово святителя Игнатия.
Но почему бы для равновесия и объективности не обратиться к другому свидетелю, того же ранга и того же времени, к епископу Феофану: «Говорить, что монастыри потеряли свое значение – грешно. Это ложь… Подите в какой угодно монастырь, по внешнему виду там всё чинно, а так ли и внутри – про это кто может говорить? один Бог и совесть живущих в монастыре; сторонние судители о сем не избегают греха неправедного осуждения и клеветы… Я полагаю, что ни одной монахини и ни одного монаха не найдете, который совсем не имел бы заботы о внутреннем добром настроении… но успех не у всех одинаков» [58] .
Да и святитель Игнатий, признавая, что «ослабела жизнь иноческая, как и вообще христианская», тем не менее утверждал: «еще монастыри, как учреждения Святого Духа испускают лучи света в христианство; еще есть там пища для благочестивых; еще есть там хранение евангельских заповедей; еще там – строгое и догматическое и нравственное Православие; там, хотя и редко, крайне редко, обретаются живые скрижали Святого Духа» (заметим в скобках, что общепризнанные «живые скрижали Святого Духа» не столь уж часто обретались во всю историю монашества и христианства).
Тенденциозный подбор цитат может создать впечатление, что епископ Игнатий, разочаровавшись в современном ему монашестве, признавал ошибочным юношеский выбор, порицал монастыри в принципе, а их быт считал лишь объектом для критики. Но это совершенно не так! Святитель всем сердцем любил иноческие обители: «воинство духовное! Да снизойдет на вас благословение неба за то, что вы возлюбили небо!.. Братия! Благую часть вы избрали! Не озирайтесь вспять, не привлекайтесь снова к миру… держитесь этого пристанища!» [59] . Сам он пребыл в монастыре до смерти, хотя, как аристократ по рождению и епископ на покое, вероятно, мог избрать для жительства что‑нибудь более комфортабельное, уж конечно не устрашившись покинуть «неверную» стезю, если бы посчитал ее таковой.
И нельзя же Оптину, Валаам, Бородино и другие монастыри, высокое значение которых засвидетельствовано современниками и историей, считать лишенными монашеского делания, истлевшими нравственно, бездуховными [60] , основываясь на предпочтении одного мнения; самое восторженное почитание святого не исключает, как известно, его человеческих недостатков, а иногда заблуждений, и почему не признать: епископ Игнатий шел далеко не обычным путем, который, даже зная конечный результат, вряд ли кто порекомендует к повторению: сменил в короткое время несколько обителей, неудовлетворенный то многолюдством, то окружением, то питанием, то климатом; в двадцать пять лет, не пройдя школы послушания, стал, при вмешательстве сильных мира сего, настоятелем, а затем устремился покинуть вверенное ему стадо по причине наветов и неприязней.
Автор жизнеописания объясняет «сословными свойствами, вплоть до кастовой отдельности», такие черты его характера, как всегдашнее стремление к самостоятельной деятельности по собственным убеждениям и мыслям, независимо от постороннего влияния [61] . В самосознании духовно гениальной личности заключена разгадка его особливости, одиночества и неприступности для понимания. Здесь же причина бесплодности поиска им старцев: их нет, потому что души созвучной, конгениальной и в то же время являющей желательное в наставнике неоспоримое превосходство, и впрямь не обретается.
Конечно, святой владыка, благодаря своей образованности и культуре, яснее других понимал несоответствие наличной монастырской действительности святоотеческому идеалу: он знал покаяние и ощущал это несоответствие в себе самом; его чуткая, нежная, тонкая душа страдала и плакала от боли. О. Георгий Флоровский указывает на сопротивление святителя Игнатия мистическим влияниям Александровской эпохи, проникнутой прелестной, мнимой, не трезвой, торопливой духовностью, отравленной гордыней; но странным образом черты той же эпохи отразились и в его личном облике: этим, может быть, объясняется вся резкость его отрицаний: борьбой с самим собою [62] .
Тот же автор приводит свидетельство иностранца, путешествовавшего по России и побывавшего в 1840 году в Сергиевой пустыни; В. Пальмер цитирует резкие критические замечания настоятеля архимандрита Игнатия по поводу лицемерного православия и даже мертвости Церкви, сохраняющей лишь хорошую внешность, символы и обряды. Но обвинения касались лишь белого духовенства, зараженного духом еретического либерализма [63] .
Святитель несомненно всегда отдавал предпочтение монашеству, верному святоотеческой традиции, и «приближаясь к концу земного странствования», недвусмысленно заключал: «духовным благом, объемлющим и совмещающим в себе прочие блага, называю монашество, к которому я призван с детства чудным призванием и неизреченною милостью» [64] .
Побег мой произвел в семье моей тревогу…
…Кто поносил меня, кто на смех подымал,
Кто силой воротить соседям предлагал;
Иные уж за мной гнались; но я тем боле
Спешил перебежать городовое поле,
Дабы скорей узреть – оставя те места,
Спасенья верный путь и тесные врата.
А.С. Пушкин.
Святого Даниила Столпника ребенком привели в монастырь и попросили постричь родители. Получили родительское благословение на монашество преподобный Арсений Комельский и святитель Питирим Тамбовский. Но несравнимо чаще уходили тайно, вопреки родительской воле – преподобные Феодосий Печерский, Александр Свирский, Феодосий Сийский. И в наши дни случается; мальчик Саша, имея семью, совсем индифферентную к вере, скрылся из дому и вступил в монастырь. Мать, пока разыскивала его, не надеясь обрести жива, столько наплакалась и настрадалась, что начала понемногу молиться и, встретившись с сыном, уже не настаивала на его возвращении домой.
Без конфликта не обходится, кажется, никогда. Уже Киево‑Печерский патерик повествует о смущении, которое преподобный Антоний претерпел за пострижение отпрыска знатного боярского рода: разъяренный отец, сорвав с новоиспеченного инока монашеские одежды, повлек его в свои палаты [65] . Отец Иоасафа Белгородского не хотел его отпускать, даже имея извещение свыше, что сын станет архиереем. Семейные трения претерпел и святитель Игнатий (Брянчанинов).
А одного молодого человека, уже в наши дни, забрали из монастыря; он по врожденной тихости нрава не упрямился, молча плелся как на заклание; достигли станции, сели в вагон, поезд тронулся; тут юноша вышел из купе; родители не обеспокоились: ведь не противился, да и вещи все здесь; а он спрыгнул на ходу и пошагал назад в обитель.
Мать преподобного Феодосия Печерского нещадно колотила любимое дитя, найдя в монастыре после долгих поисков, – но шпионов, чтоб выследить, и бандитов, чтобы выкрасть его, не нанимала и в суд, народный, а затем в Страссбургский, не подавала, не то что любящая мамаша из новейшего времени, научаемая участливыми газетчиками.
Никакие обстоятельства и резоны родителей не убеждают; одна девушка, измучившая семейство легким поведением, каким‑то чудом забрела в монастырь, заинтересовалась и решила задержаться подольше; негодование родителей простиралось до самых чудовищных обвинений, оскорблений и устрашений в адрес настоятельницы. Из‑за подобных скандалов некоторые игумении вопреки традиции внедряют правило: принимать только при согласии семьи.
Бунтуют не только неверующие; иногда как раз с верующими происходит что‑то несусветное: мать будущей игумении Таисии (Солоповой) противилась решению дочери, прибегая к изобретательным козням и падая в обмороки; «лучше бы мне похоронить тебя в могилу!» – слетало с уст благочестивой христианки. Митрополит Вениамин (Федченков) вспоминал, что его мать в том же случае рукою отца написала ужасное, угрожающее письмо; если есть слово Божие, то бывает и слово бесовское, – заключал владыка.
Случались отречения и другого рода. Преподобный Арсений Новгородский ( XVI ) оставил жену через пять месяцев после свадьбы, а через пять лет прислал письмо, в котором утешал родных, обещая встречу в Царстве Небесном. Что совершалось в его душе, когда он удалялся навсегда, и, как показывает письмо спустя пять лет, не по причине «смущения от жены» [66] ?
Подобное происходило всегда, хоть, может, и не часто; жили‑были, семья как семья, и вдруг муж объявляет, что решил уйти от мира; жена поплакала, но согласилась, и разошлись по монастырям, она с дочерью, он с сыном. Он, теперь известный как преподобный Нил Постник, или Синайский, рассказал, чего стоило это расторжение брака. Он записал свое свидетельство кровью сердца, в день когда считал сына погибшим при нападении варваров, как бы подводя итоги перед лицом смерти: «знаете, какова разлука для тех, которые единожды навсегда по закону соединены союзом брака, по таинственному смотрению Сочетавшего соделались единым телом… какую боль причиняет меч, рассекающий тело, такую же причиняет и разлука для ставших единою плотию» [67] .
Бывают разводы ради монашества и теперь; одно время в такую вошли моду, что последовало предостережение Синода к духовникам, поощряющим их. Со стороны трудно судить о побудительных мотивах; иногда брак значит так мало, что отказ от него не требует и малейших борений; в таком случае забытое понятие долга никого не останавливает; но всё же, по‑видимому, иногда божественное звание [68] звучит так сильно, так властно: «сия‑то любовь предписывала мне идти в путь, и не мог я противоречить повелевавшей самоуправно…» [69] .
…От матерних пелен, мудре, Богу возложен [70] – поется в службе преподобному Сергию. О том же говорит и апостол Павел: когда же Бог, избравший меня от утробы матери моей и призвавший благодатью Своею, благоволил открыть во мне Сына Своего… [71] . Иными словами, Всеведущий избирает, предназначает от колыбели, а призывает в определенное Им время, непостижимым образом совмещая сопряжение всевозможных обстоятельств с изволением сердца, как говорится в акафистах.
Поэтому возраст решающего значения иметь не может. Определяться смолоду во всех отношениях удобнее: больше времени впереди, и, говорит святитель Игнатий, душа, пока не отравлена мирской горечью, не окаменела в грехе, восприимчивее к доброму наставлению и способнее к послушанию. Таково правило, которое, как и другие правила, имеет тьму поправок и исключений. Первым вспоминается Павел Препростый, терпеливый ученик Антония Великого, от которого будущий святой прежде испытания услышал, естественно: ты уже стар и не можешь подвизаться со мной.
Князь Петр Иванович Борятинский повоевал со шведами, томился в плену у литовцев, с почетом служил при дворе Иоанна Грозного, а при Борисе Годунове, отнюдь не в молодые годы, удалился в монастырь, работал на пекарне, рубил дрова, таскал воду, возделывал огороды; ко всему еще и носил вериги – и стал преподобным Поликарпом Брянским.
Святитель Митрофан Воронежский до сорока лет жил в миру, похоронил жену, а о сыне никогда не прекратил заботу, как и преподобный Алексий Зосимовский, приступивший к монашеству в возрасте пятидесяти лет. В ту же пустынь тоже немолодым пришел и жил простым монахом о. Симон (Кожухов), аристократ по рождению, незаурядный музыкант, игравший на фортепиано в четыре руки с самим Чайковским! Сорока семи лет поселился в Оптинском скиту Павел Иванович Плиханков, и хватило ему дней возрасти до старца Варсонофия, прославленного во святых.
Маргарита Михайловна Тучкова (игумения Мария) приняла постриг в шестьдесят лет; представление о глубочайшем внутреннем мире этой искренней, умной, горячо верующей женщины дает ее переписка с митрополитом Филаретом; святитель смирял ее иногда весьма болезненно, конечно доверяя её мере и готовности принять урок: «Господь в свое время препоясывает и ведет Своих избранных так, как бы они не желали, но туда, куда желают дойти…» [72] .
В конце пятого десятка стала монахиней в Пюхтицах Надежда Александровна Соболева; предшествующая ее биография, богатая событиями и встречами в России и на Западе, могла бы стать сюжетом захватывающего дамского романа. Она не просто доживала век в монастыре; здесь, на островке веры среди безбожного океана, она несла особую миссию: владея, как человек из‑за границы, информацией о современных подвижниках, в частности, о старце Силуане, имени которого удостоилась в постриге, она усиленно трудилась над копированием и распространением духовной литературы, помогала окружающим и советом, и душевным участием, а кроме всего, как рассказывали, являла чрезвычайно ценный в общем житии пример безукоризненного поведения, изысканных манер и возвышенных устремлений.
Е. Поселянин повествует об одном купце, Иване Кузьмиче Козлове, которого разорила война 1812 года; затем он овдовел и перенес немало злоключений, пока, наконец, в 1836 году не водворился в Оптинском скиту, где всех удивлял именно послушанием, качеством, невероятно трудным для зрелого, тем более пожилого человека. Скончался он в 1850‑м, в рясофоре, в возрасте за сто лет, значит, ступил на стезю монашества, страшно сказать, после восьмидесяти пяти! Но автор уверен: усердное произволение в год может сделать более, чем ленивое в пятьдесят лет [73] .
В том же издании помещен рассказ о схимонахе Пантелеимоне, который, имея кроткий, тихий, молитвенный нрав, с детства мечтал стать монахом; но он был крепостной, его судьбой распоряжались другие: пришлось в свое время жениться и обзавестись детьми. Когда они выросли и определились, он смог, наконец, поступить в Глинскую пустынь, и слыл подвижником.
Хочется упомянуть и о Савелии Константиновиче Эфроне, том самом, составителе знаменитой энциклопедии Брокгауза и Эфрона: в глубокой старости он поселился в сербском монастыре Петковице, собравшем русскую братию из эмигрантов; митрополит Антоний (Храповицкий), любивший и почитавший старца, посылал игумену деньги на молочко для него [74] .
В советское время многие, особенно женщины монашеского устроения, вынужденно прожили жизнь в миру: приём в немногие монастыри был столь затруднен, что казалось их нет совсем; искали чего‑то похожего, группировались вокруг монахов, волею властей изгнанных в разное время из обителей [75] , искали руководства и послушания, жили в строгой покаянной дисциплине, иногда принимали постриг; а чуть начали открываться монастыри, первыми потекли в них, иные уже старушками – и наполнили на первое время новые обители.
Они умели петь и читать, но совершенно не усваивали монастырского этикета; мать В., к примеру, прекрасно читала канон на утрени, но иногда по слепоте медлила, и если певчие на паузе запевали катавасию, вслух, на весь храм, зычно возвещала: это вы поспешили, девки! И сейчас еще есть монастыри, где собрались одни старушки, через пень‑колоду веруют, через пень‑колоду молятся, но держатся и соблюдают обитель на день, когда явятся молодые, если будет на то воля Божья.
…Хоть вспомним ли, что это слово – братья –
Всех слов земных дороже и святей?
А.С. Хомяков.
Протестантский богослов Гарнак с иронией отмечал, что монашество, не имея никаких самостоятельных задач и общественных целей, лишено исторического развития и остается таким же, каким оно было во времена древнейших византийских императоров даже касательно внешних правил; монахи как и тысячу лет назад живут в спокойном созерцании и в блаженном неведении [77] .
Почему бы и нам не удивиться: разве ж это не чудо?! И не доказывает ли оно, что данный способ земного существования избран и возлюблен Богом? Монастырь явился самой совершенной организацией людей по типу ангельского бытия, и во все времена остается одним и тем же – живой иконой Царства Божия [78] . Этот никогда не превзойденный идеал сложился на земле в дни пребывания Спасителя.
Надо заметить, что инстинкт, заложенный в соборной природе человечества как целостного организма, всегда порождал стремление к коллективизму, к совместному жительству на основах равенства и справедливости; Аристофан мечтал за четыреста лет до Рождества Христова:
Утверждаю: всё сделаться общим должно
И во всём пусть участвует каждый.
Есть целая литература о вымышленных республиках, городах солнца, где упразднена частная собственность, установлено абсолютное равенство граждан, они носят одинаковую одежду и у них общее всё, от еды до убеждений. Удачное название счастливой страны, придуманное Томасом Мором – Утопия – стало нарицательным для обозначения несбыточных иллюзий; поэтому чаще произведения на тему достижения общественной идиллии назывались антиутопиями, как популярные «Прекрасный новый мир» Хаксли, «Мы» Замятина и «1984» Оруэлла.
Жажда общности и теперь приводит восторженно настроенных людей [79] в левацкие коммуны, кибуцы и колонии битников, хиппи, панков или как там они именуются сегодня. На этом неистребимом стремлении спекулировали большевики, заманивая в колхозы лживыми обещаниями и угрозами; но шли ведь и сами, без конвоя, своей волей, семьями, со скотом и прочим имуществом, с песнями и искренней надеждой изменить мир к лучшему; горе человеку, когда он один, утверждает Маяковский, а вместе…
Но вместе можно строить и вавилонскую башню. Слишком часто товарищество удерживается на взаимной выгоде, на разнообразном страхе, на авторитете вождя, на противостоянии остальному миру; последнее ярко отличает все образования сектантского толка. Цель, направление, идея определяет, что созидается: союз, группировка, компания или община.
.
Святой Игнатий Богоносец призывал святителя Поликарпа: «старайся о единении, лучше которого нет ничего… Вместе подвизайтесь, вместе совершайте путь свой, вместе терпите, вместе успокаивайтесь, вместе вставайте, как Божии домостроители и домочадцы и слуги» [80] . Антиохийский епископ писал свои Послания на пути в Рим, к месту исполнения смертного приговора. В оковах, сопровождаемый десятью воинами, он прибыл в Смирну, где получил приветствия и дары от малоазийских христиан. «Вы совершенно исполнили в отношении ко мне родственное дело» [81] , – благодарил он; конечно, дело родственное, ибо касалось единой семьи, не ограниченной рамками общины в Иерусалиме или Антиохии, в Риме или на Кипре.
Часто повторяют, исходя из афонского образца, что общежитие есть только подготовка, обкатка острых углов в преддверии уединенного, более совершенного образа жизни. На самом деле монашество начиналось как раз с отшельничества, а уже Пахомий Великий, наученный ангелом, считал высшей формой иноческого подвига именно киновию и решительно выгонял, обрекая на анахоретство, нарушителей устава, неспособных к коллективизму: иди, живи один! В течение года он не поколебался избавиться от ста из трехсот насельников [82] .
Василий Великий, создавая христианские поселения в Каппадокии, имел целью дать образец, противопоставить равнодушию и корысти дух братской любви и взаимной ответственности. Святитель так высоко ценил единодушие и доверие, присущие общинному образу жизни, что ввел в устав обязанность насельников доносить настоятелю о грехе брата, в целях оказания скорой нравственной помощи и немедленного очищения всего братства как целостного организма [83] .
Киновийный образ жизни он полагал обязательным для всех христиан, даже состоящих в браке; Иоанн Златоуст горячо поддерживал эту идею, видя первопричину общественного зла в эгоизме, в стремлении человека к стяжательству; если этот корень вырвать и истребить, если христианское сострадание отзовется на чужую нужду и беду, станет возможным преодоление социальной несправедливости, которую он считал продолжением мучений Спасителя [84] .
Прекрасный идеал не удался, не осуществился в мире, но священную традицию наследовало монашество – по слову Феодора Студита, бесценный дар неизреченной милости и любви Бога к людям; каждая монастырская семья, постепенно вырабатывая самостоятельный уклад, живет целостной жизнью, как ветвь на лозе Христовой: вместе друг с другом и с Богом. «Нюра, если будешь у преподобного Сергия, прошу поставить за меня свечечку и поклонись земным поклоном, да не отринет он меня грешного от святого иноческого стада своего…» [85] .
Семья! купножитие сообщает братству чудотворную силу; когда все вместе сажают или копают картошку, косят сено, засевают по весне огород, воцаряется радость, подобная той, что зафиксирована на лицах оптинских монахов известной фотографией, где они все в фартуках приготовились рубить капусту.
В такие общие дни остро ощущается сакральность даже самых будничных моментов монастырской жизни; освящается всё: семена и плоды, грядки, сады, ульи и колодцы. В одном монастыре на огороде служили молебен мученику Трифону об избавлении от тли, подразумевая колорадского жука. О другом бедствии, именно о птицах, клюющих в саду яблоки, отчего они становятся непригодны к хранению, никто в тот момент не думал, да и молебна по такому случаю нет; чтобы спасти урожай, низкорослые деревья обычно укрывали нетканкой. И вот, когда священник начал читать Евангелие, черная туча грачей ко всеобщему тихому изумлению с громким гамом взмыла над садом и подалась к западу; самое удивительное – больше они не появлялись в саду!
Так духовное перетекает в материальное. Единство обладает огромной самостоятельной силой: брат от брата укрепляем, все за одного и один за всех, жизнь обществом, в коем одно сердце и одна душа, Один Отец – Бог, и одно отечество – Иерусалим небесный [86] . Монастырь – иной град, экстерриториальное образование, защита, крепость, священное пространство, укрывающее от соблазнов и вражды мира, совместный труд, приносящий одну на всех победу: наши яблоки! наше масло! наш хлеб! наш мед! наш сайт!
Даже еда, всегда вкусная, хотя и лишенная остроты и разнообразия (меню, как правило, составляется раз навсегда и изменяется разве из‑за перебоев с какими‑то продуктами), приготовленная с соблюдением ритуальных отличий: освященные фрукты и мед, куличи и пасхи, поминальные и масленичные блины, коливо в Великий Пост – даже пища приносит ощущение красоты и подлинности благословляемого Богом бытия; так материальное перетекает в духовное. «Боже мой! – шепчет паломница, глядя на умиротворенных монахинь, снующих посреди цветов и сосен, – на земле в раю живут и после смерти в рай попадут!».
Но, конечно, не всё и не всегда гладко и красиво. Летописи и хроники фиксируют всё яркое, достойное памяти: закладку фундамента, окончание ремонта, постриги, встречи архиерея, кончины насельников, а мелочами, как правило, пренебрегают, хотя из них и складывается повседневная жизнь. К примеру, перед каждым большим праздником случается небольшой конец света: машина, которая везет священника, ломается на полдороге, от пьяного пастуха разбредаются коровы, у м. Е. сердечный приступ, из‑за грозы отключается электричество… Поразительно, что к началу всенощной всё устраивается: машину с батюшкой притаскивают на буксире, коровы, нагулявшись, возвращаются, м.Е. от укола становится лучше, включают электричество, а сердца переполняются благодарностью: испытания сближают и дают урок помощи Божией.
Но вот архимандрит Киприан (Керн), человек ученый, книжник, но несомненный монах по мироощущению, говорил об ужасе общежития: монашество – это беспросветный физический труд, это окружающая среда безграмотных мужиков, это сфера интересов о сегодняшней трапезе, о монастырских новостях, о том, кто завтра служит и т.д… [87] . В самом деле: ведь семью (как и родителей, сестер, братьев) не выбирают; а ну‑ка выпадет мыкаться всю оставшуюся жизнь с совсем чуждыми людьми, с которыми никогда бы по личной склонности не сошелся, как говорится, на одном километре?
В монашеской семье непременно придется телесно и житейски соприкасаться с теми, кого Бог пошлет, в том‑то и премудрость, потому что нельзя спастись в благоустроенном одиночестве. Первые христиане зажглись мгновенно, а нам всё надо наживать, обучаясь, в длительном душевном подвиге. Жалеть издалека – пожалуйста, хоть все человечество; очень просто благоволить и сострадать тем, кто не касается моей свободы; еще проще дружить по сродству взглядов и увлечений; уже идут разговоры, чтобы и церковные приходы устраивать по интересам, вроде клубов, как на Западе: здесь собирается, к примеру, молодежь, там творческая интеллигенция, отдельно технари, за углом крупные предприниматели, а в храме близ рынка мелкие…
Но для христианина ценно не обоюдное наслаждение взаимопониманием, а духовный рост, внутренняя работа, ограничение самости; К. Леонтьев, который жил среди монахов и сам принял монашество, видел несовершенство и греховность монашеского большинства, но понимал, что и среднего уровня в монашестве не легко достичь, а очень трудно; со стороны заметно дурное и слабое, Бог же видит все тайные усилия ради исполнения заповеди, все болезненные внутренние жертвы и самых слабых подвижников, и самых грубых людей [88] , и Он силен, порой неожиданно, соединить несоединимое.
Иногда отчетливо понимаешь: если б не Божие благоволение; критическая масса наших самолюбий, нетерпений, нервов и обид мгновенно разнесла бы любой монастырь вдребезги: первое сопрано опоздала, регент в раздражении одергивает всех подряд, альты мстят яростным молчанием, цепная реакция ползет дальше, трапезница швыряет тарелку под ноги келаря, келарь срывается на крик, кухарка убегает плакать, у вышивальщиц дрожат руки, художницы не в силах сесть за работу, до хаоса рукой подать… никто уже не помнит с чего началось, смятение охватывает всех. И вдруг внезапно шторм прекращается, все падают на колени, предупреждая намерение игумении наказать виновных: «опять рот мне затыкаете вашим простите…». Продолжительное жительство в монастыре, сказал незабвенный святитель Игнатий, приносит нам хотя тот плод, что мы начинаем зреть немощи наши и всё упование наше возлагать не на себя, но на Искупителя нашего [89] .
Как заметил классик, счастливые семьи счастливы одинаково, а несчастные несчастливы по‑своему; единство иногда подвергается, по нашим грехам, искажению, порче: скажем, когда некоторые равнее и пользуются привилегиями: роскошно меблированные игуменские апартаменты, прислуга [90] , отдельное изысканное питание [91] , одежды из дорогих тканей [92] , заграничные путешествия и т.п.
Но и при болезни, недуге, ущербе организм монастырский все‑таки остается, благодарение Богу, живым, сохраняя надежду на выздоровление. Совместное пребывание в любви, единомыслии и экономическом единстве (по‑гречески киновия) остается самым благоприятным условием для воспитания человеческого и церковного сознания. «Ну что вы можете мне предложить, – несколько свысока ответила мать В. сманивающим ее из монастыря щедрыми посулами родственникам, – я у Христа за пазухой живу!».
Преподобный Сергий посвятил свой монастырь Пресвятой Троице: в Троице видел он то, что его ученик сумел воплотить в знаменитой иконе: вражде и ненависти, царящим в дольнем, противопоставилась взаимная любовь, струящаяся в вечном согласии, в вечной безмолвной беседе, в вечном единстве [93] .
Особенности монастырской политэкономии
А мы живем как при Екатерине:
Молебны служим, урожая ждем.
А. Ахматова.
Приехал корреспондент; настоятель как обычно поручил беседу эконому о. Серафиму: тот, в прошлом журналист, привык уже оказывать содействие бывшим коллегам, умело формулируя не только ответы, но частенько и вопросы, т.к. спрашивают всегда одно и то же. Но когда выяснилось, что юноша от журнала «Предприниматель», о. Серафим прямо загорелся:
– Отличный материал может получиться! Вот спроси меня: на что мы существуем, откуда средства…
– Ну еще бы, пашете день и ночь…,
И паренек глядел недоверчиво, от бесед уклонялся, носился по окрестностям, фотографировал коров, кур, пейзажи и дачников; в свет вышел еще один очерк в жанре ах, ах, высокий класс: благодарный автор хвалил всё, особенно кухню и ставропольский кагор, которым в качестве гостя пользовался ежедневно.
Между тем о. Серафим, как и всякий эконом, мог поведать немало интересного: как он дотла сгорал от унижения, когда приходилось с протянутой рукой обходить богатеньких; как усердно, но безуспешно боролся с неприязнью, просиживая часы в приемных новых хозяев; как, отсчитывая последние рубли перед архиерейским приемом, отчаянно одолевал откуда ни возьмись всплывшую жадность; как вдоволь нахлебался укоризн от начальства и поношений от братии; как бессчетно собирался бежать от горькой своей участи… Но по прошествии лет он все приключения сводил к главному, что и усиливался за кагором втемяшить корреспонденту:
– Пойми! приди я сюда неверующим – уверовал бы!
Но тот ничего подобного не написал. Может, не дорос понимать эти вещи, может, считал, не доросли читатели, а может, о.Серафим не сумел доходчиво объяснить закона, сформулированного Самим Богом еще в первые времена монашества. Тогда великий наш основоположник Пахомий сильно загрустил, ошеломленный божественным извещением о грядущем духовном и нравственном упадке основанных им обителей; неутешно плача и вопия к Небесам, упомянул он и о своих немалых заслугах и трудах, оказавшихся, в свете откровения, тщетными. «Не хвались, слабый человек, но проси прощения, – ответил Господь, – всё держится Моим милосердием» [94] . Эконом всего‑навсего уразумел слова Спасителя собственным опытом; немного, но розы, как говорят англичане.
Образ монашеского жития, преподанный его первоначальнику ангелом, состоит в чередовании труда и молитвы. Святой Антоний упражнялся в рукоделии, завел и грядки, выращивая овощи ради утешения посетителей, изнуренных тяготой путешествия [95] ; его последователи, отшельники Фиваиды, Скита, Оксиринха плели корзины из тростника, власяницы из пальмовых листьев, вязали сети и даже нанимались помогать земледельцам в дни жатвы, не столько для прокормления, сколько избегая губительной праздности. Кто‑то из отцов спросил авву Иоанна Колова: что есть монах? Он отвечал: труженик, ибо монах всегда работает до утомления [96] . Труд всегда считался лучшим естественным лекарством от страстей; условия рая не подходят для развития и возрастания. Преподобный Симеон Новый Богослов и падение Адама объяснял наличием земных благ в изобилии без труда [97] .
Труд в поте лица определен всему человечеству как обязанность, послушание, епитимия. Только городская белоручка, подвизающаяся в сестричестве с рекламируемым отсутствием сельхозработ, может заявить, что физическая работа приводит к атрофированию рассудка [98] . (Хотя есть, есть, говорят, монастырь в США, какой‑то греческой юрисдикции, на побережье Атлантического океана, так там никаких трудов, ни забот! только молись, созерцая голубую даль! еду привозят, включая мороженое (в постные дни – постное!), в разовых пластиковых контейнерах, даже посуду мыть не надо!).
В киновиях с самых ранних времен заводили сады с огородами, пасеки, мельницы, пекарни и поварни. Иноческий труд – сладостное бремя: монах подходит к любому занятию аскетически: он всё совершает ради высшего, для Господа, за послушание, во спасение души. Монаху чужда корысть и психологически связанный с ней трудовой плен, страх неудачи; он подначален Христу, всего ожидает единственно от Него и потому ничего на земле не боится.
Разбойники, пришедшие ночью грабить обитель преподобного Антония Сийского, увидели многочисленную вооруженную охрану, которой, разумеется, на самом деле не было; это теперь некоторые монастыри кроме хорошо оплачиваемых казаков держат свору свирепых собак, да еще на ночь выпускают их за ограду, они кусают, пугают и напрочь отвращают от религии случившихся прохожих; между прочим, Маконский собор архиереев в Бургундии (585 г.) запретил епископам, попирая правила христианского гостеприимства, охранять свои дома собаками [99] .
Вся суть монашеских трудов именно в мотивации, отличной от хозяйственной этики, принятой в миру, где целесообразность и количество труда измеряется результатом, выгодой, эффективностью. Не для достижения слепой покорности, как нынче, древние старцы благословляли иногда нарушать законы агротехники; они учили делать христианское дело в глубоком презрении к конкретной пользе, воспитывали правильное, православное отношение к труду и считали эту цель важнее забот об урожае. Монашество, как заметил о. Георгий Флоровский, создало особое богословие труда.
Авва Зосима, тот самый, напутствовавший Марию Египетскую, повествует об испытании, которому некий старец подверг брата – образцового огородника: он вырвал и истребил все овощи. Когда на грядке остался один корень, хозяин невозмутимо предложил: оставь, отче, сделаем угощение. Старец просиял, довольный: теперь вижу, ты раб Божий, а не раб овощей! [100] .
Соблазн подсчитывать прибыли и строить новые житницы [101] существовал всегда; к тому же нас как‑то постепенно, без боя захватила протестантская мораль успеха, в соответствии с которой бедность, в том числе и бедность монастыря, свидетельствует о глупости, нерасторопности и лени, а не о благородном стремлении к бескорыстию, простоте и свободе. Между тем преподобные Корнилий Комельский, Антоний Сийский, Дионисий Глушицкий, Авраамий Городецкий покидали основанные ими обители с наступлением стабильного материального благополучия; уходили не потому что искали нищеты, а потому что ощущали ослабление благодати. Ибо, как формулировал Ломоносов, что прибавится в одном месте, то отымется в другом.
С точки зрения идеала богатый монастырь такой же нонсенс, как богатый монах. Притом, если, скажем, приверженцы преподобного Иосифа Волоцкого в полемике с нестяжателями выдвигали аргумент о милосердии и помощи бедным, то теперь и в оправданиях нет нужды, т.к. нестяжателей не слышно. Преподобный Нил Синайский уже в V веке осуждал увлечение монахов земледелием, торговлей и всякими приобретениями с целью увеличить приятность жизни [102] . Предостерегал от опасностей процветания и святитель Иоанн Златоуст, считавший безопасность величайшим из всех преследований [103] .
Если христианин всячески хлопочет, чтобы преодолеть бедность, он очевидно не хочет быть христианином, – отмечал святой Симеон Новый Богослов, – ибо истинному христианину нельзя быть без лишений и нужд [104] . Впрочем, монашеская бедность заключается, может быть, не столько в худых ризах и скудной трапезе, сколько в тревожном ощущении постоянной, с точки зрения расхожего здравого смысла, подвешенности, неуверенности в завтрашнем дне и надежном куске ; одна игумения часто видит один и тот же сон: осталась без работы, без зарплаты и нечем кормить детей (которых в той жизни у нее не было).
Сытый человек удовлетворен, самодостаточен и хочет только развлекаться разными диковинками – сказано В.С. Соловьевым, но как нельзя лучше применимо к нашему времени, богатому поистине сказочными диковинками: тут и музыкальные центры, и домашние кинотеатры, и компьютеры, и всякие цифровые фото‑кино‑камеры, и мобильники с наворотами, не говоря уж об изощренном комфорте иноземных автомобилей. Особую рачительность по части технических игрушек проявляют, понятно, в мужских монастырях: сильный пол вообще склонен к строгой, взыскательной заботливости о собственных удобствах [105] .
Размышляя после революции на руинах видимого величия Церкви о причинах крушения, М. Новоселов вспоминает приход под Петербургом, известный многообразной кипучей деятельностью; посетителю демонстрировали потребительскую лавку, ссудо‑сберегательное товарищество, фельдшерский пункт, богадельню, племенного бычка… только в храме было немноголюдно и довольно мертвенно [106] . Примерно так пока и наши новооткрытые монастыри. Хвалимся чем можем: евроландшафтом, зимними садами, кедрами и кипарисами, фонтанами и альпийскими горками, страусами, павлинами и цесарками, верблюдом, осликом и прочей экзотикой, в храмах золото, мрамор, мозаика, отменное пение – но всё это так, пустяки, развлечь архиерея; понты, как выражается один самокритичный игумен; глубину же иноческой жизни измерить мудрено; однако, надеемся, семя прозябает и растет, а наше дело орошать, пропалывать и хранить посеянное, т.е. молиться, ожидая милости от Бога, Который един возращает [107] .
А Детям Марии чего желать? Они знают – ангелы их хранят.
Они знают – им дана благодать, на них Милосердья направлен взгляд.
Они слышат Слово, сидят у ног и, зная, что Бог их благословил,
Свое бремя взвалили на Бога, а Бог – на Детей Марфы его взвалил.
Р. Киплинг [108] .
Великий Антоний ел только хлеб с водой, раз в день. Пропитание в знойном Египте не составляло проблемы, особенно для подвижников, поэтому святой оставил поучения исключительно духовного характера, совершенно не касаясь вопроса материального обеспечения. Но уже преподобный Иоанн Кассиан (†435), основавший первые обители на Западе, в Марсели, хотя и восхищался постничеством египетских монахов, у которых вареная дикая капуста, приправленная солью, считалась лакомством, считал невозможным применение их устава в Галлии по суровости воздуха [109] – в райском климате юга Франции, на Лазурном берегу, давно приспособленном сплошь под курорты!
Что же сказать о необъятных российских просторах, насквозь продуваемых северными ветрами; здесь само сохранение жизни требует огромных затрат, прежде всего из‑за стоимости энергоносителей [110] . Египетские пустынники нуждались в огне только чтобы сварить пищу, нам минимум восемь месяцев в году нужно топить [111] , хорошо если газом, а то соляркой (дорого), электричеством (невозможно дорого); уголь или дрова дешевле, но к ценам по заготовке придется приплюсовать существенные трудовые издержки: за котлами или печами необходим круглосуточный присмотр.
Сколоченная из досок хижина по примеру Палестины или даже Калифорнии нам не подходит; нужен глубокий фундамент, серьезные стройматериалы, дерево или кирпич, солидные утеплители: поэтому любое строительство и производство у нас на вес золота; не случайно монастырские хроники в заслуги настоятеля прежде всего записывают постройку теплого храма или братского жилого корпуса.
Русские монастыри всегда испытывали тяжесть долгой зимы и недостаток продовольствия из‑за короткого и не жаркого лета. Историки считают основой древнего монастырского хозяйства не денежные пожертвования (вклады), а земельные владения, и тут же упоминают частые неурожайные годы. Для поддержания жизни возделывали, кроме пашни, обширные огороды, держали скот и следовательно сенокосы, выращивали лекарственные травы, разводили пчел, ловили рыбу, на севере добывали на продажу черную лисицу, песца, белого медведя, топили тюлений жир, варили соль; не торговали только хлебом, который слишком дорого доставался и даже при избытке сохранялся на будущий, возможно голодный год [112] .
Известны описания несметных богатств некоторых монастырей в XIX веке: Соловки имели кожевенное производство, сапожную мастерскую, рыболовный флот с собственной верфью; на Новом Афоне в короткое время обзавелись каменоломней, узкоколейкой, кирпичным заводом; разводили рыбу, посадили оливковые плантации, виноградники и прежде неведомые на Кавказе цитрусы.
На Валааме кроме знаменитых садов показывали смолокурню, известковый завод, громадные амбары, коровники, конюшни, разные мастерские; на острове проложили хорошие дороги; эксплоатировалось пароходство. В Дивееве функционировали мельница, фабрика тканей, мастерские иконная, киотная, чеканная, столярная, вязальная; плели кружева, вышивали по бархату; в Шамордине сестры сами шили обувь, держали типографию, мельницу, водокачку; первыми завели свою фотомастерскую [113] .
Киево‑Печерская Лавра в начале ХХ века имела хозяйство, которым мог бы похвалиться целый город: хлебозавод, винное, медоварное и пивное производство, макаронную фабрику, типографию, живописную, сапожную, портняжную, слесарную, кузнечную мастерские, свечной завод, электростанцию и АТС. Огромные площади занимали заливные луга под сенокос, огороды, плодовые сады и виноградники; Голосеевский и Китаевский хутора поставляли овощи, молоко, фрукты, пасека в Самбурках – мед и воск, в прудах разводили рыбу, в оранжереях выращивали лимоны с апельсинами, погреб для хранения припасов и солений занимал пять этажей!
Однако и кормить приходилось, считая все скиты и подворья, более трех с половиной тысяч братий да еще невесть сколько неотвратимых послушниц, которые вместе с штрафниками из монахов чистили картошку, а также готовили еду, стирали бельё и пололи грядки. Лавру посещали десятки тысяч богомольцев, которых размещали в гостинице из 14 корпусов; в нескольких лавках на территории монастыря каждый из них покупал что‑нибудь на память: торговали лаврским необыкновенным хлебом, ладанками, ювелирными изделиями, книгами, иконами, картинами [114] .
Но всё это имели и умножали несколько крупных, всенародно посещаемых многонаселенных обителей. Большинству же других, небольших по численности, не владевших, по‑видимому, начальным капиталом, чтобы развернуться, приходилось довольствоваться скромным существованием. Средства добывали в основном тем, что ходили по сбору ; способ этот всегда осуждался как попрошайничество и цыганство, и в 1910 году Синод даже запретил выдавать сборные книжки , но из‑за нужды никогда не прекращался и вместе с монастырями возродился в наши дни.
Монастыри, кроме заштатных [115] , получали стабильные, хотя и небольшие субсидии от государства. К примеру, Донскому монастырю, в котором на 1910 год числилось 37 монахов и 11 послушников, выделяли 2212 рублей, т.е. около 50 рублей в год на брата; Данилову даже меньше: при списочном составе 22 человека – 711 рублей, т.е. около 32 на брата [116] . Для сравнения: заработная плата рабочего в те же годы составляла, в зависимости от производства, от 200 до 400 рублей в год, а цены на основные продукты питания: хлеб ржаной – 7 копеек за килограмм, пшеничный – 17 копеек; сахар – 34 копейки, сливочное масло – 52 копейки, растительное – 5 копеек, 1 литр молока – 10 копеек, десяток яиц – 30 копеек [117] .
Но, конечно, городской монастырь увеличивал доходы за счет прихожан, а сельский – земельными и лесными угодьями, часто сдаваемыми в аренду. Труд монашеский никогда не окупался, разве что не оплачивался, и даже самые гениальные в своем роде настоятели вынуждены были пещись о пожертвованиях.
Те же летописи свидетельствуют о купце имярек, перечислившем на монастырь 5000 рублей, или о вдове, передавшей на помин кроме нескольких тысяч еще и золото для украшения иконостаса; число богатых, имеющих особое усердие к храму, не уменьшалось: стоило открыться новому монастырю, немедленно создавался попечительский совет во главе с известным уважаемым лицом, какой‑нибудь кавалерственной дамой, и брал на себя финансовые заботы.
Не брезговали, конечно, никаким жертвователем, праведность нажитого не проверяли и послушно следовали воле благодетеля, например, пользовались процентами с капитала и ценных бумаг, что не одобряется канонами как разновидность ростовщичества. Самым обеспеченным слыл подмосковный Перервинский монастырь, в ведении которого находилась Иверская часовня на Красной площади; иконе поклонялись все москвичи и гости столицы, ее возили по домам, и доходы, т.е. массовые добровольные пожертвования, исчислялись миллионами. Крестными ходами с чтимыми образами зарабатывали и другие обители.
Так было до революции; затем темная бездна поглотила и монастыри, и народную веру, и богатых людей. Осталось государство с жесткой системой распределения, за счет почти поголовно нищего населения содержавшее то и только то, что было ему необходимо для жизни и угодно идеологически: промышленность, сельское хозяйство, культуру.
Громадные предприятия рухнули, когда хлынули к нам дешевые [118] товары с Запада или из Китая; сегодня процветает одна торговля. Но что может произвести и продать монастырь, учитывая насыщенность рынка? Молочные продукты? Да, во время о но монастыри отказывались даже от огородов, овощи покупали, а все силы бросали на пашню ради хлеба и сенокос ради умножающегося из года в год стада, держали до ста голов и торговали молоком и мясом, не брезгуя и откормом свиней [119] . Но сегодня молоко ценится дешевле бензина, поэтому, по справке Минсельхоза на 2005 г., чистая прибыль от одной коровы выражается в смешной цифре 107 рублей.
Ну, сочиняют какие‑нибудь уникальные сувениры: вышивка, рисунки, куклы, облачение – всё имеет ничтожный спрос среди своих же, православных; любая идея немедленно перехватывается [120] и лишается оригинальности, т.е. конкурентоспособности; об эффективности и речи нет, hand made . Доход не покрывает затрат, даже если изъять из себестоимости потраченное время и муки творчества, разве что труд монашеский, как уже говорилось, всегда бесплатный.
Поэтому проще и выгоднее ничтоже сумняся зарабатывать, как все, торговлей, перепродажей: популярные выставки «Рождественский дар» и «Вербная неделя» наглядно иллюстрируют: монастыри, предлагающие что‑то своё, можно перечесть по пальцам одной руки, а на остальных прилавках одни и те же книги, софринские иконы и немудрящая утварь того же происхождения.
Иные, приспосабливаясь к моменту, сговариваются с паломническими фирмами, принимают по несколько автобусов в день и продают, продают, продают: книги по удвоенной в сравнении с издательской цене, фотографии с видами обители, камушки и травку с дорожки, по которой якобы гулял преподобный триста лет назад, святое масличко от иконы, святую водичку с молебна, четочки, мешочки для ладана, билеты на посещение старца, если имеется подходящий хотя бы по возрасту, принимают записки на поминовение, берут плату за вход в монастырь, за экскурсию, за купание в источнике; ну, цены, само собой… туристы возмущаются.
Пышно декорированные уже не лавки в храме, а солидные отдельно стоящие магазины удовлетворяют – или формируют? массовый спрос: иконочки от рака, от запоя, от автомобильной аварии, для успеха в торговле, молитвы на все случаи жизни , земелька от болезней, роскошные расписные яйца, фолианты с золотым обрезом и миниатюрные резные храмы на подарок благодетелям . В Америке, слышно, какой‑то монастырь торгует картриджами для принтеров, но за некультовую продукцию поди налоги надо платить? Одна паломница кипела, невольно подслушав разговор в монастырском магазине: «о чем, по‑твоему, я как настоятель думаю в первую очередь? о доходе!»… кто вынужден к материальным заботам, поймет и не осудит.
Если ассортимент разнообразен и наплыв гостей непрерывен, что требует, конечно, утомительных трудов и лихорадочной суеты, суммы собираются существенные. Провинциальные обители, расположенные вдали от Москвы и Софрина (за товаром ехать далеко, следовательно дорого), не богатые инициативными кадрами, не располагающие великими святынями и прославленными источниками, выручают копейки, на хлеб. Но ведь, в конце концов, сказал же деловым братиям авва Иоанн, игумен Раифский [121] : здесь место подвижников, а не торговцев [122] .
Один монастырь сладил лесопилку, но из‑за малочисленности насельников кадры приходится набирать с улицы, они пьют, прогуливают – не разбогатеешь. Тот же результат, как правило, постигает столярные и иные мастерские из‑за той же необходимости нанимать посторонних: мало платить – не будут работать, много платить – себе дороже. Рождались замыслы разводить нутрий, или овец, или свиней на мясо, но тут возникает нерешимая, по крайней мере для женской обители, моральная проблема: эту зверушку, которую сегодня кормишь‑поишь и неизбежно любишь, завтра убить ну никак невозможно.
Натуральное хозяйство как‑то благороднее, и все монастыри заводят огороды, коров, кур, пасеки, сады, пруды; хотя в российских широтах сельское хозяйство является весьма рискованным делом: почти всюду бедные почвы, заморозки угрожают аж до середины июня, лето бывает или засушливое, когда все силы отнимает полив и безнадежная борьба с вредными насекомыми, или дождливое, когда буйно растут одни сорняки, ягоды гниют на корню, а овощи приканчивает фитофтороз.
Возделываемые площади, как правило, невелики, не хватает рабочих рук, нет специалистов [123] , кое‑как ковыряться в земле способны лишь пожилые женщины, которых в миру нужда заставляла держать огород; из техники имеется мотоблок, купить за полтора миллиона трактор могут лишь очень крупные монастыри, пользующиеся вниманием очень крупных фирм, концернов или властей; не случайно же лопнули колхозы и совхозы, лишившись поддержки государства.
Первый тщися во нужде ближним пособити,
А за то изволит Господь тя благословити;
Будет во нуждах твоих Сам Помощник тебе
И подаст возмездие в златосветлом Небе.
Симеон Полоцкий.
Один столичный священник уже много лет помещает в изданиях духовного содержания странные рекламные объявления, приглашая в свое сестричество девушек до 30 лет. Двери его храма в центре Москвы тесно оклеены аккуратными, выполненными на хорошем принтере, объявлениями: просим пожертвовать столовые приборы… очень нуждаемся в посуде… будем благодарны за принесенные цветы и т.п. Понять можно, подарки всем нравятся; однако тот же батюшка любит печатно порицать современные монастыри, утверждая как догмат, что они обязаны, в соответствии с традицией, кормиться трудами своих рук.
Существовала ли в самом деле подобная традиция?
В «Лавсаике» [124] читаем рассказ блаженной Мелании о посещении легендарного старца Памвы. Гостья привезла ящик с серебром и задетая невниманием подвижника к приношению и к ней самой, заметила: да будет тебе известно, что здесь триста литр! Старец мгновенно, не перестав плести корзину, распределил деньги на нужды братий, живущих в Ливии и по островам, египетским же отказал, «ибо страна сия плодороднее других». Богатые пожертвования не были редкостью, и повествования о нестяжательности иноков начинаются с того как один человек приносит много золота или значительную сумму денег, или наследство [125] .
Привозили и хлеб, овощи, фрукты, масло; сам великий Антоний занялся огородом только уйдя во внутреннюю пустыню, а первые годы, пишет святитель Афанасий, его снабжали пищей жители ближайшего селения, как и преподобного Антония Печерского в Берестове. Авва Аполлоний в преддверии Пасхи предложил каждому из братий испросить у Христа для радостного дня то, что бы он охотно ныне вкусил; по окончании молитвы самого преподобного явились никому не известные люди, доставившие обильные изысканные яства, которыми иноки наслаждались до самой Пятидесятницы [126] .
Этот эпизод отчетливо иллюстрирует основополагающий принцип монашеского обеспечения: обращение к Подателю всех благ и непоколебимая надежда на Его милость. Преподобный Нил Синайский упоминает о многих состоятельных мирянах, материальной помощью участвовавших в жизни монахов: знатной благотворительнице Перистерии, диакониссе Феодулии, трибуне Сосипатре, сановнике Героне. Он строго обличал тенденцию по слабости веры возлагать надежду на собственные руки: Господь вовсе освободил нас от попечения о земном, повелев искать одного Небесного Царствия [127] . Время же и вид помощи избирает Он Сам; аще же замедлит, воспитывая терпение, значит пождем, победствуем, постраждем; упование никогда не посрамляется.
История монашества полна рассказами, как опустевшие закрома внезапно оказываются доверху наполненными хлебом [128] , или сияющий ангел побуждает настоятеля соседней киновии немедля отправить съестные припасы оскудевшим братиям [129] , или неожиданно, на грани голодного бунта, раздается стук в ворота и вносят корзины со снедью [130] , или обнаруживают чудесную бутыль, в которой не убывает оливковое масло [131] … Или, менее романтично, когда нечем платить за электричество и грозят отключением, является некое лицо и приносит ровно сколько нужно. Ну а если вдруг… если Бог и Пречистая забудут нас на этом месте, то зачем и оставаться в здешней жизни [132] .
Даже великие подвижники ужасных пустынь, избиравшие жестокое житие, не бывали оставлены; Кирилл Скифопольский упоминает о жителях Иерихона, которые, узнав о строгой и безотрадной жизни старцев аввы Герасима [133] , взяли за правило в субботний и воскресный дни навещать их и приносить утешение.
Сирийские монахи, самые суровые постники, случалось, возвращали добросердечным почитателям их дары, но бывали исключения: Феодорит Кирский сообщает о военачальнике Траяне, который построил новую келью и всячески благодетельствовал слепому пустынножителю [134] , и о благочестивом Астерии, который несколько раз в году предпринимал семидневное путешествие по пустыне с четырьмя возами смокв для отшельников; особо, на своих плечах, он нес два мешка смокв почитаемому им старцу Иулиану [135] .
Преподобный Савва Освященный († 532) жил сперва один, среди камней в Палестине; хлебом, сыром и финиками снабжали его водимые, конечно, Промыслом сарацины. Однажды они обыскали его пещеру – он сам спустил им веревку, по которой можно было подняться – и умилились нищетой и беззащитностью святого.
Потом, как известно, он основал Лавру, но, вынужденный покинуть ее по причине дерзостной ропотливости братий, удалился в страну Никопольскую и пребывал там под деревом, стручками которого питался; владелец этого места, узнав о Савве, пришел и построил ему здесь же келлию, которая, при содействии Христа, спустя некоторое время также превратилась в киновию [136] .
Подобная история произошла пятью веками позже с Симеоном Новым Богословом, преследуемым синкеллом; автор его жития Никита Стифат приводит и имя сановника, хозяина полуразрушенной часовни, близ которой обретался святой изгнанник, – Христофор Фагура [137] .
В Византии, стране наших грез, монашество находилось в положении блистательном и привилегированном; Роджер I, великий граф Калабрии и Сицилии, жаловал игуменов учрежденных им италийских монастырей аж титулом светских баронов. Представители местной знати, как правило, добровольно возлагали на себя обязанности ктиторов, а императоры охотно внимали монашеским увещаниям и прошениям. Преподобный Феодор Сикеот в одно из наставительных писем к прослывшему жадным Маврикию включает ходатайство о даровании своему монастырю кормления, т.е. определенной ежегодной субсидии зерном из государственных имений [138] .
Обители строили и содержали цари, патриархи, вельможи, чиновники, крестьяне и сами монахи; бедные изыскивали и объединяли средства. Богатые и знатные граждане приносили в дар рабов, волов, стада верблюдов и овец, табуны лошадей, недвижимость и тысячи десятин земли. В Х веке процветание монастырей сочли угрожающим экономике государства: в киновию вступали крестьяне вместе с землей, юноши, подлежащие воинскому набору и множество иного податного населения; бюджет скудел, лишаясь налогов, и в 964 году император Никифор Фока запретил основание новых обителей.
Но законы менялись вместе с императорами, и обители продолжали возникать. Уже в 1077 году патриций‑анфипат Михаил Атталиот основал в Македонии монастырь с сиротским приютом; император Михаил VII Дука утвердил за ним многочисленные отписанные основателем имения и им же составленный устав, а также освободил обитель от всех государственных податей и повинностей.
Императоры Алексий Комнин и его сын Иоанн восстанавливали монастыри, разрушенные сарацинами, и строили новые, наделяя их плодородной землей и лугами; притом работали на полях отнюдь не монахи, а наемники, которых специально переселяли поближе. А обитель на безводном и каменистом острове Патмос просто снабжалась всем необходимым из казны. Преемник Иоанна Мануил подвергал отца и деда едким насмешкам за раздачу обильных имений, вынуждавших монахов к многоразличным хозяйственным хлопотам; поэтому, устраивая свою обитель, Мануил выбрал уединенное место и не закрепил никакого имущества, а только жалованье, сколько нужно для полного содержания монахов [139] .
Афон не был исключением из общего порядка; документальная его история начинается с 676 года, когда император Константин Погонат закрепил полуостров, только что опустошенный арабами, за монашествующими. Впоследствии охранные грамоты выдавались императорами Василием Македонянином (872) и Романом Старшим (934); от последнего поступало также вспомоществование – по монете на брата.
Преподобный Афанасий, основатель киновийной жизни на Афоне, с 963 года строил общежительную Лавру на средства императора Никифора Фоки, от которого получил и хрисовул, жалующий на содержание штата в 120 человек 244 золотые монеты ежегодно. Созидание Иверского монастыря (980 – 985) связано с именами грузинского куропалата Иоанна и полководца Торникия, вложившего в строительство богатую военную добычу; немало жертвовала императрица Феофано, мать будущего царя Василия Болгаробойцы. Некоторые монастыри, например, Хиландар и Кутлумуш, получили названия по именам своих ктиторов.
После набега арабов в 1044 году обители были опустошены, монахи убиты или уведены в плен, а на полуострове стали покупать земли и селиться кто попало; опять понадобилось вмешательство императора, Константина Мономаха; он удалил мирян с Афона, снабдил монахов хлебом и дал Святой Горе новый устав, под которым подписались игумены 180 обителей. Преемники Мономаха тоже щедро жертвовали на Афон как из государственной казны, так и из личных средств [140] .
Святитель Григорий Палама говорил в одной из омилий: мы изобилуем таким большим количеством продуктов питания и одеждой, имея склады и хранилища полные пшеницы и вина, булочные и пекарни, одним словом, всё необходимое –– и всё это даруется нам без нашего труда [141] .
Естественно, именно в византийской форме ктиторских, или княжеских, родились первые Ирининский и Георгиевский монастыри в Киеве; эта форма преобладала на Руси в домонгольский период. Учредитель имел свои права: он выбирал имя для обители, т.е. святого, которому посвящался главный храм, и назначал настоятеля. Для себя он заводил в монастыре фамильную усыпальницу и имел гарантию прижизненного и посмертного молитвенного поминовения. Киево‑Печерский монастырь, начало которому положено в пещерах, ктиторским не считался, хотя обильно получал помощь христолюбивых князей.
Преподобный Дионисий Глушицкий, пока жил один, может быть, и кормился ягодами черемухи, к которой прислонил свою келью, но с приходом новых братий послал одного из них к князю с просьбой прислать древоделей, рубить и расчищать лес, – и, конечно, получил всяческое вспоможение от боголюбивого владетеля, пришедшего в радость о возникновении нового монастыря [142] .
Преподобный Герасим Болдинский начал подвизаться в совершенном уединении, в глухом смоленском лесу, повесив при дороге кузовец для сбора милостыни; впоследствии же стал основателем четырех киновий. Более или менее крупные монастыри уже не могли быть в полном смысле нестяжательными: необходимо приходилось защищать монастырские огороды, луга и пашни от захвата мирянами, поэтому добывать грамоты на землевладение; князья отписывали деревни вместе с крестьянами, таким образом даруя обителям и работников.
Преподобный Павел Обнорский спасался в дупле липы, но основанный им монастырь имел земельный участок в 30 квадратных верст с четырьмя деревнями, а полвека спустя владел уже 45 крестьянскими поселениями [143] .
Обитель преподобного Корнилия Комельского, пользовавшаяся при устройстве покровительством великого князя Василия Ивановича, по‑видимому, получала помощь стабильно и регулярно, так что преподобный даже включил в устав положение о милостыне, которое запрещало, ради сохранения общежития, самим благотворителям распределять пожертвования между братиями и предостерегало монахов, сборщиков милостыни, от злоупотреблений, приравнивая любое присвоение общего братского достояния к святотатству [144] .
Безупречнейший нестяжатель, преподобный Нил Сорский, считавший даже украшение храмов, златы и сребряны сосуды священныя, непозволительной роскошью, и тот допускал взимание милостыни; он понимал, что принцип жить трудами своих рук таит в себе куда более душевредную необходимость рассчитывать цену, заботиться о прибыли, извлекать корысть и вникать в хитросплетения экономики.
Независимости от благотворителей не бывает, считали такие безупречные настоятели, как Угрешский Пимен и Валаамский Дамаскин. Несомненно, Бог так и устраивает, чтобы одним предоставить возможность доброхотным даянием восполнить недостаток дел, а других через благодарность побудить к человеколюбию и снисхождению. Нестяжательнейший Кирилл Белозерский писал князю Андрею Можайскому: милостыньку бы по силе давали: понеже, господине, поститися не можете, а молитися ленитесь… [145] .
Забытая, ныне вновь обретаемая культура общения с благодетелями состоит в том, чтоб не возноситься своим благочестием, не поучать и не судить, а искать повода проявить участие и ласку. Однако, всячески угождая, не следует уподобляться, по выражению Нила Синайского, молодым псам, весело махающим хвостом, ласкаясь к бросающим кость, и не льстить, приписывая порочным всякую добродетель [146] , но сохранять независимость и достоинство. Замечательно отвечал о. Моисей Оптинский жертвователям, недовольным гостиничным обслуживанием: «мы думали, вы оказываете нам благодеяния ради Бога, а если от нас грешных ожидаете воздаяния, то лучше и не оказывать благодеяний, потому что мы, убогие и неисправные, ничем не можем воздать за них». В тексте жизнеописания тут оговорка: конечно, в этом случае о. архимандрит знал, с кем он имел дело [147] .
Всякий обучается этой науке самостоятельно, употребляя терпение и молитву. Не следует вымогать, клянчить, утверждал архимандрит Пимен, особенно для личного употребления; он так и не принял мебель красного дерева, которую навязывала в настоятельские покои вдова купеческого звания [148] . Ювелирной тонкости и осмотрительности потребовали от него аккуратно выстраиваемые отношения с богатым мануфактурщиком, которому Угреша обязана всеми перестройками и прочным материальным благополучием; о. Пимен сумел стать для Павла Матвеевича Александрова, человека достойного, умного, но отнюдь не простого и доступного, необходимым другом, духовником и наставником, проводил его в путь всея земли, и один Бог знает, кто больше получил от этого союза.
В наше время сложностей много, хотя бы потому, что за десятилетия вавилонского пленения из сознания людей изгладилось понятие о пожертвовании; даже деревенские старушки, когда никто не видит, в уплату за свечу норовят опустить в кружку пуговицу или монету, вышедшую из употребления. Большинство прихожан становится втупик перед определением «дайте сколько не жалко», а намек на десятину повергает в смятение и ужас: грабеж!
Богатеи, хоть и носят крестики, но служить пока предпочитают земному и от Церкви ожидают того же: активной деятельности по воспитанию масс и улучшению нравов, а также ощутимой отдачи. Один восстанавливает храм в обители, но за это близ ограды возводит собственный отель; стоимость номера $ 800 в сутки, конечно, изумляет паломников, рассчитывающих на кров монастырской гостиницы. Другой, обещая подарить трактор, высказывает намерение присвоить монастырю имя своих дочерей, которым уже озаглавил магазин в городе, и уверяет, что зазвучит очень красиво: «Вероника и Кристина».
Третий привозит карту местности, расчерченную на квадраты, и требует перед выборами в каждый квадрат заслать по монаху‑агитатору за депутата, в избрании которого он заитересован. Четвертый, реализуя неуемные амбиции, всё делает с размахом, с излишним, а для монастыря вовсе неуместным шиком: фигурный заморский паркет в кельях, мрамор и джакузи в ванных, мерседес настоятелю; потом стыдно людей и приходится оправдываться: лопаем, мол, что дают.
Обременительны и обязательные приемы дорогих гостей: ресторанное меню, изысканные закуски, горячительные напитки; один настоятель, которому архиерей лично, ради самого исторически знаменитого в епархии монастыря, находит спонсоров, дерзнул упрекнуть владыку: гости, мол, водку пьют, братия соблазняются. Сытый голодного не разумеет: побегай наместник за ними сам – научился бы кланяться дателю всякой копейки, что, кроме пользы вверенному монастырю, и весьма душеспасительно; ведь это Воланд, князь тьмы и отец лжи, изрек: никогда и ничего не просите.
Поражает несомненная достоверность «Чертогона» Лескова: монашки у Всепетой с почетом встречают страдающего похмельем и муками совести гуляку‑купца, без тени осуждения утешают благодатным сумраком, свечечками, молча, издалека жалеют и молятся – неужели только за щедрые дары [149] ? И нам бы полезно в общении с кормильцами превозмогать внутреннюю надменность, кичливость, неодолимую боязнь унизиться… каемся в человекоугодии, будто оно губительней гордости. Впрочем, как писал приснопамятный святитель Филарет Аносинской игумении Евгении, не человекоугодничать надо, а смиренною покорностью снискивать благорасположение добрых людей [150] .
Тесный путь, имже внидоша святии отцы… [151]
…Как я добыл ее! Я смертный пот
Стирал ладонью. Рот был сух от жажды.
Я рыл и рыл… Владеет ею тот,
Кто сам, один добыл ее однажды.
Она во мне. Я жил, ее тая.
Я, стиснув зубы, в муках, на пределе
Ее добыл. Вот истина моя!
Вы ж до сих пор банальностью владели.
Е. Винокуров.
Есть одна крайне вредная из‑за лживости книга, многократно переиздаваемая Псково‑Печерским монастырем неведомо за какие достоинства, разве что благодаря названию приносит доход. Она сотворена, надо полагать, в начале ХХ века, до революции, но напоминает безвозвратно забытые шедевры социалистического реализма, изображавшие жизнь не такой, какова она есть, а какой ее желательно видеть.
Сие анонимное, в стиле Чарской, произведение, именуемое «Ольховский монастырь», изображает совершенную обитель; красивая местность, красивый вид из окна, красивые насельницы, с невыразимым волнением изрекающие тривиальные до пошлости истины: «наша цель – распять себя миру, умертвить свои желания»… «послушание – первая заповедь новоначальных»; «будь всегда готова исполнять всякое приказание без лености и отговорок, с доброю волею, усердием, как повеление Божие»… [152] .
Девушки постоянно трепещут от возвышенных чувств и делятся ими с первым встречным: «я здесь счастлива…я люблю каждый уголок, деревце, камешек на дорожке»… А уж игумения! Сама белизна, чистота, одухотворенная красота умерщвленного тела, и при том ум, твердая воля, неисчерпаемая доброта и т.д. и т.п. К сестрам она обращается, разумеется, «друг мой»… «дитя мое»… «чадо»… Ну а сестры, понятно, ее безумно обожают: «мама, ангел мой! какая ты хорошая! приведи, приведи меня ко Христу!» [153] .
Ну просто пирожное какое‑то, какое‑то безе, сказал бы классик, прямо тошнит. К тому же, заметил один знаменитый отшельник, если бы все монахи были ангелоподобными, то не могли бы возрастать среди них святые люди: мудрость и терпение приобретаются лишь наперекор душевным скорбям, несправедливостям, насмешкам, клеветам и обидам.
Беда в том, что в бывшей советской стороне проживает немало индивидов, готовых поверить в реальность сахарного рая – верили же, что где‑то неподалеку существуют образцовые бригады (коммунистического труда), образцовые, со знаком качества, изделия, дома образцового содержания ; почему не быть образцовому монастырю?
Оглушительный удар от столкновения легкокрылой мечты с жесткой реальностью заслуживает специального описания в специальной книге, которой нет: ведь все немногое о монастырях писано прошедшими свой путь и усовершившимися. Дурное, болезненное они опускают, во‑первых, как минувшее, во‑вторых, как личное и потому не типичное, не назидательное и даже, может быть, соблазнительное для остальных. Бесценные «Записки игумении Таисии», «Игумения Арсения», «Записки архимандрита Пимена» отчасти восполняют пробел, но и они, конечно, сглаживают шероховатости и конфликты, к тому же присущие позапрошлому веку, и очень мало помогают составить представление о ныне существующих обителях.
Однако вряд ли достоверен и кромешный кошмар, описываемый одним приходским священником: тяжелый ежедневный физический труд до 12 – 14 часов в день, ведущий к потере здоровья; постоянное унижение со стороны старших [154] ; отсутствие элементарных бытовых удобств и всякая неустроенность; недостаток пищи плюс строгий запрет подкрепляться между трапезами, а трапез всего две или даже одна, без масла, соли и сахара; употребление за обедом чайных ложек (чтобы меньше съесть); отказ в лекарствах и медицинском обслуживании; запрещение встречаться с родными и знакомыми, а также с паломниками… Чем не каторга? по изощренности издевательств даже хуже.
Духовные лишения еще более невыносимы: нет никакого руководства, а общаться с прежним духовником не разрешают; читать святоотеческие книги не благословляют, да их и нету; на богослужение не попасть; причащаться позволяют редко или, наоборот, слишком часто; по святым местам не возят; принуждают к наушничеству под видом откровения помыслов; лишают всякой свободы [155] ; начальствующие вмешиваются во внутреннюю жизнь; дружить не с кем: берут всех подряд с халуги [156] , т.к. заинтересованы лишь в многочисленности, ради бесплатной рабочей силы; запрещают после пострига покидать монастырь [157] .
Автор прозорливо полагает, что кому‑то эта картина покажется слишком мрачной [158] и его обвинят в клевете. Может быть, его подводит источник информации: нежные девы, склонные малейшие ограничения комфорта и своеволия возводить в ранг страданий и находящие величайшую усладу в орошении обильными слезами епитрахили обожаемого духовного отца. Иначе придется заподозрить, что монастырями злокозненно управляют посланцы ада, мелкие антихристы, извратившие христианство, захватившие власть с целью терзать наследие Божие, провоцируя к ненависти и отступничеству.
А вот одна отважная девица, назовем ее Валентиной, с бухты‑барахты поселилась в монастыре – лет пятнадцать назад, когда еще не вошли в обиход паломничества и разведать заранее не приходило в голову. О, разумеется, элементарные удобства отсутствовали; трудились действительно от зари до зари, т.к. людей не хватало, приходилось каждой нести по три‑четыре послушания. Валентина пасла, доила и обихаживала единственную пока корову, сепарировала молоко, а также пела на клиросе.
Тогда жили в руинах, в крайней тесноте, без отопления и освещения, окруженные страшными черными глазницами разрушенных корпусов, одинаково бедно, скудно, неуютно. И что интересно, никто не болел, не стонал и не роптал; это всё началось позже, когда маленько обустроились, когда в игуменском корпусе стали топить, когда соорудили, но не для всех, теплые туалеты и даже ванные, когда явились богатые покровители и умножились денежные пожертвования, когда закипели стройки и ремонты, когда число сестер перевалило за пятьдесят.
Матушка уже не ходила со всеми на огород, часто путешествовала, оставляя монастырь на шуструю помощницу, которая, равнодушно взирая поверх голов, гнала на поля в любую погоду даже больных с температурой, ледяным тоном говорила гадости и каждой ладила какую хотела репутацию в глазах игумении, а та не затруднялась обзывать сестер в глаза и заглаза дурой, шизофреничкой, чокнутой: «с дуба рухнула?», «умом рёхнулась?», ругала певчих: «орете, как со второй рюмки!» и часто ворчала: «ну, чурки с глазами! смиряюсь, терплю вас, а уж пострига не ждите».
Валентина, исходя из христианского долга, защищала сестер и как‑то даже дерзнула высказать упрек в жестокости. В результате, когда переселялись в отремонтированный корпус, ее за строптивость оставили с двумя безответными старушками в насквозь продуваемом дощатом доме, где ночами по головам бегали голодные мыши; они выгрызли громадную дыру в подаренном бабушкой роскошном пуховом одеяле, и теперь не удавалось согреться даже в постели.
Тех, кто вступил в обитель одновременно с ней, уже постригли, одели новеньких, а Валентина всё шастала в сильно потрепанном мирском, в чем приехала. От коровы ее отставили, отняв последнее утешение – часы одиночества, с клироса изгнали и бросили на кухню, в самую суету и гвалт; а в качестве отдыха, помимо кухонной чреды, посылали тяпать еле заметные росточки кормовой свеклы в поле, от восьми до восьми на солнцепеке, с получасовым перерывом на обед.
Ко всему и соседки оказались не так уж робки и кротки: уловив отношение к Валентине начальства, они стали коситься на нее с подозрением и, наконец, одна старушка громогласно обвинила Валентину в краже сахара… О – о! С Валентиной впервые в ее молодой жизни случился сердечный приступ; она задыхалась от обиды и ярости. Теперь и келья превратилась в ад; Валентина отгородила свой сбитый из неоструганных досок топчан, повесив простыню на веревке, но постоянное перешептывание и хихиканье за занавесом сводило ее с ума.
Валентину будто нарочно истребляли, и она дошла: совершенно не могла молиться: иссохло сердце, впавшие глаза не источали ни слезинки; придя в келью, она валилась снопом, погружалась в вязкую бездну сна, а утром вставала уже усталая, и как Марья‑искусница в детском фильме могла бы тупо повторять: что воля… что неволя… всё одно. Но, самое мерзкое, ею время от времени овладевали злобные, отчаянные, бунтарские помыслы, с примесью позорной зависти: кто им дал право, грубым, неграмотным… и т.п. И постоянно хотелось есть.
Надо сказать, Валентина покинула мир не новичком; дома она аккуратно читала правило, конспектировала Феофана Затворника и «Добротолюбие», знала и ценила молитвенное вдохновение и сердечную тишину, придерживалась ограничения в сне и во всем воздержания, записывала помыслы и исповедовалась в Лавре. Приехав в монастырь, она увидела там знакомого по Москве уважаемого ею священника и порадовалась, истолковав этот факт как еще одно доказательство правильности своего выбора.
Так вот, батюшка внезапно исчез, то ли выгнали, то ли сам, и стало совсем плохо: некому поплакаться, не с кем посоветоваться; сказано же: горе человеку, если он упадет и некому поднять его [159] . Последняя капля горечи принесла Валентине странную радость: «истощайте, истощайте до оснований его!» [160] , – гневно напевала она, в воображении ежеминутно уезжая, прощаясь с юдолью мучений, сбрасывая неудобоносимые бремена.
Но не сразу и не постоянно приходится нам пить чашу страданий [161] . Со временем ситуация изменилась. Валентина не сбежала; она успокоилась. Не то чтобы случилось чудо, Сам Господь не явился, но кое‑что Он явил, и в истерзанную душу пролилась Его любовь и милость. В скорбные дни она, не помнит откуда, выписала: если от Бога получил и той же волей Божией потерял – можно ли жалеть об утрате? Ее вдруг назначили церковницей и уставщицей, и она благодушествовала.
Ретивая помощница игумении укатила на мотоцикле с откуда‑то свалившимся кавалером чуть ли не в Париж, а матушка однажды в расслаблении гриппа призналась Валентине: «ой, да чё я знаю‑то! постригли, поставили, чтоб монастырь открыть, а я ничё не могу, ни сказать ни сделать, только болею; а сестер‑то надо спасать!». Она, догадалась растроганная Валентина, боялась собственной доброты, мягкотелости, для того и хмурила брови, накручивала себя, кричала. Соседка по келье, обливаясь слезами, призналась, что пачка сахара завалилась за полку; обе старушки земно кланялись, прося прощения, Валентина рыдала тоже.
Она давно монахиня, но, как и многие, наипаче дорожит скорбным периодом послушничества, пребыванием под спудом, изнеможением, конфликтами и даже внутренней пустотой, когда погибала, погребенная под обломками своего прежнего ничем не возмутимого благочестия: «юнейший аз есмь и уничижен… ни на что не променяю». Ведь именно тогда она узнала правду о себе: увидела подлую наклонность к предательству, ничтожество бессильного духа, наглое плебейство плоти. Но главное – на самом дне выстраданной нищеты открылся смысл хорошо знакомых слов псалмопевца о Боге, спасающем от малодушия и от бури [162] .
Так и душа моя идет путем зерна:
Сойдя во мрак, умрет – и оживет она.
…Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путем зерна.
В. Ходасевич.
Говорят, цель лишает свободы. Взыскующий иноческого жития, еще в миру подвизавшийся в бдении‑пощении, а особенно в чтении святоотеческих писаний, твердо знает и тем самым заведомо себе и Промыслу предписывает: главное в монашестве – нерассеянная молитва, соединяющая с Богом. Молитва же требует уединения, тишины, покоя и времени – ни один монастырь не дарит этих привилегий прежде, чем насельник, вернее, насельница [163] выработается, постареет, поболеет; в любом случае новоначальным на такой расклад надеяться не стоит.
Рассказывают про одного архимандрита, юношей вознамерившегося поступить в Псково‑Печерский монастырь; первым послушанием ему определили уборку туалетов – он оскорбился и со словами «я молиться пришел, а не г… возить!» покинул славную обитель. Может быть, он не слышал об Иоанне Дамаскине, исполнявшем это послушание в течение двух лет, ни о епископе Афанасии (Сахарове), тоже, по странному сближению, великом церковном гимнотворце, который многие годы в лагере бессменно состоял ассенизатором.
Всякий новоначальный, намеревающийся не «попытать счастья», а всерьез проходить монашество, оказывается в обстоятельствах прямо противоположных собственным ожиданиям и отнюдь не способствующих возвышенным порывам: тяжелая работа, перенаселенная келья, бездарное начальство, абсурдные приказания, глухое непонимание… бывает и настоящее преследование, которое порой невозможно понять и объяснить, потому как ведь от своих, от православных, единомысленных и даже монашествующих.
«Как христианский младенец крещается водой и Духом, иначе не может быть христианином, так и младенец‑монах крещается крестом – иначе не может быть монахом» – сказал в видении послушнице Марии Сам Спаситель во время неожиданных скорбей, обрушившихся на нее из‑за клеветы, порожденной завистью. А горячо любимая, благородная и добрая игумения, зная правду, всему поверила – почему [164] ? Почему столько издевательств и клевет понес от архиерея, притом хорошего же человека, митрополит Филарет (Амфитеатров)?
Почему в Оптиной, в той Оптиной, в непосредственной близи от моря света и тепла, согревавшего всю Россию, мучился всеми забытый голодный и холодный отрок, будущий старец Гавриил (Зырянов)? Почему, в конце концов, ожесточил Господь сердце фараона [165] ? Конечно, чтоб не скоро забыли цену избавления; чтоб познали верность Господа и истинность Его обетований; чтоб испытали, сколь безгранична и могущественна Его милость к избранным Своим, трусливым, малодушным и жалким; наконец, чтоб помнили – самим, не имея ни средств на выкуп из плена, ни сил на борьбу, ни организации, ни единства, не сделать бы и первого шага.
Фараон в книге «Исход» выступает не просто как царь, правитель; согласно египетским верованиям он считался воплощением верховного солнечного божества Амон‑Ра; как ложный бог, фараон олицетворяет всю богоборческую сущность мира [166] , всё зло, воюющее на Бога истинного [167] . Побеждает фараона Сам Господь; народ же может только следовать за Ним, туда, к Чермному морю, за которым – свобода. Так каждому из нас, по выражению святителя Григория Нисского, предстоит осуществить переход через бурное море жизни, временами черное и мрачное, и желательно свершать свой путь без удивления, т. е. без сетований и стенаний.
Мы пережидаем скорби как нечто временное, как препятствия на пути, между тем они и есть путь, так нам суждено [168] . Можно уйти в пустыню, скрыться от людей, спрятаться от государства, политики, культуры, но некуда сбежать от себя: ибо призваны мы восходить к Небу по вертикали, а отягощающая горизонталь – самость наша, внутренняя запутанность, связанная с наследственностью и воспитанием, с ошибочными психологическими, социальными, нравственными установками.
Опрометчиво и глупо сводить истоки и смысл страданий только к возмездию за грехи; уместно лишь склониться в благоговейном молчании перед сей неразгаданной тайной [169] . Но если и уподобимся мы апостолу Павлу, который все почитал сором и тщетою ради превосходства познания Христа Иисуса [170] , это будет не скоро, а пока наше сердце вопит, оно желает возвести прочные кущи на Фаворе и миновать Голгофу; оно требует определенности, каких‑то рамок и норм или в конце концов хоть объяснений, за что и почему.
К нам обращен вопрос: можете ли пить чашу, которую Я пью [171] ? Теория, говорил, кажется, святитель Феофан Затворник, придворная дама, в словах и действиях ее всё кажется так просто, мило и естественно, а практика – медведь в лесу, который при неумелом с ним обращении может и спину сломать.
И все‑таки Бог в какое‑то время полагает нужным оставить нас с медведем наедине. Святой Максим Исповедник насчитывает четыре главных вида оставления Божия: промыслительное (которому подвергся Христос), испытательное (пример Иова и Иосифа, чтобы явить их мужество и чистоту), воспитательное (апостол Петр) и по отвращению (иудеи); все оставления спасительны, исполнены благодати и человеколюбия [172] .
Господь так возвышает Свое творение, что одаряет его сродностью с Собой, благородным правом соучастия в Своем служении, в Своей борьбе со злом, в Своем страдании: нам дано ради Христа не только веровать в Него, но и страдать за Него [173] . Именно страдания подтверждают наше звание детей Божиих и сонаследников Его небесной славы.
Пусть тем, кто жаждет удовольствий и сластей, Крест кажется знаком подавления, мрака и ужаса; для христианина Крест – апогей, цель восхождения, высшая точка земного бытия. «Человечески глаголя, иногда очень тяжело и больно бывает, очень скорбно. Но ведь и Владыка наш, как Сын Человеческий, воздыхал: прискорбна есть душа моя до смерти» [174] .
Но действительно, больно же! Сердце соскальзывает с острой иголки христианства, потому что я не хочу страдать (Розанов). Сатана хорошо знает об этом и лжет: я люблю тебя и ничего от тебя не требую… и я помогу тебе [175] . Сегодня он избрал новую для русских тактику: разностороннее бытоулучшение, стремящееся к равенству всеобщей сытости как пределу мечтаний; чего не добился насилием, достигает путем фальсификаций и компромиссов.
Евангелие не знает слова счастье. Благоденствие и нега ослабляют мышцы, убаюкивают и лишают мужества, и вот большинство предпочитает Истине любое иное подходящее верование, не угрожающее комфорту, а православные грезят об уверенно‑покойном мирном житии под эгидой могучей монархии, хотя и не смолкают пророчества о грядущих преследованиях и конце света.
«Какой смысл гонений на на служителей Христовых, ссылок, тюрем? – писал из заточения архиепископ Онуфрий (Гагалюк); – гонения – крест, возложенный на нас Самим Богом, и нужно нести его, быть верным долгу своему даже до смерти…». Одно время он сидел в тюрьме среди воров и убийц, и эта атмосфера не возмущала его, но даже умиляла, как повод для воспоминания своих грехов, вольных и невольных, и для радости о чаше страданий, которой сподобил Господь.
Гонения посылаются для испытания нашей верности Богу, и за твердость ожидает нас венец жизни [176] ; они попускаются как повод для христиан разобраться со своей верой и определиться с принадлежностью к овцам или козлищам. Гонения наступают, когда воцаряется теплохладность, лень, равнодушие к правде, в народе или в отдельно взятой душе; поэтому гонение может быть индивидуальным. В пресыщении и удобстве мы любим подискутировать о последних временах, но совсем не осознаем их как личную опасность, как страшный духовный риск, как выбор между вечной жизнью и вечной смертью.
Мало кто интересуется опытом новомучеников, наших, родных, от нихже мы по крови. «…Предаюсь воле Божией: если иногда временами скорблю, но не унываю, если иногда изнемогаю физически или нравственно, но не отчаиваюсь, никогда, с Божьей помощью, не ропщу… [177] ». Священномученик Афанасий писал эти строки на Беломорканале, в удушающей атмосфере наглости, хамства, черствости, доносов, окриков, оскорблений, цинизма, блатного жаргона, изнуренный постоянным кашлем, в пятьдесят лет признанный даже лагерными медиками инвалидом, обобранный до нитки уголовниками, лишенный не только священных книг, но и любого чтения, хоть газет… Но подробности каторжного жития мы узнаем только из его заявления на имя наркома внутренних дел: святитель подавал его ради других, желая указать палачам на причинение излишних, никому не нужных и советской власти никакой пользы не приносящих страданий. В письмах же его неизменно: «я, по милости Божией, здоров, сравнительно благополучен и, как всегда, благодушен…» [178] .
Сегодня молодежь в монастырях, вследствие домашней изнеженности, мучается из‑за не той еды [179] , недосыпа, усталости тела, непривычного к физическому труду, а главным образом, ущемлений самолюбия, к которым общежитие дает множество поводов, и искренне не понимает минувшей жестокой эпохи: это какой‑то сюр! – воскликнула одна послушница; слезы и кровь ХХ века от понятий ее поколения так же далеки, как татарское иго или война с Наполеоном. Увы, многие, даже в Церкви, не знают, в какой стране живут, и не желают знать: прошлое прошло, сейчас гонений нет, и бесценный опыт российских новомучеников остается невостребованным. Мотивы Нерона или Диоклетиана оказываются доступнее для современного сознания; неужели из‑за давности и сказочной [180] условности?
Юности еще и теперь свойственны восторженные представления о будущем, идеализм, бескорыстие и желание подвига; когда еще и постигать, что скорби и страдания – величайшая ценность христианства: «если придется нам питаться хлебом слезным… да не отступает наше сердце от Господа! Христос всегда будет растворять радостью чашу печалей наших» [181] . Плачевна судьба тех, кто не желает понимать смысла дарованного от Бога бытия [182] .
…Священник‑зек, трепеща, перешагнул порок барака: в синеве табачного дыма плавал густой мат, стучали костяшки домино, а сидевший по‑турецки на нарах владыка Афанасий деловито бросил новоприбывшему: «глас такой‑то… тропарь…»; посреди ужасающего бедлама он ежедневно совершал богослужение. Читали этот эпизод, и одна сестра разрыдалась, потом объяснила, наедине: я тоже так хочу… так жить!.. и снова заплакала.
Не делайтесь рабами человеков.
Но здесь от страха гнутся спины
Или кнуту не прекословь!
Где мощный мускул дисциплины,
Там изгоняется любовь.
Ф. Искандер.
Святитель Феофан Затворник советовал избравшей монашество основательно подготовиться в миру, в своей семье: слушаться маму как игумению, родственников по крови как будущих сестер в монастыре; но то был XIX век, когда дети непременно изучали Закон Божий, когда, несмотря на издержки церковного законничества и официоза, православный уклад охватывал все сферы бытия, впитывался в плоть и кровь с первых проблесков сознания и прочно укоренялся; в крайних ситуациях нравственный выбор надежно определяли простые навыки правильного поведения вкупе с голосом совести: именно люди, родившиеся до революции, смогли вопреки объективным обстоятельствам выстоять и победить в Отечественную войну.
А сейчас растет уже четвертое поколение, вскормленное вне Церкви [183] ; сама вера приобретает у постсоветских людей искаженный, безрадостный, устрашающий смысл, как альтернатива упраздненной идеологии, только вместо маркса‑ленина Бог, властитель и каратель, блюститель порядка с плеткой, авторитет, безжалостный тиран, источник запретов и наказаний: «ропщешь, потому и болеешь»; «только попробуй уйти из монастыря – умрешь без покаяния»; «выступаешь? за близких не боишься?».
Христианство вместо неисчерпаемого источника живой воды становится сводом правил, инструментом подавления, а человек по отношению к такому Богу всегда занимает позицию раба или бунтовщика [184] ; стоит ли удивляться, что в стране, пережившей социализм, любому общежитию угрожает сползание к зоне; всемогущий идол, называемый Богом, используется для принуждения, для воплощения принципа «я начальник – ты дурак».
Лагерный дух формируется из страха перед насилием; многие, если не большинство, особенно в наше время [185] , готовы отказаться от чего угодно, даже от самих себя, только бы избежать боли. Опасение скандала, оскорбления, публичности, грубости: «ты чё, совсем, блин?!» заставляет неспособного к равнозначной реакции цепенеть и неосознанно добиваться покровительства лидера, формального или неформального, вплоть до участия в его наездах на других.
Обретая таким образом защищенность и безопасность, становишься полноправным членом замкнутой системы, в данном случае называемой монастырем. Формируется чуждый Православию сектантский дух, разделяющий своих и чужих. С привлечением из преданий старины глубокой громких имен и чудесных явлений [186] внушается сознание эксклюзивной спасительности отдельно взятой обители, на фоне, конечно, непригодности всех остальных и абсолютной гибельности окружающего мира.
Настоятельница обводит яркой помадой нос виновницы, чтобы предать позору за разбитый носик чайника; за грубое слово заклеивает скотчем рот; вешает на грудь доску с надписью я ропотница; игуменская власть практически безгранична: ни тебе контроля, ни отчета, ни профсоюза, ни вышестоящей организации; соблазн господствовать над наследием Божиим [187] велик, а человек слаб, потому и надувает щеки, став начальником, наказывает, угрожает изгнанием, изощренно смиряет, т.е. подвергает унижению, которое никогда никого не исправляет, а, напротив, порождает скрытую злобу, лукавство и прочие неблаговидные свойства извивающегося под прессом червя.
Грех находит прощение у Бога, но злоба и ненависть отдаляют от Него человека, и горе тому, кто внушил их другому [188] . Пьянящее чувство безграничной власти изобретательно и затейливо: можно, например, построить братию и заставить хором повторять я – ничтожество [189] , можно наказать трехчасовым стоянием на коленях, можно распорядиться о падении ниц всякий раз при встрече со своей особой, можно предписать Великим Постом при полном воздержании от пищи очистительные клизмы, в целях истончения плоти, а заодно и удушения всякой способности к сопротивлению.
В большой моде подкрепляемое именами афонских старцев [190] требование слепого послушания, грозящее обернуться послушанием слепого, ибо учащие тому, оперируя громкими именами и цитатами, на практике послушания не проходили никакого, хотя бы потому что негде было его проходить. Священник небрежно обрывает монолог о мучительных сомнениях: о чем тебе думать? за вас думают вожди братства! [191] .
Находит применение метод промывания мозгов, как в фильме «Пролетая над гнездом кукушки»: публично, с шутками‑прибаутками начальствующего при дружном хохоте присутствующих, вскрываются и анализируются грехи избранной жертвы, узнанные на откровении помыслов [192] ; цель та же, что и в фильме: на корню пресечь всё живое, нестандартное, своеобразное, препятствующее руководству вольготно, без помех манипулировать театром марионеток, в котором все услужливо исполняют распределенные роли.
Духовник женского монастыря, объединяясь в данном случае с настоятельницей, порицает сестер: мы вас заставляем читать святых отцов, мы требуем послушания; как неуместно для семьи Христовой противопоставление: мы – вас, расставляющее «вождей» и безличное стадо по разные стороны баррикады.
Один игумен (и один ли он?), выполняя исключительно руководящие функции, хвалится: я закончил сев… я провел отопление… я расписываю храм… а провинившемуся послушнику чванливо объявляет: ты мне не нужен! Ничуть не лучше употребление где надо и не надо местоимения мы, означающего то же самое я в стиле императорских указов; эта манера отражена в романе Олеси Николаевой «Мене, текел, фарес»: мы встречали владыку… наш наместничий долг… мы болеем, у нас насморк.
Одна игумения со вкусом произносит: мои собственные сестры, а инокине, намекнувшей на крепостные порядки в монастыре, с обезоруживающим цинизмом ссылается на ответ в аналогичном случае преподобного Амвросия Оптинского: твое положение хуже – крепостные роптали, а вам нельзя.
Другая в знойный полдень, когда сестры после двадцатиминутного обеда возвращаются в поле окучивать картошку, не стесняется шествовать мимо них с книжкой к озеру, в сопровождении келейницы, понуро волочащей шезлонг и зонтик.
Третья в целях сугубого устрашения вызывает провинившихся на ковер после полуночи, вырывая из первого сна, как следователь НКВД; утром матушка, разумеется, отдыхает часов до десяти, в отличие от жертв, поднимаемых в пять, по уставу. Четвертая, выслушав неприятные для нее помыслы, направляет к знакомому психиатру, а та пугает курсом лечения известно где.
Пятая невозмутимо пресекает всякие жалобы на нездоровье: тяжело? терпи, умрешь на послушании – сразу в рай попадешь! Иногда тем и кончается: послушницу, страдающую тяжелой хронической болезнью, подлечиться не отпускали, а когда, наконец, благословили, оказалось поздно, и девушка скончалась, правда успели постричь, в больнице. Игумения, вопреки ожиданиям сестер, ни виноватости своей, ни раскаяния не обнаружила, напротив, возвращаясь с кладбища широко перекрестилась и удовлетворенно молвила: «слава Богу, еще одну проводила!».
Юный Паисий Величковский, когда новый игумен позволил себе ударить его по лицу, немедленно покинул обитель в Любече, хотя для этого и пришлось по льду перейти Днепр. А нынче бывает, вдруг ни с того ни с сего наместник на исповеди приступит к столь же юному, как святой Паисий, послушнику с требованием раскаяться в пакостнейших грехах, уверенно аргументируя разгул собственных гадких фантазий: вижу по глазам! тут уж психика надламывается и конфликт завершается дурдомом, к сожалению, для послушника; восторженные идеалы – преподобный Сергий, старцы, любовь – не выдерживают столкновения с извращенной жестокостью реальных отцов.
Издевательство и тиранство возможны, разумеется, при общности воззрений начальствующих и подчиненных; на стенах собственных келий некоторые смиренники развешивают большие черные плакаты: «ты ничто, никто и звать тебя никак!» [193] . Последствия заниженной самооценки, глубоко и всесторонне исследованные Достоевским, бывают ужасны: с одной стороны, позиция «какой спрос с ничтожества» означает отказ от принципов, стойкости, от всякой ответственности, в сущности, от христианства; с другой – неизбежно следует реванш гордыни, обостряется подозрительность, ожесточение: ведь всякий норовит обидеть слабого, если не отгрызаться; «я‑то один, а они‑то все!» [194] .
Вступивший в монастырь склонен доверять чужому опыту – послушание же! – считая все смиряния вплоть до прямых издевательств допустимыми и даже необходимыми: память подсовывает темничников в «Лествице» и несчастного Сервия в «Сказаниях Нила Мироточивого»; сомнения от контраста с духом Христа и Евангелия изгоняются услужливой мыслью об особом статусе монашества в среде христианства. Идеальное послушание часто маскирует нравственную неразборчивость, стремление к карьере, ради которой приближенные к начальству становятся поощряемыми соглядатаями, доносчиками и гонителями.
Понятно, лишь длительный опыт веры, жизни со Христом рождает представление о свободе [195] , а до того она только непонятное тяжкое бремя, сладкое слово, без практического применения; это как землю распределили колхозникам, а они ее быстренько за гроши продали, потому что никогда ею не владели и не пытались постичь, зачем столько крови пролито в сражениях за эту самую землю, как, впрочем, и за свободу, которую, говорят, в монастыре надо отдать добровольно в обмен на послушание; но нечего же отдавать! разве своеволие, а оно – страшный враг, с чем согласны все. – «Плачешь? Это не ты, гордость твоя плачет»! Что тут возразишь!
И потому всеми силами внедряют железную дисциплину [196] и непререкаемый авторитет настоятеля, культивируют истерическое, с объяснениями в любви и сценами ревности поклонение матушке [197] , строжатся, угрожают, на каждом шагу козыряя святыми отцами, древними уставами и правилами; вроде до идеала одного недостает – покорности насельников; но ведь и другое горе неплохо бы увидеть: беремся лечить других, а сами покрыты струпьями, говорил святитель Григорий Богослов.
«Боюсь строгости для других, потому что боюсь ее для себя… и зная, что по грехам моим я первый достоин изгнания, боюсь без крайней нужды изгонять других» – так судил святитель Филарет [198] . Святой Феодосий Печерский высказал однажды упрек братии: за много лет никто из вас не пришел и не спросил: как мне спастись? Велик был преподобный, одарен тонкой монашеской интуицией, подвизался с детства, – но в чужую душу не вламывался и ни откровение помыслов, ни послушание себе, ни Иисусову молитву насильно не навязывал, останавливаясь перед тайной духовного возрастания человека.
Воспитание – это питание благодатью, и никаких методов воспитания нет и быть не может, писал священник [199] , много успевший именно в воспитательной работе с детьми. Внешнее утеснение, дрессировка просто загоняет грех внутрь, воспитуемый приспосабливается к роли, которую вынуждают играть, и суть подменяется правильным поведением; это Толстой, по причине религиозной бездарности, утверждал: личность нуждается в подавлении, чтобы в ней проявилось добро.
Аналогичные благие намерения породили множество дисциплинарных изысков католической традиции вплоть до святой инквизиции. Хорошо бы начальствующим время от времени перечитывать чудное Слово, в котором святой Григорий Богослов объясняет удаление свое в Понт; всё, что делается недобровольно, кроме того, что оно насильственно и не похвально, еще и непрочно, пишет великий святитель.
Не будем, однако, забывать, что большинство российских обителей переживает детский возраст и населено монашествующими первого поколения; болезни их детские. Трудности роста со временем будут преодолены, исцелены Богом, не позволяющим делать принуждение и оскорбление Себе и Своему образу – человеку [200] , пусть это утверждение и не отвечает поверхностному взгляду. Монашество не может противоречить христианству: не делайтесь рабами человеков, говорит апостол (1 Кор., 7, 23); сколько бы мы ни страдали от чужих несовершенств и собственных безобразий, главное, чтоб не склонялось сердце выть по волчьи, а, помня всегда об Истине и Правде, молилось и доверяло Спасителю, Который всё восполняет и исправляет.
Нормальный человек в монастырь не пойдет…
В душе своей, как в бездне, погружен,
И нет извне опоры, ни предела…
Ф. Тютчев
В одном именитом мужском монастыре, когда он только открылся, бойкая женщина‑маляр выговаривала настоятелю:
– Что же это, батюшка, ленивые какие все, да психи, чуть поперек скажи, орут как ненормальные…
– Оля, – вздохнул наместник, тихий архимандрит со стажем, – нормальный человек в монастырь не пойдет…
Неизвестно, что он имел в виду, но изречение это в качестве анекдота имеет неизменный успех среди монахов, реагирующих здоровым смехом, означающим самокритичное согласие. Впрочем, по известной теории Ломброзо, нормальный человек – это человек, обладающий хорошим аппетитом, порядочный работник, эгоист, рутинер, терпеливый, уважающий всякую власть, словом, животное [201] .
Шутки шутками, однако число ненормальных, страдающих комплексами, фобиями, неврозами, действительно умножается на земле день ото дня, чему способствуют, очевидно, кроме причин, изложенных в учебниках [202] , некоторые особенности, присущие нашему новому времени.
Более полувека назад философ Эрих Фромм применил в области психологии термин рыночная ориентация: в обществе потребления человек, вынуждаемый соблюдать принятый порядок, должен иметь спрос, товарную стоимость; в нее входят, например, дорого оцениваемые приличное происхождение, родственные или иные полезные связи, принадлежность к элите, а также такие качества, как деловитость, энергичность, бодрость, сообразительность, ловкость; женский набор включает еще голливудскую внешность в сочетании с соответствующей манерой поведения.
Этот имидж как гарантию успеха и эталон счастья назойливо пропагандируют телевизионные сериалы, глянцевые журналы и модные романы. Соответственно тот, кто не востребован, кого не раскупают, делает вывод о своей никчемности, неполноценности, стесняется себя, своей беспомощности и негодности, изводится сравнениями, самоедством, завистью, а то и пытается переломить себя по духу времени; в результате оформляется глубокий внутренний разлад, одиночество, душевная тюрьма, невозможность вырваться из которой оборачивается безумием [203] .
Если такими бывают последствия для людей западной цивилизации, большинство которых, по Фромму, покорно избирает конформизм, приспосабливается, играет навязанную роль, пугаясь своей отдельности и пуще всего дорожа принадлежностью к стаду, то какой трагедией становится столкновение с подобными установками широкой славянской души! Наш человек никак не умостится в прагматичном мире с его сплошь материальными ценностями; он предпочитает бегство – в пьянку, в наркотики, в игру [204] , но чувство вины, тревоги и опять‑таки неизбывного одиночества приводит туда же, к разрушению психики, т.е. к болезни. Ведь душа, эта святая горница, пуста не бывает; но если кроткий Христос стоит у двери и стучит [205] , то враг врывается нагло и безобразно.
Поначалу в монастырях действительно селилось множество психически больных людей [206] : первое время, когда принимали всех, им не отказывали: жертвы политико‑экономических катаклизмов, лишенные социальной защиты и опоры, они текли в Церковь в поисках участия, помощи, тепла; ехали в обитель, чтоб их жалели, кормили, берегли: храм успокаивает, верующие же добрые, ласковые и должны всех любить.
Но жаждущие утешения, т.е. удовольствия, они скоро разочаровывались, оттого что их, конечно, стремились ввести в рамки устава, понудить к работам и посещению богослужений; обычно после очередного скандала они хлопали дверью и не сказав спасибо этому дому брели к другому; иногда находился выход оригинальнее: например, одна вся в черном постница и молитвенница, страдавшая эпилептическими припадками, подобрала себе среди рабочих мужа.
Другие, напротив, уходить не спешили; за стенами их ожидал все тот же равнодушный мир, полуголодное существование, или беспощадное лечение в больнице, с необратимыми для организма последствиями; они путем незначительных уступок укреплялись в монастыре, завоевывали особое положение и жили как хотели. Разумеется, их считали бесноватыми, посылали на отчитку и свято верили, что с применением указанных в Евангелии средств, молитвы и поста, когда‑нибудь наступит исцеление.
Одна девица с прекрасным голосом и слухом вдруг ни с того ни с сего, в храме ли, в трапезной, застывала в неподвижности, черты лица, синея, заострялись, потом руки медленно, будто автоматически, приходили в движение, и она начинала сбрасывать с себя одежду; после припадка приходила в изнеможение, долго спала, а наутро ничего не помнила. Помимо болезни, которую считала последствием сглаза, она вела себя чрезвычайно требовательно, возражений не выносила и если подозревала насмешку, не медля набрасывалась с кулаками.
Помнится еще фигура: женщина за сорок, явилась к вратам обители поздней осенью, одетая как бомж, в черном от грязи сером плаще, утепленном с изнанки полиэтиленовой пленкой; конечно не хотели пускать, да ведь сердце не камень: «мне некуда идти», тихо сказала она, и матушка не устояла. Сначала старалась, соглашалась чистить картошку и даже ходила в храм, но постепенно отвоевала позицию болящей: бродила по окрестностям (искали, звали, беспокоились), часами простаивала, не меняя позы, где‑нибудь на полянке или тропинке.
Как‑то переполошились, обнаружив у нее огромный запас спичек; она часто просила бумагу, ручку, что‑то сосредоточенно писала и потом так же напряженно читала … однажды подобрали оброненный ею листок: многоэтажные формулы, разрозненные цифры и буквы предварял заголовок: рецепт адского пламени [207] . На все вопросы она отвечала, вернее не отвечала, с царственным величием. Приглашали психиатра; он предлагал госпитализировать, но на вопрос о диагнозе пожимал плечами; в больницу ее отправили, преодолев активное сопротивление, только когда она совсем отказалась от пищи. Там ее успокоили и она, как случайно выяснилось, возвратилась в семью дочери, где жила прежде.
Третий случай являл несомненные признаки беснования: девушка с отвратительной яростью ополчалась на крест, иконы, не своим голосом изрыгала оскорбления и похабщину, глумилась над сестрами, понося их именно как невест Христовых; глаза ее полыхали огнем ненависти, это и внушало настоящий ужас. Священники служили молебны, остальные непрестанно и горячо молились; не подействовало… в сгустившемся воздухе витал никем не высказанный, но всех мучивший вопрос почему мы не смогли изгнать его? [208] . Так просили, так жаждали помочь страдалице, а Господь не услышал; почему? Ведь мы полагаем, и справедливо: те, кто неважно какими судьбами пришел в Церковь, должны непременно исправиться, исцелиться, преобразиться [209] .
Но ничего подобного не происходит; дело, может быть, в ущербной, бесплодной вере: идут в Церковь с целью прибиться хоть куда‑нибудь, воспринимают одно внешнее, религиозную атрибутику [210] : акафисты, молебны, иконы, чудеса; мечтают заполнить гулкую пустоту и разом избавиться от всех неприятностей и неудобств, в том числе и связанных с болезнью, притом без всякого труда, включая труд осмысления своих упований.
Христос при таком устроении, в сущности, не нужен; Его место занимают популярные святые‑врачи, целебные источники или чаще лжестарцы, которые лечат. Но, как читаем в Евангелии, подлинные исцеления всегда совершаются по вере и в личном общении с Богом: веруете ли, что Я могу это сделать? [211] .
Психиатрия, конечно, темный лес, ответов не дает, вернее на один вопрос дает миллион разных; но вот, если безумие она считает бегством от нежелательных обстоятельств [212] во внутренний замок, дерзнем высказать еще одно предположение через наблюдение: все описанные выше персонажи, выражаясь языком этой противоречивой науки, типичные эгоцентрики, наглухо замкнутые в своей скорлупе и мертвенно холодные ко всему, что не касается их личного интереса.
Они не слышат никаких наставлений и замечаний, особенно критических, отбиваясь горделивыми фразами: «это не про меня»; «я всегда считала…» или «вы меня с кем‑то путаете». Их «никто не понимает» и они, несомненно, страдают от одиночества, но и одиночество это добровольное: ведь любое общение, с Богом или людьми, требует усилия, участия, взаимности, т.е. всегда некоторого самоограничения, ни в каких видах категорически ими не приемлемого.
Распад, дезинтеграция личности развивается из упорного самоутверждения, из стремления жить по‑своему, а не по‑Божьему, жить без закона Божьего, вопреки порядку, данному твари Господом [213] ; однако болезнь (если это болезнь) дарует целый ряд ценных привилегий, которые упрямые безумцы прекрасно сознают и с которыми отнюдь не желают расставаться; даже в той бедняжке, нещадно истязаемой бесом, проглядывало высокомерие и, страшно сказать, некоторое удовлетворение.
Враг, как известно, древний старец, правила знает и без согласия человека свободы нарушить не может; он понимает, что простым мучительством душу не пленить и поддерживает в жертве сознание страстно чаемого ею преимущества, избранности, возвышения над остальными с предоставленной болезнью литерой на безответственность.
Тут, может быть, и объяснение: сумасшествие, т.е. раздробление и изступление ума, отчуждение части личности от единства происходит преднамеренно; ему предшествует прилог и согласие на вражеское предложение, изволение самой личности, по причине любопытства, гордости и возражения воле Божией [214] ; разгадка трагедии в единомыслии с диаволом, в играх с его грехом, в том печальном факте, что в глубине души, т.е. на самом деле, они, хоть и любят лечиться, вовсе не хотят вылечиться, не хотят быть как все, не хотят меняться, бороться, трудиться и потому не видят глазами и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их [215] .
И я испортился с тех пор,
Как времени коснулась порча.
Б. Пастернак.
По разным причинам клинических на сегодняшний день в монастырях совсем (или почти) не осталось, но душевнобольных сколько угодно, не в медицинском [216] , а в прямом смысле слова – людей с больной душой. Их на земле становится все больше, пропорционально предвиденному Господом оскудению любви [217] . Способность к любви некоторые философы‑моралисты [218] считали единственным источником духовно‑творческих, познавательных и эмоциональных резервов личности, а притупление этой способности главной причиной психических аномалий [219] , поскольку нарушение самого важного закона, обусловливающего существование человеческого рода, влечет за собой столь же катастрофические последствия, как и нарушение законов природы.
Но человеческая любовь – только частица всегда и везде действующей любви божественной, акт сознательного или бессознательного стремления к Богу, иначе она остается всего‑навсего временным, неустойчивым, зависящим от тысячи причин предпочтением и по любому поводу легко испаряется [220] . Неудивительно, что в обезбоженной советской атмосфере несколько поколений, лишенных благодати церковных Таинств, разучились любить даже собственных детей и соответственно несколько поколений не имеют опыта христианской любви, с ее жаждой умалиться [221] , послужить [222] , положить душу за други своя [223] .
Ничего не поделаешь, монашество – барометр, который, стоя в уединенной комнате, со всех сторон замкнутой, с точностию показывает состояние погоды на улице [224] ; на нашей улице сегодня общество потребления, что‑то вроде капитализма [225] , с одним очевидным для живого индивидуума преимуществом – богатством выбора; насладившись десятками сортов пива, сыра и колбасы [226] , бывший советский человек всё ещё не преодолел острого желания наверстать упущенное; он грезит теперь достойным существованием, чтоб как у них [227] ; берёт реванш десятилетиями официально отвергаемое мещанство, буржуазный дух [228] , предпочитающий инстинкт разуму, силу морали, видимое невидимому.
Между тем сколько бы мы ни старались поудобнее устроиться в подлунном мире, проблем не становится меньше; и при самом гуманном политически и благополучном экономически строе человека неотвратимо подстерегают неудачи, испытания, болезни, разочарования; но, похоже, никто уже не хочет жить чтоб мыслить и страдать; побеждает публичный разум, сплоченная посредственность, господин обыватель; его цель не думать и познавать, а непрерывно получать удовольствие от обеспеченного, защищенного, беструдного и хорошо бы бесконечного земного существования.
Это он диктует массовые вкусы и устанавливает шкалу ценностей под лозунгом «нет ничего дороже человеческой жизни», т.к. сражаться и умирать ни за истину ни за родину не хочет; это он под личиной политкорректности упраздняет этические нормы, ограничивающие разгул плоти, и впаривает либеральные стандарты, на деле оборачивающиеся диктатурой греха [229] ; это он открывает магазин «Эгоист» и рекламными слоганами типа «найди время для себя!» «это – моё!» и «я этого достойна!» внедряет в сознание диктат самого примитивного и пошлого себялюбия; приплыл и к нам массированный прагматизм, давно поразивший западный мир, диктующий свести прекрасные порывы к двум действиям: зарабатывать и тратить, чтобы наслаждаться.
А с обывателем не поспоришь, ибо он гнездится в каждом из нас. Будто ничего не осталось в русских генах от предков, которые, на протяжении шестнадцати веков простираясь лишь ввысь и вглубь, преимущественно спасались, ради Царства Небесного, высшего и единственно ценного блага пренебрегая бытом, всегда, независимо от достатка, неустроенным, претерпевая свою историческую судьбу, пока царь Петр, пожелав выстроить вместо святой Руси великую Россию, не принудил к обмирщению, заставив решать практические задачи, работать ради земного, удовлетворять потребности, приобщаться к информации в газетах и веселью в комедийных анбарах [230] .
К началу XX века, в расцвете цивилизации, воля к благополучию, сбросив гнет религии, решительно восторжествовала над волей к святости, обеспечив позорный февраль, а затем октябрьский переворот; русская душа, с горечью отмечал о. Сергий Булгаков, совершенно особая эолова арфа, но она резонирует не только на пение ангелов в небесах, но и на звериный лай комсомолов [231] .
По всему миру человек мыслящий, Нomo sapiens, давно сдал свои позиции; ему на смену пришел Homo ludens, человек играющий [232] , заполняющий время какой‑нибудь ряженой видимостью, формой, лишенной реального содержания, т.е. служения: он играет в политическую партию, в необременительную религию, в дворянство, в казачество, в рулетку [233] .
Утрачивается способность читать [234] , а с ней и русская литературная речь; ее с наглой напористостью теснит убогий по словарному запасу и глумливый по стилю язык, подходящий для выражения коротеньких мыслей и хихиканья: низкая душа не вмещает ничего возвышенного, благородного, небесного; этот стеб крайне примитивен, зато понятен всем черпающим интеллект в телевизоре и заимствующим способ самовыражения в тюремном жаргоне.
Увы, и монастырская молодежь из‑за крайней бедности гуманитарного кругозора и словарного запаса страдает немотой; трудно рассказать о себе, своем состоянии; невозможно сформулировать вопрос, чтобы получить правильный ответ и с ним помощь. А ведь всего-то и нужно: осознать ущербность, ощутить свое безобразие и тогда получить стимул к росту, ибо человек приобретает новые знания в той мере, в какой отваживается признать свое невежество [235] .
Насаждается и культивируется острый интерес к плотской любви, которая впрочем теперь носит название сексуальной проблемы; чистота утрачивается уже в раннем детстве, когда невинная душа, открытая миру, доверчиво впитывает уродства современной культуры: нет фильма без откровенных сцен, похоть возбуждается рекламой, модой, журналами, романами; одна девочка восемнадцати лет, придя в монастырь, без особого смущения признавалась, что даже обнаженный на Кресте Спаситель вызывает у нее нехорошие мысли. Женщины за пятьдесят, приезжающие вроде как с намерением монашествовать, наряжаются, сверкают побрякушками, украшаются затейливыми поясочками, рюшечками, манжетиками.
Положим, бес блуда, черный отрок Антония Великого, всегда был смертельным врагом монаха: Лавсаик упоминает об иных, которые, несмотря на строгость пустыни, впадают в распутство; однако в том же IV веке участь блудника была, из‑за общественного мнения, весьма незавидной: «от него бегут в домах, отвращаются в собраниях; он оскорбление для сближающихся с ним, предмет презрения, позор для родственников, печаль родителям, повод для шуток и смеха соседям; его отвергают при попытках жениться» [236] и т.д., а теперь распущенность не только перестала компрометировать, но, напротив, широко используется для саморекламы через прессу и телевидение.
Нравственное бесчувствие, к сожалению, неизбежно просачивается и в церковную среду: дешевое политиканство ярко проглядывает в отношении к иерархии, воспринимаемой по стандартам традиционной советской вражды к начальству как к источнику запрета, репрессии и обмана [237] : такой настрой подрывает самые устои Православия с неотъемлемым доверием и послушанием не только епископу, как главе церкви, как власти от Бога [238] , но и всем поставленным управлять, без чего немыслимо преемство и охранение церковных и монастырских традиций.
Христианство воспринимается в стиле эпохи: какие‑то отрывки, сегменты, блики; культурный ценз убого односторонен: молодое поколение научено от СМИ флиртовать, хамить и сквернословить, но способно ли к благородству, доверию, верности и терпению; характерна тенденция установить с Богом простые рыночные отношения, всему назначить цену: сорок поклонов, три акафиста, две кафизмы, Ты – мне, я – Тебе, нахально намереваясь обойти не нами установленный порядок: долгие годы, упорный труд, сокрушение, слезы.
Дело не в традиционных пороках – люди и во времена апостола Павла бывали самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, невоздержны, жестоки, наглы, напыщенны… [239] – а в степени захвата души; интенсивность зараженности этими грехами заставляет предположить, что не за горами конец, завершение истории, когда мера целесообразности существования человечества будет исполнена и отпадет нужда в дальнейшем бытии мира [240] .
С другой стороны, нелепо, уподобляясь атеистам, представлять историю христианства в аспекте неотвратимого убывания веры, вытесняемой наукой, прогрессом и людскими пороками; вряд ли существовала эпоха, стопроцентно удобная для спасения. У нас нет права ни ругать своё время, ни желать другого: мы родились на этой земле не затем чтоб бездумно коптить небо в ожидании смерти, а чтоб исполнить свое предназначение, решить свою задачу в свой исторический момент; не случайно Промысл выбрал его для нас.
Но благочестию ученость не вредит!
За Бога, веру, честь мне сердце говорит.
Родителей моих я помню наставленья:
Сын Церкви должен быть и другом просвещенья!
В.Л. Пушкин.
Монастыри были когда‑то цитаделями учености, хранителями и распространителями христианской культуры, впитавшей все высшие идеалы и стремления человечества от древности. Уже Антоний Великий с иронией отзывался о простецах, которые смешным делом считают науки, потому что ими обличается их невежество, и называл человекотворцами тех, кто обладает способностью умягчать нравы науками и образованием [241] .
В Лавре преподобного Пахомия Великого неграмотных обучали читать и писать; наследники преподобного, аввы Орсисий и Феодор Освященный, три раза в неделю проводили просветительские беседы с братией и эту настоятельскую нагрузку внесли в устав, как и обязанность насельников учиться; на Западе широкую известность приобрела школа в Галлии при монастыре преподобного Викентия в Лерине, с обширной библиотекой, содержавшей духовную литературу и лучшие сочинения языческих авторов; библиотекой славился и монастырь в Монте‑Кассино, основанный преподобным Венедиктом.
В Византии монахи усердно заботились о своем образовании: неграмотность, полагали, чревата великой опасностью для души; чтение считалось так же обязательным, как молитва и более важным, чем работа. Монастырские библиотеки, самые богатые в стране, постоянно пополнялись и содержали не только богослужебные, святоотеческие и учительные книги, но и философские сочинения Аристотеля и комедии Аристофана.
Мастера каллиграфии в греческих обителях, на Синае, в Палестине по заказам монастырей и частных лиц с большим искусством копировали рукописи на пергаменте или дощечках, покрытых воском; к XI веку широкое распространение получили, наряду со Священным Писанием, толкованиями и житиями святых, творения Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, поучения аввы Дорофея, Лествица и другие жемчужины аскетической письменности [242] .
Византийское любомудрие вкупе с другими традициями перешло на Русь; невежество осуждалось хуже греха, потому что, писал один из авторов «Предисловия к покаянию», сборника XII века, «согрешившие каются, а несмысленные, заблудивши в писании книжнем, не имуще трезва и здрава ума, в ересь впадающе, погибают» [243] . Будущий митрополит Иларион, ископавший первую пещерку, положившую начало Киево‑Печерской лавре, слыл книжником; его «Слово о законе и благодати» до сих пор остается блистательным шедевром, обнаруживающим, кроме писательского дара, широту знаний и глубочайшую богословскую подготовку.
Преподобный Феодосий, заботясь об умножении душеспасительных книг в обители, сам плел веревки для переплета книг, над которыми день и ночь трудились иноки Иларион‑переписчик и Никон‑переплетчик; князья Ярослав и Святослав переводили тексты «от грек на славянское письмо»; книги с радостью принимались от жертвователей и от вступающих в обитель [244] .
Незаурядной начитанностью и литературным талантом славились монахи‑писатели домонгольского периода: Киево‑Печерский насельник преподобный Нестор, Кирилл Туровский, Авраамий Смоленский и Климент, тоже Смолятич; их труды весьма способствовали становлению русского самосознания в единстве с христианским просвещением.
Монгольское завоевание причинило огромный ущерб нарождающейся культуре; все силы уходили на сопротивление врагу и сохранение национальной идентичности; возрождение началось в XIV веке с преподобного Сергия. Таинственный эпизод из его жития – чудесное дарование способностей к книжному учению – воспринимается как знак освящения культуры, благословение ее свыше; сверхъестественность события усиливает его значение [245] .
Ученики преподобного, основатели новых обителей, призванные к просветительскому служению в период колонизации северных земель, как правило, выходили из зажиточных семей, получив хорошее по тем временам образование и церковное воспитание; пламенная вера побуждала их к изучению духовных книг, а духовные книги стимулировали неодолимую жажду совершенствования в иноческом житии. Центр русской Фиваиды Кириллов монастырь имел библиотеку в 400 томов, больше, чем Троице‑Сергиева Лавра – около 300.
Преподобный Нил Сорский в своем Уставе цитирует 14 авторов, притом не по сборнику: «Добротолюбия» еще не существовало. Полемика иосифлян с нестяжателями и обличение ересей в XVI веке, борьба против западных влияний и споры с раскольниками в XVII велись богословски грамотными монахами и вызывали широкий отклик в церковной среде, которая, следовательно, в немалой своей части владела отчетливым знанием по крайней мере догматов [246] .
Ибо до Петра I царила церковная педагогия: учились для спасения души, чтобы лучше разуметь богослужение, понимать слово Божие и так приближаться к Христу. С XVIII века народным просвещением завладело государство, и образование приобрело характер практичный, профессиональный и сословный; давали конкретные знания в отрыве от убеждений, готовили благонадежного деятеля, а не разностороннюю личность; изгоняли логику из школ и философию из университетов; правда, узость такого подхода, заключающего богатство человеческой природы в жесткие рамки общественно‑политического интереса, отчасти компенсировали классические гимназии (с изучением древних языков) и домашнее обучение [247] .
По‑видимому, тенденция к сословности породила касту так называемого ученого монашества; лица, пополнявшие ее, заканчивали духовную академию, принимали постриг, но в монастырях не жили, а занимались, как правило, преподаванием в ожидании епископского сана; среди них обретались, конечно, приверженцы аскетических основ иночества, поистине великие монахи, как Тихон Задонский, Филарет Московский, Филарет Киевский; но расколотость церковной жизни оформилась как явление: с одной стороны архиереи, синодалы, официоз, а с другой – старчество, возрождавшееся в обителях [248] ; отголоски того разделения слышны и сейчас.
Так или иначе, во все периоды русской истории монастыри ценили образованных иноков, направляя их способности к кабинетному служению и просвещению других; в монастырях возросли церковные писатели Леонид (Кавелин), Ювеналий (Половцев), Климент (Зедергольм). Именно в обители преподобный Серафим, одаренный от природы ясным умом и блестящей памятью, в юные годы получил фундаментальное богословское образование, перечитав, по его словам, засвидетельствованным Мотовиловым, не одну тысячу томов Саровской библиотеки и все книги из библиотек живущих поблизости помещиков, благотворителей монастыря [249] .
Для бедных женщин и вовсе возможность к учению открывало только поступление в монастырь: весьма нередко настоятельницы благородного происхождения учреждали наряду с сиротскими приютами и школами для крестьянских детей образовательные курсы для насельниц обителей.
До сих пор питают православный мир благотворные плоды литературной деятельности, прославившей Оптину пустынь в эпоху настоятельства преподобного Моисея, который высоко ценил пользу чтения и всячески поощрял стремление учиться. Множество святоотеческих книг было переведено или исправлено при тщательном сличении с подлинником под руководством старцев [250] .
Издания монастыря, распространявшиеся по России, способствовали укреплению православной богословской традиции; кроме того, просветительская активность привлекла в Оптину цвет русской культуры: там бывали, как известно, Гоголь, Достоевский, Киреевские, Толстой, Леонтьев; тем самым монастырь, можно сказать, оказал духовное влияние на весь строй русской жизни.
Тем обиднее нынешняя темнота, неосведомленность монастырских насельников в области Священного Писания и церковных канонов и, как следствие, обилие ложных мнений, диких пророчеств и слухов, раскольнические и антииерархические настроения [251] . Немало примеров свидетельствуют о вырождении, измельчании веры, с преизбытком суеверия, когда готовы поверить совершеннейшей бессмыслице, лишь бы получить результат [252] : то из монастыря привозят новое правило, преподанное призраком убиенного инока: молиться непременно всем ровно в 10 часов вечера, то ссылаются на полученное в монастыре благословение бежать в Абхазию от новых паспортов; то распространяют книгу некоего иеромонаха, которая сама, как в ней написано, источает благодать и исцеляет; то в монастыре получают совет лечиться, заказав четырнадцать молебнов и выливая на себя столько же ведер воды ежедневно; монашеская подпись стоит под амбициозной статьей в печально знаменитом «Русском Вестнике» о губительности обыкновенных дрожжей, якобы причиняющих громадный духовный вред, т.к. Таинство на дрожжевых просфорах не может совершиться.
Вряд ли это оккультизм, скорей всего авторы новейших басен и об оккультизме ничего не знают, но и не вульгарное невежество, а невежество с идеологией, невежество вопиющее, гордое, воинствующее, прославляющее народную или, что то же, бесхитростную детскую веру, невежество, опирающееся на незыблемое убеждение, выражаемое лозунгом: лучше меньше знать – в ересь не впадешь! Между прочим, преподобный Иоанн Дамаскин именно причислял к ересям гносимахию, т.е. вражду к познанию. Отцы Церкви всегда стояли на высоте науки своего времени.
Лютый обскурантизм, особенно присущий монастырским самосвятам, любителям наставлять и руководить, требует ограничить кругозор одним Священным Писанием; всякая интеллектуальная потребность вызывает у них подозрение и осуждение, простирающееся и на святых отцов, чрезмерно умных и образованных, по причине недоступности их творений для средних умов.
Интересно, что и поутихшая буря, связанная с ИНН, имела эпицентром монастыри, хотя монахам, отделенным от государства и не получающим зарплату, индивидуальных номеров, соответственно и поводов к исповедничеству никто не предлагал; тем удивительнее слышать, как духовники, укрываемые и весьма прилично питаемые в стенах монастыря, требуют героизма от семейных мирян: призывают бросать работу, отказываться от паспортов и скитаться, всецело полагаясь на Бога [253] .
И в давние времена святитель Афанасий Великий удивлялся ухищрению диавола: чтобы отвлечь подвижников от спасительного занятия и овладеть ими, начинает он жужжать им в уши о чем‑нибудь таком, что никакой не приносит пользы для жизни, а только приводит к пустым вопросам и суесловию [254] .
Некоторые обители даже распались, не преодолев испытаний, обрушившихся в форме переписи и новых паспортов, насельники разошлись кто куда, пополнив ряды доморощенных сиромах, живущих на чужой счет [255] , слоняющихся по свету, отводя душу составлением подрывных листков, раскольнических газет и чудовищных акафистов новым идейно‑патриотическим иконам.
Этих диссидентов, непримиримых защитников измышленного ими Православия, отличает крайнее беспокойство, они болезненно взвинчены, будто сжигаемые изнутри неугасимым огнем; они ненавидят евреев, католиков, епископов, интеллигентов, иностранцев и всех остальных, с ними не согласных; истерическая агрессивность компенсирует туманность их путаных аргументов, сводящихся к мифическим старцам, магическим трем шестеркам и близкому концу света.
Чего и ожидать после 70‑летней диктатуры пролетариата ; живучесть коммунистической идеи не объясняется ли соблазнительной ясностью, к которой так тяготеют простые души, пугающиеся противоречий, сложностей, проклятых вопросов и прочей путаницы, вынуждающей к свободному выбору и личной ответственности. Уже в 1918 году соввласть заменила гимназии трудовыми школами и урезала алфавит в интересах упрощения обучения и укрепления лояльности обучаемых; на понижение работали бесконечные школьные реформы; ликбез , а затем всеобуч подразумевали самый минимум необременительных знаний: коммунальный уклад диктовал поголовное усреднение, одинаковость, обыкновенность.
В перестроечной школе эта тенденция отнюдь не изменилась, наоборот, усугубилась до полного примитива; тестовая система, электронное обучение, мгновенное беструдное получение любых сведений из компьютера имеют в перспективе низведение уровня совсем до дебильного. При всей советской бедности входившая в программу классическая русская литература формировала идеалы, мечтания, намерения, в какой‑то степени заменяя недоступную Библию. С героями романов соглашались или спорили, как с живыми, и незаметно с детства вкоренялся некоторый этический императив [256] , презумпция морали, отчасти выражаемая понятиями «слово чести», «муки совести», «веление долга».
Нынешнее клиповое мышление исключает необходимость учиться; массы и без того прекрасно информированы: средства коммуникации адаптируют, популяризируют и делают доходчивым любой предмет; даже о Христе и Церкви можно узнавать из газет и телевизионных передач. Но в интерпретации СМИ события, факты и явления обретают специфическое обличье, перетолковываются до неузнаваемости и превращаются в фантик, инсценировку, карикатуру [257] .
В самом деле, зачем проливать кровь в подвиге, проще объезжать святые места [258] , отыскивая мудрецов и пророков, всюду вопрошая что есть истина и как Пилат удаляться, опасаясь услышать правду; зачем расшибать дурацкий лоб в бесплодных плачах и воздыханиях, проще молиться хором в непримиримой толпе, трясущей хоругвями то против войны в Ираке, то против растления, то против телевидения, то против властей, благо пока не сажают. Когда настоящие враги слишком опасны, надо найти других, не так опасных, иронизировал в похожем случае святитель Филарет Московский.
Еще не старец Сампсон (Сиверс) порицал монаха, отрывающего время от молитвы на Пушкина и Лермонтова; между тем сам он, происходя из хорошей семьи, получил соответствующее образование: когда есть чем дышать, воздуха не замечаешь [259] . Все‑таки не зря иные духовники советуют молодым отвлечься от «Добротолюбия» и обратиться к Диккенсу или хоть «Винни‑Пуху», чтобы заполнить зияющие нравственные дыры пусть простенькими примерами отваги, стойкости, дружбы – прежде чем возлететь в горняя.
Оправдывать собственную дремучесть некнижностью апостолов не корректно: палестинские рыбари знали Закон, декалог, мир Ветхого Завета а главное, имели необходимо предваряющее встречу с Богом понятие о своей недостаточности и греховности [260] . Неприлично также козырять именами великих простецов, которых немало в святцах: нам ли сравниваться с теми, кого Господь просвещал Сам, чьё пламенное покаяние и аскетическое самоотвержение превышали резервы человеческого естества. Сегодня же варвары с мутным православием, сотканным из безграмотных цитатников, высокомерно презирают культуру: развлекаловка ! – имея в виду те ее образцы, с которыми знакомы, и не подозревая, что культура есть обязательный фундамент нравственного и духовного развития.
Культура не совпадает с ученостью; культурный человек, в отличие от дикого, человек возделанный, обработанный этическим воспитанием, таинственно сознающий свое творческое задание, связанное с божественным предназначением; в таком смысле христианство является источником высокого духовного аристократизма; этот феномен выразила пожилая собеседница архимандрита Павла (Груздева): сейчас все грамотные, а культуры нет; а раньше грамоты не знали, а были культурными людьми [261] .
Отказаться от культуры на самом деле невозможно; результатом становится грубая подмена истинных ценностей ложными, и место крещеной культуры, сформировавшейся в христианском обществе (советское время если и создало что‑то оригинальное и бессмертное, то в тех же классических традициях) занимает дурное, низменное, поп‑культура; безжизненная каменистая почва, на которой проблематично взрастить что‑нибудь путное. Семя христианства не укореняется в таких душах, и веруют они только временами [262] ; марсиане с Евангелием в руках и камнем за пазухой, ненадежные, безответственные и ленивые, неспособные путем ни молиться, ни трудиться, ни читать ни плавать, как говорили древние греки.
Во многих монастырях уже поняли, что ученье – свет: начинают с нуля, проводят простые беседы о нравственности , держат в библиотеках Диккенса, Достоевского и Чехова; устраивают концерты классической музыки и даже показывают шедевры кинематографа, не опасаясь разгула воображения. Искусство, ярко и выпукло отражая человеческое бытие, помогает увидеть и оценить нравственную суть поступков и отношений, которую мы далеко не сразу научаемся извлекать из Евангелия, никогда не отождествляя, например, полупьяного нищего у наших ворот с обобранным избитым евреем, которого пожалел самарянин.
Афонские греки, посетившие Санкт‑Петербург, удивили местных монахов, попросившись на могилу Достоевского, где отслужили панихиду; оказалось, их старец обязывал своих чад читать романы нашего гения наряду со святыми отцами, считая, что именно Достоевский открыл миру правду о человеке… До степени вреда от художественного произведения надо еще дожить, обрести мировоззрение, стать личностью, христианином, а уж потом аскетом и исихастом. Бог, как известно, может и из обезьяны сделать генерала, но при одном непременном условии – пламенном желании самой обезьяны.
Пока поеживается в постели
Мое постыдное не хочу ,
Упругим шагом приходит надо –
Молоденький веселый трубач.
Ю. Левитанский.
В миру я лучше жила, – вздыхала одна девица, – работала над собой… многие, обескураженные монастырским жестким распорядком, изнемогая от непривычных трудов и постоянного пребывания на людях, воспоминают былые успехи дома и удивляются, куда по приходе в обитель девались силы и, главное, энтузиазм с твердым намерением неуклонно расти, восходя со ступени на ступень.
Неофиты – великие подвижники, откуда что берется: еще вчера курила, перекусывала шесть раз в день, не считая конфет и мороженого, спала с десяти до восьми, всюду опаздывала, вечно летела, выбивая дробь высоченными каблуками, эдакое раскрашенное растрепанное чучело в полосатых штанах, и вдруг, сама себя не узнавая, каждый день в церковь, т.е. вставание в полседьмого, ни крошки еды до полудня, десятки поклонов, моления по иноческому правильнику, для чтения в метро псалтирь, о брюках или выйти без платка и помыслить нельзя.
И не то чтобы легко, но как‑то само идет, по крайней мере без мук; Лествичник объясняет это явление тщеславием и самохвальством, неизбежно подпитывающими мирскую ревность; в самом деле, возможно ли никогда не удивить знакомых и сослуживцев постничеством и религиозным размышлением, мыслимо ли хоть в подкорке не испытывать удовлетворения от своих свершений, которые действительно случаются в начале, когда так важно загнать житейский сумбур в какие‑то рамки, организовать время, подчинить привычный хаос четкому распорядку.
И сие не от нас, Божий дар [264] : для выпрямления искривлений необходима ортопедия, для повседневности – дисциплина, канон, подпорки, без которых вскорости опять сверзишься в ленивое растительное житье; Его благодать дает силы удерживаться от прошлых скверн.
Но мы по неопытности видим себя хозяевами положения [265] и воображаем радужную перспективу: сплю восемь часов, потом дойду до шести, пяти и, наконец, четырех; и с едой: стану ежедневно убавлять унцию как Досифей; и поклоны: если к моим тридцати ежевечерне прибавлять по три, то через месяц… Наконец, овладею телесными потребностями, отсеку все желания и – перестану зависеть от плоти! А потом… о! кто же не читал в житиях: за строгий пост и подвиги имярек вскоре получил дар прозорливости и чудотворений.
Выбор упражнений не так уж мал: древние голод и жажду утоляли раз или два в неделю, спали полусидя в тесных коробах, на мешках, набитых терновником или камнями, некоторые наоборот не ложились, всю ночь таская тяжести чтобы отогнать сон. Ходили босиком, носили железные рубашки, вретище, власяницу или милоть из колючей шерсти козлов и верблюдов. Славились нагие, грязные (нарочно пачкавшие лицо и одежду), не мывшиеся [266] , молчальники, пещерники, погребенные (зарывавшиеся в землю), сидевшие на деревьях, столпники, странники, юродивые, затворники (запечатанные в тесных низких каменных кельях).
Полный произвол доводил иногда до уродливости, недостойной христианского аскетического идеала [267] ; даже и в ХХ веке митрополит Вениамин (Федченков) с ужасом вспоминал валаамца, выкрасившего келью черным варом снаружи и изнутри.
Но подвижники Востока никогда не достигали вопиющего буквализма западных христиан, усвоивших высказанный впервые в «Пастыре» Ерма юридический мотив аскетизма. Францисканцы, соблюдая обет бедности, боялись лишиться спасения, надев незаплатанную тунику или поселившись в каменном, а не деревянном доме, дискутировали о степени ветхости плаща и позволительности двух одежд, любого нищего почитали как угодника Божия и высоко ценили бледность лица.
Случившееся с кем‑то бедствие или гонение служило несомненным признаком святости. Один ученик Франциска изводился сомнением, девственник ли учитель: целомудрие имело именно формальное, фактическое значение: лежать нагим с лицом противоположного пола для испытания грехом не считалось.
Для достижения святости широко применялось самоистязание: монахиня Гильдегунда ( XII век), подражая язвам Господа, вырезала у себя клочки тела и зарывала их в землю; монах Генрих Сузо посредством бича или острого шила делал себе раны на груди и руках, посыпал их солью, поливал уксусом, усиливая боль. Устав цистерцианского ордена для ослабления цветущих сил предусматривал регулярное кровопускание.
Наказание хлыстом применялось в первые времена монашества на Востоке; на Западе кровавые экзекуции продержались до средних веков. У бенедиктинцев, а после и в других орденах применялось самобичевание, которого никогда не водилось в православных монастырях; притом, например, Доминик Лорикатус в соответствии с теорией сверхдолжных заслуг брал на себя чужие епитимьи: три тысячи ударов бичом равнялись году покаяния [268] .
Средневековые монашеские ордена создавали госпитали, конгрегации, лепрозории, но и милосердие становилось разменной монетой для покупки Царства Небесного, зачастую приобретая гипертрофированную, отвратительно демонстративную форму: стирая белье братьев или обмывая вонючие паршивые тела бродяг, пили эту грязную воду, лизали сопли прокаженного, в кушали объедки, пропитанные гноем – и, преодолевая брезгливость, получали удовлетворение от самопринуждения, реально ощущая некую сладостность, принимаемую за одобрение свыше; в столь удачной сделке мотив сострадания не то что отходил на второй план, а и вовсе забывался.
Неразумная ревность и нервные перегрузки могли сломить и обернуться падением во вся тяжкая ; успешные же оступались в крайнюю гордость: передвигались, например, часто отряхая прах с ног, ибо по той же земле ступали грешники [269] ; так и теперешние сектанты, ведущие аккуратную, трудолюбивую, размеренную жизнь, в рот не берущие спиртного, испытывают высокомерное презрение к остальному менее воздержному населению.
Аскетика не является специфической принадлежностью христианства; идея непримиримой вражды души и тела присутствует во всех религиях и многих философских системах; индийские брамины, буддисты, иудаисты‑ессеи, пифагорейцы, стоики и платоники выработали целую науку освобождения духа за счет подавления чувственной природы, со своими законами, школами и методиками.
Христианский аскетизм не столь категоричен; впрочем, западная теология, став на путь схематизации человеческого состава, противопоставила материю и дух, душу и тело, и стимулировала умерщвление мерзкой плоти, с математической точностью устанавливая соотношение между виной и карой, практично диктуя норму дисциплинарных наказаний, поклонов, самоистязаний и добрых дел, выполняющих роль compositio, примирительной жертвы: отдать дочь в монастырь, читать пятьдесят псалмов в день, ухаживать за больным или – самое легкое и удобное средство, дающее право на рай – раздавать милостыню [270] .
Восточная традиция, вопреки примитивному дуализму, видела единое существо, состоящее из души и тела [271] , целостную природу, во всем смешении нашем [272] , непостижимом, по выражению Лествичника, соединении, которое осознается и постигается на опыте каждым человеком в единстве его личности [273] , и убивать тело как врага не призывала, считая главным в аскетике не наружное поведение, а освобождение души от тиранства похоти.
Православные воздерживались от ненависти к телу, ибо им не возгнушался воплотившийся Христос; напротив, преподобный Макарий Египетский называет тело одеждой души, прекрасным хитоном, который следует рачительно хранить от раздрания, повреждения порочными удовольствиями и земными вожделениями; мы научены умерщвлять не тело, но страсти, сказал Пимен Великий.
Святые отцы обычно не дают прямых советов, четких рекомендаций и назначений от сих до сих, они настаивают на мере физических сил каждого и смысле , т.е. соответствии аскетического усилия нравственной необходимости: к примеру, блудное пламя ослабевает от усталости – значит, юному следует искать не молитвенного покоя, а тяжелого труда; эгоисту полезно отказаться от праздничного пирожка или, по старцу Паисию Афонскому, от своей доли абрикосов, чтоб больше досталось ближнему.
Для чревоугодника, разборчивого в пище, подвигом будет кушать что дают, не ожидая удовольствия; столичной штучке, привыкшей дважды в день принимать ванну, придется мыться гораздо реже, сводя к минимуму приятные заботы о себе, и так далее. Любое упражнение такого рода означает внутреннее борение с намерением достичь превосходства духовного над материальным.
Со временем, когда дикий нрав преодолен, воздержность во всем входит в привычку и уже не выглядит подвигом; преподобный Исаак Сирин считает телесное делание необходимым на первой, первоначальной степени, затем более важным становится труд чтения, пока не сменится размышлением и молитвой сердца [274] . И потом, заметил святитель Игнатий, внешняя работа носит характер подготовки земли под посев; не перепахивать же снова и снова; в свое время должны проклюнуться семена, вырасти листья, а там и плоды. В этом именно смысле апостол называет телесное упражнение мало полезным, противопоставляя ему благочестие, которое на всё полезно [275] ; Ефрем Сирин благочестие в этой цитате толкует как праведность, а Иоанн Кассиан – как любовь.
Придавать аскетическим упражнениям самостоятельную оправдательную роль значит незаконно, не по правилам подвизаться [276] . По правилам любое усилие должно иметь целью очищение сердца и вести к духовному познанию; неразумно вместо реальности устремляться в идеализированную книжную старину, истязать себя потому что так надо, ради сознания выполненного долга, которое утешает и успокаивает.
Конкретность всегда привлекает и многое облегчает; недаром у Достоевского обдорский монашек, «стоящий прежде всего за пост», предпочитает старцу Зосиме с его необъятными понятиями о всеобщей мировой вине, ответственности каждого, о ненасытимой любви и омывающих слезах – заклинателя бесов и обличителя ученых поганцев отца Ферапонта, с его 30‑фунтовыми веригами, посконной рубахой, вервием, груздями и видениями, понятного и убедительного в неопровержимой наглядности.
В апокрифическом евангелии Фомы как раз на вопрос апостолов о посте, милостыне, воздержании Господь отвечает: не лгите и не делайте того, что вы ненавидите, ибо всё открыто пред Небом; проверяется богоугодная искренность [277] устремлений. Святой Максим Исповедник говорит: в наших делах и поступках Христос смотрит, для Него ли мы делаем или ради иной причины; всякий подвижнический труд, чуждый любви, не угоден Богу [278] .
Он не требует, чтобы мы терпели как древние: сделай что можешь, но, конечно, всё, что можешь; крайности опасны, т.к. могут привести к срыву или, тривиальнее, увенчаться тщеславием. Богу угодны слезы, падающие мимо горшка, – сказано по поводу одного высокопоставленного, а затем низложенного страдальца, собиравшего обильные горестные слёзы в специальный сосуд, вероятно, для предъявления на Страшном Суде.
Святитель Григорий Нисский в трактате «О девстве», касаясь аскетизма, призывает сохранять правильную мелодию и ритм, остерегаясь всего немузыкального, нестройного, несозвучного; нельзя расслабляться, но опасно и натягивать струны сверх меры, чтобы они не порвались. Вообще менее вредно нерадение, чем самомнение, чреватое презреньем к падшим [279] ; лучше бороться с нечистотами, чем с возношением, говорит Лествичник. Кроме того, чрезмерность содержит в себе некоторую дерзость, цель вроде удивить Бога своими достижениями, ожидая, конечно, компенсации за них; Иоанн Кассиан усматривал в посягательствах такого рода наущение диавола.
Впрочем, случалось, ошибались чистосердечно, простодушно желая угодить Богу самовольным мученичеством: один подвижник древних времен надумал искупать грехи вися на веревке над пропастью; ангел снял его со скалы и запретил рисковать жизнью. Авва Паламон, даже на Пасху не вкушавший масла, нажил болезнь желудка или кишечника, страшные боли счел за мученичество и умер, так и не согласившись ослабить пост. Но имени его нет в святцах.
…Устав,
что нас от нас же ограждает [280]
И на строгий Твой рай
Силу сердцу подай…
Е. Боратынский.
Этот самый авва Паламон был учителем Пахомия Великого; вероятно, глядя на муки старца Господь и послал ангела дать преподобному устав, на медной дщице, с начертанием самых общих правил; они касались
еды: позволяй каждому есть по потребности и пища пусть предлагается для всех вместе; в Тавенисси братия готовили по очереди; на трапезе подавались хлеб, соль, варево из чечевицы или фасоли, овощи, травы; фрукты выдавались на руки и съедались в келии; больным полагались вино и уха;
трудов: назначай труды, соразмерные с силами каждого; работали в садах и огородах, заготавливали травы для засолки, собирали финики, плели рогожи, веревки и сумки из пальмовых ветвей, пекли хлеб; категорически запрещались тщеславные выходки с целью продемонстрировать личное рвение, вроде перевыполнения нормы, соревнования и т.п.
одежды: у каждого должен быть льняной левитон с поясом, белая козья или овечья милоть и кукуллий с изображением пурпурного креста; монашеская одежда, разъясняет авва Дорофей, символична, это снаряжение воина на службе Царя царствующих: мантия без рукавов сковывает и затрудняет действия рук при побуждениях ветхого человека, например украсть или ударить; пояс, препоясывая чресла [281] , напоминает о готовности на дело и умерщвлении плоти; аналав с крестом знаменует веру во Христа и отречение от всего мирского; куколь (камилавка), в старину похожий на младенческий колпак, подчеркивает детскую простоту и смирение монаха [282] , а женский апостольник, покрывало с прорезью для головы, символизирует самоотверженность, всецелую посвященность Богу.
Не все понимают, что монашеское облачение отнюдь не согласуется с потребностями тела или удобствами, скорее наоборот; важна специальная форма, располагающая взирать горе; человек в форме всегда человек долга. Недаром в годы гонений монашеская форма вызывала сугубую ярость большевистских палачей, оравших: снимите ваши костюмы!
молитвы: положи совершать по двенадцать молитв (псалмов) в полдень, вечером перед заходом солнца, в полночь, и три молитвы в девятом часу . Авва Пахомий заметил, что молитв мало, и получил разъяснение: устав должен годиться для всех, чтобы даже слабые могли без отягощения его выполнять.
В этом суть; с одной стороны устав побуждает нерадивых выравниваться в строю, тянуться вверх за сильными, с другой, не позволяет уж очень возноситься горе, звеня цепями и веригами. Мирская прыть потому и пропадает по вступлении в обитель: подвиг самопринуждения, когда он исполняется поголовно всеми в дисциплинарном порядке, подвигом не выглядит. Впрочем, некий мудрый игумен считал, что довольно для нынешних слабых людей и тех скорбей, какие попустил Бог в общежитии – и сказал он эти слова еще в XIX веке.
В первозданном виде ангельский устав никогда не применялся: надо заметить, основатели монашества, чрезвычайно строгие к себе, начертали куда более снисходительные правила для своих учеников и последователей. Уже преподобный Пахомий установил для братий ежедневно достаточную пищу, приготовленную на огне, чтобы всем хватало сил для трудов и молитвы.
Именно этот устав стал исходным образцом для обителей в Египте, Палестине, Сирии и лег в основу правил Василия Великого, Иоанна Кассиана и преподобного Венедикта, переведенных и опубликованных святителем Феофаном Затворником в сборнике «Древние иноческие уставы». Устав Саввы Освященного хорошо известен на Руси как богослужебный, под названием Иерусалимского; другой устав, также имевший широкое хождение в нашем отечестве, именовался Студийским, т.к. получил начало от святого Феодора Студита.
Византийская эпоха сохранила множество типиков: не только игумены, но и архиереи, императорские особы и ктиторы, учреждавшие монастыри, составляли свои правила, не отличавшиеся оригинальностью, разве что одни ограничивались общими законоположениями, а другие нормировали быт иноков до мельчайших подробностей [283] , но на деле вряд ли скрупулезно исполнялись.
Устав складывался постепенно, по мере необходимости, в каждом сообществе как в каждой семье имея своеобразные черты. Новые правила являлись соответственно постепенному падению нравов: древние уставы не предусматривали, как греческие, впадение в блуд по пьяному делу, преступную связь монаха с монахиней или рвоту из‑за пресыщения; у нас на монашеском съезде 1909 года предлагали включить в состав обетов отказ от употребления спиртных напитков.
Если в Византии увлекались составлением правил, то на Руси писаный устав не рассматривался как нечто обязательное, собственные уставы появились не раньше XIV века; жили просто, сообразуясь с условиями и степенью ревности, как Бог на душу положит; сам игумен был для братии правилом и образом, примером поведения.
Устав обычно состоит из литургического и дисциплинарного разделов, с добавлением наставлений духовно‑нравственного характера; исключение представляет собой устав преподобного Нила Сорского, содержащий только подвижнические поучения.
С Х века, когда оформился дневной богослужебный круг, литургическая часть устава различалась лишь временем, установленным для богослужений: полунощницу начинали в полночь или рано утром, затем следовала утреня, после которой полагался недолгий отдых перед литургией; иногда вся служба шла без расхода, за ней сразу трапеза, а после – нет, не отдых, а труды, послушания. На сон отводилось время после вечерни и молитв на сон грядущим, примерно с 7 часов до полуночи.
Некоторые из наших новооткрытых монастырей пробовали так же: ночное богослужение – это звучит и вдохновляет! Но увы, существо с дряблыми мышцами, отвыкшее от телесного напряжения, сложно поднять на молитву после трудового дня, притом поднять не значит разбудить. Даже совы , способные бодрствовать ночью, изнемогают: отдых всяко нужен, а днем монастырь шумен почти как завод: гудят стройки и ремонты, тарахтят автомобили, двери стучат, люди кричат – уснуть не удается.
Таким образом, ночная служба превращается в болезненную формальность, в отбываемую муку; певчие, бывает, стоя отключаются и падают на полуслове. Сил действительно никаких нет; на упрек, что большинство пренебрегает уставом и не встает ночью, одна монахиня простодушно возразила: слава Богу хоть утром встаем! Формальная приверженность бдениям на деле означает дыру на месте утреннего богослужения, заключающего смысловое содержание вседневного цикла: проспали кто в постели, кто на службе.
Множество обителей, считаясь с поголовной немощью, держится общепринятого церковного порядка: полунощница с 5 или 6 утра, затем часы и литургия, а утреня присоединяется к вечерне, стало быть, совершается вечером, когда труды окончены и спешить некуда. В некоторых монастырях положен двухчасовой отдых перед вечерней службой, время безмолвия, расходуемое по усмотрению и силам каждого: частично на молитву, частично на чтение или сон. Другие Иисусову молитву с поклонами включают в состав церковной службы вместе с канонами иноческого правила.
Так записано в уставе; в действительности, что касается женских обителей, при конце полунощницы нарядчица или благочинная выдворяет сестер из храма на работы; те, кто в силах трудиться, чрезвычайно редко имеют возможность посещать службу: одна послушница насчитала восемь раз за год, после чего переменила монастырь.
Начальствующие любят приводить лукавое изречение послушание выше молитвы [284] ; на самом деле благосостояние монастыря мало зависит от усилий насельников и никакой необходимостью этот догмат не оправдывается: не весной или осенью ради урожая, а круглый год действует это расхолаживающее правило, притупляющее интерес к богослужению и превращающее обители в пресловутые колхозы. Так повелось вообще‑то издавна; в одном монастыре расспрашивали старушку, жившую здесь до разгона 20‑х годов, разрешалось ли посещать ежедневную литургию, и услышали всех позабавивший ответ: «Боже сохрани!» [285] .
Дисциплинарная часть, хорошо разработанная на Западе со времен Венедикта Нурсийского, на Востоке введена впервые Феодором Студитом, создавшим сложную административную основу киновии, с подробным штатным расписанием, до мелочей учитывающим обязанности должностных лиц, поставленных управлять хозяйством, церковными службами и общим порядком: наместника, эконома, казначея, келаря, поваров, трапезничих, хлебопеков, вестиариев (рухольных), гостиника, больничника, огородника, садовника, виноградаря, плотников, сапожников, живописцев, каменщиков, корзинщиков, ткачей, красильщиков, слесарей, рыбаков, кожевников, скотников, библиотекаря, учителя, каллиграфов, хартулариев (хранителей канцелярии и архива), секретарей, писцов, эпистимонархов, таксиархов и эпитиритов (надзирателей), наставника, будильщиков, привратников, экклисиархов, канонархов, певчих, скевофилаксов, космиторов и кандилариев (церковников). И правила эти для лучшего усвоения он изложил в ямбических стихах ! [286] .
Уставные положения всегда основывались на принципе общинного жития, удобного чтобы узнавать и изживать недостатки, в которых другие обличают и тем исправляют нас (св. Василий Великий). В киновии все связаны послушанием и подначальством: келарь, выдающий продукты на кухню, овощи получает от погребничего, а погребничий берет их от огородника; деньги на снедь, которая покупается, келарь просит у эконома, а тот в свою очередь зависит от казначея.
Только в общем житии возможно единочувствие и единомыслие, взаимное восполнение, братский (сестринский) присмотр друг за другом и ответственность каждого за всех и всех за каждого. Тем не менее вслед за К. Леонтьевым приходится признать: киновиальный коммунизм подходит не всем; вспыльчивые, беспокойные, свободолюбивые не могут понести общежитие, хотя искренно желают монашества. Неудивительно, что на всем пространстве Византийской империи в традицию вторгся идиоритм, строившийся на началах личной независимости и самочиния во всем: еде, одежде, отношении к собственности и заботе о спасении [287] .
Наш родоначальник преподобный Феодосий, возможно, знал Студийский устав, во всяком случае, посылал одного из иноков в Константинополь; как бы то ни было, он строил общежитие; но по его кончине единство ослабевает, братия, как видно из Киево‑Печерского Патерика, подвизаются кто во что горазд, без всякой меры, – в результате надлом, искушение, прелесть.
Для Руси XIV – XV века типично рождение монастыря с шалаша пустынножителя, получившего небесное указание обосноваться в этом месте; со временем к нему стекались другие боголюбцы, ищущие уединения, каждый строил себе келью, возделывал свой огород, сам заботился об имуществе и пропитании. Но наступал момент, когда сам основатель приходил к мысли о киновии, не из соображений реформаторства, а вследствие осознаваемой на определенном этапе духовного роста необходимости. Поэтому преподобные Сергий Радонежский, Евфросин Псковский, Корнилий Комельский, Савва Вишерский, Герасим Болдинский, Павел Обнорский вопреки особному житию внедряли киновию и старались закрепить ее соответствующим уставом [288] .
Но то ли по кипящей в русской крови вольнице, то ли по нежеланию настоятелей принимать бремя полного материального обеспечения идиоритм господствовал повсюду, порождая печальное обмирщение и упадок монашества. Тяжелое впечатление от порядков особножительства в монастырях Новгорода описано игуменией Таисией: «каждая сестра должна была не только ежедневно сготовить себе что‑нибудь пообедать, на что, разумеется посвящалось все утро и она лишалась возможности быть у литургии, но надобно было и достать то, из чего бы приготовить обед, поневоле чуть не ежедневно приходилось им, бедняжкам, ходить на базар за провизией, которой закупить надолго они не могли, потому что не имели средств, едва зарабатывая понемножку; да и работы свои надо было куда‑нибудь сбывать, а куда, как не в тот же город, не в тот же мир. В других монастырях, хотя трапеза и была общая, но весьма скудная, а все остальное надо было купить, даже дрова и растопки, и уголья для самовара, и решительно всё» [289] . Однако, несмотря на вопиющие изъяны, идиоритм дожил до самой революции; среди его приверженцев находим, например, игумению Усть‑Медведицкого Войска Донского монастыря Арсению, которую не заподозришь в недостатке духовного разумения.
Уставы включали правила о странноприимстве, которые во многих наших монастырях полностью забыты: в женских вошло в моду не поднимать глаз на посетителей и не отвечать ни на какие вопросы, а в мужских строго взыскивать за короткую юбку и декольте; получить хотя бы стакан воды хотя бы для ребенка можно только с разрешения настоятеля, который всегда в отлучке.
«История монахов» повествует, как встречали паломников в Нитрийской пустыне: выходили навстречу с водой, мыли ноги, чистили платье, приглашали к трапезе; старались услужить, ибо страннолюбие, по Ефрему Сирину, выше многих добродетелей. Сам великий Пахомий покорился истине [290] , плененный теплым радушием и гостеприимством христиан города Оксиринфа, где побывал юношей, когда служил в армии; в его обители приходящих сперва угощали отдельно от братий, но после замечания приезжего священника авва пересмотрел этот противный любви порядок; не мешало бы и нам отказаться от распространенного обычая кормить богомольцев в сарае и чем похуже. На Афоне паломников сажают за один стол с настоятелем, а размещают в архондариках; 2 arcwn значит высокий гость, т.е. там все гости – высокие; монахи, как правило, улыбчивы, разговорчивы и трогательно внимательны [291] .
Чужепостриженников принимать запрещалось, разве в виде исключения, после длительного испытания, с ведома и согласия начальства покинутого монастыря. Правило это по разным причинам, в том числе и по недоверию к предполагаемой им душевной широте предыдущего игумена, часто нарушалось и нарушается.
Посещения родственников и отлучки из монастыря всегда жестко ограничивались как безусловно нежелательные, в миг разбазаривающие нелегко нажитое внутреннее добро.
Пункт о похоронах предписывал круглосуточное моление о почившем и всеобщие торжественные проводы; сложился и свой чин отпевания, так что многие из тех, кто хоть раз присутствовал на монастырском погребении, готовы только ради него потерпеть тяготу и зной иноческого пути.
Уставы предусматривали и наказания: за ложь, ропот, лень, гневливость, нерадение о монастырских вещах и т.п. Епитимии налагались в виде лишения общения в пище и молитве, публичного выговора, затвора, стояния когда все сидят, сухоядения (хлеб и вода), отлучения от Евхаристии на какое‑то время. Распутного монаха преподобный Пахомий привел к колодцу и оставил на четыре месяца поститься и плакать; за тяжелые проступки – блуд, воровство, ропот и подстрекательство к бунту – могли присудить к публичному покаянию, бойкоту и даже порке (бичеванию), но это уж перед изгнанием.
Нынешний послушник, обладая воспаленным чувством собственного достоинства, к терпению наказаний способен очень мало и мчится собирать вещи порой после самого мягкого порицания. Но и в 1853 году митрополит Филарет, составляя «Правила благоустройства монашеских братств в московских ставропигиальных обителях» по‑видимому имел в виду немощь насельников, утверждая в качестве не карательных, а назидательных мер всего‑навсего поклоны, удаление от братской трапезы и заключение в келье до трех дней; правила требовали назначать наказание наедине, без гнева, с точною справедливостию и кротостию [292] .
С древних времен мужские монастыри принимали на себя материальное попечение о женских обителях: как повествует Лавсаик, Панопольская обитель, входившая в Пахомиево братство, славилась большим числом умельцев-ремесленников; часть дохода от их изделий употреблялась на содержание женских монастырей. При этом не могло быть и речи о вмешательстве во внутренние дела в нарушение абсолютных прав настоятельницы по управлению.
Однако общение с противоположным полом категорически возбранялось, как пламенеющий огнь, как пагубнейший яд змеин [293] . При нынешней неразборчивости женский персонал в мужских монастырях обычное дело и, случается, превышает число братий; даже записки поминальные подают о здравии «архимандрита Т. с бр. и сестрами».
Один игумен, когда ему указали на эту несообразность, искренне изумился: «кто же будет щи варить?», а также, добавим, стирать, наводить чистоту, пасти и доить коров, перерабатывать молоко, печь просфоры и хлеб, выращивать овощи и розы, шить облачения, размещать приезжих, торговать в лавке, вести бухгалтерию и составлять отчеты, отвечать на телефонные звонки, покрикивать на рабочих, словом, делать все, не касаясь лишь Престола… а благодарности никакой, еще и шахидками дразнят за черную униформу: юбка до полу, платок до бровей.
По сути имеют место двойные монастыри; кое‑где их неофициальный статус подтверждается строительством отдельного корпуса и постригами женщин, которые тем не менее остаются бесплатной, бесправной и попираемой обслугой, конечно, по собственной воле избрав такую участь ради обожаемых батюшек и страха перед угнетением, будто бы неизбежным в женских монастырях; мужское господствование [294] снести легче, как вроде законное.
Странно, но совсем не удивительно, что некоторые женские обители еще совсем недавно имели во главе не игумению, а настоятеля, коллективным письмом убедив архиерея в абсолютной для сестер невозможности оказывать послушание кому‑нибудь, кроме лица, избранного ими в духовники и повелители.
Двойные обители существовали и в древности; св. Григорий Нисский возмущался: «живут вместе с женщинами, именуя сие сожительство братством». В них пребывали достигшие высот безстрастия, но разделенные все‑таки глухой стеной; у нас подобные упразднял митрополит Макарий в XVI веке. По примеру Оптиной кое‑где ладят обособленные скиты, куда женщинам хода нет; смысл запрета не очень‑то понятен: ведь скиты традиционно устраиваются для преуспевших, умертвивших плотские порывы, но восходить на эту степень предоставлено в монастыре, среди дам, кишащих там и сям.
Так или иначе, возрождаясь, российские обители, кажется, все до одной восприняли общежительный устав и, может быть, только за это Господь еще потерпит наши немощи. Игумен Иероним, в XIX веке из запустения поднявший Пантелеимонов монастырь на Афоне, объяснял процветание обители и хранение братства от страшных бед не чем иным, как Божией милостью за сохранение совершенного и чистого общежития. Во время его настоятельства обходились без писаных правил, но перед смертью он составил устав и умолял братию не унижать своеволием равноангельную монашескую нравственность, не допускать республиканства, никаких разделений на партии, и хранить честь монашества, главная цель которого – богоугождение в единомыслии [295] .
Ангел, давший устав преподобному Пахомию, сделал важное добавление: совершенные не имеют нужды в уставе, ибо проводят жизнь в созерцании Бога; «вы спрашивали о правиле, и мне пришло на мысль сказать вам: на что вам правило? – писал святитель Феофан Затворник одному архимандриту. – Одно имейте: всегда с Господом быть, а всё прочее определяйте expromptu в каждую минуту» [296] …
Устав не более чем удобное и необходимое подспорье, ограничитель своеволия; не следует приписывать ему самостоятельную духовную роль в стиле популярных ныне бодрых высказываний: дескать, старцев нет, зато взамен есть устав, где всё прописано; выполняй и спасешься. Уставное благочестие создает усыпляющую галлюцинацию безупречности и праведности, конечно, фарисейской.
Да и невозможно же соблюдением правил поведения заменить живую жизнь наедине с Богом, когда один день не похож на другой, а порой и каждый час предлагает новую задачу. Случается, человек, проживши в монастыре десять лет, при крутом повороте обстоятельств теряет всякие ориентиры и не умеет отличить свет от тьмы, так как всего и научился низко кланяться, ходить строем и молиться хором. Устав, словами ангела, дан тем, у которых ум еще не зрел, чтобы они, как непокорные рабы по страху к господину, выполняя общее правило, достигали свободы духа [297] .
Брат, это ты
или я?
И чьи это руки
так охладели?
Я вижу себя в огнях зарницы,
и людской муравейник
в сердце моем копошится.
Федерико Гарсиа Лорка [299] .
Монархическое устроение общежительного монастыря сложилось в древности, когда игумен не только пользовался единоличной и безграничной властью, но и назначал себе преемника. Завещание не всегда оказывалось удачным, но не только поэтому абсолютизм настоятельского правления с течением времени претерпевал ограничения. По уставу преп. Венедикта аббата избирали, правда, потом он оставался им пожизненно; на Афоне дикея уравняли в правах с собором старцев, в сущности подвергнув зависимости и контролю.
Аналогичные опыты предпринимались и у нас: при кончине преподобного Феодосия Печерского братия, вопреки его совету, поставили в игумены Стефана, но через три года переизбрали, и он вовсе покинул монастырь. История, увы, знает массу подобных примеров: голосовали обыкновенно за того, от кого ожидали послаблений, кому надеялись навязать свою волю, а впоследствии чуть что не так – шантажировали, угрожая увольнением.
Демократия, может быть, где‑то и уместна, только не в семье; равноправие между родителями и детьми, будь оно возможно, оказалось бы в высшей степени неполезно. Так и в семье монашеской: насельники, ничего не предпринимая без благословения, все равны между собою, спаянные взаимной обязанностью – ради Христа, а не по страху или иерархическому почтению. На Руси, по крайней мере, никогда не практиковалось обожествление власти или преклонение перед ней как таковой; как братия, так и игумен подчиняются единому божескому закону.
Настоятель же не владычествующий тиран, а отец; более того: следуя завету преподобного Серафима, настоятель должен уподобиться благоразумной, чадолюбивой матери и жить не в свое угождение, а в угождение детей, немощи их сносить с любовью, к слабостям снисходить, болезни греховные врачевать пластырем милосердия, падших подымать с кротостью, замаравшихся скверною порока тихо очищать, всеми способами утешать их и со всех сторон ограждать мир и покой их, чтобы никогда не было слышно малейшего их вопля [300] .
В свете таких представлений можно вообразить, какие болезненные и скандальные катаклизмы скрыты за синодальными постановлениями о перемещении игумении А. в монастырь Б., а игумении Б. в монастырь С. Каково для семьи сменить мать?
Из правил Василия Великого все уставы переписывают запредельные требования к личности главенствующего; ему подобает благоразумие, постоянство, строгость жизни, рассудительность, дальновидность, умение руководить; он обязан быть сведущим в Божественных писаниях, не рассеянным, не сребролюбивым, безмолвным, боголюбивым, не гневливым, сильным в назидании, не тщеславным, не высокомерным, великодушным, кроткого нрава, смиренного сердца, почтенного возраста; добродетели должны стяжать ему такой авторитет, чтобы слова его и дела могли заменить для остальных закон и правило [301] .
Самое поразительное, что такие действительно были! Лучшие руководители получались, конечно, из тех, кто к власти отнюдь не стремился, а наоборот желал уединения и тишины, как Феодосий Великий, отдавший пустынножительству тридцать лет. Эта закономерность особенно ярко проявилась в России; на Западе дисциплинированная армия монахов подчиняется не столько начальнику, сколько системе раз навсегда утвержденных правил, обеспечивающих незыблемость организации; у нас же всё начинается и кончается личностью игумена; обитель цветет и благоухает, когда во главе ее настоящий монах, духовный пример для всех, живая икона, свидетельствующая об истине [302] .
Разумный человек никогда не захочет стать настоятелем.
Кто из монашествующих, покинувших мир в поисках беспопечительного жития ради единого на потребу, может желать игуменства, наполняющаго сердце бревнами, кирпичами, известкою [303] , ввергающего в водоворот нескончаемых ежедневных земных хлопот. Кто по доброй воле взвалит на себя бремя необъятных забот о большой пестрой семье, чтоб хватало еды, одежды и обуви по погоде, чтоб тепло, светло и уютно, чтоб кроватки, столики, шкафчики, коврики, занавески в кельях, чтоб росли огороды и плодоносили сады, чтоб коровы доились, а куры неслись, чтоб запасти на зиму сена, топлива, картошки, овощей, чтоб имелись средства реставрировать храм, возводить ограду, ремонтировать дома, всё это при условии нормального течения жизни, а если вдруг бедствие?
– Ночью котел электрический загорелся, под жилым корпусом, – рассказывала матушка С., – по горячему полу обнаружили; когда прибежали, в подвале уже потолок занялся, а я… будто окаменела, стою в дверях и ничего сообразить не могу… Сестра одна рванулась мимо меня и выключила рубильник. А когда паралич кончился, ужас охватил: как я могла! Вдруг бы она погибла или обожглась! Какое безумие, как я могла согласиться на начальство! М. хотели назначить, она сбежала в другую епархию и живет спокойно, а я от кошмара до кошмара: то бык на скотницу напал, то грибники заблудились, то кухарка кастрюлю с горячим супом на ногу уронила… А истерики, ссоры, скандалы! А побеги, уходы! Смотрю иногда на них – славные девочки, хорошие, но ни в одной не уверена, что завтра не хлопнет дверью, и как пережить утрату? всякий раз крушение, горе! Авессалом, Авессалом, сын мой Авессалом!
Но хозяйственные попечения, говорят уставы, совсем не главное; самое ответственное, утверждает Василий Великий – бдеть о спасении о душ, готовясь дать о них отчет; «паси овцы Моя! О Боже! Мне ли пасти?..» – восклицала по назначении игумения Мария (Тучкова). Как именно бдеть, как именно пасти, не знает никто; на монашеском съезде 1909 года из самых благочестивых соображений приняли смехотворную резолюцию, предписывающую настоятелям проводить беседы с насельниками по три раза в день, чтобы поднять уровень воспитания.
Не говоря уж о неотложности иных монастырских дел, кроме поучений, разумно ли столько силы ожидать от разговоров с себе подобным! Случается, конечно, проповедь вдохновляет, воодушевляет, однако действует совсем не риторика, а подлинность веры, совпадение правильных слов с делами наставляющего, опаляет пламя его сердца; но возможно ли гореть и зажигать по три раза в день? Лучший и единственный способ воспитания состоит в самоотверженном, бескорыстном и честном служении Богу на своем послушании.
Настоятелю приходится испытать участь Моисея, проповедующего светлые истины жестоковыйным людям, слепым и непокорным; что ж поделать, пророк слышал голос Бога, а они нет. «Я пекусь о тебе более тебя самого», – говорил игумен авва Серид одному из вверенных ему братьев [304] . «Стараюсь многими поучениями сеять в вас словеса Божии, но сердечные ваши нивы остаются в прежнем виде и не зреют в совершенство добродетелей» [305] , – сокрушалась преподобная Евфросиния Полоцкая; а мать Ф. кричит иногда: любовь проявляется и в гневе, отражающем страдание любящего сердца; Господь брал в руки плеть по той же причине.
«Дунюшка, – робко заискивала игумения Мария, – я тебя звала, приметя в тебе что‑то необыкновенное, но ты, не знаю почему, осталась при себе…» [306] . Это при себе замечательно иллюстрирует старинное наблюдение: озлобившийся брат неприступнее крепкого города [307] . Трудностями окормления матушка делилась с владыкой Филаретом, и он сочувствовал, эффективных рецептов не предлагая: «как ломиться в дверь сердца к ближнему, когда ее не отворяют?» [308] .
Аристократка, блиставшая в светском обществе живостью характера и остроумием, привлекавшая сердца искренностью и пылкостью нрава, она после пострига провозгласила: «я вам теперь крепостная слуга!.. Сестры, я у ног ваших… любите любящую вас всех!» [309] . Любовь была потребностью и прибежищем ее измученной души, любовь считала она единственным оружием и аргументом в управлении, и никогда, несмотря на боль от ответной холодности и равнодушия, не сошла с позиции: «насколько любим начальник обители, настолько он и полезен» [310] .
Но приверженность любви окружающие отождествляют с излишней мягкостью, нерешительностью, дефектом воли; люди садятся на шею, не умея ценить плодов снисходительности и смиренномудрия, сказал святитель Григорий Нисский; посему иные начальники, равняясь по ситуации, с подачи Дейла Карнеги прибегают к хитроумным маневрам.
Один настоятель, выделявшийся даже среди настоятелей холеностью и роскошеством одежд, просвещал другого, еще не столь самодовольного: заметь, сделаешь человеку пятьдесят, сто пятьдесят раз хорошо и только один раз против шерсти – всё, ты плохой, а попробуй наоборот – станут в рот смотреть в ожидании милости. Наставляемый обозвал учителя иезуитом, но призадумался, ибо есть, есть в его словах правда, подтверждаемая горькой иронией апостола: вы, люди разумные, охотно терпите неразумных: вы терпите, когда кто вас порабощает, когда кто объедает, когда кто превозносится, когда кто бьет вас в лицо [311] .
– Владыка говорил, может, шутя, – растерянно жаловалась матушка Е., – признак порядка в обители – ненависть к начальнице. Но я так не могу… Она рассказала о впечатлении, пережитом еще в послушницах: как‑то всем монастырем ездили в областной центр, сестры в автобусе, а игумения с водителем на форде; был праздник, архиерейское богослужение, потом прием; сестры ждали: благочинная не решалась без высшего распоряжения скомандовать шоферу ехать домой. Двое вышли подышать и наткнулись на матушку; она шла в сопровождении какого‑то священника, веселая, смеялась – и вдруг при виде сестер ее лицо вытянулось, радость моментально улетучилась: «Чего шляетесь! почему вы еще здесь!»; Е. и через десять лет не забыла, какое испытала гнетущее чувство, наблюдая в окно эту сцену: «ведь мы до трех часов сидели в автобусе голодные и холодные, пока она пировала!».
Был в XIX веке в Спасо‑Яковлевском Ростовском монастыре кроткий архимандрит, выходец из крепостных: обходился без прислуги, даже полы в келье мыл сам, работал в саду, на кладбище; случались эпизоды, свидетельствовавшие о его прозорливости; братия же, естественно, не уважали смиренного старца, потешались над его простотой, обижали; издевались и над Симеоном Новым Богословом, намучившимся в роли настоятеля, высмеивая его слишком возвышенные идеи, которых, конечно, воспринять не могли; дело кончилось открытым бунтом, едва не дойдя до рукоприкладства.
Архимандрит Лаврентий (1808 – 1876) оказался, по заключению митрополита Филарета (Амфитеатрова), слишком добр для Киево‑Печерской Лавры: казначея обвинили в растрате, возмущение старшей братии рикошетом ударило по настоятелю; укоряя себя в недостатке строгости и размышляя о воле Божией, он увидел в небесном свете преподобного Феодосия, который предсказал ему смещение, но добавил: ты верно исполнил заповеди Христовы в твоем начальстве у нас, за что и Господь тебя помилует [312] .
Разве заповеди Христовы не одни и те же для всех, как и монашеские обеты? разве не к начальствующим обращены слова «кто из вас больше, будь как меньший» [313] ? Святитель Кирилл Туровский наставлял Печерского игумена Василия: «с трезвением подражай Христову житию; Господь равно всем апостолам всё подавал, и ты имей общее со всею братиею; общий с нею у тебя Бог, общая да будет любовь, общее воздаяние, общие венцы» [314] .
Прирожденный настоятель о. Моисей, которому Оптина пустынь обязана ее прекрасным и, увы, неповторимым духовным обликом, умелый строитель и рачительный хозяин, считал главенство свое всего лишь волей начальства; а я, говорил, просил и прошу у Господа Бога одного – чтобы быть мне монахом [315] .
А это значит считать себя одним из послушников, стараться о пользе братства, забывая о личных амбициях и обидах: «приходится и кошке поклониться в ножки», вздыхал архимандрит Антоний (Медведев), управлявший Троице‑Сергиевой Лаврой; это значит ничего не тратить из монастырской казны на себя и не присваивать себе никакой выдающейся роли, уповая единственно на Господа, а не на свои распорядительские способности; это значит не ожидать благодарности, признательности или простой справедливости. Если всего в достатке, стало быть Бог дал, рассуждают насельники, аще же не насытятся, то поропщут [316] разумеется на настоятеля.
Это значит носить детей на руках молитвы [317] , любить не всех оптом, а каждого, каков он есть, горячего и теплохладного, умного и не очень, работящего и ленивого, здорового и больного, спокойного и скандального, не выделяя никого; это значит терпеть чужие немощи, сносить досаждения и оскорбления, не смея мстить и гневаться; «ох, дак и пошлют… и пойдешь…» – разводит руками смиренный и рассудительный о. С. ; сказано же: поливающий есть ничто, а всё Бог возращающий [318] .
– Начинай! – вымолвил оптинский архимандрит Исаакий (Антимонов), когда взбесившийся рясофорный нахамил ему и уже занес кулак ударить, а о. Моисей, его предшественник, все годы своего правления терпел клеветы и даже на пороге смерти вынужден был писать архиерею объяснение по поводу очередного братского доноса. Святитель Игнатий, знакомый с настоятельством не понаслышке, писал именно ему о некотором удобстве трудной должности: от начальства плюхи, от братии плюхи, от приходящих плюхи; на плюхах спастись можно! [319]
Кто‑то справедливо назвал игуменство почетным рабством; избавиться от него конечно несложно: уходили преподобные Сергий Радонежский, Стефан Махрищский, Пафнутий Боровский; знаменитый старец Клеопа, ученик Паисия Величковского, несомненно духовная, глубокая личность, желая уединения и тишины трижды тайком покидал свою обитель; каждый раз неведомым образом удостоверялся в отсутствии на то воли Божией, возвращался и после тяжкой епитимии от архиерея, в виде даже ареста и кандалов, водворялся на настоятельское место в Покровской пустыни.
Чего не испытал преподобный Корнилий Комельский; братия покушались даже убить его; несколько раз кроткий игумен уходил куда глаза глядят, но всегда возвращали, аппелируя даже к великому князю. А преподобного Трифона Вятского недовольные строгостью устава братия изгнали из монастыря в Хлынове (Вятке); тридцать лет он скитался, а перед кончиной пришел к вратам родной обители и испросил дозволения в ней умереть.
Сочувствовать настоятелю не принято; братия то тем то другим недовольны и завидуют сану, не понимая бремени, соединенного с саном [320] ; притом судят же по себе, поэтому особенных достоинств в человеке вышестоящем в самом деле не замечают. Савву Освященного, из жития которого вошло в богослужебный обиход выражение земной ангел и небесный человек, что, на руках носили? о нет, требовали от патриарха другого игумена, т.к. «Савва груб». Преподобного Венедикта против воли извлекли из пещеры, где он прожил три года, поставили аввой; ценили его? где там: пытались отравить.
А великий Феодор Студит: высокородный, образованный, с детства воспитанный в Церкви, философ, богослов, сколько терпел от братий, которые, находясь в глубоком сне беспечности, чего только не вытворяли: сплетничали, бранились, дрались врукопашную; воровали одежду, пояса, обувь, писчие перья, орехи; таскали овощи, воюя с огородником; требовали к ужину вино (и авва сдавался!); самовольно меняли послушание; когда хотели, уходили в пустыню, уединялись в затвор, надевали вериги, а после впадали в самые постыдные пороки; по всякому поводу роптали и покидали обитель.
Эпоха предоставляла объективные оправдания: братья‑разбойники приходили из мира, раздираемого распрями и кровавыми иконоборческими спорами; но преподобный виною безобразий считал только свои грехи, яко пастыря худого , который не предусмотрел, не предостерег и не предуврачевал немощного. О себе он высказывался без тени начальственного чванства: «моя жизнь проходит в небрежении… я мал и слаб, чада мои, и совершенно не имею сил жить богоугодно» [321] … и, проливая горькие слезы, просил: пожалейте меня! и умирал с печалью на сердце, готовясь держать ответ за свое буйное братство.
Конечно, он был одинок, уже потому что его интеллектуальный и культурный потенциал оставался не востребован в обители; конечно, был одинок в своей феноменальной кротости преподобный Сергий, когда, услышав неприязненные речи братий, среди которых оказался и брат по плоти, даже не зайдя в келью покинул свой монастырь; конечно, был одинок и не понят Оптинский настоятель преподобный Моисей: с ним обращались, по‑нынешнему сказать, как с хозяйственником, а всё доброе приписывали старцам, не замечая, что и он один из них; и Бородинскую игумению Марию успокаивал владыка Филарет; одиночество на земле ведет в общество небесное.
Попадают в настоятели и обыкновенные любители командовать, властвовать, утверждаться, украшаясь высотой занимаемого места, и оправдывают крутость своего управления и нрава особенностями эпохи, негодностью контингента, необходимостью железного жезла, а также личной усталостью и нервами.
Один настоятель кстати и некстати, и монастырским братиям, и родителям в воскресной школе цитирует книгу Сирахову: «не помогай грешнику», «не пускай в дом лазутчиков», «выгоняй строящих козни», «кто любит сына, чаще наказывай его», «не играй, не смейся с ребенком», «сокрушай ребра его» – и никто не упрекает его в непоследовательности: исповедуешь христианство, а поступаешь по ветхозаветной морали; таким путем никого не спасешь, но и себе повредишь, ожесточив душу. Лишь то добро, что творится добрым образом, что созвучно жертвенной любви, прощению и снисхождению Христа, никогда никого не смирявшего, не прогнавшего, не унизившего…
Поставленный в настоятели Лавры о. Антоний (Медведев), страшно, до уныния тяготясь новым положением и намереваясь проситься в отставку, обратился за советом к Воронежскому святителю Антонию (Смирницкому). Преосвященный поделился, как и его обременяло архиерейство; в этом смущении он однажды прилег отдохнуть и, едва закрыв глаза, услышал голос: «Ты хочешь проситься на покой? А знаешь ли ты, что такое начальство? Это сраспятие Господу нашему Иисусу Христу, а Он с креста не сошел» [322] . Слезы градом катились из глаз, рассказывал архимандрит Антоний; еще бы, слышал ли он когда что‑нибудь более радостно‑скорбное, возвышенное, утешительное для верующего сердца… Какое счастье быть распятым близ Спасителя, как был некогда распят блаженный разбойник! [323] .
Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,
Не бойтесь мора и глада,
А бойтесь единственно только того,
Кто скажет: «Я знаю, как надо!»,
Кто скажет: «Идите, люди, за мной,
Я вас научу, как надо!».
А. Галич.
Толстошеев, если кто забыл, тот самый тамбовский мещанин, живописец и интриган, который по кончине святого Серафима, спекулируя его именем, преодолев сопротивление местного дворянства, Саровской обители и епархиального начальства, мертвой хваткой вцепился в Дивеево, разорил заветы преподобного, перессорил всех со всеми и устроил смуту, длившуюся без малого тридцать лет и приведшую монастырь в полный упадок. Увлекала его, вероятно, и корысть: он свободно распоряжался золотой рекой пожертвований; но более двигало им, по‑видимому, желание руководить, властвовать, которое никак не получалось насытить ни в Сарове, где он долгие годы оставался рядовым послушником, ни в других покинутых им пяти монастырях, где карьера упрямо не складывалась [324] .
Вкрадчивый, льстивый и несколько начитанный, Толстошеев правильными словами опутывал духовно неразвитых девушек и подчинял их своей воле; аналогичным способом удовлетворяют свое честолюбие нынешние младостарцы: пользуясь вопиющей человеческой незрелостью и слабодушием, они применяют священнический сан как отмычку ко всем дверям, как невозбранное право на любые эксперименты и издевательства, особенно в женском монастыре.
Подобно Толстошееву духовник льстит сестрам, вкрадывается в доверие, прикидываясь внимательным, ласковым и терпеливым: в век почти поголовной безотцовщины этот нехитрый метод действует весьма эффективно; затем требует абсолютного послушания себе, а игумению внушает считать только добытчиком‑распорядителем. Для получения иммунитета нужно пережить многих лжестарцев; мать Л., например, с насмешливой убежденностью замечает: «я как тот монах в старой Оптиной, помнишь, он глядел на толпы, ломящиеся к старцам, и головой качал: чего ходят? все ведь знают, как спасаться!».
Но обычно нашептанному при исповеди доверяют полностью – таинство же! священник же! Очереди стоят к самозванным духовникам на многочисленных выставках, не то ярмарках: они исповедуют, помазывают елеем да еще изрекают руководство на всю оставшуюся жизнь. Один такой персонаж одновременно распространяет собственное сочинение с рецептом «спасения человечества от надвигающейся гибели»: люди в одночасье просто должны перестать творить зло, от чего поголовно все выиграют и наступит изобилие всех благ, поскольку не понадобится армия, полиция и тюрьма; назначил и дату всеобщего отказа от греха: день своего рождения, «день добра». Автор этой ахинеи, будто никогда не слышавший о Спасителе и не читывавший Евангелия, православный иеромонах, тут и фотографии его, одна даже с правящим архиереем…
Последствия легкомысленного вручения своей души кому попало бывают плачевными, а порой и трагическими: бесстрашные иеромонахи, мотивируя свои действия предсказаниями мифических старцев о последних временах, когда якобы именно из монастырей все пойдут в ад, выманивают покорных дурочек из обителей, селят на собственных квартирах или невесть на какие средства приобретенных усадьбах в качестве бесплатной рабской силы и наслаждаются ссорами, сценами ревности и драками в честь хозяина и господина; иногда, для подтверждения своей абсолютной власти, выдают невольниц замуж за таких же зомби, а иногда, воспитывая отсечение воли, и худшее творят, о чем срамно есть и глаголати [325] .
Весьма нередко на приходах, где сложилась крепкая община во главе с энергичным вождем‑священником, активно распространяются чудовищные измышления о голоде, холоде, насильственных постригах и всяком угнетении в обителях, насаждается суждение о полной их непригодности для спасения. Приходские отцы под лозунгом монастырь – это духовник держат при себе полчища неясного статуса нервных старцезависимых незамужних женщин, провоцируя кощунственное поклонение человеку вместо Бога: «ах, батюшка, я без Вас погибну!»; тем же занимаются младостарцы мужских обителей, безошибочно играя на психологической слабости, стращая отлучением от своего премудрого руководства: «а не будешь слушаться, отправлю в женский монастырь».
Традиционный конфликт между настоятельницей и духовником принято объяснять пресловутой женской стервозностью; однако сосчитал ли кто душевные муки и бессильные слезы игумении, вынужденной противостоять разорителю, имеющему власть ключей ? Но как не противостоять, когда он с порога накладывает на еле живых старух епитимии в виде сотен поклонов и строжайшего поста (Толстошеев ради аскетизма бил по кельям посуду и отбирал самовары); когда насмерть запугивает монахиню приговором: «с такими грехами Бог не спасет», а другую ввергает в безумие, напророчив: «скоро все они к тебе за советом ходить будут»; а с третьей затевает духовный, как уверяет, роман, и Христова невеста под покровом ночи сомнамбулой крадется к нему в келью, как уверяет, для кофепития и беседы.
Как не противостоять, когда только поступившая, юная совсем девица, наутро после исповеди не сказавшись исчезает, а вечером другого дня отец беглянки укоряет по телефону: «мы, матушка, благословили к вам дитё , чтоб от мирских мерзостей сберечь, а поп на нее при исповеди ушаты грязи вылил». Как не противостоять, когда священник увлеченно и подробно проповедует смущенным насельницам о блуде, абортах и истечениях, когда раздает инокиням выписки на тему обреченности и заведомой ложности монашества, когда устраивает тайное отбытие насельницы из монастыря, предоставив свою машину.
Как не противостоять нарушениям богослужебного устава, агрессивному сокращению утрени [326] , или, наоборот, шаманской маниакальности, упорному внедрению измышленных слезливых обрядов, вроде обычая здороваться и прощаться с иконами, грохаясь на колени в воскресный день, или истошного распевания шершавых фольклорных кантов на импровизированных молебнах в храме – после Литургии авторства Иоанна Златоуста и Василия Великого!
Но как противостоять? Сила, конечно, за священником; он ничего не теряет и спокоен, он обитель не собирал, ни за что не отвечает, пришел‑ушел, без места не останется; ему эту бабу проучить ничего не стоит: с амвона выступит в слух всех прихожан против гонений на помазанника Божия от женщины, которая в Церкви да молчит, намекнет на Иезавель, а то и от причастия отлучит её, а заодно и всех её присных.
И вот уж созрело разделение, противостояние батюшкиных и матушкиных, в котором побеждает только диавол. Преподобный Серафим, приметив в молодом Толстошееве показное благочестие, скрывающее эгоизм, равнодушие ко всему кроме собственных выгод и готовность ради них прибегать к любым средствам, с поразительной точностью обозначил главный его дефект – холодность сердца, определив и сущность подобных Иоасафу духовников: чуждопосетитель.
Вряд ли толстошееевская беспринципность, наглость и напористость являлась исключительной редкостью, как считал автор Дивеевской летописи архимандрит, впоследствии митрополит и священномученик Серафим (Чичагов; † 1937); просто свистопляска, связанная с этой фигурой, получила широкую огласку и вошла в историю. Однако и другие монастыри претерпевали нечто похожее, не только женские: к примеру, о. Моисей (Красильников), ученик старцев Льва и Макария, получив назначение управлять Тихоновой пустынью, сильно желал иметь, по образцу родной обители, старца, и взял его с собой из Оптиной; этот Порфирий вскорости стал тянуть одеяло на себя, воздвиг множество пакостей на игумена, перебаламутил братий и на годы лишил монастырь драгоценного единомыслия.
Один вдумчивый игумен, посетив, по давнему знакомству с настоятельницей, женский монастырь и побеседовав с насельницами, устало вывел: «старцев нет, а где они есть, то лучше бы их не было»; эту матушку, вконец истерзанную долгим безысходным конфликтом, Господь утешил чудом: в Лавре она подошла под благословение к незнакомому старенькому протоиерею, который, впервые ее видя, вдруг сочувственно и нежно произнес: «дорогая, потерпите, пройдет… всё оттого что устава нет о духовниках».
В самом деле: если древние уставы провозглашали невмешательство в исключительные права игумении, то более поздние о проблеме умалчивают, и вряд ли по причине всеобщего благополучия; на монашеском съезде 1909 года святой старец Алексий Зосимовский не случайно же предложил, чтоб священники, назначаемые в женские монастыри, давали обязательства действовать в строгом духе церковных канонов, соображаясь с указаниями настоятельниц, которым принадлежит главное духовное руководство инокинями [327] .
Но жизнь, к несчастью, коротка,
А путь до совершенства дальний.
Нужна помощника рука.
В. Гете. Фауст [328] .
Исповедоваться не учат [329] . Руководства и перечни грехов конкретны, но поверхностны, а толстые тома на эту тему обстоятельны и подробны, но не очень‑то применимы к обычной рядовой исповеди. Каждый пережил при обращении акт отречения от греха: буря, катарсис, очистительные слезы, радость примирения; процесс покаяния не должен прекращаться никогда, однако еженедельно претерпевать кризис и выражать чувства на той же высочайшей мучительно‑радостной ноте немыслимо.
Увы, в монастыре исповедь из‑за частого причащения превращается в рутинную обязанность и не означает духовного и даже душевного усилия; перед исповедью кто‑то может обронить: ой, еще грехи придумать надо! означает – списать с книжки; пик честного самоосуждения, искреннего сокрушения и горячего плача редко совпадает с моментом общего говения, и на исповеди порой произносятся лишь сухие, холодные, дежурные слова.
Уставы о покаянной дисциплине говорят мало или не говорят вовсе: то ли потому, что она считалась само собой разумеющимся делом, не нуждающимся в регламенте, то ли по причине ее сугубой индивидуальности и интимности, хотя, как известно, христианская исповедная практика сложилась в монастырях.
Именно монахи кардинально изменили само понятие греха, изучив его психологию, технологию приражения и законы развития; в монашеских творениях, писанных из опыта сердечной боли и жестокой борьбы, человек видел самого себя, познавал темные глубины души и учился откапывать корень внешних порочных деяний и злоключений внутри, в области собственных чувств, мыслей и побуждений [330] .
Правила Василия Великого предписывают раскаявшемуся исповедать грехи духовному отцу [331] ; устав Иоанна Кассиана призывает юного инока всё открывать своему старцу [332] ; понятия духовный отец и старец вначале, очевидно, совпадали, но, соответственно ухудшению нравов, от эпохи к эпохе видоизменялись.
В Лавсаике, в текстах Макария Великого, Иоанна Златоуста под словом старец несомненно подразумевается убеленный сединами благодатный муж, умудренный многолетней практикой подвижничества, просвещенный Духом; он становился, опираясь на особенные дарования, посредником между учеником и Богом, наставником, заступником, ходатаем о прощении грехов, молитвой избавлял от искушений, смывал с души всякое смущение и даже принимал на себя бремя страсти, мучившей кающегося; из глубины веков перешла и в древнерусский чин исповеди формула: «на моей выи согрешения твоя, чадо, и да не истяжет тебе о них Христос Бог, егда придет во славе Своей на суд страшный» [333] .
Старец начального, отшельнического периода, опасаясь нарушать уединение – неотъемлемое условие духовного преуспеяния – имел всего одного‑двух, много трех учеников и принимал их на исповедь не часто, обычно раз в год; да и монашеское племя было еще не так многочисленно. В первых (келлиотских) монастырях старец управлял духовным развитием иноков наряду с игуменом; в малолюдных обителях этим занимался только игумен.
В наших монастырях некоторые настоятели и настоятельницы, побывавшие в Греции, упорно, до постыдных конфликтов, насаждают исповедь себе; «а как же! должен же я знать кто чем дышит», – объясняет один наместник, наловчившийся исповедовать как духовник, а карать за исповеданное как начальник; двусмысленность такого порядка ощущалась уже в древности, например, преподобный Симеон Благоговейник, снисходя к немощи избегающих игумена, советовал избирать в духовники любого брата, к которому есть доверие [334] .
Современный человек еще немощнее по части доверия, но зато куда изворотливее и циничнее; архимандрит Софроний, опытнейший священник с афонским опытом, считал необходимой совершенную чуждость духовника административной власти в монастыре, чтобы исповедь была искренней и чистой, а не заигрыванием ради благоволения начальства [335] .
В киновии преподобный Пахомий кроме старцев счел нужным учредить еще и новациат: организованный надзор за новичками, руководительство каждого из них опытным иноком, главным образом ради воспитания послушания; очевидно, к старцу ученики обращались через годы, по укреплении нравственных навыков, с появлением духовных запросов; у Иоанна Кассиана и Венедикта Нурсийского деканы, или десятники, назначаемые из преуспевших, имели попечение о десяти новоначальных; препозиты смотрели за целым домом; в женских обителях духовный руководитель носил название матроникария; но были и старицы по типу новациата.
Сейчас и у нас в некоторых обителях вновь поступивших для откровения помыслов прикрепляют к сестрам, не обязательно старшим по возрасту, но сколько‑то пожившим в монастыре; и они, аки от древних, именуются старицами. Ничего страшного, если не вредит им, если учащие и учащиеся способны трезво оценивать разницу между святым словом и его реальным наполнением; губительно мечтательство, имитация, иллюзия правильности и, следственно, благополучия; искренняя вера в нас возвышающий обман, понятно, успокаивает, одна беда: исцеляющий эффект равен пользе употребления ароматерапии против рака.
Этим опасна нынешняя мода: под дружное всхлипывание о духовном оскудении и дефиците богопросвещенных руководителей – словно когда‑нибудь земля переполнялась ими! – громадными тиражами издается множество внушительных томов и мелких брошюрок о старчестве и правилах обращения к старцу, о прежних и только что почивших и даже еще живущих святых старцах; кажется, стоит лишь изучить правила, слегка помолиться, оглядеться – и обрящешь его тут, неподалеку; посещение прозорливого старца включают в паломнические маршруты!
Святитель Василий Великий, как известно, обошел Месопотамию, Сирию, Палестину и Египет, изумлялся достижениям аскетизма, но наставника для себя так и не нашел; и преподобный Паисий (Величковский), учитель смирения и молитвы, сокрушался, что не пришлось пожить в послушании у какого‑нибудь отца, хотя было и желание, и удобопреклонение души к повиновению [336] .
Формируется чуть ли не догмат о немыслимости духовной жизни без старца: «начитается книжек бедный человек, – шутит по этому поводу один священник, – и в отчаяние впадет: нельзя спастись! ну, пришел в Церковь на свою голову!». Отцы наши не проявляли такой категоричности: авва Руф, правда, видел в Царстве Небесном человека, заслужившего золотую цепь повиновением ради Господа духовному отцу; но этот человек был там не один: на небе находились и страдалец, терпевший с благодарением болезнь, и добряк, принимавший странников, и отшельник, проведший жизнь в совершенном одиночестве в пустыне [337] .
Надо сказать, и в древности не обретались сплошь Пимены, Сисои и Макарии; встречались неискусные, грубые, чрезмерно суровые или слишком снисходительные (на Руси их звали потаковниками), надменные, мстительные, тщеславные, гневливые, корыстные и властолюбивые, находившие удовольствие в издевательстве над учениками; преподобный Марк Подвижник предостерегал иноков от старца‑самохвала, святитель Василий Великий – от страстных славолюбцев; святой Иоанн Кассиан говорит о впавших в отчаяние из‑за неопытности поседевших от времени, но неискусных учителей; в Apophthegmata patrum (изречения отцов) упоминается старец, который пропивал деньги, вырученные за сплетенные учеником циновки [338] .
Святой Нил Синайский обличал притворную набожность, корыстолюбие, лицедейство самозванных старцев, показывавшихся на распутиях с толпами поклонников; его наблюдения, изложенные в трактате «О подвижничестве», наводят на грустные мысли об умножении от эпохи к эпохе пороков, заметных уже в V веке: как могут, вопрошает он, привести к богочестию учителя, которые сами не обучены; как могут исправлять нравы те, кто имеет понятие лишь о телесном подвиге; как могут объяснить правила борьбы и способы ведения брани не умеющие следить за собой и не имеющие трезвения… Всякое искусство для успеха в нем требует времени и многого учения, и только за искусство из искусств берутся не учась, – с печальной иронией заключает преподобный [339] .
К VII веку само выражение духовный отец утрачивает первоначальный высокий смысл и подразумевает, как правило, не благодатного авву, наделенного необычайными дарованиями и божественной мудростью, а просто священника с правом вязать и решить, духовника, совершителя тайной исповеди, сформировавшейся в период Вселенских Соборов. Студийский устав вводит нормативы покаянной дисциплины, назначая епитимию для остающихся без исповеди целую неделю и не причащающихся более сорока дней [340] . В монастыре преподобного Феодора исповедь совершалась ежедневно на утрени во время чтения канона [341] ; это правило, как и другие положения Студийского устава, с точностью воспроизвел преподобный Феодосий в Киево‑Печерской обители [342] .
Древнерусский духовник, поставляемый специальной грамотой на его имя, пользовался огромной властью и обладал широкими полномочиями не только как смотритель нравственности и наставник паствы: он выступал как свидетель и поручитель своего чада в суде, заверял купчие, заемные и закладные документы, а также завещания; скреплял своей подписью выборы игумении и постриги в монастыре. Номоканон назидал почитать духовного отца паче родившего, но указывал избирать добродетельного и тщаливого, и непременно старше сорока; а «нижей сих лет не имей его духовника, ниже дерзай ему что исповедати, ибо диавол в нем ликует» [343] .
Преподобные Авраамий Смоленский, Кирилл Белозерский, Пафнутий Боровский, Иосиф Волоцкий, Даниил Переяславский имели широкую известность как духовники учительные, конечно, не только для иноков: князья и прочие аристократы обоего пола считали за честь получить от них строгое отеческое внушение; но таких мудрых, опытных, истинных было мало, как, впрочем, всегда и везде.
У нас долгое время предпочитали, на греческий лад, обращаться за окормлением к монахам; однако российская манера сердечного общения приводила к чрезмерному сближению: духовники по разным поводам посещали дома названных детей, не избегая пиров, на которых случалось по немощи человеческой и упиться, и подраться; многогрешные чада норовили переложить на плечи беспопечительных иноков свои заботы, выпрашивали послабление поста, подкупали подарками: жаловали деньги, дорогие безделушки, а то и дома с участками земли, как и теперь.
Женщины, как и теперь, в почитании дорогого батюшки не знали меры, льстили, влюблялись, интриговали; в XVII веке по причине разнообразных злоупотреблений чернецам запретили исповедовать мирян. В XIX веке этот запрет еще соблюдался в большинстве женских монастырей: право исповедовать инокинь предоставлялось лишь женатым протоиереям; надо ожидать, этот обычай скоро и у нас окажется предпочтительней.
Но, конечно, лица всех сословий и званий, желавшие глубины христианской жизни, искали руководителя‑монаха, добирались к нему иногда через всю страну, за много верст, чтобы старец, «обозрев духовным оком все обстоятельства бытия обыкновенного человека, вошел твердою волею в его хрупкую волю, чтобы переменчивые желания получили стойкое направление, чтобы ободряющая надежда помогла выцарапаться из пропасти на свет Божий» [344] .
В популярных брошюрках любят цитировать Симеона Нового Богослова: молитвами и слезами умоли Бога послать тебе руководителя бесстрастного и святого, но опускают строку чуть ниже: знай, что во дни сии много явилось прелестников и лжеучителей [345] . Призывы к осторожности не смолкают со времен Антония Великого, но не достигают цели, ввиду необоримой жажды обрести утешителя, угодника, всегда готового часами слушать, обнять, погладить по головке, простить, отмолить, исцелить и даже обогатить [346] . Велика опасность, соблазнившись лаской и особенно вниманием к своей персоне, погрязнуть в тщательном разглядывании и препарировании под микроскопом мельчайших букашек‑грешков и мельтешащих помыслов, считая насладительное самобичевание духовностью и глубиной.
Только тяжело раненный, испытавший болезненность и бесплодность прокрустова руководства, кому, тренируя послушание, лихой духовник благословлял наврать, украсть, разбить стопку монастырских тарелок или съесть на Страстной яйцо, однажды сквозь объявший душу мрак понимает: ничье посредничество не освобождает от ответственности; пусть по приказу, но это я, а не он нарушил Пост, прогнал собаку, отверг неполезное общение с другом детства, порвал непрочитанным письмо от мамы.
Повиновение не спасительно, а, наоборот, губительно, если повелеваемое колеблет веру, вступая в противоречие с совестью, Евангелием и церковным уставом. Владыка Антоний Сурожский где‑то говорил: даже если Сам Бог станет перед тобой и потребует исполнить то, чему твое сердце не может сказать аминь! – не делай этого, ибо Богу нужен не поступок, Ему нужна гармония между Им и тобой.
Потом, собственная ошибка, при осознании её, влечет за собой урок, размышление, опыт, а от чужой какая прибыль? В записках монахини Амвросии (Оберучевой) отражена прискорбная ситуация в Шамордине, одна из побед великой октябрьской: немалые числом монахини, привыкшие без рассуждения повиноваться воле старших, так же рьяно исполняли послушание советским указчикам: сбились в колхоз, доносили на священников, распределяли продовольствие по труду и выгоняли за ворота неугодных властям сестер.
Один монах печатно поделился, как мечтал в юности о непорочном, облагодатствованном руководителе, способном научить высшим степеням молитвенного делания; разумеется, таковой не отыскался. Но конечно и теперь живут истинные старцы, имеющие силу и власть от Бога пресечь мучительство страсти, запретить духовом злобы и прояснить жизненную перспективу. Игумен К., увлекавшийся смолоду винопитием, без малейших собственных усилий навсегда завязал, когда батюшка, его духовник, всего только погрозил пальчиком и сказал: «не надо!», а другой игумен, настоятель, подпавший под гнев архиерея, от своего духовника услышал: «к Пасхе закончится»; сбылось в точности и даже очередной наградой не обошли.
Подлинный старец не диктаторствует, не скажет «делай как я», не навязывает свои взгляды, свою волю; в сущности ведь нужны не приказы, а пример; преподобный Зосима прилепился к Марии Египетской, потому что увидел в ней, слабой женщине с изнуренной, обожженной солнцем и ветрами плотью, святость ; нужен образ веры, человек, идущий по той же дороге несколько впереди.
Поэтому, если вместо гордостной установки на идеальный житийный образец усвоить всего лишь твердое упование на милость Божию, вполне возможно рассчитывать на нужного человека в нужный момент; он явится не обязательно в облике седовласого мудреца: будущая Леушинская игумения Таисия как раз на высших степенях молитвы застала незаметную старушку монахиню Феоктисту [347] , начинающая пытливая подвижница Арсения оперлась на скромную схимонахиню Ардалиону [348] , мистически одаренная послушница Мария обрела советчицей юродивую монахиню Диодору в Жабке, а по ее кончине старца Филимона, смиренного калеку и терпеливца [349] .
И в наши дни инокине М. тоже в провинциальном малоизвестном монастыре повезло встретить препростую мать В., в советские годы постриженную в миру, часто наказуемую нарушительницу порядка: не так поклонилась, хлеб взяла впрок из трапезной, мантию надеть забыла; ругали, а она ни капли не омрачалась; всё‑то улыбалась, всему радовалась, будто, номинально участвуя в обыденной суете, одновременно пребывала в нездешней сияющей дали; «дак когда сердиться‑то, – объясняла с уральским не то сибирским выговором, – молитва бьется тут постоянно, даже когда сплю!» – и ударяла кулачком слева, где сердце.
О Дух, узри меня в моей ночи
И ниспошли полночные лучи,
Чтоб мир прозрачен стал и я прозрел
Сокрытый смысл земных и Божьих дел
И сам себя постиг, – хоть сей предмет
Всего труднее вытащить на свет.
Джон Донн [350] .
Старец Нектарий вышел за ограду Оптиной пустыни всего однажды, под стражей, арестованный большевиками; до того, пятьдесят лет пребыв в обители, ни домой, ни в паломничества, ни по другим надобностям он ни разу не отлучался, что на фоне нынешних чуть не ежемесячных индивидуальных и массовых путешествий к святым местам и морским побережьям выглядит незаурядным подвигом. Издали величайшей трудностью представляется монотонность монастырской жизни, рутина повседневности, упорядоченные, как службы Октоиха, серые будни от восхода до заката.
На самом деле всё совсем не так; жизнь монаха, бедная внешними событиями, зато умная и заведомо осмысленная, чрезвычайно динамична, насыщена острыми приключениями и неожиданными открытиями; часа не проходит без испытания; разнообразие и множество экзаменов скучать не дает – по крайней мере тому, кто стремится в объятия Отча.
Замечательная аллегория Джона Буньяна «Путь пилигрима» по‑протестантски просто и доходчиво отображает странствие души, возжаждавшей Небесного Града: покинув город Гибель, пройдя сквозь Тесные Врата, она должна преодолеть гору Затруднения, выбраться из топи Уныния, обойти селение Обман, пересечь пестрые ряды Ярмарки Тщеславия [351] , справиться с великаном по имени Отчаяние, миновать замок Сомнение… Путника пугают львы, драконы и тьма, осаждают утомление, лень, глупость, зависть, самонадеянность, суеверие, нетерпение, уводят от цели персонифицированные Недоверие, Робость, Лицемерие, а также Формализм, Благонравие и Законность – понятно, всех врагов душа встречает в себе самой; нелегальные обитатели давно освоились и сжились с ней, а возмутились к козням и каверзам лишь под угрозой отвержения, выселения, истребления.
На бумаге процесс представляется если не гладким, то хотя бы последовательным: пилигрим с потерями, травмами и остановками, но продвигается вперед; действительность больше похожа на бестолковое блуждание вслепую по безводной пустыне, или, держась родных ландшафтов, в дремучем лесу, таящем непроходимые дебри, волчьи ямы, болотные хляби и злющих разбойников. Страшно однажды осознать: это мое, это я, Господи! Поэтому не многие рискуют идти, выражаясь в стиле Буньяна, долиной Правды …
Нескладная смешливая Е., принявшая в монастыре скорбный облик кающейся грешницы, лишь через годы начнет освобождаться от лицемерной маски; бывшая продавщица Л., сюсюкающая: Надюшенька… Ленусик… Олечка…, даже наедине с собой не решится признать истинный мотив: понравиться, покорить, закабалить сладкой лаской. Благочинная в глаза и заглаза нахваливает дорогую матушку, но попробуй намекни о подхалимаже, а дорогая матушка, едко высмеивающая игумений, коих удостоили почетных регалий, похоже, не догадывается о владеющей ею вульгарной зависти.
Насельники мужских обителей самовольные отлучки объяснят пользой для дела или миссией по спасению множества заблудших за оградой монастыря; елейный отец С., выступающий миротворцем, кивающий правым и неправым, вряд ли в обозримом будущем увидит себя оппортунистом и человекоугодником; юный иеромонах К., увлеченно распределяющий среди прихожанок запреты и обеты, уверен, что руководствуется святыми отцами, а не властолюбием, а игумен О., каждую литургию обильно орошающий Престол слезами, и мысли не допускает о неуместной публичности и актерстве.
«Я хотела чтоб ее не было, совсем… чтоб на машине что ли разбилась… другие же гибнут», – бледнея от напряжения выпаливает одна послушница, а другая, уже монахиня, сквозь улыбку смахивая слезы, отчеканивает: «лично я при определенных обстоятельствах способна на всё». Дай Бог каждому храбрости для подобных прозрений, приоткрывающих темную бездну между декларируемыми идеалами и тщательно скрываемой подлинностью.
Изречение gn ) wsi seauton , познай самого себя, как взывало со стены храма Аполлона в Дельфах (VI век до Р.Х.), так с тех пор непрерывно в моде: в Интернете под этим слоганом предлагается, кроме бодибилдинга и уроков вождения транспортного средства, широкий выбор вспомогательных тестов: когда родился, где учился, какую слушаешь музыку, какое нравится животное [352] , с кем из знакомых связываешь образ крысы или оранжевый цвет; лет сто назад пользовались не компьютером, карандашиком, вопросы анкет – любимый писатель, философ, девиз [353] – исходили из большей содержательности испытуемых, но так же жаждали собрать головоломку, найти ключ и отомкнуть загадочную дверцу своего я.
Некоторые хотят разрешить загадку с корыстной целью: чтобы в рамках природных способностей, благоразумно избегая помех и уклоняясь от ошибок, достигать безоблачного существования, вожделенного для всякого смертного. Люди, всецело занятые суетой мира сего, надеются рассчитать траекторию успеха, употребляя льстивые гороскопы, составляемые на уровне гадалки‑любительницы; всё более популярен психоанализ, как способ свалить на других все наши глупости и мелкие злодейства, и вообще психология, доставляющая, кроме ненасытимого наслаждения ковыряться в своем неповторимом эго, уйму полезных сведений, помогающих культурно облапошить ближнего.
Однако сколько бы с умным видом не рассуждать о самопознании, никто никогда не преуспел в этом упражнении; даже при самом сосредоточенном внимании человек не в состоянии понять совершающихся в нем процессов, даже простейших физиологических; более того, сосредоточенность приводит к еще большему недоумению [354] .
Отец пустыни Макарий Великий, очевидно, учитывая и личный опыт, хладнокровно замечал: неизреченно и непостижимо происходящее в тебе ежедневно; невозможно разобраться в помышлениях, возникающих с утра до вечера, или зафиксировать внутренние борения хотя бы трех прошедших дней [355] .
Кто уразумел свой собственный ум? – риторически вопрошал святитель Григорий Нисский; в самом деле, реально ли выступать одновременно субъектом и объектом изучения! по замечанию Иоанна Златоуста, нисколько мы не знаем сущности души, ни какова ее субстанция, ни в каком месте тела она находится [356] .
Тем не менее познать себя призывают не только античные философы, но и святые отцы; «никто не может познать Бога, если не познает прежде себя самого» [357] , учит преподобный Никита Стифат; «постарайся войти во внутреннюю сокровищницу свою и узришь сокровищницу небесную» [358] , утверждает преподобный Исаак Сирин; «внемли себе, – призывает святитель Григорий Палама, – себя самого надзирай, блюди, осматривай и обсуждай» [359] .
Психологические подходы бесплодны, бесперспективны, потому что нейтральны, лишены ценностных критериев; они сводят проблему души к изучению отдельных переживаний и нарушений расплывчатой нормы, игнорируя понятие вины и ответственности. Оценивать себя имеет смысл только в сравнении, только в отношении к Истине, только в сопоставлении с Божественным законом, только в свете Христова Лика.
Святитель Григорий Нисский, тонкий знаток человеческой природы, советует применить для самопознания метод, так сказать, апофатический, не отождествляясь, вопреки обыкновению, с какими‑либо качествами, пусть ценными, но действующими лишь в здешней жизни: телесной силой, красотой, богатством, славой; ведь всё преходящее – не наше; следует заботиться лишь о вечном и постоянном [360] .
Вникай в себя и в учение [361] , призывает ученика апостол Павел; это значит читать Евангелие всякий раз заново, пересматривая своей жизнью прежде заученное или внушенное; это значит не идеальничать, а соотносить реальность собственных поступков с заповедями, безжалостно распознавая жалкую подоплеку благих намерений; митрополит Антоний Сурожский рассказывает об одном пытливом прихожанине, который в эпизоде с грешницей, осуждаемой иудеями перед Спасителем, честно видел себя евреем, в отличие от прочих оставшимся, чтобы бросать в нее камни.
Только евангельский критерий плодотворен для самооценки; измерение масштабами заповедей приводит к весьма живому чувству глубочайшего падения, безнадежного банкротства, крайней нищеты; увидеть себя во чреве греха, как во чреве кита, ощутить паршивой овцой, признать мертвецом смердящим [362] , проданным под грех рабом [363] – мучительная, но животворная трагедия.
Отвращение к растленному существу, плененному подлыми инстинктами и лживыми идолами, потрясает до дна, исторгает закхеев вопль: «я больше не буду!» и приводит к покаянию, составляющему сущность иноческого жительства [364] . Покаяние же стимулирует строгое испытание совести, зрение греха своего [365] , ежедневное открытие печального несоответствия божественному идеалу. Познание себя есть познание своей немощи, приводящее опять‑таки к покаянию.
Трусливая склонность держаться поверхности, не приступая к глубинам сердца [366] , уподобляет большинство из нас человеку, который отошел от зеркала и тотчас забыл, каков он [367] ; мало печалиться о грехах, лелея причины их [368] . Вседневные события как раз и служат зеркалом, отражающим внутренний хаос, и было бы уместно исследовать страстную подоплеку столкновений с окружающими, греховную природу застарелых комплексов, фобий, эмоций, замутняющих взор, искажающих представления о Боге и мире подобно зеркалу тролля в сказке Андерсена.
С. на огородном послушании то и дело отдыхает в тенечке, указали на лень – рыдает; Н. повыдергивала вместе с сорняками полгрядки, упрекнули – огрызается, А. проповедует ахинею о предопределении, обличили в невежестве – грубо отшила и еще два дня кипела и дулась; а вот Д. ничего не возражает, но даже походкой демонстрирует терпеливое несение несправедливых обид: всеми владеет неосознаваемая повальная страсть – всезлобнейшее самолюбие [369] – ради которой человек, избегая евангельского света, норовит скрыться между деревьями [370] , неустанно сочиняя сложные утонченные объяснения.
Прискорбная привычка к оправданиям оборачивается соблазном и предательством; избрав фиктивный подход к собственной персоне, так и остаемся во лжи, отвергаем путь совершенствования, всё равно как если бы возвратившийся блудный сын, пресытившись пирами и тельцами, забыл о былом сиротстве, о наготе и стручках , кое‑как, формально, лишь из страха вновь низринуться в общество свиней, помогал по хозяйству, скучал и никогда не пытался понять сокровенного языка своего сердца, на котором звучал отцовский зов. «Есть тебе дело, душа моя, – взывает святитель Григорий, – исследуй, что ты такое, куда тебе стремиться, откуда ты произошла и где нужно остановиться…» [371] .
В одной журнальной статье хвалили игумению, умело назначавшую послушания с учетом мирской профессии и сложившегося темперамента, скажем, Г. чем‑то там заведовала и привыкла командовать, ее продвигают в благочинные, а М. тихоня, чистюля, пусть убирает храм. Но, может быть, для человеческого развития Г. и М. больше пользы принесло бы обживание чего‑то нового и неизвестного, требующее преодоления природных склонностей, привычек и предпочтений.
Один настоятель время от времени устраивает массовое переселение, перемену келий, сопровождающуюся, разумеется, всеобщим стоном и неудовольствием; сам он страдает едва ли не больше всех, но желает «чтоб хоть так, хоть в ерунде поворачивались против своей воли!».
Редко кто интересуется порядком, необходимым для преуспеяния [372] . Почему‑то ожидают найти в монастыре покой, и удивляются, встретив жестокий мятеж страстей [373] . Захлебываясь в черных волнах, воздвигаемых велиаром [374] , пытаются еще и пришпоривать природу, давить на себя, выжимать благочестивые реакции, не учитывая, что для изглаждения впечатлений греховных нужно время [375] ; на самом деле совершается естественный процесс: кто отрекся ради служения Богу, тот находит в себе противление, скрытые пристрастия, невидимые узы, тайное борение [376] .
С., простая деревенская женщина, жила в миру жизнь материально трудную, но нравственно благополучную: и в церковь ходила, и причащалась; когда, вырастив детей и овдовев, в пятьдесят почти лет пришла в монастырь, искренне не понимала, в чем каяться; однако спустя сколько‑то месяцев из нее, как она, пораженная ужасом, определила, попёрло , и вот уже десять лет раз в неделю полчаса выговаривает на исповеди записанные для памяти грехи и просит сестер простить ее невзгоды .
Непреложный закон благовременности диктует необходимость обращать внимание на обстоятельства [377] , чтобы обходить ловушки, расставляемые бесами с целью ущемить, унизить и обессилить дух при помощи нашей же плоти: апостол Петр, заметил один самокритичный мыслитель, предал Христа потому что замерз. Понять значит обезвредить, обезоружить врага: от голода вскипает раздражение, от недосыпа затормаживаются реакции, от усталости в голову внедряется давно забытый стишок или глупая песенка; за хворью крадется уныние; женская психика, ежемесячно подвергаемая известному недомоганию, реагирует взвинченностью, обидчивостью, истерическими слезами, и, как правило, забывает объяснять нахлынувшие горестные чувства обыденной физиологией.
Глупо рассматривать действительность сквозь зыбкую призму случайных настроений. Опытные подвижники советуют выбрасывать балласт, если угрожают ветер и высокие волны [378] : в тяжелых искушениях, недугах, смертной опасности, когда от страха или боли не можешь воспевать псалмы, следует, учит преподобная Синклитикия, не заботясь о возвышенном, просто терпеть, призывая Христа на помощь. Естество наше, по причине перстного и бренного тела, немощно, и когда бывает в искушениях, не в состоянии противостать им, признавал даже такой великий подвижник, как Исаак Сирин [379] .
Но сокрушение о своем ничтожестве отнюдь не означает бессильного уничижительного суда над собой по некоторой вымышленной шкале ценностей, с последующим тоскливым сердечным угрызением, порождающим фантазию стать кем‑то другим, кто всем нравится; оно призывает к реалистической самооценке: есмь то, что есмь [380] , без слезливого умиления, но и без трагедии.
Нужно взять крест своего калечества, в чем бы оно ни выражалось, принять себя со всеми мерзостями и слабостями и просить, чего недостает, у Бога, не только надеясь получить, но нимало в том не сомневаясь [381] , не забывая о статусе человека как микротеоса [382] , малого бога, отмеченного высоким благородством и достоинством; подумать только, Господь не ангелов послал, но Сам пришел, чтобы воззвать погибшего, обещая возвратить ему образ чистого Адама [383] .
В одном женском монастыре молодого возраста духовник перед исповедью, презрительно кривя рот, настойчиво повторял: «не воображайте о себе, слезам вашим грош цена, это не те слезы, не надейтесь, что чего‑то достигнете» и т.п.; другой духовник, много старше и опытнее, наоборот, призывает жить в напряжении и верить в возможность духовного возрастания и даже совершенства; если допустить, что для меня небо закрыто – где взять силы жить [384] ? Надо смотреть не вниз, на собственные недостатки, но вверх, на любовь Божию, и видеть не то, чем я не смог быть, но то, чем я еще, по благодати Христовой, могу стать [385] .
На кипящий котел мухи не садятся
Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
Н. Заболоцкий.
Познание себя, вкупе с познанием Бога, есть нескончаемый и непрерывный творческий процесс, в котором главным заданием, независимо от природных способностей, становится непосредственное творение собственной жизни в соответствии с Божественным Промыслом о ней [386] . Этот процесс святые отцы недаром называют и наукой, и художеством, и искусством: созидать значит вызывать к бытию новое, а вернее будет сказать, открывать как новое уже существующее, и всякое открытие совершается, конечно, по дару благодати, «когда божественный глагол до слуха чуткого коснется» (Пушкин).
Но если Господу принадлежит благо – дать, то от человека зависит благо – взять; богоподобным даром творчества, возвышающим 2 anyrwpoq `а над всей тварью и даже над ангелами, наделен каждый христианин; потому этот дар и связан с великой ответственностью, как показано в евангельской притче: мы призваны устремляться ввысь, приумножать таланты, не замирать, не успокаиваться, но ежедневно, соизмеряя состояние своей души с заповедями Евангелия, приносить покаяние и всё начинать сначала.
Старец Симеон (Желнин) из Псковских Печор торможение духовного роста считал серьезной болезнью, связанной с бесовскими кознями. Тяжкое искушение, называемое охлаждением, нечувствием, окаменением сердца, наваливается чаще всего от нерадения; привыкание к ежечасному общению с святыней порождает самодовольство, когда кажется, что всё постиг, обрел и уразумел, что бури, предназначенные новоначальным, позади, что достигнут рубеж, за которым ничего нового уже не происходит.
Преподобный Варсонофий однажды похвалил послушника за исповедание навязчивого ощущения: дескать, монашеская жизнь безотрадна, день идет за днем, ожидать нечего, впереди те же службы, та же трапеза и прочее; этот ядовитейший помысл заклевал многих, вплоть до выхода из обители, сказал старец, и добавил: монах всё время должен быть как бы в муках рождения, не замечая благотворных изменений, пока не придет в меру совершенства Христова [387] .
Как загоралась покойная старушка м. Е., когда удавалось кого‑нибудь вызвать на диспут; ее собеседницей чаще всего бывала м. В., тоже старушка, едва грамотная, но ревностью ученой м. Е. не уступавшая, они с горячностью обсуждали, к примеру, была ли жена‑грешница с алавастровым сосудом Магдалиною и себя ли имел в виду апостол Павел, когда писал о вознесшемся до седьмого неба.
Мать А. пришла в монастырь на седьмом десятке, ничего не зная о Православии, после чудесного видения, посетившего ее в сокрушительном горе, когда в одну неделю пришлось похоронить сына и мужа; она замучила всех вопросами, пока не открыла святителя Игнатия, а через него Евангелие, которое изучила насквозь, пользуясь толкованиями, и спешила, спешила восполнить ничтожество своей прошлой беспутной, по ее словам, жизни: «двадцать лет секретарем парторганизации состояла!».
Мать М. часы проводит в библиотеке, хотя читает с лупой, и в келье тоже то пишет, то просматривает многолетние тетрадки с выписками и цитатами; молится она, по совету своего кумира Феофана Затворника, часто и кратко, говорит, на длинные молитвы не хватает дыхания. Находясь рядом, среди знакомых Златоустовых молитв можно иногда расслышать не совсем обычную: Господи, сохрани мне разум! она утверждает, что наипаче восхваляемая святыми отцами добродетель рассудительности есть не что иное как умственная способность и надлежит весьма дорожить ею, ради возрастания в познании Бога, во всякой премудрости и разумении духовном [388] – потому что христианством насытиться нельзя.
А вот молодым, обойденным правильным воспитанием, с детства впитавшим в себя много греховного и очень мало божественного, трудно, при безотчетных чувствах и спящем интеллекте, понять цель своего бытия; если почва сердца не взрыхлена, не подготовлена к восприятию высоких понятий, мудрено разуметь слова Господни, а главное, извлекать из них пользу, применяя по назначению, к себе.
Не наученные мыслить, разучившиеся читать, они страшатся отплывать на глубину [389] , ленятся снова и снова закидывать сети и годами бесплодно существуют в ветхозаветном круге правил и запретов: не прикасайся, не вкушай, не дотрагивайся [390] : нельзя в праздник стирать, нельзя надевать чужую одежду и доедать чужой кусок, чтоб не перенять страсти, но можно и даже нужно допить благодатные остатки чая из посуды любимого батюшки, к нормированным поклонам следует прибавить вчерашние и позавчерашние, не исполненные по болезни, а отложенный сегодня канон завтра придется вычитать дважды, в возмещение долга.
Вера, связанная лишь с психологической потребностью укрыться от хаоса безыдейного бытия, ущербна и бессильна; встречаясь с религией , она слепо упирается в букву закона и приспосабливается, искажаясь под давлением обстоятельств и возвращаясь к немощным и бедным вещественным началам [391] ; имитационное существование рано или поздно обнаруживает себя, когда, например, м. Д., оставляющая обитель, сбрасывает иноческую форму и с ошеломительной позорной скоростью надевает форму горничной отеля.
Ибо христианство не религия в том смысле, в каком религиями называются иудаизм, буддизм или мусульманство, – не система запретов и предписаний, не мудрое учение, не моральный кодекс; христианство – новая жизнь в духе и истине [392] , и начинается она с интереса и доверия к Личности Христа, не основателя, проповедника и учителя, а Бога, возлюбившего человека до смерти на Кресте [393] ; от все более тесного общения с Ним возгорается восторженная вера и непреходящее изумление перед тайнами Откровения, неподвластными времени [394] .
Если этого нет, внутренняя пустота, скудость, беспомощность до времени прикрываются православной терминологией: «благодатный храм», «благодатный батюшка», «благодатно пообщались»; «благословите яблочко (сухарик)»; «у меня на нее такая брань»; «пришел помысл» – прогуляться на речку, сбегать к м. Н. поболтать, съесть конфетку; благочестивые штампы и красивые слова [395] вменяются как праздные [396] , если используются для изображения высоких чувств, слывущих христианскими, если за действительное выдается даже не желаемое, а то, чего вроде подобает желать. Так, кстати, и во всём: порывистость заменяет ревность, предательство маскируется под честность, равнодушие прикидывается внутренним миром, а каприз сходит за крестное страдание; и никогда, никогда не признаемся, что ничего не поймали [397] .
Нынче многое подвергается профанации; к сожалению, не исключение и мир веры, утрачивающий серьезность и тайну; личный путь, тернистый и сокровенный, оказывается излишним: стоит ли долго и мучительно, терпя поражение за поражением, пробиваться к истине, куда проще победно предъявить мироточащую икону в доказательство вышнего к себе благоволения; зачем утомлять слабый мозг, погружаясь в непосильное чтение святых отцов, когда можно быстренько перелистать брошюрку‑цитатник и козырять: Иоанн Златоуст учил… Григорий Богослов сказал…
Совсем не обязательно томиться в ожидании божественного ответа, изводясь в сомнениях и утруждая сердце, легче позвонить на радио «Радонеж» и дежурный батюшка не задумавшись выдаст бодрую отточенную формулировку по любому вопросу. Симптоматично, что до сих пор, несмотря на огромное книжное богатство, в церковной среде, даже в монастырях, имеющих солидные библиотеки, имеют хождение безграмотные революционные листовки, подписанные вымышленными именами непримиримых борцов за чистоту Православия: дикарская безграмотность увлекается всем хлестким, мятежным, упрощенным до голых прописей.
От бездумного употребления высоких глаголов восприятие замыливается и сознание перестает ощущать обоюдоострый смысл выражаемых ими понятий; Исаак Сирин призывает вновь и вновь доискиваться цели, которую преследуют обращенные к нам слова Священного Писания, наполняющего сердце силой, очищающего разум, стимулирующего стремление к совершенству; а уста нам заповедано отверзать лишь от избытка сердца [398] ; слово подлинно, когда напиталось соками души и созрело, когда за ним опыт борьбы, сомнений и переживаний; иначе оно остается химерой, как выражался старец Оптинский Леонид, пустой скорлупкой, внутри которой вместо плода пресмыкается дух лукавства [399] .
Вот, например, мать Л., надменно поджав губы, изрекает: «я всех заранее прощаю», и мороз идет по коже: прощающий всех прощает лишь себя. Мать К., подходя перед исповедью к игумении, торжественно, с рыданием произносит: «простите меня, великую грешницу!», но под епитрахилью проводит одну секунду, явно для проформы; если один обычай влечет тебя к Врачу, то не получишь здравия, предостерегал Ефрем Сирин. Конечно, даже словесное, рассудочное «прости Христа ради» с ответным «Бог простит» гасит вражду, пресекает развитие конфликта – но так далеко отстоит от настоящего прощения.
На самом деле прощать не легче, чем любить врагов. Прощение болезненно и трудно для того, кто сам боится оскорбить или унизить другого: вдруг обиженный не простит и твою вину впоследствии предъявят на Страшном Суде; прощающий без усилий претендует на то же от других и не задумываясь наносит удары направо и налево. Иногда именно верность евангельским заповедям не допускает моментально простить хама, попирающего все этические нормы ради утоления яростной части или немедленно забыть вероломную подлость, предпринятую из низменного шкурного интереса.
Только равнодушный запросто прощает несправедливость, закрывая глаза на порок, лицемерно избегая нравственной оценки как чужих, так и своих поступков. К тому же правила запрещают осуждать , т. е. порицать кого‑нибудь вслух; удобней всего следовать буддистской мудрости, воплощенной в известном скульптурном изображении трех обезьянок: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу; а коль уж нет никаких сил смолчать, неприязненный текст приличествует сопроводить ханжеской, как бы сочувственной оговоркой: «ах она бедная, врет на каждом шагу».
На самом деле за демонстрацией розовых очков и намерения видеть всех хорошими таится тщеславное желание самому казаться ангелочком, великодушным и добрым; апостол Павел не был чрезмерно щепетилен и называл вещи своими именами, упоминая «псов, злых делателей» [400] , «лжеапостолов, лукавых» [401] и откровенно сообщая единомысленным: «Александр медник много сделал мне зла» [402] ; «есть много пустословов и обманщиков из обрезанных»; «критяне всегда лжецы, злые звери, утробы ленивые» [403] .
И вряд ли правильно беззвучно уступать злу; незаслуженность прощения весьма вредит и оскорбителю, освобождая его от угрызений совести и, главное, раскаяния, выявляющего волю к исполнению закона Христова; какой смысл в прощении, если виновный не признает себя таковым и по‑прежнему доволен собой? [404] . Скорое словесное примирение нередко означает лишь, как говорят психологи, вытеснение, перемещение обиды в подсознание на месяцы и годы; быть может, иногда полезнее бурная ссора, чем фальшивый мир.
Один священник, паломничая по Афону, случайно подсмотрел… драку: два монаха катались по земле и тузили друг друга, пыхтя и непонятно ругаясь, а потом вдруг вскочили, рассмеялись, отряхнулись и троекратно облобызались; в данном случае конфликт искренне и активно прожит, без фарисейства исчерпан и естественно завершен – взаимным прощением.
Одно время жила в монастыре некая С., долгим, по‑видимому, опытом стяжавшая мастерство без гнева и раздражения, изысканно и тонко причинять смертельную обиду; к примеру, слабую здоровьем инокиню О. она колола в самое уязвимое место: «ну ты‑то понятно зачем в монастырь пошла, в миру работать надо». О. заливалась слезами, а С. изображала удивление: «ты обиделась? ну прости», а спустя время еще и переспрашивала: «ты уверена, что простила?». Как же, ведь все обязаны прощать; простили вон без суда и следствия гонителей, святотатцев и разрушителей державы, вписав в календарь «день примирения» – света с тьмою? убитых с палачами? Христа с велиаром?
Прощают по целому ряду причин: потому, что время лечит, боль утихает, обида забывается; прощают от хорошего настроения, когда хочется всех обнять и наградить своим расположением; прощают из трусости, отступая перед более сильным; прощают от грандиозного высокомерия, как тот персонаж аввы Дорофея, который сносил нападки и оскорбления братий без тени смущения, потому что презирал их как лающих псов [405] ; прощают от эгоизма, чтобы избежать столкновения и не осложнять отношений; язычники, по замечанию Пушкина, прощали из душевного благородства и величия, но не из сострадания и смирения, возможных только в христианстве [406] .
Настоящее, действенное, спасительное прощение требует героической внутренней работы по преодолению кипящего негодования, растравленного самолюбия и душевной боли; оно совершается, если личный интерес приносится в жертву ради исполнения заповеди. В этом случае, когда состоялся выбор в пользу милосердия, прощение становится актом непоколебимого доверия Богу, повелевшему прощать. Тогда, поскольку воля человеческая совпадает с волей Творца, действует всепобеждающая божественная благодать, она возводит веру желающего простить до любви, готовой положить душу за других [407] , и проступок согрешившего вычеркивается, аки не бывший.
О, какой тонкости ума требует путь учений Твоих, Господи! – восклицал преподобный Исаак Сирин [408] ; его творения содержат множество цитат, свидетельствующих о широком круге чтения; Григорий Палама, отстаивая православность священного безмолвия, приводит длинный список своих учителей и единомышленников; если пренебрегать опытом святых отцов, остается полагаться на собственную меру и впадать в ошибки, руководствуясь искаженными стереотипами.
От превратного понимания общеизвестных, казалось бы, вещей, происходят и поступки невпопад, скажем, когда м. М. решительно отнекивается от поста благочинной, орудуя безотказной мотивировкой: «я недостойна, не потяну»; на самом же деле причина в неудобстве должности, чреватой конфликтами, охлаждением сестер, раздосадованных назначенным послушанием, начальству тоже не угодишь… А м. И. топорщится, с гневом отвергая регентство: «зачем мне это надо, я в монастырь смиряться пришла, а не командовать!».
Но забиться в угол незаметной мышкой, тише воды ниже травы, накручивая четки и записывая грехи, не означает достигать смирения; куда смиреннее и полезнее принять, по примеру Спасителя, предложенную чашу и терпеливо носить чужие бремена. Известно, какую бурю помыслов и искушений пришлось одолевать преподобному Серафиму после отказа от настоятельства.
Оптинский схиархимандрит Агапит (Беловидов), высокообразованный, незаурядных дарований человек, автор замечательного жития старца Амвросия, под конец жизни временами впадал в старческое слабоумие; преподобный Нектарий объяснял это Божиим попущением за многократные отречения о. Агапита от общественного служения. Митрополиту Вениамину (Федченкову) слова того же старца Нектария, сказанные чрезвычайно твердо и авторитетно, врезались в память до смерти:
– Батюшка, примите совет на всю вашу жизнь; если начальники или старшие вам предложат что‑нибудь, то, как бы трудно или даже как бы высоко ни казалось это вам, – не отказывайтесь. Бог за послушание поможет [409] .
Никакое слово, говорит Лествичник, не изъяснит блаженного чувства святого смирения; невозможно дать понятие о сладости меда тем, которые никогда его не вкушали [410] . Византийское понимание смирения сводилось к умению находиться точно на своем месте, в соответствии с иерархическим положением; наши святые, Феодосий Печерский или преподобный Сергий, подражая в уничижении Христу, трудились на самых низких послушаниях и смирялись перед каждым, но держались на равных с князьями и боярами и обличали их, напоминая, что сословные перегородки Неба не достигают [411] .
Некоторые думают, что смирение вырабатывается в суровой дисциплинарной обстановке, от унижений, издевательств и недоедания, однако смирённый отличается от смиренного, как вынужденная болезнью диета от аскетического поста. И в лагере, констатировал священномученик Роман Медведь, мало кто расставался с иллюзией почитать свое Я центром вселенной; сам он, даже вкусив даруемой смирением сердечной тишины, пребывал в напряженном внутреннем делании: «учу себя… всегда быть готовым спокойно и с достоинством встретить всякие обстоятельства, как бы трудны они ни были, и умереть достойно своего звания… учу себя никогда не сходить с крепкой скалы нашей веры» [412] .
Разглагольствовать о смирении, говорит святой Григорий Синаит, все равно что измерить бездну; бесполезны смиренные слова, смиренный вид, принужденное уничижение и поношение себя; подлинное смирение есть дар свыше; оно рождается по благодати [413] и лишь при собственном желании учить себя, при условии личностной свободы: кенозис Спасителя, отказавшегося действовать в нашем мире Божественной силой и мощью, был доброволен и свободен.
Вокруг понятия свободы опять же много путаницы; при Феодоре Студите монахи, покидая обитель, объясняли: «тут рабство» и выбирали формальную, пустую, бессодержательную свободу, предпочитая, по бердяевской формулировке, свободу от свободе для [414] ; по сей день люди активно внимают диавольскому шепоту: делайте что хотите, не слушайтесь, не подчиняйтесь запретам и будете как боги.
Девочки из монастырской воскресной школы, посланные перед праздником за ромашками и васильками, вернулись не дойдя до поля: жарко! Т. на Светлой седмице, пренебрегая уставом, усердно бьет поклоны: просит душа! А. не пришла не вечернее правило, всполошились, бегали в темноте по лесу, кричали, звали, в колокол ударяли; на упреки она возмутилась: подумаешь, захотелось погулять, немножко заблудилась… И все в одних и тех же выражениях провозглашали свободу: мы не рабы! Противлением реагирует именно тот, кто, по склонности к законничеству и фарисейству, терпит установления и правила, но, однажды истолковав их как покушение на свою независимость, готов всё растоптать, все принципы отбросить единственно для того, чтобы по своей глупой воле пожить [415] .
Но, может быть, не совсем прав и пламенный о. Д., отмахиваясь: «какая там свобода, тем паче у монаха! только служить, трудиться, сгибаться… мы рабы Божии, закабалены, хоть и по своей воле, повязаны, закрепощены навеки!». Но мы порабощены – любовью, пленены – Христом, называющим нас не рабами, а друзьями; потому что раб не знает что делает господин его [416] , а мы – знаем, и верим Ему, и хотим идти за Ним, свободно отвечая на Его призыв: да будет воля Твоя! [417] .
Однако и доступ к освобождающей истине [418] открывается лишь произволяющему, говорит преподобный Макарий Великий: благодать Божия побуждает, а не приневоливает, как впрочем и сопротивная сила; никто не вовлекается в порок насильно, никто против собственной воли не захватывается гневом, тщеславием, завистью и обманом; только согласие с непристойными помыслами ввергает душу в растление и блуд; посему‑то за расположение к злым делам [419] наказывается не сатана, а человек [420] .
Свобода, дарованная Христом, подразумевает самостоятельность и ответственность. Монах обязан одолевать столь распространенную, особенно в наши дни, болезнь неведения и, как говорит преподобный Никодим Святогорец, упражнять ум, чтобы он был светел и чист; надлежит действовать, во первых, молитвой, умоляя Духа Святого излить божественный свет в сердце, во‑вторых, углубляясь в истинное слово богодухновенных Писаний и учителей Церкви и от них постоянно зажигаясь и обновляясь [421] .
А если, паче чаяния, явственно получена сладостная благодать, ослабевать и почивать тем более немыслимо: милость Божия гарантий не дает, нужно с трезвением хранить, оберегать и приумножать драгоценный дар, соблюдая душу в святости и чести [422] , следуя не самому себе, а совету преуспевших, засвидетельствовавших опыт невидимой брани собственной кровью; в чтении их творений вырабатывается духовный вкус, и ум приемлет силу крепко молиться [423] .
К себе восходи, человече [424] …
Я призываю вас к восстанью против
Законов естества и разума:
К прыжку из человечества –
К последнему безумью –
К пересозданью самого себя.
Максимилиан Волошин.
Покойный митрополит Питирим (Нечаев) считал монашество школой созидания собственной личности и приводил пример: один подвижник решил служить больным, но болезней не становилось меньше и он ощутил лишь печаль от бесплодности трудов; другой преуспевал на стезе миротворчества, но сам оказался в тупике глубокой внутренней усталости. Душевного мира достиг третий: он продемонстрировал братиям сосуд с мутной глинистой водой, которая постепенно отстаивалась, являя чистую зеркальную поверхность; я, сказал он, ушел в пустыню и там увидел свое лицо [425] .
В обиходе личностью называют яркое сочетание каких‑нибудь природных дарований с силой характера, самобытностью мышления, психологическим своеобразием. Но в сравнении со святым или даже еще живущим старчиком, а то и просто батюшкой [426] самый ослепительный персонаж непременно как‑то меркнет, теряет оригинальность и кажется только заготовкой к настоящей, одухотворенной личности, устремленной к Богу и потому обладающей мощью, превосходящей рамки земного и человеческого.
Современным православным само слово личность кажется слишком мирским и потому сомнительным, да и звучит, утверждают, похоже на личину; некий настоятель на робкую жалобу о подавлении личности в его монастыре с раздражением отвечает: «что еще за личность? у святых отцов и слова такого нет; личность это твоя греховная сущность»!
Между тем Православие всегда говорит о личном Боге, Боге Авраама, Исаака и Иакова; мы открываем Бога, ощутив непосредственную, личную Его близость; зов приходит от личного Бога, потому и воспринять его может только личность, или, пусть скромнее, лицо; как молиться, как взывать к Нему, как стоять перед Ним лицом к Лицу, если лица нет [427] ?
Термин «личность» на самом деле введен в IV веке не кем иным как святым Григорием Нисским: pr ) oswpon , слово сложное, состоит из pr ) os – предлога к и существительного % wj , в родительном падеже \ wp 0 oq – глаз, взгляд; получается, находиться перед – чем‑то, кем‑то, или Кем‑то, Кто вдохнул в сотворенного из персти человека душу, умную, великую и чудную [428] , наделенную неповторимостью свойств, из которых выстраивается личность – образ и слава, т.е. проявление личного Бога [429] .
Поэтому поразительный феномен непознаваемости десятилетиями непрерывно наблюдаемого собственного я, самого близкого и родного, открытого для общения все двадцать четыре часа в сутки, святые отцы объясняли непознаваемостью Творца: как неприступна для постижения сущность Прообраза, так ускользает от познания и сущность человеческого [430] .
То, что называется личностью, святые отцы разумели также в библейских терминах образ и подобие [431] ; кто не облекся во образ Господа нашего Иисуса Христа, Небесного Человека и Бога, тот есть лишь плоть и кровь, пишет преподобный Симеон Новый Богослов [432] . Святой Григорий Нисский говорит о потерянной драхме – скрытом в каждом человеке под слоем грязи образе великого Царя, а по Иоанну Дамаскину образ Божий представлен в человеке совестью, достоинством, способностью самоопределения, интеллектом, бессмертием – силой ума и силой свободы. Образ дан как начало, как первая ступень на пути к подобию [433] , еще не осуществившемуся; подобие равнозначно совершенству [434] , его предстоит достигать, исполняя христианское задание: уподобиться Богу, сколько это возможно [435] .
Кто во Христе, тот новая тварь [436] , говорит апостол; речь не об исправлении, не о преодолении некоторых недостатков и даже не о приобретении вожделенных добродетелей, а о сотворении личности заново – задаче, никак не доступной самой твари. Неизбежный крах терпят уповающие на собственные силы, волю и понимание; рассчитывать следует на сверхъестественное, божественное действие: соединение тварной природы с божественной, нетварной, и вследствие этого преображение всего человека.
На семинаре по библейской истории, когда упомянули о благой вести, мать Н., не шибко грамотная старушка, засияла и закивала: «да! да! Бог любит нас… вот благая весть! великое чудо!». А старушка весьма грамотная, мать Т., в назидательных целях часто рассказывает перевернувшую ее судьбу притчу, услышанную около полувека назад в религиозной передаче по иностранному радио: «представь, стоишь близ муравейника, упала твоя тень, они испугались, забегали, обеспокоились; как показать им, что ты друг, что жалеешь их, желаешь добра? только самому мурашом стать! вот что сделал наш Господь!».
Личность христианина начинается с благодарности за Его любовь и желания ответить любовью и верностью; логика дарованной Им осмысленности бытия требует признать евангельские заповеди законополагающим принципом, а себя, следственно, ни к чему путному не способным грешником [437] ; тогда возникает забота о доступе к благодати Божией [438] , или, в ином ракурсе, о том чтобы благодать не встречала препятствий в виде упрямого намерения управлять ею, приписывая свои воззрения, свои желания и свой порядок.
Господь в союзе с нашей немощью [439] исправляет деятельность ума, воли, сердца и тела, преодолевая хаос и распад адамовой катастрофы, восстанавливает целостность и гармонию, чтобы физическое не противилось метафизическому, плоть не спорила с духом и всё совершалось согласно священному порядку: Бог на первом месте, человек на втором, Он действует, человек содействует [440] . Личность, сокровенный сердца человек [441] , в подражании природе Божией восходит к единомыслию со Христом [442] ; личность уникальна: Господь, отсекая лишнее, выявляет самую суть, ядро, духовную сердцевину; личность есть белый камень [443] , новое имя, предъявляемое на пороге вечности.
Жития святых, как правило, умалчивают о подробностях развития, об ошибках, на которых учатся, о драматических внутренних столкновениях, когда поле битвы – сердце подвижника; быть может потому, что каждый имеет свое дарование от Бога, один так, другой иначе [444] , и соответственно путь каждого неповторим, как и личность.
Можно однако заметить нечто общее, необходимое на пути к совершенству: духовному становлению непременно предшествует обучение ко благочестию, на первый взгляд относящееся только к внешнему: распорядок, мера еды и сна, молитвенное правило, поклоны, пока подзаконное не станет собственным непоколебимым устремлением к добру [445] .
Опасно увязнуть в этом внешнем, окостенеть, во что бы то ни стало держась системы: вычитать, не нарушить, соблюсти. Монастырь, как всем известно, от слова m 0 onoq , один, и здесь как раз удобно и возможно, особенно при многолюдстве, предпочесть одиночное, индивидуальное существование, заползти в себя, как моллюск в раковину, и оттуда пускать пузыри собственных понятий, мнений и уставов.
Но всё безобразно, зло и ложно, когда само‑чинно, само‑вольно, само‑управно, по‑своему [446] . Вот одна особа, Е., по прошествии весьма бурной молодости водворившись в монастыре, с первых дней поставила себе высокую цель неукоснительно исполнять пятисотницу; она убегала с кухни, где несла послушание, на речку и, устроившись под березкой, тянула четку, наслаждаясь природой и забывая о времени; в храме забивалась в самый дальний угол, чтоб не мешало богослужение, и сосредоточивала внимание на левой верхней доле сердца. В келье она применяла хитрую стратегию, сталкивая соседок лбами, и когда в накаленной конфликтом атмосфере воцарялась предгрозовая тишина, закладывала уши ватой, надевала, подражая старцу Силуану, меховую шапку и погружалась в блаженное инобытие, наподобие буддийской нирваны, которая видимо и есть абсолютное торжество самости, окончательно и наглухо замкнувшейся в упоительном любовании собственной исключительностью.
Свои приключения и победы она подробно излагала в дневнике, который, не сомневаясь в ценности описываемого опыта, чуть не всем подряд настойчиво предлагала почитать, не исключив и начальства. Ошеломленная игумения надеялась отрезвить Е. популярной повестью из патерика о юноше, который от общих трудов смывался в пустынное уединение и уже вкусил в видения восход, когда усилиями старцев открылся в мерзком облике облезлой черной птицы истинный вид слетающего к нему духа. Однако ученая Е., гордо вскинув непокорную голову, ответствовала: «я, знаете, исихаст!», на вопрос о духовнике назвала Иосифа Афонского, скончавшегося в 1959 году, когда она еще не родилась, и намекнула о рекомендации, опять же из книжки, кого‑то авторитетного: дескать, молитвенника, аще таковой обрящется в монастыре, следует носить на руках.
В данном случае глупость, невежество и нахальство достигают абсурда, в сути же ничего оригинального нет: одно время прославился подвижник, отказавшийся от пострига, потому что настойчиво желал назваться именем посещавшего его якобы мученика, а наместник не внял, посчитав это имя слишком уж экзотическим. Рассказывали о послушнике Г., твердо державшемся обета не лежать на ребрах [447] ; зато днем он мыкался как пьяный, кимарил где придется, храпел на службе и даже не трапезе; благочинный еженощно заставал его дрыхнущим на коленках перед раскрытым на кровати акафистом, грубо расталкивал или просто гасил свет, а назавтра всё повторялось; и ведь ушел! искать место подвигу.
Ушла и Л., желая строгого устава, а перед тем ворчала: не соблюдают Типикон, до революции на первой седмице кухню не отпирали, а тут картошку пекут в духовке, да еще и огурцы, и кислую капусту дают, какой тут пост! Правда, объехав полстраны, возвратилась: там, где по Типикону, «тайком чаи гоняли и даже хлеб в растительное масло макали!».
Что христианского в этих тяготениях к постам, подвигам и молитвам? Мусульмане, к примеру, тоже признают Творца, ангелов и шайтанов, читают Писание, ожидают конца света, надеются заслужить рай, совершают паломничества, молятся и постятся. Вот только в числе 99 именований их Аллаха отсутствует одно, присущее Тому, Кого призывают христиане.
Имя нашего Бога – любовь; героические усилия, предпринимаемые ради каких‑то персональных достижений, в ущерб открытости, доверию, послушанию, чужды новой жизни во Христе, святым Василием Великим определяемой как общение в любви [448] ; Самим Богом заповедано обращение Отче наш, а не мой. Духовный рост как раз и выражается в чудодейственном преображении сознания от узко индивидуалистического к церковному, соборному, свободному от эгоистических страхов и барьеров; скаредная, мелочная сосредоточенность на себе сменяется ненасытимой готовностью служить Богу и людям.
Одна характерная деталь из упомянутого дневника Е.: к сестрам, расположения которых не удалось завоевать, несмотря на обычно безотказную тактику грубой лести и тонких комплиментов, она применяла термин «отрицательно заряженные частицы», нисколько не стыдясь, не считая пренебрежительную холодность чем‑то неподобным, достойным порицания; вспоминается литературный монстр, абсолютный, идеальный эгоист Ставрогин из «Бесов» Достоевского: он не исключал для себя и такой эскапады, как стать монахом.
Подобный тип живет в монастыре под флагом супермена: «я вам докажу, я всё могу!»; не ест, не спит, взгляд отрешенный: круглосуточно на прямой связи с Богом… Прихожанки в восторге: «о! худенький какой! глаза горят, говорит чуть слышно, но со значением, и комарика не бьет, а отгоняет!». Увы, можно так и провыступать всю жизнь, считая что молишься, никогда не задумавшись, куда направлены чувство и воля, не открыв в себе ни глубины, ни своеобразия, ни свободы, ничего, сродного вечности: из огня спасется [449] лишь устремленное ко Христу, сотворенное по Его воле, вместе с Ним и ради Него.
Адам потерял рай, когда в ущерб дарованной гармонии пожелал действовать сам, утвердить себя как себя, без отношения к другому, к Богу и ко всей твари; все частные грехи – лишь проявления самости, огромного «Я!», затмевающего реальность, ибо видеть реальность именно и значит выйти из себя и перенести свое Я в не‑Я, в другое, зримое, т.е. полюбить [450] ; кто любит Господа, тот конечно любит и ближнего, уверяет Василий Великий [451] .
Но как полюбить? сердцу не прикажешь, учитывая что ближний в лучшем случае такой же, как я, грешник и безобразник; разве только вооружить ум [452] : желая любить, изменить угол зрения, смотреть на человека с Христовых позиций, стараться разглядеть сквозь греховный налет самое важное: божественное сыновство, соединяющее всех, а дурное оправдывать, сопоставляя с собственной мерзостью; неужели апостол Павел был беспочвенным идеалистом, когда говорил о нежности, почтительности и предупредительности друг к другу [453] .
Ну, конечно, читаем помянники с именами ближних, молимся, а как же, «иначе будет ад», говорит игумения, ведь молясь о ком‑то просим Бога повлиять, активизировать лучшее в человеке – и тем самым обезопасить от него себя. О матушке взывают все, потому что зависят, певчие горячо возносят прошения о регенте, которая достает, кухарки соответственно о келаре; Боже мой! – вздыхаешь целыми днями, но всегда с корыстью: слышит ли Он меня, спасет ли, достигну ли? молишься, чтобы напомнить о себе, потому что выпрашиваешь чего‑нибудь, ну там здоровья, избавления от грехов, скорбей, вестей из дома; прилежно молишься о том, кто осложняет жизнь, бывает, молишься оттого что желание пришло, настроение такое…
Всегда, всегда корысть; под укрытием правильных слов и дел кормится и жиреет всё тот же свирепый эгоизм; вспомнишь соловьевского антихриста: он вполне добродетелен, непорочен, сдержан, ревностно помогает другим, заповедей не нарушает; и в Бога верит, но в глубине души невольно и безотчетно предпочитает Ему себя [454] ; по этому духу он и обрящет в свое время единомышленников.
Невозможно следовать за Христом, не отказавшись, по греческому оригиналу, от себя самого, не погубив душу [455] – здесь говорится, вопреки некоторым толкованиям, не о смерти за Иисуса [456] (употреблено слово juc ) h ,а не b ) ioq или zw ) h ), а именно об обретении души через отвержение нажитого прежде ничтожного мирка с естественными понятиями и стремлениями, которыми так дорожит бедный человек, заключенный в темнице своего я.
Принимая это условие, выдвинутое Самим Спасителем, можно служить Ему на всяком месте; но все‑таки для созидания человеческой ипостаси нет ничего удобнее монастырского уклада, для сокрушения самости нет ничего эффективнее многовековой монашеской технологии, выраженной в обетах. Отказ от имения учит надеяться лишь на Бога; хранение чистоты возвращает к единству разума и чувства, уцеломудривает , по выражению о. Павла Флоренского; послушание воспитывает отречение от собственной воли, от индивидуальной свободы, вернее, ее видимости [457] .
Монашество – преломление самой природы! Монашество – игольное ушко! Надо войти через него в рай [458] .
…Бросить имя свое, даже имя свое,
Как бросают игрушку разбитую дети…
Р. М. Рильке [459] .
Он – инок. Он – Божий…
Георгий Иванов.
Действительно, монашество вслед за мученичеством стало свидетельством сверхприродной сущности христианства, изъявлением свободы от сладких земных пут, которыми князь мира сего дерзнул соблазнять и Самого Спасителя. Человечество, как ни горько это признать, послушно приняло его посулы: превратить камни в хлебы – значит отвергнуть пот лица и предпочесть аскетическому и творческому усилию научно‑технические средства решения экономических проблем; броситься с храма в расчете на сверхъестественное вмешательство – символ падения вниз, бесстыдства в хищном желании овладеть украденным знанием, подменить молитву магией и окончательно отставить Бога; а поклониться, признав власть сатаны, – не холопская ли готовность, закрыв глаза на религиозные и нравственные принципы, объединяться, вверяясь Евросоюзу, мировому правительству, общему рынку ради сглаживания международных антагонизмов и, как уверяют, всеобщего мира и безопасности [460] .
Чудо, тайна и авторитет отвергнуты Христом, но не миром; история совершается так, как совершается: теперь даже из России, даже православные, даже священники, даже монахи – как некто, оправдываясь, объяснил, «устав страдать» – тянутся на ПМЖ в лучезарные края, где священна лишь частная собственность, но на гладких лицах политкорректные улыбки и царит полное единомыслие в дружном стремлении к сытости, удовольствию и комфорту.
Христиане приоритет материального благополучия и процветания всегда считали опаснее Нерона. Еще во II веке святой мученик и философ Иустин упоминал о евангельском эпизоде, когда приступил к Нему искуситель [461] , как прообразе борьбы каждого христианина: «мы те, имже диавол противостоит всегда противящийся» [462] . Монахи из крепких объятий государства рвались в пустыню воинствовать со Христом против той же тьмы. Три обета соответствуют трем искушениям Господа и имеют целью отвергнуть диктат плоти и обрести свободу от житейских попечений [463] .
Патерики не сообщают о постригах древних отшельников; преподобный Ефрем Сирин, обличая нерадивых, пишет: не думайте, что туго подпоясаться и влачить за собой одежды значит уже монашествовать; можно предположить, что ключевым событием считалась торжественная церемония облечения в священные монашеские одежды: рясу (хитон, власяницу), мантию и камилавку (клобук) [464] . И животные меняют облик в соответствии со сменой своего одеяния, писал Тертуллиан, защищая свой pallium , плащ, в язычестве признак бедности и низкого происхождения, а в раннем христианстве символ принадлежности к истинной философии [465] .
Имело место как часть обряда и пострижение влас по образу крещения, заимствованное, вероятно, от назореев: священник в Иерусалимском храме, совершая обряд очищения, состригал волосы, накапливающие, удостоверено наукой, информацию, и их сжигали, в знак отвержения греховного прошлого. В древности и у нас на Руси поступали так же, а иногда инок делал себе из состриженных волос пояс [466] .
В киновиях на первых порах, по‑видимому, давали клятву верности, единый обет вообще монашества, подразумевавший все три: преподобный Антоний уже учил о послушничестве, отречении от собственности и чистоте; несколько позже Василий Великий высказывает пожелание, чтобы мужи приносили ясный обет девства, а прежде само причисление к монахам молчаливо подразумевало безбрачие [467] . Об ученике Иоанна Мосха Софронии ( VI век) уже точно известно, когда, где и кем он пострижен. Однако чин пострига в его нынешнем виде явился много позже, когда монастыри сделались многолюдны и из пустыни перенесены в города и селения [468] .
Перемена имени также имеет основание в Евангелии: Господь по праву Хозяина вселенной нарекает Симона Петром, камнем, а Зеведеевых братьев не менее говорящим званием сыновей грома [469] ; Савл (Саул – желание) преобразован в Павла (дивный, избранный) [470] ; имя выражает отличительное смысловое ядро личности [471] ; верно сказал поэт: «а ну‑ка Македонца или Пушкина попробуйте назвать не Александром! [472] ». Изменение имени несомненно подразумевает изменение, преображение бытия именуемого, начало новой жизни: Антоний Великий имел откровение, что грехи его от рождения изгладил Господь, отсчет ведется с того времени когда сделался он иноком и дал обет Богу [473] .
Выбор имени принадлежит настоятелю (настоятельнице) или совершителю пострига, однако совсем не случаен, и все знают: указание приходит с небес как знак избирательного сродства со святым, чье принимаешь имя, покровительства именно этого святого и подражания именно ему [474] . Мать И., помнится, опечалилась, вызнав от игуменской келейницы планируемое ей совсем, по ее мнению, мирское имя, и вот, настоятельницу разбудила среди ночи неодолимая мысль назвать ее совершенно иначе.
Постриг не является таинством; признать это трудно : «что чувствовал я, не поддается описанию… ночь по пострижении провел в храме в неописуемом восторге и восхищении… в душе словно музыка небесная играла… что‑то нежное‑нежное, бесконечно ласковое, теплое, необъятно любвеобильное касалось ее, и душа замирала, истаивала, утопала в объятиях Отца Небесного…» [475] .
Не обладая той же способностью облекать эмоции в слова, любой, вероятно, согласится с ними и сказанным в заключение: «я спокойно, без всякого трепета и волнения, пошел бы на смерть, на казнь… так отрешен был я в это время от тела!» [476] . Такие переживания несомненно порождаются Божией близостью, это дар Его благодати, укрепляющей душу великой силой.
Чин пострига невыразимо прекрасен; белая власяница, непокровенная глава, носки вместо обуви символизируют наготу нищего, заслоняемую мантиями сопровождающих, предидущих два два … свечи в руках… тихое пение – и какие слова! «объятия Отча отверзти ми потщися…»; медленное движение от западных дверей к солее, прерываемое тремя падениями ниц; в некоторых монастырях не идут, а ползут, троекратно замирая простершись крестом, лицом в пол … и, наконец, царственное уверение с амвона: «Бог милосердый, яко Отец чадолюбивый, зря твое смирение и истинное покаяние, чадо, яко блудного сына приемлет тя кающегося…».
Современное сознание с трудом вмещает величественную простоту вопросоответов, церковнославянскую языковую конструкцию – кальку греческого Genetivus Absolutus: ей, Богу содействующу; постриженики, волнуясь, перевирают, путают их, особенно женщины: растрогавшись, плачут, боятся ошибиться, пугаются бросаемых ножниц – но в результате ощущение собственного недостоинства и даже ничтожества достигается вполне; что же касается смысла, он понимается много, много позже, и долго – всей последующей жизнью.
Чин монашеского пострига насыщен армейской терминологией: монах подобен воину, идущему на брань [477] ; мантия именуется броня правды, клобук – шлем спасения, четки – меч духовный, крест – щит веры от стрел лукавого: «брат наш… оболкся есть во вся оружия Божия, во еже мощи ему победити всю силу и брани начал и властей и миродержителей тьмы века сего, духов злобы поднебесной» [478] . Все термины заимствованы из шестой главы послания апостола Павла к ефесянам, соответствующий отрывок из которого и читается в Последовании малого образа, еже есть мантия.
Образы, ассоциированные с воинским служением, с самого начала глубоко укоренились в лексиконе Церкви: к церковным Таинствам в раннехристианском обиходе применялось латинское слово sacramentum (солдатская присяга); язычников ранние христиане называли pagani – заимствовав у римских солдат словечко, предназначенное для штатских, способных дезертировать в минуту опасности. Предательство Иуды приравнивалось к воинской измене, а понятия «верующий» и «верный» обозначались одним и тем же словом, и по‑латыни ( fidelis ), и на греческом ( pist ) oq ) [479] . «Благоугождайте Тому, для Кого воинствуете вы, от Кого и получаете содержание. Пусть никто из вас не будет перебежчиком. Крещение пусть остается с вами, как щит, вера как шлем, любовь как копье, терпение как полное вооружение…» [480] .
Различные украшения иереев и иерархов, даруемые римскими императорами по подобию степеней военачальников, также знаменовали непрестающую битву с врагом. Понятие militem Christi – воин Христов – стало навеки званием всякого подвижника, истинного христианина, а монашество и вовсе именуют церковным войском, гвардией духовенства, авангардом Христова воинства; братия не случайно всё чаще склоняют как собирательное, по типу гвардии , хоть и звучит неуклюже: «братия пошла на молебен». В церковнославянском более принят вариант множественного числа, например в «Требнике монашеском»: братия вси исходят в притвор… братиям же рекшим… братия поют…
Форма также отличает монахов как людей долга, поставленных на служение Богу; форма выделяет ратников, участвующих в космической войне с силами зла на стороне Бога; цель иноческого служения – битва с диаволом, которую, правда, приходится вести чаще всего на поле собственного сердца. Демобилизация не предусмотрена: постриг нельзя зачеркнуть ни женитьбой, ни переменой намерений [481] ; отказ от чести монашества сулит постыдную участь навсегда отверженного Исава [482] .
Бегство равносильно дезертирству: обетам предшествует обещание пребыть в монастыре сем даже до последнего издыхания. Бывали и, вероятно, бывают исключения: путь у каждого свой, плюс к тому мы великие мастера усложнять его. Валаамский патерик рассказывает об иноке, который ушел из монастыря, успел в течение пяти лет жениться, похоронить жену и детей, и возвратился. Архимандрит Сергий (Бирюков, 1862 – 1925) поменял несколько обителей: начинал в Давидовой пустыни, четыре года провел в Троице‑Сергиевой Лавре, четыре года в Новом Иерусалиме, и утверждал, что перемена места действует на него благотворно, он чувствует себя бодрее и даже щи кажутся вкуснее; правда, затем сорок лет он безвыходно провел в Александро‑Невской Лавре.
Безответственность и лукавство извращают все порядки: иные понимают монашество как почетное звание, как декорированную привилегию, которой усердно домогаются, а получив, устраиваются со всеми удобствами вне обители, как в старой песне: «ах, если б нам служить на суше, а только б ленточки носить»; мир обожает этих ласковых, доступных и непременно прозорливых «батюшек» и «матушек», которые охотно принимают на совет всех желающих и выдают рецепты на все случаи с гарантией: «я помолюсь».
Кто спорит, бывает исход в монастырь по романтической ошибке, незрелости, глупости, с последующим разочарованием, переоценкой; да и демоны не дремлют и употребляют все средства [483] , норовя вытолкнуть за ворота; преподобный Исаакий, до пострига Иван, как‑то прогуливался в Оптинском скиту вдоль забора и вдруг подумал: «ай махнуть через ограду?»; правда следующая мысль несколько отрезвила: «да уж если уходить, так ведь и ворота не затворены» [484] .
Или взять банальную ситуацию, когда несостоявшиеся женихи или невесты, прослышав что отвергнутые ими возлюбленные в монастыре, внезапно снова вспыхивают страстью, отыскивают их и настойчиво предлагают руку и сердце… Но ведь раньше трех лет по уставу, да теперь уже и и в реальности обетов не спрашивают, есть время определиться, не доводя до мантии, но вот после, ради страшных обетований, принесенных владыце Христу, терпи досаду и укоризну, поношение и гонение до смерти [485] .
Монахи, монахи… не оглядывайтесь назад! Вспоминайте жену Лотову! [486] .
И омрачился дух. Невинность вмиг
Исчезла, что, подобно пелене,
Хранила их от пониманья зла;
Взаимное доверье, правда, честь
Врожденные покинули чету
Виновную…
Джон Мильтон. «Потерянный рай» [488] .
Святитель Амвросий Медиоланский утверждал, что истинное целомудрие возможно только у христиан, ради добровольного стремления подражать Богу [489] ; весталки и прочие языческие жрицы, связанные выгодой или принуждением, в сущности продавали временную девственность, варвары даже преследовали девство, а прочие народы совсем не знали его [490] . В первые века девство восхваляли и превозносили, приравнивая к мученичеству, так что возникла даже необходимость отстаивать святыню брака в борьбе с манихеями. Но и тогда различали девство, paryen 0 ia , как удел немногих, и целомудрие, swfros 0 unh как нравственную норму для христианина, хоть и состоящего в браке.
Сам состав слова целомудрие указывает на цельность, неповрежденность, единство и вообще здоровое состояние внутренней жизни; противоположность цело‑мудрию раз‑вращенность, раз‑вороченность души, рас‑путство, т.е. шатание, блуждание по разным стезям вместо одной правильной – блуд и, как следствие, ожесточение и неспособность в душевном плюрализме и раз‑драе познавать пути Господни [491] .
Кто чувствами в порочных наслажденьях
В младые дни привыкнул утопать,
Тот, возмужав, угрюм и кровожаден,
И ум его безвременно темнеет.
Таков диагноз Пушкина; Иоанн Златоуст отчеканивает лаконично: нечистая жизнь препятствует уразумению высоких истин; о. Павел Флоренский говорит о душе, вывороченной наизнанку: внутреннее, чему надлежит быть сокровенным и тайным, оказывается вверху, как перевернутый пласт вспаханной целины, и выставляется напоказ, а мотивы поступков, так и по Фрейду, блокируются стыдом, загоняются в подсознание; отсюда испорченные помыслы и хроническая ложь: ослепшее сердце, избегая болезненной правды, всё толкует превратно, в сторону эгоизма, затрудняя доступ к покаянию.
Автор одной газетной заметки предположил, что при виде непристойной рекламы человек XIX века упал бы в обморок; о нет; скорей всего просто не понял бы, о чем речь. Зато сегодняшней старшекласснице, читающей, например, роман И.А. Гончарова «Обрыв», кажется нелепым и смешным безутешное горе главной героини, побежденной зовом плоти, и уж совсем непостижимы жестокие душевные страдания Бабушки, сорок пять лет казнящей себя за тот же грех юности. Нравственная планка рухнула, как теперь выражаются, ниже плинтуса: любое влечение объявлено законным, как необходимая потребность, следственно любое ограничение негуманно и враждебно свободе.
Культурный процесс, призванный обуздать животное начало, уклонился в сексуальное раскрепощение, выпустив на свет, на публику, на страницы, на экраны самые темные, подлые, низменные инстинкты, не только уродующие человека, но и приводящие к психическим патологиям, ибо сознание не может безнаказанно мириться с торжеством аморального [492] . Оргия вседозволенности – массовое обнажение, диктуемое модой, фривольность в обращении полов, эротические картинки по телевидению и т.п. – вольно или невольно обольщает, заражает, развращает, и телесная нерастленность обесценивается преизбытком душевной грязи [493] .
Лечилась в московской больнице барышня из монастыря, еще даже не послушница; в палате ахали и поражались, как да почему такая молоденькая в монашечки подалась, а она с покровительственной важностью отвечала: «должен же кто‑нибудь чистоту хранить!»; притом целыми днями при всех, терзая мобильник, кокетничала с бывшим одноклассником, хамила матери, капризничала с духовником, а также тайком от игумении и врача сбегала в город на какие‑то встречи; «ушлая, всех использует, врет напропалую» – удивлялись медсестры, инстинктивно распознавая противоречие. Действительно, фальшью и безстыдством отдает кичение формальным девством без заботы о душе, в которой мы всегда, а наиболее в юности, носим некую смерть и погибель падения [494] .
Вот то ли анекдот, то ли трагедия: одна девица, учась в институте, обрела потрясающего батюшку в мужском монастыре, куда ходила молиться, и когда его перевели духовником в женскую пустынь где‑то на краю епархии, само собой, всё бросила и ринулась за ним; спустя три года, после многих увещеваний по поводу чрезмерного пристрастия к духовнику, чего она не отрицала, но и не отрекалась, её попросили покинуть обитель.
Прибыв в другой монастырь, она, не внимая резонам и утешениям, беспрестанно билась в рыданиях; когда игумения, косясь на огромный цветной портрет иеромонаха, первым делом вынутый из чемодана и поставленный у изголовья, спросила: «а иконы есть у тебя?», страдалица показала крохотный лик Спасителя, вложенный в Новый Завет, и снова залилась слезами: «я не могу без батюшки преуспевать в добродетелях!»; она искренне считала, что одно другому не мешает, даже наоборот; так страсть, если дать ей волю, омрачает, лишает радости, похищает разумение [495] .
Сам Лествичник на вопрос как связать плоть свою отвечает: не знаю! отцы советуют, конечно, не молиться, оправдываясь долгом памяти, о бывших возлюбленных, воздерживаться от тучных снедей, избегать праздности, воспоминать о спящих во гробах, представлять червя неусыпающего, не искать приключений, шатаясь по городам и весям, ухаживать за больными, противиться похоти и не слушать беса, уверяющего, что сделать и вожделевать одно и то же и тогда уж, по апостолу, лучше жениться [496] .
Понятно, не стоит семинаристов приглашать в женский монастырь огород копать; понятно, не следует к массажистке ходить: пошел послушник спину лечить, впал в блуд, а после будто умом тронулся. Иные проявляют и сверхбдительность: посылает благочинный в школу проповедовать, или на базу за продуктами, или в контору лес выписать, а брат падает в ноги: «прости, отец, не поеду! там женщины!!!».
Но, говорит преподобный Никита Стифат, не красавицы повинны в страстных движениях; корень скрыт в душе, которая как магнит железо привлекает к себе вред, в силу предрасположения [497] . Поэтому срамные токи могут возникать даже от рискованных эпизодов в житиях святых, вслух на трапезе чтомых; «ой, у меня грязное воображение», –беспомощно улыбается Д…
А сколько вредных фантазий вызывают физиологически абсурдные фокусы, вписанные ретивыми блюстителями чистоты в так называемые поновления, перечни грехов, прилагаемые к чину исповеди и с выражением декламируемые духовниками в женских монастырях! Впрочем, и одно услышанное или прочитанное слово порой стимулирует поток ассоциаций… только, по Гоголю, плюнешь да перекрестишься; невозможное дело, чтобы кто‑нибудь победил свою природу [498] .
Вообще святые отцы мало значения придают собственно телесным поползновениям, в частности быстродвижному демону блуда: он не мешает в познании Бога [499] , а искушение, обличающее расположение души к плотским страстям, учит различать закон естества от тирании страстей [500] и потому полезно всякому человеку [501] , конечно, если он противится и борется.
Грешит не тело, а дух, пороки сходны и тесно связаны между собою; святитель Игнатий прослеживает развитие блудной страсти от столь распространенной привычки осуждать, выдающей гордость: из‑за упорства в пренебрежении заповедью умолкает благодать, а без нее оскудевает вера [502] , исчезает радость, властвуют плотские ощущения, совершается падение, а за ним ненависть, ожесточение и холодное бесстрашие, предвестие погибели [503] .
Таким образом, важнее всего состояние сердца, девство сердца, по слову святителя Филарета; сначала надо очищать сердце, ибо плоть подчиняется его изъявлению и власти [504] , освобождать душевные силы от всякого вида зла [505] . Неудивительно, что среди святых встречаются бывшие блудницы: осознание греха и падения взрывает весь внутренний мир, становится мощным стимулом к покаянию; замечено, те, кто с прошлым, в монастыре живут строже и внимательней.
Более того, младенческая чистота, если б можно ее сберечь, ничего не стоит, потому что естественна, не добровольна, дана даром; а невинность предстоит приобретать [506] , наживать, завоевывать, добывать в подвиге, в борьбе выше сил; и не может душа одержать победу только собственным старанием и трудом, если не будет подкреплена помощью и защитой Господа [507] .
Иногда выбирают монашество, спасаясь от брака, не желая угождать [508] и мучиться в супружестве; имеются железные доводы: кому охота детям сопли утирать, потеть у плиты, вонючие носки стирать да еще пьяный муж станет колотить по субботам, где они теперь, непьющие‑то! Между прочим, похожие обоснования девства приводил состоявший в браке Григорий Нисский: неволя, болезненность родов, семейные ссоры, прелюбодеяния, вероятность остаться без потомства, нужда, от которой любостяжание, страх за детей и горести, когда они, возмужав, обманывают надежды [509] .
Аргументы сильные, но устоять на них трудно, а уж возрасти вряд ли кому удается: у монашествующих эгоцентризм трансформируется в культ здоровья; некоторые постоянно от чего‑нибудь лечатся диетами, капельницами, таблетками, гимнастиками, ухаживают за собой, холят и лелеют тело, ужасаются грядущей старости, беспокоятся о внешности: ах, растолстела… на прямой пробор мне не идет… как я плохо выгляжу; но которая жалеет, что очи посинели и плоть увяла, не будет обрадована бесстрастием [510] .
Опорой целомудрия может стать лишь единственность любви – к Богу и свободное, добровольное, сознательное избрание в спутники жизни не мужа и жены, а Христа, с верой в этот союз как живой, плодотворный и вечный; а путь к нему очень тесен, так что и двух, идущих вместе, не вмещает [511] .
Превысший дар Создателя вселенной,
Его щедроте больше всех сродни
И для Него же самый драгоценный, –
Свобода воли, коей искони
Разумные создания причастны
Без исключенья все, и лишь они.
Данте Алигьери [512] .
Снег летит – гляди и слушай!
Так вот, просто и хитро,
Жизнь порой врачует душу…
Ну и ладно! И добро.
Н. Рубцов.
Кто не знает о необходимости блаженного, приснопамятного, преподобного послушания: златые крыла, краткий путь, беспечалие в бедах, беструдное оправдание, бесстрашие пред лицом смерти, безбедное плавание, путешествие спящих! [513] . То и дело слышатся излюбленные церковным жаргоном заклинания: смирение, терпение, отсечение воли, ничего не объясняющая риторика, иногда вызывающая резко негативную реакцию: «как только слышу слово послушание, во мне от ненависти всё переворачивается» [514] . Вряд ли выпалившая это удостоилась похвалы за откровенность; в той же книге поминаются изгнанные из обители, впавшие в прелесть, потому что не смирялись и не отсекали волю.
Выходит, отсечь волю раз плюнуть, стоит только захотеть; преподобный Иоанн Кассиан, заимствуя правила тавеннских обителей, где один авва легко управлял пятью тысячами братьев, сетовал: у нас так покоряться не могут и на короткое время; V век, цветущая пора монашества. А мы, путая дисциплинарное принуждение с аскетическим выбором, норовим подменить труды и муки убедительной терминологией и выдать желаемое за действительное.
Требовать послушания все равно что требовать незамедлительной святости; начальство, ради удобства управления, жаждет безропотного подчинения, как в армии, наказывая сотнями поклонов, раздеванием, т.е. лишением монашеской одежды, ссылкой на коровник [515] ; начальство спешит, не желая нести свой крест долготерпения и молитвы в ожидании милости Божией, располагающей насельников уразуметь и стяжать истинное послушание – по собственной разумной воле, а не из повиновения, вынужденного страхом.
Когда‑то католические ордена, соревнуясь один с другим в выработке послушания, изобретали методы самые фантастические: предписывали ходить задом, совсем не спать, считать звезды на небе и листья на деревьях, здоровому принимать лекарства; у иезуитов требовалось стать покорным как вьючное и подъяремное животное, как болван (каменный божок) и палка. Ангельчик Франциск Ассизский в случае отказа исполнять его волю стращал замуравливанием в стену и, пишут, однажды выполнил угрозу; между прочим, именно он изобрел изысканное испытание, ставшее образцом и каноном для приверженцев слепого послушания: благословение сажать капусту вверх корнями [516] .
Благочинная известного большого монастыря однажды вскользь пригрозила: не можешь – научим, не хочешь – заставим; конечно, она не ведала, что этим лозунгом часто орудовал незабвенный товарищ Сталин, но тем страшнее. В том, не новооткрытом, монастыре доходило, рассказывают, до тёмных [517] , устраиваемых начальству: сильно сжатая пружина имеет тенденцию адекватно распрямляться; бунт иногда берет начало в железной дисциплине.
Даже Лествичник, не нам чета, прославляя идеал и восхищаясь достижениями Исидора, Лаврентия, Аввакира, Македония, оценивал «жестокий, прискорбный, исповеднический» подвиг послушания в эмоционально отрицательных терминах: добровольное рабство, умерщвление души, самонасилие, кровавое понуждение; он не зря подчеркивал различие преуспеяний: и в его время совсем не многие оказывались носителями сей прекрасной добродетели, требующей, кроме героического мужества, тонкой рассудительности и осторожности [518] .
Послушание – тело любви [519] ; не повелевающее предписание, а деятельное выражение доверия Христу, готовности к служению и жертве; отвержение воли падшего естества позволяет выйти за пределы собственного эгоизма, увидеть ближнего, принять божественный призыв полюбить брата [520] ; а тогда, если мы слышим Его, Господь увеличивает Свое присутствие в человеке [521] ; открывается возможность богопознания, приближения к Нему, чего же еще желать!
Примерно так размышлял в незапамятные времена и авва Филикс, отвечая на вопрос о причине оскудения наставников: братия только спрашивают, но того что слышат не делают; послушание, как подвиг Христов [522] , как несомненное мученичество, привлекает воспитывающую благодать Божию; оттого не прошедший послушания не вырастает в меру старца [523] .
Неспособность к послушанию доходит до самых, казалось бы, непринципиальных мелочей: уставщица и требует, и просит петь и читать на церковно‑славянском по правилам, как написано: святый, что, вонми, но год за годом упрямо звучит свитый, што, ванми. Благочинная указывает новенькой ее место в храме – обязательно перейдет на другое. Разнузданное своеволие, общий наш дефект, гибельность которого едва ли кто осознаёт, считают наследием эпохи тоталитаризма: подавление личности вызывает ответную протестную реакцию; действительно, многие помнят из пионерского детства: когда командуют налево, почему‑то неудержимо влечет направо.
Однако выше ли способность к послушанию в странах, избежавших наших испытаний? Беда, очевидно, в безбожной среде, исключившей из обихода все христианские нравственные нормы: какие аргументы, кроме евангельских, могут убедить ребенка слушаться маму, жену – бояться мужа, рабочего – следовать решению инженера, студента – уважать преподавателя, и всех вместе – внимать Богу… в зияющую пропасть между научением и исполнением постепенно проваливается экономика, семья, страна.
Впрочем, и с аргументами жажда свободы, обещая простор, нередко заманивает в тупик самообмана: «люди ищут свободы, чтобы делать что хочешь; но это не есть свобода, а власть греха; чтобы стать свободным, нужно прежде себя связать», – учит преподобный Силуан [524] ; приходится пробиваться к свободе сквозь терния страстей, пока накопишь силы обуздывать себя ради единственно важного.
«Только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти», предостерегает апостол, и продолжает: «но любовию служите друг другу» [525] ; т.е. подлинность свободы испытывается мерой самоотречения и ответственности. Не забудем, что именно грех преслушания совершен первым, именно он стал причиной катастрофы, началом отпадения от Бога и разрушения человека. Следовательно, воцерковление, освящение, восстановление личности никак не мыслимо без искоренения этого греха, без победы над самочинием: потому Господь и был послушлив даже до смерти [526] .
Для монаха поступать так, как Он поступал [527] должно быть не только необходимо, но и естественно; в Драгомирне один из учеников преподобного Паисия (Величковского), оказав своеволие, по молитве старца в назидание остальным замертво упал; это теперь послушник развязно бросает «на кухню не пойду хоть убейте» [528] , средь бела дня укладывается спать, а поехав в город с заданием купить водяной насос, делает сто километров крюку, чтобы навестить знакомую в женском монастыре.
Достигшие священного сана уж и совсем неприкасаемые и непогрешимые: литургию служить лишний раз отказываются: «крыша съедет»; да и дел по горло: освящают дома, причащают, соборуют, отпевают – своих , также и наставляют, проповедуя каждый своё, порой весьма оригинальное, учение. Чада не оставляют вспомоществованием, монах независимо от монастыря и сыт, и, коли есть охота, пьян; и телевизоры дарят, и видики, и виллы. Случается монахи и за границу путешествуют, автомобили себе покупать; всю эту вольницу называют самостоятельностью и кроме мелких пустяков никогда не спрашивают благословения, т.к. наместник, с него станется, может и отказать.
Считается хорошим тоном воздыхать о старцах, коих конечно же нет; одни страстно желают определенности, диктуемой кем‑то типа гуру: сколько есть, спать и молиться, чтобы безошибочно угодить Богу; другие причитают, как бы оправдываясь: раз старцев нет, то и слушаться, стало быть, некого; с чего‑то взяли, что для послушания годится только мифический муж преклонных лет, духоносный, по Василию Великому, в слове, деле и разумении.
Но уже преподобный Нил Сорский, предвидя, что такой не обрящется, учил повиноваться Богу и Божественному писанию, а не бессловесно пастись в монастыре или столь же неразумно из него удаляться; великий святой подмечал склонность руководствоваться своей плотской волей как раз у мечтателей, грезящих о полном безукоризненном повиновении [529] .
Но возьмем – из действительности – счастливый сюжет: старец есть, и по благословению наместника своего монастыря навещает женскую обитель; у него много лет окормляется настоятельница, его знают и почитают все сестры, кажется, предельный духовный комфорт! Но в самый нужный момент, когда то одна, то другая из них, обычно на почве неосторожной критики в свой адрес, впадает в тяжелое ожесточение, осложняемое злобным отказом от еды и приступами ярости, авторитет старца оказывается бессилен: кроткое участие встречает недовольный передерг плечиком, стеклянный взор, глухое молчание или дерзкие выкрики на грани одержимости. А вне депрессий девицы бесстыдно эксплоатируют внимание духовника никчемной ерундой, жалобами на игумению, бабьими баснями, кокетливым щебетаньем о пустяках.
Там же где он живет сбывается поговорка о пророке в своем отечестве [530] : братия исполнены достоинства, сами уже духовники, к старцу ходят разве что поделиться собственными мнениями и впечатлениями; вопросы новоначальных послушников касаются еды, усталости и детских обид. Старца осаждают главным образом непутевые тетеньки средних лет, по глупости и легкомыслию утратившие здоровье, семью, работу, а теперь, придя в Церковь, ожидающие чуда, которое за их акафисты и его молитвы наладит исковерканную жизнь, чтоб ничего не болело, чтоб сын не пил, дочь не гуляла, а муж не дрался, и чтоб водились капиталы: «может, в Америку уехать, батюшка?»; будто в Америке сойдет с самолета не она, а другая, сильная, новая, белая и пушистая.
Послушание кому бы то ни было, если оно искреннее, не по страху или выгоде, всегда есть послушание Богу. Когда преподобный Симеон начал свой доселе никому не ведомый подвиг, строгие сирийские отцы, соседи по пустыне, проверяя собрата, приказали ему сойти вниз, и он тотчас начал спускаться. Тогда вынесли вердикт: послушен, значит, не горд, не в прелести, и благословили продолжать столпничество. «Кто отсекает свою волю, тому неведомо для него самого Бог дарует Свою волю и сохраняет ее неизгладимой в сердце его, и отверзает очи разума его, чтобы он познал ее, и дает силы исполнять ее» [531] .
Разве преподобный Досифей, благодаря исключительно дару послушания всего за пять лет ставший святым, взвешивал заслуги и недостатки аввы Дорофея? на месте аввы вполне мог бы оказаться ругатель и мучитель из «Лествицы». И не надо делать дурацких предположений: «а вдруг заставит иконы ногами попирать», как некий духовник, ради своего всевластия толкавший отрока ослушаться мать; «у сопротивника нет возможности воспрепятствовать желающим благого, если только для хитрого лукавства его не найдется места в самих любящих благое» [532] .
Вот одна из сестер становится игуменией; все ее знают много лет как облупленную: на святую старицу не тянет и естественного пиетета не вызывает; как выговаривать «матушка», «вы», «благословите»? известны ситуации, когда такое назначение оборачивалось революционным напряжением и разделением. А рецепт есть, многажды испытанный: преклониться не за превосходство, а потому что так угодно Богу, поставившему ее над всеми.
Таков греческий вариант: соблюдение иерархического порядка, а русская модель, по образцу преподобного Сергия – слушаться всех, ибо Господь волен указать путь и через ребенка, и уж во всяком случае избегать своей воли. Преподобного Варсонофия Оптинского, когда приходило ему в голову всё бросить и удалиться в уединение, останавливала мысль: «посоветоваться не с кем, а сам боюсь, боюсь, как боится часовой уйти с поста – расстреляют».
Известный и по сию пору возможный феномен, когда становится легкой ноша, которую перекрестил духовник, и безопасной дорога, в которую он отправил, объясняется, может быть, не столько высоким духовным преимуществом благословляющего, сколько доверием благословляемого, ненадеянием на себя и свои силы. Один великий регент, говорят, отбирает в свой хор безголосых, ничем не выдающихся, так, элементарный слух есть и ладно, и прекрасно поют: голоса‑то нет, знают они, и не мнят о себе, полагаются лишь на регента и слушаются беспрекословно.
Правильно искать послушания, «любить наставление» [533] , иначе так и живет в нас дух противления, строптивости, впервые выраженный в наглом сатанинском кличе не хочу служить! Преуспевает тот, кто восприимчив к совету и примеру; мать П., находясь в путешествии, в незнакомом храме подошла на исповедь к священнику, ничем не замечательному, скорей несимпатичному, слишком лощеному и молодому, других не было. Когда она назвала, как всегда, в числе грехов уныние, батюшка разомкнул уста и вымолвил: «а вы улыбайтесь!»; она опешила, переспросила и снова услышала: «просто улыбайтесь почаще, и всё». Конкретность подкупает; начала с судорожной гримасы, но понемногу что‑то обретается, вроде меньше стала ворчать и кукситься.
Один опытный священник, может быть, уже и старец, говаривал: пчела со всех цветов мед собирает, так и ты, молись Богу и собирай. Церковь единая семья, а не бюрократическое заведение с распределенными раз навсегда должностями: старец, священник, мирянин, Отец найдет, кого, кому и когда послать на помощь.
…И жаль оставить
Всю шушеру пленительную эту,
Всю чепуху, столь милую…
Арсений Тарковский.
В начале 90‑х годов, когда под угрозой разрыва с отечеством происходил исход из ставших зарубежными монастырей, выезжала в Россию одна послушница; таскали и таскали ее нажитый за десять лет скарб: коробки, узлы, связки книг, чемоданы; две пожилые монахини напряженно наблюдали, провожая каждый тюк пристальным взглядом; «ну, и у нас есть», вздохнув, уронила одна из стариц; «но не стольки», недовольно возразила другая на родном белорусском наречии.
Вообще‑то женские монашеские стяжания ничтожны, предел мечтаний – теплый пуховичок, оренбургский платок, часы Romanson , рекламируемые знаменитой актрисой, а так больше по мелочи, тряпочки, занавесочки, бельишко поприличней из пожертвований; но владелица этого барахла, уезжая, приделывает на дверцы шкафа ушки и вешает амбарный замок.
У мужчин запросы серьезнее; даже на идеальном для нас Афоне повсюду снуют джипы‑внедорожники, сверкают черепичными крышами по‑над морем белоснежные дворцы, то бишь кельи, разумеется со всеми мыслимыми современными удобствами; какой‑то дикей пять раз переделывал туалет, пока не достиг совершенства [534] .
Но если католический орден в Хорватии демонстративно отвергает мерседесы, ауди и BMW, провозглашая, в ущерб престижу и комфорту, предпочтение машин среднего класса, язык всё же не поворачивается объявить этих францисканцев возлюбившими нищету Христову. Прав преподобный Марк Подвижник, обличая скрытое сребролюбие монахов: мы хуже тех, которые приобрели большое богатство, потому что предаемся страстям с некоторой хитростью, как бы желая утаиться от Бога, ибо, не скопляя золота, собираем маловажные вещи; если же вздумаем оставить наслаждение приобретениями, то не во избежание лихоимства, а как бы гнушаясь их [535] .
Тот морально устойчивый юноша, который отошел от Христа, пожалев, в стихотворении Олеси Николаевой, «расставаться с сабелькой из Эфеса, и с камзолом бархатным с алой лентой, и с пером на шляпе, и с крепким перстнем», печалился конечно не о побрякушках, а о твердой почве под ногами. Все мы независимость и уверенность в завтрашнем дне отождествляем с имением, пускай небольшим: квартира, прописка, денежки в банке; иногда роль опоры во внешнем мире играют сущие пустяки вроде фамильных золотых часов, обреченных старцем на истолчение в металлической ступе [536] , или шерстяного коврика, приговоренного схимонахиней Ардалионой к истреблению посредством ножниц [537] . Святитель Григорий Палама замечает: стяжаний вожделевают отнюдь не от бедности; напротив, чувство бедности возникает от ненасытности; сама же страсть от безумия; разве не безумен не верующий в Божественное промышление и опирающийся надеждой своей на богатство [538] .
Апостол недаром видит в сребролюбии корень всех зол [539] ; с того самого приятного для глаз и вожделенного [540] райского фрукта, сорванного без необходимости, не от голода или другой природной потребности, а из тщеславия, сладострастия и любопытства, растет и укрепляется неукротимый навык присвоить, поглотить, прибрать к рукам. Диавол, хорошо зная эту слабость, пытался использовать ее, искушая Человека Христа: все три сатанинские предложения сулят обладание: насущным хлебом, законами природы и всеми царствами земли.
В отступничестве от Бога человечество настолько продвинулось по пути благоденствия и прогресса, что большинству людей алчность, накопительство, корысть сегодня кажутся естественным, нормальным, единственно приемлемым способом существования; протестантизм возвел на степень идеала добропорядочного буржуа, считающего приумножение капитала весьма почтенной целью и едва ли не гражданским долгом.
На всех направлениях жизнедеятельности нами управляет хватательный инстинкт: например, стремятся в институты, но добывают диплом, а не знания; стоит ли надрываться, усваивая трудные лекции, штудируя учебники и пытаясь родить оригинальные идеи; чтобы сдать сессию, достаточно готовых конспектов и вызубренных билетов.
Метод чтения также отмечен печатью потребления: заглатывается лишь сюжет, внутреннее усилие с целью постичь глубину замысла, художественную манеру и своеобразный стиль писателя заведомо исключается; классики нужны уходящему поколению, большинство выбирает современных авторов, учитывающих запросы масс.
Никого не обогащает так называемая «роскошь человеческого общения», потому что каждый озабочен доказать собственное мнение и положить противника на лопатки; какая истина может рождаться в спорах неспособных слушать [541] ; чтобы беседовать, надобен бескорыстный интерес к чужому мнению.
Животворное общение с природой оскверняется низменным практицизмом, установкой получить пользу, «отдохнуть», употребив свежий воздух и приятный ландшафт. Можно продолжать о власти, куда рвутся не служить населению, а хапать выгоды и льготы, о браке, исковерканном стараниями обеих сторон подавить, покорить, полностью завладеть телом и душой другого, борясь за максимальный комфорт для себя.
Источником корысти становится даже дарованная Богом вера, используемая как повод к превозношению, отмычка ко всем тайнам, универсальное правило и пропуск на небеса; православие превращается в потребительский товар, долженствующий удовлетворять религиозные нужды, служить защитным покрывалом, лекарством, задешево снабжать ощущением собственной праведности [542] .
Тенденция захватить и применить в личных целях порой посягает на самое святое и тайное: общение с Непознаваемым; в 80‑е годы один подвижник, получив первый мистический опыт [543] , счел его собственным достоянием, доступным управлению, и прибегал к разнообразным манипуляциям, усиливаясь удержать неизъяснимую сладость экстатических высот: не спал, добиваясь остроты восприятия, взвинчивая и нагружая нервы, ничего не ел кроме кефира, облегчая дебелость плоти, на вопрос «что читаешь» с выражением отвечал «Иисусову молитву». И неправда, книги читал, к сожалению, лишние, изучал индуистскую и буддистскую практику дыхания; потом стал применять наркотики, вошел в соответствующий круг знакомств и покатился до ужасного конца. В те же годы другой мистик, не пожелавший в аскетических трудах и делании заповедей терпеливо ожидать наития благодати [544] , ушел из Церкви к пятидесятникам‑харизматикам добывать легкий хлеб сомнительного происхождения.
Да не подумает кто‑либо, предостерегает преподобный Нил, что без труда и легко достигается преуспеяние в нестяжательности; нужна не вынужденная, а добровольная решимость довольствоваться малым, отказавшись от всех завлекательных приманок, пустых забот, наслаждений, сложив с себя многосложные путы житейских уз. Исполнение обета нищеты не требует отказа от материальных вещей, напротив, уклоняясь от необходимого, чего Господь никогда не лишает, рискуем впасть в кичливость мнимого любомудрия [545] .
Но если оставить болезнь без внимания, считая маловажной, она, закравшись в сердце, бывает гибельнее всех [546] ; ужасающий факт: после реформы 1861 года многие русские афониты – до двадцати человек из одного монастыря! – соблазнившись земельными наделами, возвратились в свои деревни и пахали как простые мужики [547] . Не напоминает ли (пример святителя Григория Нисского) обезьяну, наряженную балериной; в маске танцовщицы она производит подходящие телодвижения, но как только кидают на сцену орехи, бросается к пище, содрав с себя человеческие доспехи.
Неспокойный иеромонах Д., взятый из обители на приход, купив дом с садом‑огородом, умиротворяется и на глазах оживает, вдохновленный мощным стимулом под названием частная собственность; она покоряет, тянет, завлекает; «еду мимо освещенных окон, таких теплых и уютных с виду, и щемит сердце: этого у меня не будет никогда» – признается матушка Н.
В чине пострига, предваряя обеты и как бы указывая на принцип их исполнения, следует вопрос отрицаеши ли ся мира ; ответить на него легко и просто, ведь с момента крещения или обращения мы сбегаем из мира в храм, под надежную защиту божественных чудес, и здесь, среди своих, обласканных Небом за благочестие, всё сильнее презираем и поносим этот самый мир, откуда вышли, чуждый, грешный и прелюбодейный, хоть бы он сгорел совсем вместе с сонмищами непокорных истине и потому больных, голодных, несчастных, обреченных геенне.
Но вот Исаак Сирин предлагает прежде осмыслить понятие; мир есть имя собирательное, обнимающее собою страсти: желание богатства, телесное наслаждение, желание чести, желание начальства, желание власти, желание славы, желание нравиться, страх за тело [548] . Кто посмеет утверждать, что мир в нем умер? Роскошь монастырского убранства в виде дубовых гарнитуров, необъятных кожаных диванов, натуральных ковров, мраморных лестниц обыкновенно оправдывают тем что не прилагают сердца [549] , но тогда зачем? приличие, престиж, удобство – категории для нас не подходящие.
Далее, телесное наслаждение компенсируется блаженством чрева; монастырская трапеза славится непревзойденным искусством обойти любые ограничения устава, чтобы утешиться едой, приготовленной даже без масла; монах вообще способен извлечь столько удовольствия из куска ржаного хлеба с солью, что и не снилось самому изобретательному гурману с его устрицами и, как их там, лобстерами. Често(власто)любие выявляется ропотом: ведь «если б я был (а) настоятелем, таких безобразий нипочем не допустил (а) бы».
А страх за тело! монастыри изводят немереные средства на платные клиники, врачей, приборы и лекарства: стыдно и недостойно инока руководствоваться пошлейшим американским заклинанием «береги себя», популярным теперь и у нас, однако, усомнившись в надеждах на медицину, рискуешь прослыть бесчеловечным еретиком. Хотя, например, далеко не молодая мать Л., лет тридцать назад отказавшись от всяких лечений, болеет не чаще, а реже прочих, при первом чихе горстями принимающих таблетки.
Угроза серьезной болезни вызывает дикую панику; подобно язычникам мы никак не уразумеем, что «дни нашей жизни сочтены не нами»( Шекспир). «Одна монахиня мне написала, что страдает и если не сделает операции, то умрет; я отвечаю ей: имей веру, возложи всё на Бога, предпочти смерть; она присылает мне ответ, что болезнь повернула вспять» [550] . Признак духовного преуспеяния – малоуважительность страха смертного, а всякому живущему нечисто вожделенна жизнь временная [551] . Элементарное пренебрежение земной суетою [552] тоже проверки не выдерживает: помнится, один молитвеннейший, на вид духовнейший игумен совершенно потерял лицо, всего‑навсего опаздывая на поезд.
Утратило свою привлекательность вожделенное для христиан странничество, не буквальное, как образ жизни, но как образ мышления и поведения: всякая чужая страна их отечество, и каждое отечество для них чужое, писал святой Иустин Философ. Странник нищ, весел и всегда готов отправиться в путь: бедняку собраться – только подпоясаться, говорит пословица; странник свободнее всех; у него ничего нет, он не боится ничего потерять и значит его не за что подцепить. Древние святые вели такую жизнь, бездомную, бесприютную, скитальческую, не имели ни крова, ни закрома, ни ложа, ни трапезы, ничего кроме тела [553] .
Монахи бежали в пустыню; в пустыне возрастал Иоанн Креститель; в пустыню Дух вёл Спасителя для испытания и укрепления; Моисей в пустыне беседовал с Богом, а пророк Илия в пустыне же узнал Господа в гласе хлада тонка [554] . Пустыня символ вольного пространства, бескрайней, безлюдной и безвещной дали, открытой до горизонта, в ней действуют иные законы, нет места обыденности и дешевым соблазнам, но она таит в себе риск и вызов: приходится остаться наедине с собственной удобопреклонной ко греху природой, с тонкой силой тьмы, пребывающей в сердце, с прежними нравами и помыслами, которые повлекут и закружат именно в том, от чего бежишь и отрекаешься [555] .
Не обязательно для монаха пребывать вне людей и мира, важно уйти в пустыню безстрастия [556] отвергнувшись себя [557] . Отречение половинчато и несовершенно [558] , если не простирается до главных имений, сокрытых в нашем многочисленном, многоликом я , всегда желающем вопреки Евангелию пыжиться и утверждаться. Стяжанием является всё что имеет общение с душой, а всё, что имеет общение с душой, пойдет в будущий век [559] . Протиснется ли в игольные уши [560] верблюжий горб наших убеждений и заблуждений, если и в веке сем он клонит нас к земле, лишая маневренности и свободы.
Как часто мы сами стоим у себя на пути со своими достоинствами, знаниями, воспоминаниями, любимыми друзьями, фильмами и книгами, ворохом пристрастий и неприязней, на нихже стоим и утверждаемся; замечено: некоторые, например, бывшие учительницы, как правило, к монашеству непригодны, у них слишком большое имение: интеллигентство, добрые дела, репутация и как следствие – непроницаемое самоуважение.
Монашество требует освобождения от всего, что обременяет, будоражит и томит наши мысли и ощущения; «если вцепиться в семью, политику, науку, христианство обращается в шутку; в формуле «Христос плюс еще что‑нибудь» второе слагаемое по мере возобладания Христа необходимо умаляется, сходя к нулю» [561] , чтобы сердце ни к чему не прилеплялось [562] . Единственный критерий зрелости – минование не только боязни житейских превратностей [563] , но и страха смерти, готовность разрешиться и быть со Христом [564] : «уничтожь в себе всякое разделение, пусть будет весь человек собран воедино и всецело устремлен к Богу» [565] ; иначе не осуществить монашества.
Рассеянность эмоций и помыслов делает человека бессловесным рабом обстоящего разноречивого мира; ничем не лучше одержимость какой‑нибудь одной целью, порабощающей страстью, т.е. собой. Предпочтителен третий способ существования, когда все силы, все мысли, все желания устремлены к Богу [566] . Это и есть истинная простота [567] , населенная ангелами, подразумеваемая в известном афоризме: концентрация на единственно ценном и важном, а не бедность чувств, не темнота воззрений, не высокомерная слепая пошлость, игнорирующая тайну и щедрая на рецепты. Тот монах, кто живет для Бога, и притом для Него одного, сказал святитель Григорий Богослов.
Мой дух! доверенность к Творцу!
Мужайся; будь в терпенье камень…
К. Батюшков.
Я христианства пью холодный горный воздух…
О. Мандельштам.
Первый пустыни житель преподобный Павел Фивейский в ранней юности скрылся в безлюдную африканскую степь переждать гонение, но, вкусив сладости безмолвия, раздумал возвращаться; девяносто лет он пребывал в случайно обнаруженной пещере, окруженной пальмами, с источником чистой воды рядом, и ежедневно от ворона получал полхлеба в пропитание. Незадолго до кончины его случайно нашел великий Антоний; он и позаботился о погребении святого; каменистую почву для могилы копали двое послушных львов.
Промысл сохранял на необитаемом острове преподобную Феоктисту, питал и наставлял в пустынном одиночестве Марию Египетскую, в нужное время послал Своего раба, чтобы причастить перед смертью и предать земле; могилу вырыл опять же лев. В «Луге духовном» повествуется об Иерусалимской девственнице, бежавшей в долину Иордана от нечистой страсти влюбленного с корзинкой бобов, которых по благодати Божией хватило на семнадцать лет.
Нынешний монастырь ничем не напоминает суровую скудость пустыни: совсем неплохо кормят, одевают‑обувают, все удобства – и страшно. Чего не наслушаешься, собираясь в монастырь: «позапрошлая эпоха! какой смысл в этих простите‑блаасловите! разве в миру мало работы!» – уверяет институтский приятель; «с ума сошла! ты же слабенькая, физически работать не можешь!» – ахает мамина знакомая‑врач; «стены не спасут… что в этих монастырях творится‑то, знаешь?» – пугает благочестивая прихожанка; «ага, давай, зачем только училась, чтоб неграмотная бабка в рясе тобой командовала?!» – иронизирует ближайшая подруга; «о‑о! хамства, грубости, жестокости не стерпеть!» – вопит душа; «да ладно, – зевает духовник, – выдержишь, не выдержишь, всё равно какая‑то польза…».
И вот надо шагнуть из лодки, не обращая внимания на предостерегающие крики, не стесняясь своей неуклюжести, не замечая насмешек и не слушая благоразумного, извне или изнутри, голоса: слыханное ли дело ходить по водам! глупость, юродство, сумасбродство! – и смотреть только вверх, на прекрасный лик Сказавшего иди, не поддаваться влечению заглянуть в грозные темные волны, готовые поглотить и погубить; ты веришь Спасителю? Ты веришь словам Его? [569] .
Вера настигает нас нежданно, непрошенно, не из книг, не от людей, она приходит чудом, рождается как ни на что не похожее переживание, как подлинный опыт, новая неоспоримая реальность, величайший дар, который знаем что получили свыше, и, это зная, принимаемся суетиться, рыскать от поводыря к поводырю, домогаясь помощи, руководства, рамок, опор, костылей, допытываясь что мне делать [570] с ожиданием четкого спасательного рецепта, скажем, есть раз в день, класть сто «земляных» поклонов или ночами псалтирь читать.
Хотя ответ хорошо известен: человекам это невозможно [571] , ни раскаяние, ни нравственные усилия, ни подвиги, никакая работа над собой сего сотворить не могут, но только Господь. Жажда какой‑то обязательной деятельности по части религии реализуется в надрывном самокопании, бесплодных говорильнях, в уповании на внешнее, в вязкой тине пустяковых мелочей, замыкаясь на предпочтении своей попечительности Его промышлению [572] .
«Нас не учили», – ноет раскрашенная как папуас дама, сдавая внука в воскресную школу; «нас тоже», немного резко отвечает монах‑преподаватель, и правда; крещены, пострижены, некоторые и в сане, но повседневно жить с Богом и впрямь не научены. Присловье гласит: во Христе можно только умирать; но вот пока не умираем, пока пребываем на грешной земле, хотелось бы усвоить какую‑то программу что ли, рекомендуемый способ бытия, наметить контур, хотя бы приблизительно очертить позиции – к чему следует стремиться и каким способом сего достигать.
Нет, бывает, учат, и теории предлагают, стратегию, тактику, «методику монастырского душеспасения» [573] , но тайна не сводится к прописям и остается тайной. На пути разумных, светлых и рациональных проектов всегда ложится «проклятая свинья жизни» [574] : единственное, неповторимое, собственное мое бытие не вмещается в границы чужого опыта и не подходит к измышленным благими намерениями универсальным схемам.
Какие могут быть правила, когда бестолковая легковерная душа то и дело меняет позиции в зависимости от чего‑то нового увиденного, прочитанного или восчувствованного; на самом деле протоптанных дорог и надежной определенности не существует, как и ничего общепринятого, удостоверенного, патентованного [575] .
Поэтому приятная, лечебная, успешная религия никак не удается; сплошные ошибки, падения, сомнения, тупики; Бога нигде нет [576] : Он дал талант веры и удалился в чужую страну [577] , а здесь тело требует своего, сердце надрывается от недоумений, ум повисает над бездной: я не могу Тебя понять! [578] .
Сколько лет пройдет в уродливых крайностях неофитства, пока догадаешься, что Христос не подвластен никаким нормам, договорам, обязательствам, Он игнорирует причинно‑следственные связи, времена и сроки, не поддается усилиям, не реагирует на сопли и вопли; Он не ручной Лев [579] .
Ответы Евангелия на важные вопросы бытия не носят характера четких рекомендаций; Господь недаром применял притчи, породившие многие тома интерпретаций, истолкований – по мере всякого имеющего уши. Однако ясно сказано: веруй в Иисуса Христа [580] ; если сознание услышало Зов, следование ему должно быть глобальным, всецелым, захватывающим всё существо человека [581] . Преподобный Григорий Палама требовал от подлинного монаха соответствия именованию – m 0 onoq он трактовал как цельность, внутреннее единство [582] .
Но где вера, с которой всё возможно [583] , спасающая [584] , исцеляющая [585] , очищающая [586] , рождающая радость неизреченную [587] и любовь друг ко другу [588] , где полная вера от искреннего сердца [589] , где праведность через веру [590] , где вера, открывающая доступ к Богу [591] ; где сотворенные дела [592] , реки воды живой [593] , победа, победившая мир [594] ?
В наше время нельзя не заметить тенденцию к дегенерации веры, к ее вырождению и измельчанию, подмене легкомысленными глупостями и суевериями [595] ; «у тебя сколько чудес сегодня было?». Постоянно взвинчивать псевдодуховные ожидания и чувства, конечно, проще, чем нести будничный трудовой подвиг доверия Христу, Им соизмеряя каждый миг, каждый поступок, каждое слово.
Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди [596] . Однако любой скептик подобный иудеанину – оппоненту Иустина Философа, имеет право сомневаться в способности человеческого естества соответствовать великим словам Евангелия, ибо христиане, хвалясь благочествовать, жизнью своей не разнствуют от язычников [597] .
При любом посягательстве на самое дорогое, неприкасаемое, тщательно оберегаемое Я высокие слова и претензии оборачиваются кликушеской имитацией. Обнажается агрессия, острые когти, беспощадная мстительность, и не узнать в нас приверженцев Его; кто вправе сказать с Иосифом Прекрасным: «не бойтесь меня, я Божий»!
В ссоре, гневе, раздражении христианство наше улетучивается; «ты права, но уступи», умоляет игумения; «ага! дура я что ли!»; всегда побеждает злобная логика мира, от которого мы будто бы ушли; предаемся мечтаниям, осуществлению которых все время что‑то мешает. Живем «на черновик», словно надеясь потом переписать начисто, может, в раю, где не придется сталкиваться с чуждыми, скверными, искушающими людьми.
Как мы веруем, зависит даже от погоды: холод, жара, дождь, ветер повергают в недовольство и ропот, как и всё причиняющее неудобство телу. Весьма влияет фактор здоровья: мы согласны любить Бога больше чем отца и мать, но не больше чем свою плоть; страшно помыслить, каков будет суд, если застанет нас в температуре 40 градусов (о. Александр Ельчанинов), а боль вовсе похищает веру. Подобно язычникам мы полагаемся на врачебные средства, хотя запоем читаем о чудесах: «… у него были три серьезные, страшные и к тому же неисцелимые болезни… я сказал ему, он сразу выздоровеет, как только поверит, что Бог может его исцелить… я потребовал от него возложить всю надежду на Бога… и его плоть стала здоровой, как у младенца… у него были лекарства и два ящика для уколов, и я сказал ему, и он выбросил все это вниз со скалы; и впредь стал он жить здоровым» [598] .
Как говорил А.Ф. Лосев, душонка пищит, упирается и возражает против Бога по ничтожнейшим поводам; правда испорченного естества нашего вооружается против правды Христовой [599] . Не хочется ничего в себе менять, орудуя привычной меркой нравится – не нравится, виртуозно извлекая и из церковной сокровищницы лишь подходящее, впечатляющее, утешительное, не колеблющее личного устоявшегося мнения.
«Благословите причаститься», – обращается монахиня К. всего на третий день после праздника и общего говения; «почему?» – вопрошает игумения; «плохо чувствую»; к Богу стремимся или здоровье поправляем? Его взыскуем или желаем спастись, то есть, подстраховавшись благочестием, купить за соблюденные посты и выстоенные обедни блаженство и хоть в вечности утолить неизбывное влечение к удовольствиям [600] ?
Монахиня Л. при известии о кончине престарелой сестры впадает в истерику с заламыванием рук, а монахиня М., напуганная телефонными жалобами болящей матери, лихорадочно собирает чемоданы и настолько теряет самообладание, что о вере как‑то неловко и напоминать. Добавить еще подверженность суете, страхам, тревогам, влечениям, учесть несчастный изъян переменчивости, с крутыми переходами от греха к надсадному покаянию, от эйфории к новому падению, от возбуждения к унынию и каменной сухости. Никакой стабильности: короткая радость – и опять тучи, мрак, лишение помощи свыше, возможно, с целью осознания человеком немощности естества своего [601] .
Но вот главная беда: когда вера пропадает, человек закрывается для Бога: художник пишет портрет царя, пристально вглядываясь в его лицо; если же царь отвернется – тогда невозможно писать живописцу [602] . Вся забота сатаны заключается в том чтобы убедить человека что Бог не заботится о нем [603] ; отсюда и страхи, паралич воли, слабость физическая: сколько вера цветет в сердце, столько и тело успевает в служении, говорит Лествичник. Вера – открытие дверей для божественного творчества, разрешение Богу действовать, принятие Божьего интереса как своего, даже с риском нарушения моих личных земных интересов [604] .
Тот же Алексей Федорович Лосев, монах Андроник, арестованный чуть ли не в день пострига, в лагере сильно унывал, плакал, роптал и недоумевал, мучительно отыскивая смысл в крушении «объективных ценностей жизни», триумфе хама, наглом торжестве примитива, вульгарного вкуса: зачем? разом лишился книг, науки, кабинета‑кельи, духовника, прекрасного верного друга – сестры‑жены, зачем?
Зачем злосмрадная атмосфера барака, отупляющая мозг, истязающая утонченную, возвышенную душу, совсем не знакомую с низменной разнузданностью, садистской лютостью, зачем? даже Вольтера цитировал: если Он не может избавить от скорби, Он не Всемогущ, если не хочет, не благ… [605] .
Вечным воплем к Небу о несправедливости, горестях, несчастьях, царящих в мире, заглушается кроткий ответ Того, Кто подкрепляет изнемогающего, Кто не воспротивился, не отступил назад; Кто предал хребет биющим и ланиты поражающим, Кто лица Своего не закрывал от поруганий и оплевания [606] .
Если вездесущий Бог ведает всё, Он знал, как поступит Авраам (с Исааком), зачем же мучил его? Да, но Авраам не знал, выдержит ли испытание, отвечал блаженный Августин. Таково Его милосердие: Он не удовольствий и наслаждений желает Своему созданию; Он хочет соделать нас сотрудниками Своими, достойными Его избрания, чтобы нам иметь участие в святости Его [607] , и применяет меры, какие считает целесообразными.
Сколько душевных сил бездарно тратится на противление, ропот, на борьбу за легкость бытия; почему мне косить, доить, кидать навоз, копать, падать от усталости, терять здоровье, а не вышивать сидя, водить кисточкой по доске, тянуть четку в келье или руководить. Иные с ужасающим в монахе цинизмом похваляются, как ловко умели смолоду избегать общих, физически тяжелых работ. Что ж, и уклоняться в нашей воле; Бог устрояет случаи ко спасению, но подчиниться им с большей или меньшей готовностью зависит от нас [608] ; потому и говорят: несовершенный делает что может, а совершенный – что нужно.
Похоже, самых возлюбленных, избранников Своих, таких как супруги‑монахи Лосевы, Он подвергает сугубым скорбям, со стороны кажется, не выносимым; кто знает, не для того ли, чтоб никаких ценностей, научных, культурных, душевных, не осталось у них, кроме веры, надежды и любви. Собственно, вера и есть любовь: нельзя стремиться к истине, не любя ее; она открывается только любви, которая сильна как смерть, испепеляющая всё чуждое ей [609] .
Вера есть одновременно и надежда, горячее упование только на Его милость; «ограничение надежды принадлежит незрелому и фарисейскому образу мыслей гордых своими постами, своими десятинами и продолжительностью молитв своих» [610] .
Страдания – мегафон Божий [611] , Его посещение, дар участия в страданиях Христовых [612] , потому и наши несчастья должны иметь важный, может быть, не здесь постижимый смысл. Но мы не желаем согласиться что так нам суждено [613] и расцениваем скорби как странное приключение [614] , как досадное препятствие, с чем жить нельзя, а можно лишь переждать или обойти, перешагнуть, смести с дороги. Пшеничное зерно не хочет умирать [615] , предпочитая оставаться при своей жалкой одинокости, цепляясь за убогую малость привычного теплохладного ритуала.
Иногда задумываешься, что останется, лишись мы нашего плотного и густого православного быта, с елками и вербами, пасхами и куличами, панагиями и крестными ходами, акафистами нараспев и молебнами; не убаюкивает ли он, не становится ли самодостаточен в своей авторитетной правильности, лишенной кризисов и потрясений, оттесняя Христа за стены размеренного родного уюта.
«Это что – стоять за правду, ты за правду посиди ! » – цитирует мать И., смолоду знавшая знаменитого священника Д.Д.; он проводил в храме беседы, задавал прихожанам неожиданные тесты, например тему «встреча с Богом», и один человек оказался только что из лагеря; в советское время там иконой и святыней служила пуговица с нацарапанным на ней крестом, знамением Христовым. Там этот бывший демонстрант и борец за права понял, почему всякий мятеж имеет результат, противоположный поставленной цели и заканчивается нравственным поражением: слепая самонадеянная тварь не может диктовать Творцу свои понятия добра и зла, всегда ошибочные из‑за земной ограниченности. В терпении же спасается душа [616] , потому что вверяет себя Богу: терпение есть приятие участи с доверием Ему; а промыслительная забота Божия любыми средствами достигает предназначенного к нашей пользе [617] .
Инокиня А., изгнанная из монастыря по вздорному навету, плетясь к автобусу с тяжелым грузом малоценных, но необходимых вещей и книг, конечно изнемогала от горечи, терзалась от несправедливости и одиночества, совсем безысходного в тот холодный весенний вечер на пустынной дороге, но сквозь жгучие слезы пробивалась житейская уверенность: обителей много, здоровая, всё умею, пою, нет проблем, устроюсь. «Не тут‑то было; год почти слонялась: где нравится – постриженных не берут, а где берут – мне ну никак не нравится… Господь проучил: вспомнила как ворчала, роптала, воображала о себе; что имеем не храним, а осталась без пристанища – узнала страх Божий», – усмехается она.
Иоанн Златоуст выводит страх Божий из благоговейной и трепетной мысли о вездеприсутствии Бога. Страх Божий, конечно, не животный ужас пред наказанием, по образу тирании, но все‑таки, порожденный изумлением, опытом человеческой беспомощности, зависимости и тревоги, помогает от лени и спячки, сытости и скуки. Господь, да, милосерд и сострадателен [618] , но я‑то, я?.. мой свет – тьма [619] , моя душа – сорный репейник, колючий терновник [620] , вдруг Он объявит: не знаю тебя, отойди [621] ; выбросит вон, как обуявшую соль [622] , срубит как ветвь, не приносящую плода [623] ? сказано же: не всякий войдет в Его Царство [624] .
Страх Божий – живительное, отрезвляющее и ободряющее осознание: всё в Его руках, всё дает нам Он: и усилие, и действие, вплоть до стремления к Нему; некуда рваться и бежать, нечего завоевывать, мы ничего не можем взять, а только Он может дать [625] . Наше дело поминутно обращаться к Нему за помощью: называется синергия : союз моей свободы и не моей благодати [626] ; в особенности умолять чтоб не оскудела вера [627] , чтоб она стала той несокрушимой мощью, с ощущением которой не боятся ступить в огонь, ходят по водам и уже никогда не колеблются в чувствах [628] .
О, взять бы все – и всем и по всему
или сосной, макнув ее в Везувий,
по небесам, как кто‑то говорил, –
писать, писать единственное слово,
писать, рыдая, слово: Помоги!
Ольга Седакова.
Если судить по изобилию выпускаемых книг, посвященных умному деланию, молитвенников у нас несказанное множество, хотя в куда лучшие времена преподобные с большим личным опытом, Симеон Новый Богослов и Григорий Синаит, а на Руси Нил Сорский и Паисий Величковский, сетовали о весьма малом числе искателей этого подвига. Сейчас в любой церковной лавке покупаешь четки, руководство как научиться молитве – и вперед; в монастырь приходишь вооруженный убеждением: нет иного смысла в монашестве, кроме умного делания. Технология широко известна: садишься на низкую скамеечку, свесив голову на грудь, взор устремлен на середину чрева, находишь место сердечное и вводишь туда ум, задерживая дыхание… всего и делов, и предвкушаешь обещанное скорое обретение непрестанной радости.
На первых порах ожидает ряд разочарований; Е. пороптала полгода и ушла со словами: что за монастырь, молиться не дают, я в миру меньше работала! Но, например, в обителях Пахомия Великого первые три года послушнику предписывались исключительно утомительные физические занятия: пока тело живо, естество нуждается в труде [629] . Да и в наших переживших советскую власть монастырях держали тот же порядок, чтоб с соленым потом вышло самомнение, чистоплюйство и прочая, по выражению святителя Игнатия, гордая дурь, и пришло мало‑мальское смирение, навык идти наперекор собственным пожеланиям и привычкам. Церковь осудила мессалиан и евхитов, отстаивавших право некоей монастырской элиты только молиться, в то время как остальные члены братства вкалывают ради удовлетворения общих материальных потребностей; всегда присутствует контингент, использующий молитву для извинения своей лени и гордыни [630] .
Н. когда‑то повезло случайно встретиться с замечательным священником о. Павлом (Груздевым), он неожиданно выхватил ее за рукав из толпы, отвел в сторонку и рассказал притчу, как один монах усердно молился и узрел в своей келье Христа; всю ночь созерцал неописуемую Красоту, сладчайшего Иисуса, пока не пришло время отправляться на послушание, варить обед, т.к. брат исполнял обязанности повара; но мыслимо ль покинуть Господа, когда Он вот Он, рядом, в кресле сидит! Однако побрел, думая о голодных братиях, а вернувшись поздним вечером, увидел Господа в том же кресле; «а если б ты остался, Я бы ушел», – произнес Спаситель. Мать Н. смогла оценить прозорливость старца через годы, в монастыре, на послушании кухарки, когда приходилось самые торжественные архиерейские службы и встречи самых интересных гостей проводить подобно Золушке вне праздника, у плиты.
Склонный к самоиронии архимандрит М. посмеивается над своим былым неуемным юношеским энтузиазмом: в чине послушника он с жаром хватался за любую работу: вот перекидаю эту кучу дров, Господь освободит от гневливости, выкрашу забор, исцелит от чревоугодия, начищу картошки, простит осуждение… о сокровенном поучении он тогда не думал, но ведь всякое исполнение обязанности есть служение Богу [631] и без плода не остается – о. М., похоже, вырос в настоящего молитвенника.
Ничего нет дурного в опубликованном церковной газетой честном признании молоденькой игумении: хлопот невпроворот, но бегать по инстанциям мне легче, чем молиться. Деятель пусть делает, а то потеряет и то и другое, говорит преподобный Марк Подвижник; в конце концов, усердие принимается смотря по тому, кто что имеет [632] .
Романтические подружки К. и Е., начитавшись современных афонских подвижников, постановили молиться ночами; кончилось пожаром и скандалом, т.к. «враг навел сон» и от свечки, прилепленной к стене, загорелись обои; спортивный азарт непременно протянуть пять, семь, десять четок, неважно в полусне ли, отупении, забвении, выдает неразумную кипучую жажду в кратчайшие сроки, поднажав, освоить сладостное художество.
Никому не удавалось перепрыгнуть разом все ступени лествицы, ведущей к совершенству. В большинстве случаев преждевременные исихастские порывы завершаются ничем: труд упорный, не приносящий ожидаемого результата, и в самом деле тошен. Потому умные пастыри предписывали поначалу долгое вычитывание канонов, акафистов и богослужебных текстов по книгам, как необходимую школу молитвы [633] , ради тренировки внимания и терпения. Митрополит Антоний Сурожский вспоминал о шестичасовом правиле, назначенном ему в юности духовником; может быть благодаря этому опыту впоследствии он умел мгновенно концентрироваться и «уходить под кожу» среди суеты и многолюдства.
Розовая мечтательность преодолевается властью реальных обстоятельств и первыми смутными догадками о законах духовного развития. Мать И. чудом удержалась в монастыре, пройдя все стадии болезни: изобретательно уклонялась от послушаний, ненавидела всё, препятствующее мысленным упражнениям, злилась, изгоняя нарушителей уединенной тишины – я хочу молиться! – пока однажды не поняла, что именно это я хочу и есть непроницаемая медяная стена, о которую разбиваются усилия, втайне питаемые тщеславной жаждой испытать описанные в книгах высокие состояния, восторги, слезы, сияние икон. Хорошо еще, если мистические опыты заканчиваются бегством, отказом от противоборства [634] , а не полным разорением, душевным опустошением и мраком, а то и психическим повреждением.
Духовник отец П. в назидание повествует о себе самом пятнадцатилетней давности, когда начинал иноческий путь: ходил отрешенным лунатиком, закатив глаза и теребя четки, не ел, не пил, не спал. Добравшись до кошмаров и видений, вместе с леденящим ужасом испытывал удовлетворение: шутка ли, сравнялся страхованиями с великими; хотели уже везти в дурдом, но тут наткнулся он у святителя Игнатия на описание прельщенного, узнал себя и, слава Богу, протрезвел.
Может ли увенчаться добром дерзкое намерение не снявши сапог [635] предстать перед Владыкой и беседовать с Ним без посредника [636] ? Когда в египетском скиту начинающий подвижник, получив у старца Ивистиона благословение на сердечную молитву, счел нужным проконсультироваться еще и у Пимена Великого, святой отменил правило, заметив: «авва и делание его на небе с ангелами; утаилось от него, что мы с тобой на земле и в страстях» [637] .
Отцы, учившие молитве, не рекомендовали возводить кровлю раньше фундамента, т.е. приступать к умному деланию прежде очищения покаянием. 96 советов новоначальному монаху преподобного Ефрема Сирина не содержат ни слова о молитве; все они морального характера и призывают не лгать, не лукавить, не распускать языка, не любопытствовать о чужих пороках, не хитрить, терпеть недостатки ближних, остерегаться ненависти и зависти к преуспевшим, подчиняться старшим, не превозноситься, не злорадствовать, не жалеть себя, хранить верность Богу и монашеству [638] . Преподобный Нил Синайский в послании к монаху Агафию о молитве также пишет больше о милосердии, покаянии и сострадании; и другой преподобный Нил, наш, Сорский в своем Уставе говорит преимущественно о рукоделии, труде, нестяжании, помыслах, очищении души и меньше всего о молитвенных упражнениях и нетварном свете.
По наблюдению святого Исаака Сирина, высокого преуспеяния в молитве удостоивается один из десяти тысяч; не потому ли, что, как свидетельствуют патерики, нравы всегда были несоизмеримо ниже евангельской нормы. Все знают историю о двойном самоубийстве в женском монастыре Мен, когда утопилась инокиня, затравленная клеветой, а следом от угрызений совести повесилась виновница, пустившая сплетню. Между тем обитель славилась «строгостью правил, чистотой учения и примерной святостью жизни». Не менее известна повесть о блаженной Исидоре юродивой, единственной из четырехсот (!) сестер избранной ангелом в назидание Порфиритскому старцу: её дружно поносили, унижали, выражали отвращение, оскорбляли – смиренницы и постницы, молящиеся день и ночь [639] .
Нынешние ревнители молитвы, прекрасно осведомленные о пресловутом пупе и разнообразных телесных приемах, обостряющих чувствительность, храбро пропускают у того же Симеона Нового Богослова рассуждения о четырех ступенях духовного возрастания и первой из них – укоренении в христианском нравственном идеале, возращении тех же чувствований, какие и во Христе Иисусе [640] .
«Богоподобные добродетели только и делают человека способным к приятию божественного единения», – учит главный и несумненный авторитет всех молитвенников святитель Григорий Палама [641] , а до него преподобный Григорий Синаит; вдумчивый наставник иноков, по собственным словам, «нечто из опыта познавший». Он далеко не всем и далеко не сразу разрешал приступать к сокровенному деланию, оберегая учеников от поругания [642] , ибо бесстыдно и дерзостно желающий внити к Богу, взыскав того, что не соответствует его состоянию, может сделаться поношением и посмехом для бесов [643] .
Скажут: все грешники, несть человек и т.п., что ж и не молиться теперь?! Понятно, не одни святые и бесстрастные призваны к общению с Христом, но и повседневно согрешающие, при непременном однако условии: со страхом и трепетом, сокрушением и смирением, знанием Священного Писания и советовании с единодушными братиями, как учил преподобный Паисий (Величковский). Увы, в наше время минусы избравших благую часть – строптивость, безответственность, эгоизм, мстительность, истерическое саможаление, диктат плоти – вряд ли компенсируются угрызениями совести, ощущением вины, скорбным сокрушением и плачем о грехах.
Бесперебойная деятельность уст, даже многолетняя, привычная, «навязавшаяся», автоматическая – не увенчивается при далеко отстоящем сердце [644] , и целая жизнь, без остатка отданная борьбе за молитву, может обернуться трагедией впустую потраченного времени. Глинский старец о. Серафим (Романцов) вынес чудовищный приговор одному пустыннику: «никакой молитвы у тебя нет, ты просто привык к ее словам, как некоторые привыкают к ругани», а отшельнице‑схимонахине, избравшей изнурительный пост из нежелания отвлекаться от молитвы на приготовление горячей пищи, сурово сказал: «ты не имеешь никакой молитвы и никогда не имела ее» [645] .
«Из молитвы Иисусовой незнать что сделали, – отмечал святитель Феофан Затворник, – думают, как только стал кто творить сию молитву, то этим одним уже всё сделал; молитва сия стала как заговор какой: твори ее, приложив к сему телесные положения, о коих инде говорится, и все получишь. Вот и мурлычут, а сердце остается пусто, и мысли бродят, даже и срамные движения приходят, а им ничего, будто все такое в порядке вещей» [646] .
С тех пор явление подверглось прогрессу: Иисусову молитву могучим хором в сотни голосов распевают во время многодневных крестных ходов и хвалятся: какая лилась благодать! Облеченные соответствующими возможностями посвящают умному деланию целые монастыри; наивным, неотесаным мальчикам и девочкам, вчера с дискотеки, из спортивного зала, от телевизора, только‑только узнавшим о Христе, не остывшим от мирских пристрастий, властно благословляют четочное правило, отменяя прочие молитвословия, вечерние и утренние, тропари, каноны, акафисты, Псалтирь; словом, всё назидающее [647] гимнографическое сокровище Церкви.
Мессалиане травили святителя Григория Паламу, клеймя ересью всякое иное обращение к Богу, кроме молитвы Отче наш, данной в Евангелии, теперь же поклонники Григория Паламы объявляют всё, кроме пяти слов Иисусовой, неудобным к общению с Богом, обременительным, излишним, включая богослужение: один современный автор с одобрением описывает монахов, во время всенощной поглощенных четками и напрочь равнодушных к кафизмам, чтениям и стихирам, отражающим содержание праздника.
Некоторые духовные вожди из самых благих намерений возводят свое учительство в степень неоспоримой, Небом уполномоченной инстанции и фанатически устремляются к деланию кукол [648] , одинаковых, покорных, безмолвных рабов, впрочем, искренно, от всей души желая устроить монастырскую жизнь якобы по последнему слову святоотеческих творений.
В результате насельники, не способные собирать внимание на виду у всех, приобретают стойкое отвращение к молитве и затем лицемерят, скрывая внутреннюю пустоту, влачатся обгорелыми головешками, а то и покидают монастырь. Другие проявляют безудержное рвение и, сочтя себя достойными небесных озарений, залетают совсем не туда… отчитки, больницы, нервные срывы, скандалы так не уместны среди исихастов.
Нынче, куда ни глянь, модно всё упрощать, понижать, игнорируя сокровенное, сводить чудо Божьего дара к общеполезной и общедоступной яичнице, таинство единения с Христом к дисциплине, публичности, к молитве из‑под палки. Ужасают непомерные мистические посягательства, например, держать ум нерассеянным; старец Паисий Афонский на склоне лет говорил: «кто я такой, чтоб непрестанно держать ум при Боге?»; а преподобный Григорий Синаит замечал: никто не может сам собою удержать ума, если не будет он удержан Духом, и никто никогда не отгоняет помысла, если Бог не отгонит его [649] .
Претендуют молиться непрестанно; но и в те благословенные времена, когда отцы‑пустынники питались хлебом, приносимым ангелами, одним взглядом сокрушали идолов, воскрешали мертвых, без вреда стояли в пламени, укрощали диких зверей, видели грешника насквозь, изгоняли демонов, возили мешки на диких зверях и переправлялись через Нил на крокодилах, они посредством камешков вели счет кратким молитвам.
Знаменитый Павел Фермейский, совершая триста молитв в сутки, встревожился, узнав о какой‑то сельской девственнице, исполняющей семьсот молитв, и пришел к святому Макарию Александрийскому. «Я вот уже шестидесятый год совершаю только по сто положенных молитв, – ответил старец, – зарабатываю нужное для пропитания своими руками, по долгу не отказываю братьям в свидании и, однако, ум не укоряет меня в нерадении» [650] ; смущение же, добавил преподобный, признак нечистого сердца. Значение имеют искренность и внимание, а численности прилежали больше на Западе: Клара Ассизская хвалилась тысячей, а иезуит Иаков Керрут аж двадцатью четырьмя тысячами молитв в день!
Исаак Сирин упоминает о ста молитвах первого учителя монашества пустынника Евагрия, пятидесяти преподобного Моисея Мурина, притом конечно эти люди сами полностью сделались алтарем молитвы [651] , ибо в представлении святых отцов молиться непрестанно означает содержать ум прилепленным к Богу с великим благоговением и теплым желанием, висеть на уповании на Него и о Нем дерзать во всем – во всех делах и приключениях [652] .
Молитва не столько занятие, сколько состояние души; начетнический, подневольный скучный труд никому не нужен и не полезен; «беседуй с Ним, как сын с Отцом, и ты скоро почувствуешь, что Отец рядом и что ты действительно сын, а не раб», – писал один будущий епископ [653] в армию младшему брату, будущему протоиерею.
Между прочим, формулы сокровенного поучения на протяжении веков употреблялись разные: Господи, якоже волиши и якоже веси, помилуй; Господи, да будет воля Твоя; Господи, помилуй мя и помози ми, Тя славлю; Господи, помоги мне, Ты Бог мой и всё для меня; Боже, милостив буди мне грешнику; упование мое Отец, прибежище мое Сын, покров мой Дух Святой… и даже, как видим, не всегда содержали Христово Имя, чему, бывало, придавали столько значения.
Годились и воздыхания неизглаголанные [654] : благодать, по преподобному Паисию (Величковскому), привлекается не словами, а сердечной правотою; «память Божия, вот главное, в чем надо упражняться», – настаивал святитель Феофан Затворник, много раз повторяя что Иисусова молитва не есть существо дела, а всего лишь пособие в числе многих средств к обретению правильного внутреннего строя [655] .
Чему не способствует крайнее невежество, весьма смутное представление о учении Церкви, смысле Таинств, критериях различения истины, при отвращении от возвышенного труда чтения, чрез которое ум очищается от мусора, входит в божественные тайны и омывается радостью, наполняется мыслью о Боге и рождает молитву [656] . Берут в пример Странника, возможно оправдывающего, если доверять его опыту, допущение святого Григория Синаита: послушливого и неграмотного можно скоро обучить молитве [657] , потому что он прост , т. е. целен, един, устремлен к Богу от всей души, бескорыстно, и получение дара не причинит ему вреда.
Как раз Странник, сравнительно недавно переведенный на иностранные языки, породил на Западе толпы подражателей. Хиппи, например, отнюдь не отказываясь от безбрежной свободы нравов, твердили Иисусову молитву, очевидно используя ее как волшебный способ – сезам, откройся! – шагнуть за невидимый порог, слиться с Абсолютом и вкусить наконец настоящий кайф. В рассказе, кажется, Сэлинджера, обыкновенная американская девочка‑тинейджер, шепчет ту же Иисусову наподобие магического заклинания, желая помочь близким.
Порой и православные, по причине вульгарности восприятия, понимают метафорические выражения святых отцов буквально и ожидают сверхъестественных эффектов: келья всему научит, а молитва сама просветит, наставит и исцелит от страстей. Так мыслят и мистики‑иноверцы: «практика мантра‑джапы приводит в состояние самадхи … когда имя Бога постоянно повторяется, оно очищает тело, нервы и ум… имя Бога обладает огромной силой и спасает от любого страдания и несчастья… мантра‑джапа автоматически поддерживает душевное и физическое здоровье» [658] .
Если твержение молитвы оказывается отмычкой к двери в Небесное Царство, удобным техническим средством приближения к Богу, сулящим заодно всяческое благополучие, к чему тогда заповеданный нам узкий путь, и крест, и тесные врата, и покаяние, и Церковь, и Евангелие?
Теперь иезуиты заимствуют дзен‑буддийские медитации, а евангелистки‑полумонахини применяют тай‑чи, и, как говорят американцы, – it works; вопрос, от чего, от какой силы оно работает. Один грек, набравшийся на Западе экуменизма, нашел в других религиях много полезного для практики молитвенного самососредоточения и доказывал афонскому старцу достоверность своих экстазов и озарений; ничего страшного, считал он, если, применяя один и тот же метод, индусы созерцают своего бога, буддисты своего, а христиане, соответственно, Христа на огненном престоле среди парящих ангелов [659] .
Ресурсы человеческого организма вкупе с аскетическим усилием и самогипнозом могут вознести до металогического ощущения бытия, ум способен на свой лад строить вожделеваемые призрачные образы [660] , но Бога здесь нет, диагностирует архимандрит Софроний, а вкушение мистического трепета чревато насаждением страшной, неискоренимой гордыни [661] .
Крайний дефицит наставников понуждает ищущих молитвы прибегать к книжным указаниям во всем их несметном разнообразии: одни советуют шептать молитву быстро, проскальзывая между помыслами, другие – протяжно, скорбно, выпрашивая, выстанывая, третьи вообще не рекомендуют отверзать уста.
Внимание предписывается держать ниже впадинки под горлом, в области гортани, под кадыком, внутри персей, там где дыхание проходит в легкие, промеж ключиц, в сердечном месте чуть выше левого сосца. Дыхание кто говорит задерживать, кто – соединять с словами, кто – совмещать с ритмом пульса.
«Если стараюсь соблюдать правила, задыхаюсь, а уж молитвы точно никакой, вся забота куда ум поместить, а как?» – стонет инокиня Е.; «деточка, – отвечает духовник, знаешь сороконожку, она по теории шагу бы не ступила; молись, как можешь, и доверься Господу!» Так учил и о. Алексий Мечев: ни в коем случае не творить молитву, а просто говорить и всё; избави Боже стараться, чтоб вышло что‑нибудь.
А коль что‑нибудь вышло, т.е. посетила божественная благодать, является потребность бесконечно длить блаженство, закрепив пустыней, пещерой, подземельем; святитель Игнатий, отечески увещевая, останавливал инокиню, вознамерившуюся сменить монастырь в поисках тишины и покоя. В состоянии рая легко забыть, что если утешение подлинно и достоверно, от нас не зависит удержать его. Пока человек употребляет усилия, чтобы духовное снизошло к нему, оно не покоряется [662] .
Но ведь и Сам Спаситель жертвовал уединением ради служения народу [663] . Пока мы на земле, у нас непременно должно быть дело, сфера приложения жизненной энергии, отрабатывания хлеба и обучения военному делу: «не за печкой сидя хвались безмолвием; что келья твоя принесла тебе доброе? ни смирения, ни терпения, ни послушания; как вышла на войну, так во всем побеждена» [664] .
«Совершенная мера благодати не скоро дается человеку, чтобы он мог заниматься попечением о братии, а не пребывать все время в восхищении и упоении» [665] . Настоящая молитва «в силе своей является не в начале, а в конце преуспеяния, как цвет и плод» [666] .
Внешние условия имеют мало значения; мать Л. получила пламя, когда закупала продукты для монастыря, и была вне себя от счастья; на другой день, с целью остаться в келье и молиться, солгала, сказавшись больной… и радость прекратилась. Обычно, сподобившись высочайшего благородства, мы через один или два дня теряем его, погашая бурею житейских дел, уклоняясь в чувственное [667] . Недаром духовные старцы так до тонкостей осмотрительны, опасаются небрежного слова, вредоносного взгляда, лишнего куска.
Внимательная молитва требует самоотвержения, а на самоотвержение решаются редкие [668] , и здесь причина тотального оскудения, обозначенного многоопытным владыкой Антонием Сурожским: может ли еще молиться современный человек? Внимательная молитва – это конец простой, приятной, рассеянной жизни с ее невинными удовольствиями: покушать всласть, побездельничать, посудачить, послушать музычку, полистать журнальчик: вокруг столько интересного, увлекательного! Блажен, чьи мысли не имеют куда бродить [669] .
И уж совершенно необходимо прежде чистой молитвы исполнить первую и наибольшую заповедь: возлюбить Господа Бога всем сердцем, всей душой и всем разумением [670] ; опьянеть от любви к Нему [671] : испытывать не только, по Дионисию Ареопагиту, приязнь, \ ag 0 aph , но вожделение, 2 erwq [672] , а по святому Максиму даже страстную преданность Богу [673] . А затем уж естественно угомониться [674] , то есть ничего не ожидать, ничего не искать своего, вверяясь лишь воле Божией, любому времяпрепровождению предпочитать общение с Христом, в Котором свет, и премудрость, и радость, и всякое утешение.
Вот так я обрел свою юность, в проигранной битвы тумане,
Вот так я обрел свое сердце, войдя к пораженью в обитель.
Мы вышли на битву под стягом свободным,
Мы жаждали радости, а не победы,
Мы долго топтались на поле бесплодном…
Вопрос – в ожиданье, а в битве – ответы.
Г. К. Честертон [675] .
В монастырь больше тянутся идеалисты и романтики, непрактичные, неделовые, кому не так уж трудно расстаться с имением ради совершенства [676] ; но обещанное блаженство не приближается, а удаляется, как горизонт; «ах, батюшка, никак не становлюсь лучше, зачем только живу в монастыре!» – «Удивляюсь твоему оптимизму, – отвечает духовник, – вот И. пишет, что стала хуже, много хуже»…
Трехмерный ум напрасно тщится протолкаться к тайнам божественных установлений; за минутным вдохновением, только вообразишь что чего‑то добился, куда‑то взошел, что‑то обрел, удушливой волной находит искушение и, захлебываясь, тонешь, и нету крыльев, ни почвы под ногами, не видно смысла, творческого роста, какого‑нибудь развития…
Обычная горькая драма осознания неосуществимости евангельских заданий и недостижимости цели, переживаемая в той или иной мере всяким христианином, для монаха, рискнувшего всем, должна оборачиваться и вовсе трагедией. Нет страдания более жгучего, чем любовь к Богу, утверждает преподобный Исаак Сирин, следом однако добавляя: Господи, удостой меня испить из этого источника! [677] .
«Ой, а правда у вас балерина из Большого театра живет? – спрашивает девушка на почте, – говорят, у нее личная жизнь не сложилась, так она в монастырь пошла?». Сестры, в том числе и бывшая профессиональная певица, чья биография, очевидно, дала повод к слуху, от души повеселились: «ничего себе; в Большом театре – и не сложилась жизнь!».
Поначалу возмущает устойчивость расхожего предрассудка, дескать, куда ж деваться бедолагам, не умеющим выигрывать, равнодушным к большим деньгам, пренебрегающим карьерой, не расположенным к браку, больно обжегшимся при попытках разжигать чужие костры… Но с течением времени соглашаешься: да, правда, монастырь – приют для неудачников. Впрочем и Господь наш, как давно замечено, потерпел, с точки зрения преуспевающего обывателя, беспримерный жизненный крах: ничего не нажил, дома не построил, сына не родил, деревьев не сажал, семьи не имел, никем не понят, всеми предан, позорно убит.
Но все‑таки, где радость и веселье [678] , где покой, удобное ярмо, легкое бремя [679] ? Чистое благородство христианства, прекрасные порывы духовной жажды повседневно одолеваются низостью, телесностью, готовностью к измене ради вещей суетных и ложных. Руководства по аскетике рекомендуют неустанно бороться с тиранством плоти, понуждать себя, мужественно вести кровавую схватку, употреблять жесткие ограничения, в постоянном напряжении души попирая грех, подавляя телесные и душевные страсти усилием воли. Так, будущий архиепископ Феодор (Поздеевский) в своей диссертации по аскетике обвиняя богоискателей в «слабости воли перед высотой нравственных требований христианства, воли расшатанной, расслабленной, не привыкшей руководиться каким‑либо определенным принципом, а только увлечением минуты», предлагал «перевоспитывать порочную волю» путем «стеснительного режима и ограничений», коим подвергают «детей и разного рода преступников» [680] .
Сколько бедных грешников, получая такой совет, окончательно сникают, хорошо зная о себе, по анекдоту: сила – вроде есть, воля – вроде есть, а силы воли нет…Что ж, тренировать ее, спать на гвоздях, как Рахметов? Или учиться у мудрецов Востока, сулящих всего за пять лет употребления нехитрых ритуалов, медитаций и правильной диеты упорядочить душевный хаос, подчинив его рассудку: поступай правильно, храни чистоту помыслов, укрепляй характер, уменьшай потребности, держись простоты, и избежишь неприятностей, придешь к гармонии, а значит, к абсолютному улучшению качества жизни [681] .
Но демагогические обещания йогов подразумевают рационализацию, несовместимую с живой реальностью. Какая стерильная тоска воцарилась бы в мире, научись человек действительно управлять эмоциями и согласись сузить себя до предсказуемых, аккуратно дозированных чувств и заранее обдуманных, выверенных, безупречных поступков!
Притом опираются опять‑таки на аутотренинг, жесткую дисциплину и строгий самоконтроль, совершенно не учитывая прискорбного моего слюнтяйства, мягкотелости и полного банкротства воли; во мне не находится ничего, поднимающего ввысь, и, вероятно, каждый удостоверен пестрым жизненным опытом в безнадежности попыток самому вытаскивать себя из трясины; в том‑то и дело, потому и взыскуем Спасителя: аще убо вера, яже в Тя, спасает отчаянныя, се верую, спаси мя….
Умеющие употребить усилие [682] и обуздать инстинкты тоже не без проблем восходят к Небу: образцовая репутация неизбежно выводит в лидеры и они, меряя по себе, не умея прощать чужие недостатки, становятся тиранами; да и как не возгордиться привыкшему побеждать. Впрочем, в будничной повседневности наша национальная склонность к геройству частенько оборачивается, от скуки, пессимизмом, упадком, распущенностью.
Слабым же в начале пути дается пылкая ревность, окрыляющая к подвигу; принуждение излишне: бдение, пощение, служение ближним желанны, радостно потребны; разочарование наступает, когда Господь, обучая самостоятельному хождению, убирает руку. Целых десять лет мать Д. по ее признанию считала себя в числе слышавших и сотворивших, а потом – «ну никаких сил, ни рано вставать, ни мало кушать, ни правило читать»; духовник рассудил: «от Него это было, а теперь, значит, смиряться время пришло».
Неприятный опыт выдохшихся порывов, новых падений, унылого бессилия чреват соблазном облегчить ношу, исказить, упростить христианскую задачу, снизив до уровня своей душевности и плотяности: спаси мя, Боже, на печи лёжа. С другой стороны подстерегает опасность, полюбовавшись на подлинное подлое я, испустив жалкий вой над темными его глубинами и признав полное несоответствие тому, чем оно должно быть [683] , захотеть исчезнуть, отойти, скрыться, чтобы не видеть, не знать, не страдать [684] . «Авва, смущают меня помыслы, говоря мне: ты ничего не делаешь здесь, ступай отселе»; отвечает авва, преподобный Макарий Александрийский: «скажи своим помыслам: для Христа я стерегу стены» [685] .
Солнцем быть не можешь – будь луной, советовал митрополит Платон (Левшин); вот матушке Г. «просто нравится образ жизни»; смотри, говорит: артисты, художники, музыканты… не все суперталантливые и знаменитые; сколько обычных тружеников, средней руки, особо не блистают, зато занимаются любимым делом; что они потеряли? К монашеству вполне приложим известный парадокс Паскаля о вере и атеизме: делая перед лицом Вечности ставку на Бога, ничего не проигрываешь, а выигрываешь блаженство и бессмертие.
Гениальных монахов раз‑два и обчелся: церковная память за две тысячи лет сохранила так мало имен: святцы уместятся в одну тонкую книжечку. И пусть только эти имена важны, значимы, весомы, только они есть, только о них, редчайших, об их удачах и срывах произносится от века всякое слово [686] , только по ним, истинным христианам и монахам, должно судить о христианстве и монашестве [687] . Но и тысячи других, безвестных, в разные времена населявших обители, не без пользы свершали земное странствие: в монастырях, как в экспериментальных лабораториях, испытывались пределы человеческого духа, полезное отделялось от вредоносного, накапливалась и развивалась практика духовного восхождения, неоценимая для Церкви.
И не может быть прав великий инквизитор [688] , рисуя перспективу пришествия Христова в сопровождении немногих гордых, волевых и могущественных избранников, великанов духа; где обрящутся середнячки, чья природа отзывчива на искушения, разом отметенные Спасителем в пустыне? Планка и впрямь слишком высока; многие скисают, не сделав и первого шага к «трудной, неподъемной» вере православных; и в ислам обращаются по той же причине, и отходят от Христа [689] , и оправдываются, покидая обитель: в храм буду ходить, какая разница где молиться, а монашество не удалось, куда мне!
Другие идеальничают: зачем делать вид, когда примера нет, старцев нет, мира промеж нас нет, здоровья нет… получается и выхода нет; но даже в метро пишут: выход с другой стороны. А вдруг вместо общеизвестной Индии Господь приготовил какой‑нибудь новый нечаянный континент, а от нас ожидает согласия, сознательного участия, готовности ступить на предлагаемый Им путь, состоящий, естественно, из препятствий?
Что считать успехом? аскетические ущемления, добрые поступки? Святой Марк Подвижник всякое свершение такого рода считал лишь обличением прежнего нерадения [690] ; праздник Божией ласки, называемый, очень приблизительно, умилением , не является заслугой, т.к. от нас не зависит. Великий Макарий рассказывает о соседе по келье, в котором кипела благодать ; он изгонял бесов, возложением рук исцелял болящих, а потом, услаждаясь сам собою, впал в самую глубину греха [691] . Преподобный указывает на первый признак истинного христианства: сколько ни потрудишься в постах и молитвах, сколько ни совершишь праведных дел, – оставаться в той мысли, будто ничего не делал [692] ; такова нищета духа: именно праведники твердо убеждены в своем окаянстве и недостоинстве [693] .
Как отличить пораженье от победы? самопознание, без которого нет покаяния, черпается из падений; постоянные выговоры совести [694] , рождая скорбь, сокрушение, слезы, вводят в душу смирение, величайшую добродетель, дар, превосходящий все прочие дары Божии [695] ; даже отчаяние плодотворно, если отчаялся – в себе: опыт бессилия явственно доказывает: без Меня не можете делать ничего [696] .
С позиций закона вопрос о слабых решается однозначно: не заработал на приличную одежду – пошел прочь, тебе нет места на царском пиру. Но Христос не принцип, не идейная установка, а Личность; Он пришел не к здоровым, а к больным [697] , не судить, но спасти [698] , Он не презирал ни одного из малых сих [699] , Он жалеет вдову, сирых, нищих, голодных, прокаженных; Его любовь всегда видит пред Собою не сгусток мерзостных пороков, а несчастного бедняка, умоляющего о пощаде, и отвечает пониманием и прощением; Он приемлет нас не за какие‑нибудь достижения и подвиги, а лишь по милосердию Своему [700] ; Он даже инквизитора целует в уста: Пастырь не брезгует и самой упрямой, паршивой, тупой, заблудшей овцой, взывающей о пощаде.
Всякий человек – образ Божий; не ради ничтожества и червя Христос пошел на Голгофу; каждый ценен и любим, все избраны [701] . Незачем топорщиться, утверждаться, комплексовать; страх заурядности порождает и раскольниковский топор, и маяковскую желтую кофту, и дикарские татуировки рокеров, и серьги в носах продавщиц, и, в монастыре, у женщин истерические припадки, таблетки, разнообразные эскапады типа ни в лес не пойду, ни дома не останусь, а у мужчин самодельное юродствование, хвастовство, позерство и пьянство.
Напрасно прикрывают печалью по Бозе нытье и душевный мрак; они от гордого сердца и непомерных претензий. Почему бы не покориться участи сосуда в поношение [702] : вот мать И. до восьмидесяти лет, до самой смерти дрожащей рукой чистила туалеты, боясь дармоедства, и ликовала, как бы от лица всех физически никчемных старух: «хоть как‑то работаем Господеви! какой с нас толк, разве только навозом ляжем в эту землю, глядишь, потом на ней и цветы вырастут!».
«Пустившись на дебют», равняешься на патерики, но на ходулях далеко не уйти: о. П., блестящий проповедник и богослов, выглядел неуязвимым в знании высоких истин, но не смог соответствовать им в ситуации морального испытания, пал, потерял лицо, не понес наказания и перешел к раскольникам; непогрешимость оказалась химерой, имиджем, старательно выдуваемым мыльным пузырем. Позорно казаться кем‑то иным, бахвалясь и оправдываясь или, что то же, уничижая и грызя себя: есть опасность и Антонием Великим не стать, и себя потерять [703] .
Таланты даются всем, однако не поровну и не произвольно, а каждому по его силе [704] : кровоточивой жене хватило веры прикоснуться [705] , хананеянке достало упорства [706] , начальник синагоги умел надеяться [707] , а слепой громко кричать [708] . Мать О., имея строптивый нрав, заводится с полуоборота, вспыхивает и грубит, но она же рвется всем помогать, жалеет старух и потихоньку отдает им свои фрукты; а мать Ф. часто ропщет и унывает, но притом, терпя насмешки, кормит птиц, выхаживает больных кошек, жалеет даже самых неблаговидных паучков и букашек.
Мать В. ленива, любит покушать, охотно перемывает чужие кости, но со слезами раскаивается, считая себя ужасной грешницей; что ж, важен навык в любых обстоятельствах, по слову святого Иоанна Карпафского, «держать оружие святой схимы», т.е. решимости служить Богу и если получать раны, то спереди – значит, не отступил, не поддался, тогда считаешься в ряду стоящих, хотя бы и часто падал; а раны сзади – значит, беглец, трус, оставивший строй [709] .
«Я, батюшка, хочу стать первым святым электриком», – заявляет юный послушник; «ну что ж, – серьезно отвечает настоятель, – хочешь, значит, будешь; могий вместити да вместит [710] »; святой Григорий Богослов объяснял: могий – желающий. В контексте Священного Писания желать молясь об осуществлении желания и означает проявлять волю, не сильную или слабую, а добрую, согласную с волей Божией, или злую, свою.
Апостолы смотрели в корень, когда просили умножить веру [711] ; перефразируя Достоевского, если есть Бог – все позволено и каждый способен достигать чего пожелает: готовность карабкаться к Истине привлекает божественную помощь и рождает новое усердие и трепетное дерзновение в стремлении к горнему [712] .
Нелепо для христианина смотреть победителем, уверенным в себе, слишком правым и амбициозным; зато признавая свою слабость мы получаем шанс подобраться к простодушию детей [713] , коего нам заповедано достигать: дети свободны от напыщенности и самодовольства; они ничего не воображают о себе, не стесняются просить о помощи, потерпев неудачу не отчаиваются; они часто падают, но из‑за малого роста не так больно ушибаются и продолжают идти, твердо уверенные в достижении цели.
Дети гениальны, потому что не подвержены давлению чужого мнения; это потом, взрослея, надевая на себя оковы общепринятых привычек и здравого смысла, они становятся как все. «Младенец ничего не в силах делать, не может на своих ногах бежать к матери, однакоже, ища матери, движется, кричит, плачет… и мать сжаливается над ним, берет, ласкает и кормит; то же делает и человеколюбивый Бог с душою, взыскующей Его» [714] . Он дарит Свою любовь, превосходящую всякое разумение [715] , и Сам ведет к свету, Сам участвует в житейском нашем странствии, немощное врачуя и оскудевающее восполняя.
Радость, пламя неземное,
Райский дух, слетевший к нам!
Ф. Шиллер [716] .
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
Из него раздаваться будет лишь благодарность.
И. Бродский.
«На лицах их сияло дивное веселие, божественный некий восторг, какого не увидишь у других людей на земле… мы не видели ни одного печального лица…»; так пишет Руфин [717] , пресвитер Аквилейский, посетивший Египет в 70‑х годах IV столетия, о монахах обители аввы Аполлония, последователях Антония Великого. Сам основоположник монашества, по свидетельству святителя Афанасия Александрийского, ближайшего ученика преподобного, получившего по завещанию его милоть, никогда не бывал мрачен; посетители мгновенно узнавали его по сиянию чрезвычайно приятного лица, всегда спокойного и веселого от душевной радости [718] .
В наше время подобное состояние духа встречается нечасто; всякий знает, например, по Пятидесятнице: праздничное расположение сохраняется в лучшем случае несколько дней, а затем вновь одолевают «страстные печали» (Блок), и жаль прошедшего Поста, с более созвучными сердцу воздыханиями о грехах и скорбными песнопениями. Грусть и горесть понятней и привычней; повод всегда найдется: обиды, неудачи, скучная еда, холод, жара, туфли жмут; можно всю жизнь проворчать, прохныкать, пророптать: того нет, сего нет, всё не так как хочется.
Большинство жителей нашей планеты хронически недовольно своей участью. В XIX веке философ Дюринг, известный получившим советское образование по Энгельсову Анти‑Дюрингу, объяснял нравственную испорченность человечества разлитием в мире пессимистического яда жизневраждебных миросозерцаний; он имел в виду дарвинизм, борьбу за существование и последующие разрушительные теории, извратившие мышление в сторону зависти и подозрительности и обернувшиеся революциями, насилием, поруганием и деморализацией личности.
Преподобный Антоний питался преимущественно хлебом и водой, не лечился и никак не ухаживал за телом, никогда не мылся; жития его было 105 лет, и до самой смерти, к которой готовился, ликуя, будто возвращался в родной город из чужого, он сохранил крепкое здоровье, прекрасное зрение, не потерял ни одного зуба, работал руками, ходил на своих ногах. По мнению врачей, мрак и отчаяние приносят организму больше вреда, чем самый тяжелый физический недуг; легко прикинуть, сколь губительно воздействие уныния на душу.
Широко известна старинная притча о двух монахах, одинаково согрешивших во время поездки в город; один после падения неутешно терзался, в конце концов покинул пустыню: а!… все равно не спастись! – предался пороку, и, докатившись до грабежа с убийством, был казнен без покаяния; другой же начал опять с нуля, подвизался, достиг святости и прославился чудесами.
Преподобный Феодор Студит выводил пессимизм непосредственно из пороков: темен как ночь гордец, сластолюбец, бездельник, клеветник и бесстыдник. Любое беззаконие подлежит покаянию и разрешается милостью Божией, но уныние превосходит все грехи, потому что заслоняет Христа, подобно туче, скрывающей солнце, и становится сатанинской ловушкой, сея сомнение.
Некоторые, придя в Церковь, почему‑то считают подобающим христианину кисло-скорбное обличье и опасаются не только смеяться, но даже улыбаться до обнажения зубов. Иные же подобно Гоголю воображают, что болезненная тоска, тяжесть и желание утопиться как нельзя лучше располагают к званию монаха; а после рукоположения отцы, отождествляя значительность сана с собственной значимостью, напускают ледяную неприступную солидность, и открывают рот лишь для того чтобы учить, обличать и наставлять.
Шутливость отнюдь не приветствуется: одного иеродиакона, назвавшего собачку Катавасией, обвиняли прямо в подрыве Православия. Зато, рассказывают случай в Греции, стоило подать на обед нашим строгим богомольным батюшкам вино, как натянутая обстановка разрядилась: пошли подначки, анекдоты и байки; под конец затянувшейся трапезы пышный архимандрит, забыв суровую важность, исполнял соло сережку ольховую , а остальные недружно подтягивали припев и смахивали ностальгические слезы.
Рассказывали также о паломнической группе из крупного монастыря, посетившей святыни италийские; монахи, известно, народ музыкальный; они самозабвенно распевали тропари поочередно всем святым, чьи мощи лежат в соборе Святого Петра; когда в заключение по‑боевому грянули «Русь Святая, храни веру православную», в храм стянулись встревоженные карабинеры, но быстро разобрались, инцидента не случилось. По возвращении паломники в числе прочих впечатлений поведали отцу наместнику этот эпизод, а тот задумчиво без тени улыбки прокомментировал: «да‑а… попробовали бы они у нас тут спеть… мы бы их на костер …».
Чувство юмора необходимо как воздух, особенно монашествующим, в качестве лекарства от спеси, угрожающей тем, кому дано так много [719] . Кто‑то из писателей мельком заметил: «смешливый, как все монахи»; понятно, испокон века юмор присущ беззаботным людям, беднякам, тем кому нечего терять и некого бояться; судя по литературным произведениям, наивысшей способностью к остроумию обладают люди из низов, нищие, шуты, скоморохи, слуги, могильщики; злодеи совсем не способны к юмору: все скорби и грехи, писал Честертон, породила буйная гордыня, неспособная радоваться, если ей не дано право власти [720] .
Недаром большая часть церковных анекдотов, рассыпанных на православных сайтах в Интернете, посвящена монахам, всегда готовым посмеяться над собой; юмор обнажает дистанцию между мнимым, словесным благочестием и его действительным наполнением:
– Можно ли спастись? – вопрошает послушник.
– Практически невозможно, – отвечает о. Савва, – но попробовать стоит…
– С чего же начать?
– Позвони маме.
Юмор подмечает весьма распространенную неистребимую, на уровне инстинкта, склонность к суевериям: две инокини, возвращаясь со службы, замирают в нерешительности, т.к. дорогу перебежала черная кошка.
– Ну что вы такие маловерные, – урезонивает их третья, – плюньте через левое плечо и идите дальше!
Юмор исправляет в сторону живой действительности привычные обтекаемые понятия: некто, желая испытать христианское незлобие, ударил монаха по лицу; тот подставил вторую щеку и получил еще одну оплеуху, после чего сказал: «а третьей (щеки) у меня нет!» – и отправил безобразника в нокаут.
Юмор заставляет пересмотреть, насколько истинна нетрудная внешняя праведность:
В битком набитый храм входят двое в масках с автоматами:
– Кто хочет получить пулю за Христа, направо, прочие на выход!..
Когда остается несколько человек, объявляют:
– Ну вот, верующие в сборе, можно начинать богослужение.
Юмор сродни буйству Христа ради [721] ; жители египетских пустынь скрывали добродетели, иногда даже скандальным поведением симулируя безумие или пороки. Сегодняшние подвижники следуют этой традиции, принижая аскетические достижения, действительные или воображаемые публикой: скажем, предлагают купить книгу об Иисусовой молитве, а монахи отвечают:
– У… это не для нас… где уж нам Иисусовой молитвой… нам бы в футбол погонять… [722] .
Юмор высмеивает самовольно сделавшихся учителями [723] , обнажая их идейную напыщенность, бурлящую по самому ничтожному поводу:
– Я ему про клонирование, – возмущается пожилой нервный мужчина, – ведь это же сатанизм, а он смеется: интересно ему, видите ли, что у них получится! я говорю, людям объяснять нужно, ведь не интересуются, не ходют на службы! а он говорит: «я и сам стоять не люблю!» [724] .
Юмор прекрасное средство от бездумного ханжеского рабства привычным условностям:
– О, как я мечтаю, – сказал отец Афанасий другу… – чтобы хоть одна монахиня нашего монастыря кого‑нибудь убила… Не могу больше слушать, как подходят одна за одной, и все точно сговорились: «батюшка, я в среду съела сардинку!» [725] .
Юмор низвергает самодельные пьедесталы пользующихся начальственной должностью в личных целях:
– Батюшка, игуменью привез.
– Да ты что?!
Смотрит на нее и говорит:
– О, баба какая здоровая! Ты глянь‑ка! Ну‑ка, повернись! Да ты здоровая!
Она говорит: – батюшка, чего‑то я болею…
– Врешь, зараза!
– Батюшка, я кое‑когда просыпаю на службу‑то идти…
– Лентяйка! [726] .
Юмор разоблачает гордостную отрешенность и слепоту: один монах пришел к Илию Отшельнику и сказал ему:
– В миру я встретил человека, который был о себе очень хорошего мнения.
– Будь уверен, – отвечал ему Илий, – что когда у кого‑то о себе очень хорошее мнение, то это единственное хорошее мнение, которое у него есть [727] .
В неутешных обстоятельствах, принуждающих к отчаянию, юмор обладает свойством ослабить боль и придать силы жить дальше. Святитель Иларион (Троицкий) спросил прибывшего в лагерь игумена одного из монастырей:
– За что же вас арестовали?
– Да служил молебны у себя на дому, – ответил тот, – ну, собирался народ, и даже бывали исцеления…
– Ах вот как, даже исцеления бывали… сколько же вам дали Соловков?
– Три года…
– Ну, это мало, за исцеления надо было дать больше, советская власть недосмотрела…
Ситуация совсем не веселая, но наверняка и участники диалога, и все слышавшие его по меньшей мере улыбнулись и хоть на мгновение отключились от горя и тяжести, от сознания потерянной без всякой вины жизни, «пропадающей без дела и без пользы» [728] , и вновь обрели человеческое достоинство. Тонущего в вязком болоте повседневного ужаса юмор словно выталкивает к свободе от подчинения животной природе, к свету от тянущего на дно закона самосохранения.
Юмор, конечно, не имеет ничего общего с иронией, интеллигентской болезнью «всё подвергать сомнению», будто бы возвышаясь над житейской сутолокой, а на самом деле скользя по ее поверхности, с одинаковым наигранным сарказмом воспринимая доброе и дурное; и уж безусловно хотя бы элементарный вкус не позволит гоготать над развязным анекдотом или поскользнувшейся старушкой.
Но «аскетические» старания ограничить или совсем искоренить смех обречены на неудачу, ибо человек есть существо смеющееся, как писал преподобный Иустин Попович в статье о своем друге, знаменитом сербском комедиографе Браниславе Нушиче [729] , чьи пьесы, особенно «Доктор философии», с шумным успехом шли и у нас, в обход жестких рамок стерильного советского репертуара.
Природа смеха всегда остается тайной, уводящей в бездонные глубины личности, несомненно одно: смех расковывает, т.е. временно освобождает – от страха, напряжения, от играния роли, от судорожных корчей уязвленного самолюбия; верно, что Спаситель никогда не смеялся – но это потому, что, не имея греха, Он всегда оставался свободен [730] .
Преподобный Серафим говаривал: презревший мир всегда весел, а печаль неразлучна со страстями; в пору послушания на клиросе он смешил и развлекал певчих, валял дурака, юродствовал, разгоняя усталость, которая, по его мнению, вызывает уныние. Преподобный Амвросий Оптинский смолоду умел расшевелить любое общество смешными экспромтами, неожиданными эпитетами; веселость не оставила его и на положении старца: изобретательно и талантливо, со стишками и прибаутками, которые так и сыпались, то ли из памяти, то ли сочиненные им самим, он находил путь к душе, замкнувшейся от смущения и стыда, не травмируя гордостного сердца, ибо «правда груба, хоть и Богу люба», а «от ласки у людей бывают совсем иные глазки». Любовь, говорил святитель Тихон Задонский, сыщет слова, которыми можно созидать ближнего [731] .
В тех же целях применял неиссякаемый дар остроумия афонский старец Паисий.
Юноши сказали:
– Геронда, хотели чтобы ты здесь перед нашими глазами сделал чудо, чтобы нам уверовать в Бога.
Старец ответил:
– Подождите немного… вошел в келию, принес нож и сказал весело парням:
– Садитесь, ребята, в ряд, отрежу вам головы и приклею чудесным способом; только отодвиньтесь один от другого, чтобы не перепутать потом! [732] .
Чуждый пафоса, он своевременной удачной шуткой мгновенно устанавливал контакт с кем угодно, и, добродушием и простотой завоевав доверие, затевал тогда серьезную беседу о самом важном.
Святитель Григорий Палама, комментируя совет апостола Иакова всякую радость имейте [733] , разъяснял: автор призывает не к неощущению скорби, это невозможно; но богоугодное устроение души должно быть сильнее чувства скорби [734] , как читаем на каждой утрени: возрадовахомся и возвеселихомся, во вся дни наша возвеселихомся, за дни, в няже смирил ны еси, лета, в няже видехом злая…
Житие преподобного Симеона Нового Богослова отразило один весьма злой период, когда, кажется, весь мир восстал на святого: братия покушались убить, архиерей искал уловить в ереси, синкелл неутомимо писал доносы, шесть лет таскали по судам, в конце концов вывезли на лодке за пределы обители и бросили зимой без теплой одежды и пищи у колонны осужденного дельфина . И вот, вполне сознав победу, одержанную безумием и завистью, преподобный без горечи воздает благодарность Богу, а позже письменно благодарит и гонителя за скорби, которые принесли гонимому славу, радость и венцы, наполнили веселием, возвели на вершину духовного знания и стопы ума утвердили на камне [735] .
Один иеромонах, о. В., которого за выдающуюся смелость суждений менее образованные братия честят «немножко еретиком», говорит, что Господь его особенно любит, как мать ребенка‑урода, и часто спрашивает: ну чего вы тусклые такие? Дурное настроение он считает оскорблением Бога: представь, ты подобрал калеку на помойке, помыл, обогрел, кормишь, поишь, всяко угождаешь, а он все равно недоволен, гундосит, дуется… этакий усталый хмурый гость на скверной земле, негодной для его спесивого величества…
И не надо оправдывать фанатичное угрюмство скорбью о грехах: совсем напротив, блудный сын, покаявшийся мытарь, вчерашний разбойник имеют гораздо больше оснований для радости, чем безупречные разумники, не вкусившие горечи падения и отвержения, не испытавшие боли и не знающие благодарности за избавление.
Греки начало Великого Поста по традиции отмечают простодушной детской акцией: запускают с высоких холмов воздушных змеев, символизирующих устремление к горнему и ликование о наступающей весне покаяния. «Если сокрушаясь, томя и бия себя, станешь ты каяться и плакать много, то не получишь никакой пользы, – утверждает преподобный Симеон Новый Богослов, – ибо Он есть радость и несогласен входить в дом, где печалятся и скорбят» [736] .
Говорят, на Афоне веселость монаха служит критерием правильности его подвига; так видит и преподобный Макарий: радость – свидетельство воздаваемого за искренность утешения небесной благодати [737] . Что может огорчить монаха? обиды? скорби? смерть близких? всё зло, всё тленное земное просветляется сиянием высшего света, освящается ценностями небесными, становится поводом к осмыслению и ступенями к вечности.
Если можно говорить о христианском достоинстве, оно в том, чтобы не проливать соплей, жалея и оплакивая себя; в том чтобы не позволять сознанию в хаосе паники бессмысленно блуждать по стихиям мира; в том чтобы благодарить Бога за эту новую, умную, серьезную жизнь с Ним; в том чтобы смотреть вверх и не в себе искать ценности и опоры, а приникать к Источнику животворящему и живоносному; в том чтобы всегда верить: Господь милостив и значит всё к лучшему.
Монашество – сердце христианства
…Он не позволил бы стремиться
К тому, что не должно свершиться,
Он не позволил бы искать
В себе и в мире совершенства,
Когда б нам полного блаженства
Не должно вечно было знать.
М.Ю. Лермонтов.
Какие проблемы сейчас в монастырях? – спросили одного епископа. «Нравственные», – ответил он; не сказал «духовные», и справедливо; выше этики и морали наши затруднения пока не простираются. «Вот интересно, греки не ругают обители, в которых живут, – заметил один паломник; а наши… ну всем недовольны, настоятель братию критикует, те настоятеля поносят… сплошной скептицизм, мрачные, глядят подозрительно, отвечают грубо… видно, совок неистребим!».
Конечно, разрыв традиции – большая беда; нет преемства, нет умудренных опытом, которые принимали бы младших на свои руки, вели их за собой, видели в них свои былые ошибки и прощали бы, а главное терпели. Все в той или иной степени неофиты, причем исковерканные, изломанные неправильным, далеким от христианского, воспитанием. Что, кроме усталости, раздражения и жалоб на несостоявшуюся жизнь могли передать своим детям бывшие советские люди, наловчившиеся думать одно, говорить другое, а делать третье, привыкшие к страху иудейскому как основному закону бытия, покорливые лозунгам и газетным текстам, всегда озабоченные поисками виноватых в своей безрадостной доле.
Входя в Церковь, они сразу ищут, где тут баррикады, чтобы реализовать долго сдерживаемую ненависть и немедленно включиться в борьбу: разоблачать происки темных сил, вскрывать заговоры, клеймить врагов, распространять листовки. «Народа уже нет, а есть сообщество полудиких людей, щипачей, лжецов, богоотступников… продавших землю и волю свою…» – писал незадолго до смерти великий наш писатель Виктор Астафьев, слишком резко, может быть, от боли, но надо же признать, что кровь наша заражена ядовитыми, по Достоевскому, трихинами победившего хама, наглого, злобного, гордого своим убожеством; увы, мы потомки не только тех, кого расстреливали, но и тех, кто расстреливал или трусливо молчал в знак согласия.
Чего же ожидать от мутантов с обедненным, мелочным, плоским мировосприятием; зеленая юность, абсолютное невежество, забитость, умственные и физические недостатки превосходно уживаются с недугом твердолобой гордыни, исключающей желание меняться и учиться. Потом, сознание с младенчества обработано телевидением, рекламой, граффити, компьютером – эта психическая диктатура правит через зрительные нервы воздействием ритма, цвета, драйва, шока, создавая наркотическую зависимость от острых впечатлений извне, при полном бездействии потребителя. Молодые в большинстве не способны воспринимать неторопливое чтение, классическую музыку, спокойное повествование, даже киношное, например, старые библейские фильмы.
Поскольку все новоначальные и все сами с усами, единого авторитета не существует, каждый сам себе указчик и судья. Потому часты острые столкновения на почве повального эгоизма, в женском монастыре с взаимными оскорблениями и горючими слезами, а в мужском с затаенной тяжелой ненавистью на годы. Попытки душеспасительных бесед напоминают диалог из повести Гайдара, когда мальчик‑первоклассник пытается объяснить младшему другу арифметику: например, я поймал десять рыб, а ты три; приятель же сразу обижается: почему это ты десять, а я только три? то есть улавливает лишь касающееся его самолюбия.
Мало кто прежде монастыря вырастает до элементарной арифметики: христианство проявляется не в убеждениях, а в способе жизни, верующий не тот, кто громче поет Верую, а тот, кто все поступки, от великого до малого, подчиняет принципам своей веры; тогда и прополка моркови преобразуется в духовное событие; а картошку перебирать, – смеется мать Е., – непосредственно способствует развитию интеллекта, т.к. каждую секунду самостоятельное решение нужно принимать, выбирая из четырех вариантов: сразу съесть, положить на еду до весны, ровную на семена и мелочь корове…
Сопоставляя наличную действительность с образцами в патериках, сравнивая нынешних монахов с древними, получаем результат, что и говорить, не в нашу пользу. Но если сердце наше, как записал в дневнике Оптинский мученик о. Василий (Росляков), на стороне того монашества – это чего-ни- будь да стоит? И когда поем преподобному Сергию: «поминай стадо, еже собрал еси, мудре» – разве не себя имеем в виду? Да, с точки зрения идеала – много больного, кругом дефекты и неувязки, храмлем на оба колена…
Но если посмотреть с другой стороны – чудо, настоящее, великое чудо: трудные, не наученные, испорченные дети, слыша божественный зов, по своей воле [738] выбирают монастырь. Многие влачат за собой разного рода странности, неизжитые детские страхи, как О., которая переходит из монастыря в монастырь, каждый раз обращаясь в паническое бегство, когда на нее кричат, или Т., вся в комплексах, болезненно не уверенная в себе, или горячая Г., не умеющая сдержать гнев, или завистливая С., всегда в тревоге что ее обошли; их бы жалеть, воспитывать исподтишка, носить на руках, постепенно, нежно и аккуратно взращивая, как беззащитные, слабые, редкостные цветы – но некому, некому пока.
Старец Иосиф Ватопедский в одном письме повествует о малодушном иноке, оставившем монастырь: духовник так о нем молился, что на пристани беглецу преградил путь ангел в образе вспотевшего монаха. А когда нет могучих наставников, остается прижаться друг к другу, слушаться друг друга, бросаться друг другу на помощь, активно проявлять благодарность, ласку, учтивость [739] , молиться друг за друга и всем вместе плакать, взывать, вопить к Небесам.
Бог всемогущ и что может – всегда может [740] ; слезы истинного покаяния, уверяет преподобный Никита Стифат, способны вернуть даже утраченную девственность. Вряд ли уместно сравнение нынешних монастырей с теплицами, но всё‑таки с годами замечаешь, как в условиях общежития острые углы сглаживаются, неподступные становятся проще, ломаки перестают актерствовать, меланхолики чаще улыбаются, выравниваются характеры, умягчаются нравы.
Одного послушника через полгода навестила в подмосковном монастыре сестра и поразилась его тихости, доступности и покою: «тебя что здесь, засмиряли совсем?» – «Наоборот, не доставал никто», – ответил он; не нам, Господи, не нам, но имени Твоему даждь славу. Иногда переворот наступает в болезни, в искушении, иногда в непонятной для других внутренней встряске: Е. два года скучала, тянула лямку, не находя в общем житии ничего для себя приятного, собралась уезжать и вдруг, уже открыв дверцу машины, повернула назад: «куда это я? зачем?» – и с той минуты каждый день стал ей в радость.
М. покинула свою первую обитель, когда там отловленных кошек поклали в мешок и выпустили на 100‑м километре: «я не могу жить с такими жестокосердыми!». В монастыре, где она теперь пребывает, больше пятидесяти кошек, подкидышей, они доставляют больше забот, чем радости, поголовье растет, но куда деваться, не убивать же. Зато М. благодушествует и уверяет, что милующий скоты исполняет божественную заповедь, и доброе отношение к кошкам в рай прокладывает дорожку.
«В монастыре есть красота, которую люди уничтожить не могут», – писала одна мыслящая подвижница, монашество которой пришлось на времена гонений и разорения обителей. – «Я разумею красоту вообще духовной жизни, которой монастырь служит по своей идее. Как бы люди ни коверкали идею, а сущность остается, единицы ее воплощают, и, таким образом, теплится лампада, проливает свой свет и служит маяком для бродящих во тьме [741] .
Разве не так и сейчас? З., живя в миру, время от времени запутывается в семейно-бытовой паутине; когда окончательно погибает, бросает всё и уезжает на выходные в монастырь; еще идя от автобуса, перестает жевать привычные бедствия и умиротворяется, впитывая непередаваемое ощущение благодатного Присутствия; легче становится надолго, потому что чем ближе к Богу, тем лучше спорится земное поприще, тем меньше нервов, препирательств и терзаний.
В начале прошлого века В.В. Розанов, чуждый, по его словам, идей монастыря и монашеского духа, впервые посетил пустынь. «Это вот что такое, – записал он, – вы едете полями, лесами… кругом деревня, всё серо, грубо, бесприветно, всё глубоко необразованно и кроме вчерашнего и завтрашнего дня ничего не помнит и ни о чем не заботится. И среди этой буквально пустыни, культурной и исторической, горит яркая точка истории, цивилизации, духа… сияют куполами и крестами великолепные храмы; позолота, книги, живопись, пение, обычай, весь внешний облик являют чрезвычайную тонкость, самый изощренный вкус…».
Разве не так и сейчас? Путник, утомленный, как сказал поэт, «мелкими прижизненными хлопотами по добыче славы и деньжат», случайно попадает в монастырь, наткнувшись на дорожный указатель, и вдруг встречает нечто совсем не знакомое, совсем иное бытие, совсем не сообразное с миром, всецело погруженным в вещественное, тленное, преходящее. Но удивительное дело: оказывается, душа, в потаенной глубине об ином догадываясь, искала союзников, жаждала подтверждения и теперь, пробудившись от вязкого сна, воспаряет над жалкой обыденностью, испытывая не выразимое словами счастье, предчувствие вечности, восторженный порыв к безрассудному риску отныне жить в свободе, совести и правде.
Приехали с телевидения, пять человек, конечно по обязанности, все нецерковные: вероятно, предвкушали показать зрителю бледные лица, трагические судьбы и разбитые сердца, от чего же еще спасаться в монастыре; крутили камеру, записывали интервью, трудились в поте лица до позднего вечера, со всеми перезнакомились, обедали, ужинали; когда отъезжали, кто‑то из съемочной группы, раздробив ночную тишину, восторженно вскричал: «слушайте, это был самый счастливый день моей жизни!».
Розанов, не увидев среди «черных дев» ни одного лица «грубого, жесткого, легкомысленного или пустого», удивился «великому преобразованию, какое производит в человеке обстановка, дух, устав»; почти в тех же выражениях отозвался недавно посетивший женскую обитель высокопоставленный чиновник: «никогда не видел столько умных, светлых, ненакрашенных лиц».
Сестры же, старательно отметая какие‑либо собственные заслуги, объяснили: так влияет монастырская благодать, в доказательство же предъявили две фотографии одной и той же лошадки, в день поступления и через полгода: костлявое, заросшее клочковатой шерстью приземистое животное с затравленным взглядом превратилось в стройную, длинноногую, полную гордого достоинства красавицу.
Розанов, «очарованный, восхищенный» увиденным в обители, предполагал «сильное, колоссальное, разбивающее всякое сопротивление» влияние монашества на народ» [742] . Возможно, когда‑нибудь сбудется и это, если Господь еще продлит дни мятежному человечеству. Мир существует только благодаря молитве монахов [743] , говорили древние; не исключено, что и ныне его судьба решается в мыслях тихого мальчика в круглых очках и шустрой девочки с бантом, которых в свое время призовет Господь служить Ему в монашестве.
Когда-то в Интернете была опубликована беседа со старцем Афонским Петронием:
– По‑настоящему монахом я стал после семидесяти лет…
– А в каком возрасте вас постригли?
– Ну, тогда я только по имени был монах…
– А все‑таки в каком возрасте вы пришли к этому?
– В четырнадцать лет я ушел в монастырь, в 1930 году… уже семьдесят лет как постригся…
Так что скоро только сказка сказывается; требуется немалое время, чтобы стать монахом, то есть, избрав этот божественный и блаженный путь, достичь предела его – в человеколюбии, сострадании, душевном благородстве, стойкости и обрести благодать любви, сочетающей людей с Богом и друг с другом [744] .
В северном монастыре, то ли на Валааме, то ли на Соловках, в давние времена случилась история: приплыл по водам статуй святителя Николая; многие сочли обретение чудесным и знаменательным, лишь один старец качал головой, приговаривая: не наш… не наш…, имея в виду, как думали, инородность скульптурного изображения для русской традиции. Изваянный иерарх глядел сурово, а вскоре проявил строгость и на деле, заушив святотатца, посягнувшего на монастырскую кружку, установленную на площади перед собором; парализованный вор, внесенный в храм, тихо стонал, сострадательные братия слезно о нем молились, но святитель не исцелил калеку; бедняга восстал, приложившись к Кресту Господню. А некнижный старец, с самого начала не советовавший принимать чуждый статуй, всё повторял в волнении: не наш, не наш! наш – милостивый!
Вот чего нам не хватает: твердого упования на милость, оптимизма, выражаясь по‑мирскому; озираемся, опасаемся, осторожничаем, вслушиваемся во враждебную молву; кто ни холоден, ни горяч [745] , поймет ли максималиста, уязвленного безумием Христовым. Да ведь с первых же шагов монашества, с IV века, недоброжелателей хватало: и тогда, случалось, ринувшиеся в пустыню на гребне моды не могли понести подвижнических искушений, роптали, уходили, а потом злословили оставшихся [746] . В любую эпоху все силы ада ополчались на монахов, соблазняли, запугивали, чтобы выгнать в мир, сжигали кельи и яростно поносили, ругая сонливыми, ненасытными тунеядцами [747] .
Однако именно в монашестве и только в нем сбылось христианство; в монастырях складывалось аскетическое мировоззрение, развивалось богословие, торжествовал евангельский идеал. «Кто были великие учители Церкви всех времен? Монахи. Кто объяснил с подробностью ее учение, кто сохранил ее предание для потомства, кто обличил и попрал ереси? Монахи. Кто запечатлел своей кровью православное исповедание веры? Монахи.» [748] . Монашество – сердце христианства; если оно устанет биться, наступит вырождение, мрак и смерть. Что толку уныло взирать единственно на Афон, восхищаясь дистиллированным пространством, где, покровительством Матери Божией, сохраняется истинно монашеский дух; нас же Она, выходит, не слышит и не знает, для нас всё в прошлом, нам высокое жительство не по плечу.
Но не так это, не так! – восклицал преподобный Нил Сорский по тому же поводу, – монашество невозможно лишь для тех, кто своей волей вметает себя в страсти, не хочет истинно покаяться и постараться ради дела Божия. А кто горячо кается, Господь всех милует и благодетельствует, и прославляет –кто со многою любовью и со страхом ищет Его, на Него одного взирает и творит заповеди Его [749] .
Се ныне что добро или что красно, но еже житии братии вкупе; в сем бо Господь обеща живот вечный [750] .
* * *
Образ жизни мой совсем не таков, чтобы я мог обнять умом этот возвышенный и святой предмет – так писал Иоанн Кассиан Римлянин, приступая к труду об устроении монастырском. Не подобрать слов пропорциональной степени уничижения, чтобы применить к особе дерзнувшего размышлять о монашестве в ХХ I веке, не имея ни знаний, ни опыта, ни таланта. Пусть правданием автору послужит аргумент, воодушевлявший Иоанна Кассиана, что его лепетанье может оказаться полезным братству, да еще преданная любовь к монашеству, прошлому, настоящему и будущему; да не прекратится сие благороднейшее и прекраснейшее установление Божие до скончания века.
[1] Рейтинг ПРОДАЖ – вот что сегодня определяет качество литературы и профессионализм писателя; а побеждает повсюду легкий жанр, т.к. поддерживается раскруткой, на которую приверженцы массовых вкусов большие мастера.
[2] То ли еще будет! На телевидении, сообщают, готовится реалити‑шоу с исследованием монастыря в ряду таких замкнутых структур, как тюрьма, иностранный легион, израильская армия: сажаем туда нашего человека и показываем систему изнутри, – обещал в печати один из авторов проекта; идея давно осуществлена в США.
[3] Хотелось бы сравнить нынешнюю ситуацию с эпохой Миланского эдикта, когда народ узрел президента, то бишь императора, осеняющего себя крестным знамением, и хлынул в храмы, но совесть предостерегает от чрезмерного оптимизма.
[4] Какие мифологемы! положа руку на сердце, любой согласится, что люди были действительно благочестивее и пища действительно вкуснее – даже и в не такие уж древние времена.
[5] Там, рассказывают, многочисленных паломников принимают с любовью, т.е. с учтивой улыбкой; « а я, – поделилась одна игумения, – как увижу эту толпу на праздник, в ужас прихожу: хватит ли еды, куда селить, а постельного белья точно на всех не наберем, а вода! а канализационная яма точно переполнится, а откачку не дозовешься!..».
[6] Л.Д. Битехтина. Восток – Запад, опыт старчества. Умозрение души. Пересвет, М., 2002. Приведенная неудобовразумительная фраза отражает стиль этой толстенной более чем странной книги, открывающейся восхвалением «божественных интуиций» Терезы Авильской.
[7] Вопреки веку просвещения. Жизнеописание и творения Высокопреосвященного Гавриила (Петрова). Паломник, 2001, предисловие.
[8] Архимандрит Рафаил. Тайна спасения. М., 2001, с. 221 – 222.
[9] Уже в начале Х I Х века подвижники покидали Рославльские (Брянские, Жиздринские) леса – по разным причинам, в том числе из‑за истребления лесов – и устраивались по монастырям; были и гонения на вольных монахов, с принудительным выселением. Но даже в самый расцвет пустынножительства, (вынужденного, по причине закрытия монастырей) в XYIII веке, идиллии не наблюдалось: монахов преследовали земле– и лесовладельцы, грабили и избивали, иногда до смерти, разбойники; какой‑нибудь проходимец мог, озоруя, поджечь домик отшельника, пока тот ходил в церковь. Чего же можно ожидать в нынешних лесах!
[10] А. Ф. Лосев. Диалектика мифа. М., 2001, с. 168.
[11] Прп. Макарий Оптинский. Письмо свт. Игнатию (Брянчанинову). В кн. Странствие ко вратам вечности. М. 2001.
[12] Русские народные загадки, пословицы, поговорки. М. 1990
[13] Цит. по: И.К. Смолич. Русское монашество. М., 1997, с. 263
[14] См. Архиепископ Феодор (Поздеевский). Смысл христианского подвига. В кн. Жизнеописание. Избранные труды. Свято‑Троицкая Сергиева Лавра, 2000, с. 52 – 58
[15] В известных биографиях Пушкина (в том числе авторства Л. Гроссмана, очень советской, всячески усиливавшей революционные взгляды поэта, мысль о ссылке (разумеется, не о затворе) в Соловки или Сибирь приписывается Александру I , раздраженному намеком на отцеубийство в оде «Вольность»; посоветовавшись с директором лицея Энгельгардтом, царь смягчился, и Пушкин поехал на юг.
[16] Речь идет всего‑навсего о временных запретах государственной цензуры, к которой ученые монахи имели отношение весьма опосредованное: Цензурный Комитет подчинялся Синоду, а в Синоде заседали архиереи; конечно, они не вникали в последние достижения науки, живописи и литературы, доверяя специалистам Цензурного Комитета.
[17] Г. Прошин. Черное воинство. Политиздат, М..1985, с. 123 – 124.
[18] Со времени петровской секуляризации у нас постепенно сложились фактически две литературы, церковная и светская.
[19] А.С. Пушкин. Борис Годунов. М.,1939.
[20] А.К. Толстой. Иоанн Дамаскин. В сб. Стихотворения. Царь Фёдор Иоаннович. Тула, 1979, с.187.
[21] Н.С. Лесков. Собр. соч. в 12 томах, М., 1989, т. 2, с. 334, 336.
[22] Цит. по сб.: Макариевские чтения; Можайск, 2003, с. 518.
[23] Цит. по: Архиепископ Феодор Поздеевский. Жизнеописание. Избранные труды. М., Троице‑Сергиева Лавра, 2000, с. 125.
[24] Перевод А. Сергеева.
[25] См.: В.В. Лурье. Призвание Авраама. Идея монашества и ее воплощение в Египте. СПб., 2000.
[26] Там же, с. 159 – 160. Автор предвещает скорую деинституализацию монастырей, ссылаясь на одно из «Писем к друзьям» М.А. Новоселова, датированное 2 декабря 1923 г. , когда верующие единодушно предчувствовали наступление конца света буквально со дня на день. Новоселов цитирует подходящие к случаю слова святителя Игнатия: «в наше время монастыри находятся в ужаснейшем положении»… и т.д.; корректно ли, спустя полтора века, приравнивать наше время ко времени святителя Игнатия? Хуже оно или лучше, каждое время несет свое бремя; тот же святитель Игнатий в том же месте призывал понимать дух времени. Кстати сказать, на с. 152 В.М. Лурье приводит высказывание святого Антония Великого, из которого следует, что и преподобный Антоний считал свое время ( IV век) последним; в каком‑то смысле так оно и есть, отсчет конца начался с пришествия Христова, что, однако, не помешало возникновению и развитию монашества.
[27] Св. Григорий Богослов. Собрание творений, Минск – Москва, 2000, т. 1, с. 215.
[28] Святитель Игнатий Брянчанинов. О монашестве. Собр. соч., т. I , М., 2001, с. 530 – 531.
[29] П. Евдокимов. Православие. М., 2002, с. 37.
[30] П. Евдокимов. Этапы духовной жизни. М., 2003, с. 119.
[31] Преподобного Никиты Стифата первая деятельных глав сотница. Добротолюбие, указ. изд., т. 5, с. 101.
[32] Добротолюбие , YMCA‑PRESS, Paris, 1988, т .5, с . 262.
[33] См. в кн.: «Без Церкви нет спасения». М. – СПб., 1998, с.243.
[34] Конечно, ни в одном уставе, ни в истории монастырей ничего подобного не найдешь; но ведь диктуют обстоятельства, за неотвратимостью которых просматривается воля Божия: «мы создали небольшой скит в Рязанской области… к нам пришли крестьяне из соседней деревни Слободка и сказали: – Отцы святые, возьмите нас хоть крепостными, мы четыре года не получали зарплату, нас 800 человек и мы не знаем, как дальше жить…». См. беседу с настоятелем Сретенского мужского монастыря архимандритом Тихоном (Шевкуновым) в газете «Татьянин день», ноябрь 2004, с. 24.
[35] Руководство милиции Наровчатовского района Пензенской области связало существенное снижение подростковой преступности с деятельностью Троице‑Сканова женского монастыря, который организовал летний трудовой лагерь и четыре воскресные школы при храмах (интернет).
[36] Творения иже во святых отца нашего Василия Великого. Часть пятая. М., 1991, с. 39.
[37] Цит. по: Архимандрит Илия (Рейзмир). Учение святителя Василия Великого о духовном совершенствовании. Свято‑Троицкая Сергиева Лавра, 2004, с. 55 – 56.
[38] Ин. 3, 16
[39] Святитель Василий Великий, указ. изд. , с. 39 – 40.
[40] История египетских монахов. Православный Свято‑Тихоновский богословский институт, М., 2001, с. 61–65.
[41] Мф. 25, 15 – 28
[42] Евр. 11, 8.
[43] Иоанн Креститель принимал живое участие в жизни монахов Палестины, он был для них игуменом, наставником и заступником. В «Луге духовном» (репринт издания Троице‑Сергиевой Лавры, 1915, с. 6 – 7) приводится умилительный рассказ об измученном плотской бранью подвижнике Кононе ( VI в.), который решил покинуть монастырь; встречает его Иоанн Креститель и кротко говорит: возвратись в монастырь, и я избавлю тебя от брани. Конон же ответил с гневом (!): будь уверен, ни за что не вернусь! Ты не раз обещал мне это и не исполнил своего обещания! С прежней кротостью великий Иоанн объясняет: Я желал, чтобы ты получил награду за эту брань, но так как ты не захотел, я избавлю тебя…но вместе с тем ты лишаешься и награды за подвиг.
[44] Протоиерей Николай Агафонов, автор замечательных рассказов в сб. «Преодоление земного притяжения». Самара, 2004.
[45] Свет радости в море печали. М., 2004, с. 9.
[46] Свт. Игнатий (Брянчанинов). Собр. соч., М.. 2001, т. 1, с. 638.
[47] Творения иже во святых отца нашего Феофана Затворника. Собрание писем. Паломник, 1994, с. 202.
[48] После раздумий вышло решение не называть авторов, высказывания которых побуждают к полемике, чтобы не переходить на личности и не умножать бесконечные ожесточенные споры, и без того преизбыточествующие в церковном мире. Но как здесь, так и далее цитируемые высказывания приводятся в точности.
[49] Лет тридцать назад имели хождение устные повествования о героических личностях, в советское время возжелавших пустынножительства и безмолвия; они нелегально селились на Кавказе, в труднодоступных горах; обходились ничтожными средствами: одному бывшему ученому‑физику родители посылали 20 рублей в месяц, это рублей, наверно, 500 – 600 на теперешние деньги; кое‑что, если удавалось, выращивали; ютились в самодельных хижинах, даже в дупле дерева, как древние; беззащитные перед стихиями, местными разбойниками и гонением атеистической власти, они уповали единственно на помощь Божию и нередко удостоивались чудес: рассказывали, например, о молодой инокине, к которой приходили звери, чтобы согреть в холодные ночи, и приползали змеи, чтобы согреться ее теплом; эти подвижники поразительно быстро получали благодать самодвижной молитвы и выбрасывали четки, как уже лишний инструмент. Многое из их быта можно узнать из книги монаха Меркурия «В горах Кавказа», «Паломник», 1996.
[50] Преп. Максим Исповедник. Четвертая сотница о любви. Добротолюбие, указ. изд., т. 3 с. 223.
[51] Иак. 4, 2.
[52] Феолипт, митрополит Филадельфийский. «Добротолюбие», указ. изд., т.5, с.163.
[53] Перевод Б. Пастернака.
[54] Слова свт. Филарета, митрополита Московского. В кн: Принадлежу всем вам. Жизнеописание игумении Спасо‑Бородинского монастыря Марии (Тучковой). М., 2003, с. 99.
[55] Гал. 1, 16.
[56] Мф. 16, 24.
[57] Архим. Феофан Новоезерский. Цит. по: И.М. Концевич. Оптина пустынь и ее время. М., 1995, с.62.
[58] Творения иже во святых отца нашего Феофана Затворника. Собрание писем. Паломник, 1994, с. 197 – 198.
[59] Святитель Игнатий (Брянчанинов), собр. соч., указ. изд., т. 1, с. 640, 515.
[60] Душа ну никак не хочет довериться высказываниям святителя о современном ему русском монашестве! Святость, как известно, не исключает человеческих ошибок, в данном случае породивших недоразумение, ставшее от частого повторения чуть ли не аксиомой; например, монах Иаков в книге «Созидатели Руси», соглашаясь с оценкой русского иночества, высказанной в письме епископа Игнатия (№ 49 (111, 18) от 4 февраля 1864 года; см. собр. соч., т. VII , М., 2001, с. 67), цитирует: «существует по некоторым местам телесный подвиг, и то более на показ людям. О. Макарий Оптинский решительно отвергал умное делание, называя его причиною прелести, и преподавал одно телесное исполнение заповедей ( nota bene : как возможно телесное исполнение заповедей?). Св. Исаак Сирский говорит, что телесное делание без душевного – сосцы сухие и ложесна бесплодны; это видно на воспитанниках Оптиной пустыни» (!).
Святитель Игнатий знал преподобного Макария со времен своего недолговременного пребывания в Площанской пустыни зимой 1829 года; Димитрию Брянчанинову – 22 года; о. Макарию – 41, он уже девятнадцать лет монах и проходил обучение молитве, между прочим, у иеросхимонаха Афанасия, непосредственного ученика преподобного Паисия Величковского. Возможно, о. Макарий и пытался предостеречь новоначального, следуя святоотеческому завету: аще видишь юна, в небеса возносящася, верзи его за ногу на землю. Письма же о. Макария ясно указывают и на знание им святоотеческих воззрений, и на личную опытность в прохождении сокровенного поучения: «молитва умная есть высша всех деланий, по слову св. Григория Синаита… нынче много издано книг о сем делании, но надобно проходить оное с наставником, а не самочинно… молитвою Иисусовою нужно молиться всем и отгонять помыслы, но не искать ничего, кроме помилования; а Господь, даяй молитву молящемуся, даст и умную молитву, по слову Петра Дамаскина; а то у врага много подсад подвижников обольщать под видом истины ложными действиями» (Душеполезные поучения преподобного Макария Оптинского, изд. Введенской Оптиной пустыни, 1997, с.317). Эта маленькая выписка содержит совершенно те же положения об Иисусовой молитве, которые проповедовал сам святитель Игнатий, и, кажется, исключает обвинения в предпочтении внешнего внутреннему. То же можно сказать и о преподобном Феофане Новоезерском, житие и писания которого опровергают аналогичную характеристику, данную ему святителем Игнатием.
[61] Полное жизнеописание святителя Игнатия Кавказского. М., 2002, с. 162.
[62] Прот. Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991, с. 394.
[63] Там же.
[64] Святитель Игнатий (Брянчанинов), указ. изд. т. 5, с. 3.
[65] Киево‑Печерский патерик. М., 1996, с. 12 – 13.
[66] Святой Кирилл, епископ Туровский перечисляет следующие основания для ухода в монастырь: или обещанного Царства желая, или диавола греховныя работы не терпя, или житейския печали не любя, или женою и детьми смущаем.
[67] Творения преподобного отца нашего Нила Синайского. М., 2000, с. 195.
[68] Служба преподобному Сергию Радонежскому. Минея‑сентябрь, М., 2003, с. 720.
[69] Творения преподобного отца нашего Нила Синайского, с. 195
[70] Минея‑сентябрь, указ. изд. с. 699.
[71] Гал. 1, 15.
[72] Принадлежу всем вам… указ. изд., с. 98.
[73] Отечественные подвижники благочестия, Оптина пустынь, 1997, март, с. 22.
[74] Митрополит Антоний (Храповицкий). Жизнеописание. Письма к разным лицам. СПб., 2006, с. 154.
[75] Яркий пример – о. Амвросий (Юрасов), ныне архимандрит, духовник одного из крупнейших женских монастырей в Иванове, счастливо образовавшегося исключительно из чад батюшки, собранных по городам и весям при наступлении благоприятных обстоятельств.
[76] Общину аскетов обозначали словом synodia , что значит караван, идущий по обратному пути к истинной родине, раю (см. П. Евдокимов. Православие. М., 2002, с. 95).
[77] А. Гарнак. Монашество, его идеалы и его история. СПб, 1908., с. 30.
[78] Архимандрит Эмилиан. Богопознание. Богослужение. Богомыслие. М., 2002, с. 372.
[79] Конечно на Западе, избежавшем прививки принудительного коммунизма.
[80] Мужи апостольские, с. 372.
[81] Там же, с. 337.
[82] Проф. С.И. Смирнов. Духовный отец в древней Восточной Церкви. М., 2005, с. 105.
[83] К счастью, не привилось, очевидно потому, что никогда не могло быть исполняемо на уровне заданной св. отцом чистоты.
[84] Прот. Георгий Флоровский, указ соч., с. 598‑599.
[85] Путь на Небо – через Голгофу. Оптинский старец Рафаил (Шейченко). Воспоминания. Письма. М., 2004, с. 33.
[86] Преп. Феодор Студит. Наставления монахам. Добротолюбие, указ. изд., т. 5, с. 594.
[87] Архим. Киприан (Керн). Воспоминания о митр. Антонии (Храповицком) и епископе Гаврииле (Чепуре). М., 2002.
[88] Константин Леонтьев. Записки отшельника. М., 2004, с. 132 – 133.
[89] Святитель Игнатий (Брянчанинов). Письма о подвижнической жизни. М., 1995, с. 59.
[90] Заводят келейников (келейниц), иногда по двое – трое, которые даже исподнее стирают начальству! Понятно, ориентируются на раньшее время, XIX век; тогда окончательно устоялся никем уже не оспариваемый обычай принимать в монастыри с солидным денежным взносом, а которые без взноса, т.е. бедные, обрекались работать для пропитания и услуживать богатым; еще Иван Грозный возмущался, что в монастырях бояре не состригают боярства, а холопы не преодолевают холопства; такой вариант христианского равенства и братства совершенно невозможно вообразить в древнем монашестве. Благообразные на поверхностный взгляд времена не случайно завершились чудовищной, в первую очередь для монастырей, катастрофой.
[91] Питание в монастыре напрямую зависит от того, посещает ли настоятель(ница) общую трапезу; велик соблазн как бы по уважительной причине – больной желудок, сердце, печень, сделать для себя исключение в смысле деликатесов, которых на всех не хватит; если исключение становится правилом, правилом для насельников становятся пшено, картошка в мундире с кислой капустой плюс селедка в рыбный день, чай брандахлыст, заваренный и подслащенный в огромном общем чайнике, как в тюрьме, ужасная пластмассовая или железная посуда и прочая скудость, вызывающая протест, потому что в собственном доме хочется все‑таки тепла, красоты и уюта. В греческих монастырях, рассказывают, наличествуют чашечки с блюдцами, полная смена тарелок, вилочки, ложечки всех видов… правда, целыми днями моют и чистят. Можно, положим, и без уюта, но по общему согласию на скудость, ради подвига и одинаково для всех.
[92] На московском подворье Троице‑Сергиевой Лавры в лавке вывешены очень качественные черные ткани, завезенные из Австрии, Бельгии, Франции и даже Австралии – от 500 рублей и выше за метр. В обычных магазинах приходится покупать синтетику, тоже впрочем не так дешево: по 180 – 200 рублей; нужна еще, за отсутствием в продаже штапеля, тонкая шерсть на мантии, шифон на наметки, кожаные пояса (от 300 рублей)… откуда же быть нестяжанию?! Пресловутого дешевого мухояра, в который одевались монахи XIX века, теперь не водится.
[93] Свящ. Павел Флоренский. Троице‑Сергиева Лавра и Россия. В сб.: Христианство и культура, М., 2001, с. 501.
[94] П.С. Казанский. История православного монашества на Востоке. «Паломник», 2000, т. I , с. 319.
[95] Св. Афанасий Великий. Творения, т. 3, М., 1994, с. 219.
[96] Достопамятные сказания о подвижничестве святых и блаженных отцов. Киев, 1999, с. 82.
[97] Слова преподобного Симеона Нового Богослова, М., 1892, с. 72.
[98] См.: Архимандрит Рафаил (Карелин). О духовном делании. М., 2004, с. 10.
[99] Диакон Андрей Кураев. Церковь в мире людей. М., 2006, с.204.
[100] Добротолюбие, указ. изд., т. 3, с. 106.
[101] Лк. 12, 18.
[102] Творения преподобного отца нашего Нила Синайского. М., 2000, с. 256.
[103] Прот. Георгий Флоровский, указ. изд., с. 644.
[104] Преп. Симеон Новый Богослов, указ. изд., с. 72.
[105] Как выяснилось из отзывов на книжечку «Дерзай, дщерь!», и самая осторожная критика в адрес представителей противоположного пола вызывает резкий отпор в виде упреков в феминизме или даже православном феминизме, что уж и вовсе нелепо: или мы и пред Богом не равны? Феминизм, может кто не в курсе, словари определяют как протест против ущемления в правах и прочей дискриминации женщин, а в той книжке никаких претензий на священство или диаконисство отнюдь не водится; но вот обидчивый пол, похоже, возводит в ранг дискриминации даже невинную оценку отдельных недостатков, присущих мужчинам.
[106] М.А. Новоселов. Письма к друзьям. М., 1994.
[107] Святитель Филарет Московский. Мысли и изречения. М., 1999, с. 32.
[108] Перевод Д. Закса.
[109] Преподобный Иоанн Кассиан Римлянин. Писания. Свято‑Троицкая Сергиева Лавра, 1993 (репринт изд. 1892), с. 32.
[110] См. интересное, хотя и не бесспорное исследование А.П.Паршева «Почему Россия не Америка», М., 2003.
[111] Сельские жители из экономии и жили зимами в тесноте: собирались в одной теплой комнате, потому что дров на отопление всего дома, часто достаточно просторного, никогда не хватало.
[112] Елена Романенко. Повседневная жизнь русского средневекового монастыря. Молодая гвардия, 2002, с. 36 – 70.
[113] См.: П.Н. Зырянов. «Русские монастыри и монашество в XIX и начале XX века». М., 1999.
[114] См.: Профессор И.Н. Никодимов. Воспоминания о Киево‑Печерской Лавре. Киев, 1999.
[115] В соответствии с секуляризационной реформой Екатерины II , были введены штаты монастырей, предписывающие определенное число монашествующих, с делением на 1, 2 и 3 классы и соответствующим государственным обеспечением; заштатные монастыри обладали большей свободой, но не получали средств из казны, или, как при императоре Павле, получали, но совсем небольшие, независимо от числа насельников.
[116] Зырянов, указ. соч., с. 172, 178.
[117] Ю.А. Рябов. Богохранимая страна наша Российская. СПб., 2004, с.175, 181 – 182.
[118] Дешевизна объясняется во‑первых, климатом; цех ширпотреба где‑нибудь в Малайзии возводится из легких металлоконструкций без фундамента и не требует отопления, а во‑вторых, техника, технология и организация производства на советских предприятиях, как открылось при сравнении, оставалась на уровне XIX , если не каменного века.
[119] Елена Романенко. Повседневная жизнь русского средневекового монастыря. Указ. изд., с. З6 – 70.
[120] Ибо ни о каком патентовании или авторском праве в православной среде пока вопросов не возникает.
[121] побудивший другого авву Иоанна, игумена Синайского, к написанию «Лествицы».
[122] Луг духовный. Репринт изд. Сергиев посад, 1915, с. 140.
[123] До революции монастыри населяли главным образом представители крестьянского сословия.
[124] Начало монашества, IY век, солнечный Египет.
[125] См.: Древний патерик, с. 96 – 106.
[126] Пресвитер Руфин. Жизнь пустынных отцов. М., 1998, с. 116 – 117.
[127] Творения преподобного отца нашего Нила Синайского, М., 2000, с. 245.
[128] Луг духовный, указ. изд., с. 37.
[129] Палестинский Патерик. Свято‑Троицкая Сергиева Лавра, 1996, с. 197. У нас это невозможно! Уже имеются безобразно разбогатевшие, по разным причинам, монастыри, но наотрез не принято делиться с бедными, деревенскими, трудовыми обителями; просят у мирских, даже, может, бандитов, но и в голову не придет обратиться к собратьям, да ведь и не дадут: «с ума сошла!» – ответил один архимандрит просительнице‑игуменье; отказывают и с мотивировкой: «мы на братском собрании приняли решение никому не помогать».
[130] Житие и чудеса преподобного Сергия Радонежского. Сергиев Посад, 2001, с. 65.
[131] Несколько лет назад на Афоне.
[132] Преподобный Кирилл Белозерский. В кн.: А.Н. Муравьев. Русская Фиваида на Севере. М., 1999, с. 168.
[133] Особенная суровость устава объяснялась, возможно, тем, что преподобный Герасим, иже на Иордане( † 475), желал искупить свою былую приверженность к ереси Евтихия.
[134] Феодорит, епископ Кирский. Церковная история. М., 1993, с. 170.
[135] Там же, с. 135.
[136] Палестинский патерик, с.205.
[137] Преподобный Симеон Новый Богослов. Преподобный Никита Стифат. Аскетические произведения в новых переводах. Клин, 2001, с. 171.
[138] Житие преподобного Феодора, архимандрита Сикеонского. М., 2005, с. 11.
[139] См.: И.И. Соколов. Состояние монашества в Византийской Церкви. СПб, 2003., с. 69 – 189.
[140] И.И. Соколов, с. 195, 210 – 211.
[141] Беседы (омилии) святителя Григория Паламы. Часть 2. М., 1993, с. 151.
[142] См. А.М. Муравьев. Русская Фиваида на Севере. М., 1999, с. 108.
[143] Сведения В.О. Ключевского. Цит. по: Г.П. Федотов. Собр. соч., «Мартис», 2004, т. XI , с. 233.
[144] Муравьев, с. 72.
[145] Цит. по: И.М. Концевич. Стяжание Духа Святаго в путях Древней Руси. Издательский отдел Московского Патриархата, 1993, с. 151.
[146] Цит. по: Иноческий быт в описании Нила Синайского. В сб.: Сокровенный сердца человек. Жизнь и труды священномученика Серафима (Звездинского). СПб, 2002, с. 126.
[147] Преподобный Моисей. Свято‑Введенская Оптина пустынь, 2004, с. 170 – 173.
[148] Архимандрит Пимен. Биографический очерк. Свято‑Никольский Угрешский монастырь, 1998, с. 73.
[149] Н.С. Лесков. Собр. соч., т. 5, М., 1989, с.460 – 471.
[150] Зырянов, указ. соч., с. 79.
[151] Чин, бываемый на одеяние рясы и камилавки. Требник монашеский, М., 2003, с. 13.
[152] Ольховский монастырь. Изд. Псково‑Печерского монастыря, 1994, с. 18 – 19.
[153] Там же, с. 70.
[154] Не вдруг душа достигает чистоты; наперед должна она испытать скорби, потерпеть уничижение, тесноту, утверждал прп. Макарий Египетский. Сам он, по словам современника, был суров к приходящим. Цит. по: П.С. Казанский. История православного монашества на Востоке, ч. II . «Паломникъ», 2000, с. 94, 90.
[155] Это что! Вот в золотом XVI веке свободы лишали в самом прямом смысле: заключали в темницу, держали на цепи, в железах, кололи остном, били плетьми; за недоносительство на согрешившего брата назначали 5 дней сухоядения с поклонами; за смех и разговоры во время службы – 12 дней поста и 100 поклонов ежедневно; за клевету – 40 дней сухоядения и 60 поклонов; за ложь – неделя сухоядения и 80 поклонов; за ропот на плохую погоду (!) – три дня сухоядения с 25‑ю поклонами. См.: Елена Романенко. Повседневная жизнь русского средневекового монастыря. М., 2002.
[156] Словцо святителя Игнатия.
[157] Если монах, оставив монастырь свой, уйдет в другой или поселится в мирском жилище – таковой, равно и принявший сего да будут отлучены от общения церковного. Правило Двукратного Собора. Цит. по П.С. Казанский, указ. соч.. с. 440.
[158] А кому не покажется? Этого нет, того нет… а Бог‑то в этой черноте – есть?
[159] Еккл., 4, 10.
[160] Пс. 136.
[161] Священномученик Фаддей (Успенский), архиепископ. Творения. Тверь, 2002, с. 404.
[162] Пс. 54.
[163] В мужских монастырях постригом и рукоположением период трудничества завершается, тогда как для женщин освобождение от работ, связанных с физическим утомлением, наступает только вследствие приобретенной болезни или преклонного возраста.
[164] Записки и письма игумении Таисии. Паломник, 2000, с. 110.
[165] Исх. 9, 12.
[166] В этом смысле «фараон» упоминается и в литургических текстах Церкви.
[167] См. : Прот. Александр Сорокин. Введение в Священное Писание Ветхого Завета. Киев, 2003, с . 74 – 77.
[168] 1 Фес. 3, 3.
[169] См. В.И. Экземплярский. Тайна страданий и христианство. СПб, 1996.
[170] Флп. 3, 7‑10.
[171] Мф. 20, 22.
[172] Св. Максим Исповедник. О любви четвертая сотница. Добротолюбие, указ. изд., т. 3, с. 227.
[173] Флп. 1, 29.
[174] Святитель Афанасий (Сахаров), исповедник и песнописец. Свято‑Троицкая Сергиева Лавра, 2003, с. 147.
[175] В« Повести об антихристе» В.С. Соловьева.
[176] Игумен Дамаскин (Орловский). Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви ХХ столетия. Книга 4, Тверь, 2000, с. 201.
[177] Святитель Афанасий, указ.. изд., с. 164
[178] Там же, с. 156
[179] Пожилые едят всё: они когда‑нибудь да голодали, а молодежь тоскует по чипсам и кока‑коле; конечно, неплохо, когда имеет место относительный достаток, но стабильная сытость мешает ощутить благодарность и праздничность, например, по окончании поста.
[180] Эти сказки, которые читают в столовой, кто написал? – спросила одна неофитка, инстинктивно ощутившая историческую и, главное, психологическую недостоверность житий в переложении святителя Димитрия Ростовского (например, мученики, подвергаемые невообразимым пыткам, произносят длинные обличительные речи), с упором на отсутствие боли, что обесценивает страдание; сказочность изымает подвиг из реальности, тем самым устраняя читателя от соучастия и самоиспытания в свете высоких примеров.
[181] Священномученик Фаддей (Успенский), архиепископ Тверской. Творения. Кн. I . Проповеди. Тверь, 2002, с. 19.
[182] Игумен Дамаскин. Доклад на Х I Международных Рождественских образовательных чтениях.
[183] Муночка родилась, когда я был марксистом, объяснял о. Сергий Булгаков склонность дочери к подчинению чужой воле, унынию, депрессиям.
[184] Митр. Амфилохий (Радович). Человек – носитель вечной жизни. М., 2005, с. 82 – 83.
[185] Все помнят, как родственники заложников на Дубровке требовали от правительства капитуляции перед террористами, исполнения всех их требований.
[186] Отцы воспрещают избирать в место жительства монастырь, славный во мнении мирских людей; тщеславие, общее всему монастырю, необходимо должно заразить и каждого члена. Святитель Игнатий Брянчанинов. Приношение современному монашеству. Собр. соч. т. 5, М., 2001, с. 41.
[187] 1 Пет. 5, 4.
[188] Принадлежу всем вам. Жизнеописание игумении Спасо‑Бородинского монастыря Марии (Тучковой). указ. изд., с. 43.
[189] О. Анатолий Берестов («Русский Дом» № 9, 2001) повествует о случае, коего он стал свидетелем: молодые послушники по требованию начальствующего иеромонаха скандировали: я гадкий, смрадный пес смердящий! – Вне себя от возмущения я остановил это издевательство морального садиста и сказал не только ему, но и послушникам: что же вы делаете?! – А что, – искренне удивились они, – мы же смиряемся…
[190] В Интернете публиковались расшифровки аудиозаписей бесед с афонскими духовниками некоторых наших настоятелей; самый настойчивый, наболевший их вопрос (остающийся без ответа, очевидно, по деликатности старцев) – как добиться послушания братий.
[191] Буквально так сказано в беседе и стенографически воспроизведено в изданной книге; даже в разгар большевизма талантливейший поэт советской эпохи высмеивал подобную тенденцию: нам, мол, с вами думать неча,/ если думают вожди…
[192] Древний обычай откровения помыслов то затухал, то возрождался, но открывались старцу, или, по выбору, к кому имели доверие; исповедь настоятелю, наделенному карательной функцией, с падением нравов встречается все реже; в России Духовный регламент вовсе запрещал откровение помыслов настоятельнице (см. «Женские иноческие уставы» иером. Серафима (Кузнецова), Смоленск, 2002); сохраняется обычай на Афоне, где авва, по традиции, служит братиям, как отец, а не как начальник; а у нас – если исключить слегка завуалированное ябедничество, угодничество и самохвальство, остается ропотливое, сварливое, неуправляемое словоизвержение, удовлетворяющее лишь помыслу настоятельницы хочу всё знать! «доносчиков не люблю, а доносы для дела полезны», – говорил один церковный руководитель.
[193] Тенденция далеко не безобидная; тварь, не сознающая неотъемлемости свободы как драгоценного дара Творца, может ради сохранения жизни пойти на предательство, бросить к ногам мучителя имение, честь и христианское достоинство вместе с душой и лизать сапоги победителей, умоляя о пощаде, как это делал террорист, пойманный в Беслане.
[194] У Достоевского рефрен откровений подпольного человека.
[195] Святой Марк Подвижник говорит: закон свободы читается разумом истинным, понимается деланием заповедей, а исполняется щедротами Христовыми (Добротолюбие, цит. изд., т.1, с. 523).
[196] Имеют место утверждения, что воля игумена – все равно что воля Божия, а игумения, само собой, земная заместительница Богородицы. Тварь, грешный человек хочет занять место Творца! (о. Анатолий Берестов, указ. изд.).
[197] Чествуют в день ангела: мирской, иноческий, монашеский, в день пострига иноческого, монашеского, с подарками, песнопениями, славословиями, позравлениями, выложенными из живых цветов у игуменского порога; троны, соперничающие с царскими, которые воздвигают себе начальствующие в храме, со ступенями, ведущими вверх, к божеству в клобуке, служат той же цели: узаконить и сделать естественным поклонение своей особе.
[198] Святитель Филарет Московский. Призовите Бога в помощь. Письма. М., 2006, с. 133.
[199] Прот. Борис Ничипоров. См. сборник «В начале пути».М., 2002, с. 171.
[200] Св. Ефрем Сирин. Духовные наставления. М., 1998, с. 252.
[201] Цит. по: игумен Евмений. Пастырская помощь душевнобольным. Изд. Макариев‑Решемской обители, 1999, с. 46.
[202] Сейчас психология и психопатология в большой моде; православные вслед за христианами на Западе стали прибегать к психоанализу: страсти не то чтоб изменились, но усложнились донельзя; мало кто способен воспользоваться для их распознавания святоотеческими критериями, зато когда читаем про истероидов, циклотимиков, психастеников и особенно эгоцентриков (см. например «Очерки современной церковной психологии», авт. А.С. Бочаров и А. В. Чернышев, «Свет православия», 2003), легко их узнаём в окружающих, ну и в самих себе…вопрос, помогает ли знание этих терминов; ни единого человека невозможно уложить в научные схемы, и психиатр, как обычный дилетант, не может применить сколь угодно обширные знания к живому человеку, который всегда и для всех, кроме Создателя, есть великая тайна.
[203] Эрих Фромм. Иметь или быть? Киев, 1998.
[204] Пересекая на машине маленький городок, насчитываешь только на этой проезжей улице пять игровых центров!
[205] Откр. 3, 20.
[206] Для обители они бесперспективны, т.к. ненадежны, а имеющих диагноз и постригать запрещено.
[207] Тематическое направление фантазий у человека, в данном случае вполне мирского и неверующего, заслуживает интереса, свидетельствуя о непременном внедрении беса при всех вариантах психических аномалий.
[208] Мф. 17, 19.
[209] Речь идет о благоприобретенных формах: психопатии и одержимости; болезни же, связанные с генетическими, врожденными психофизическими дефектами, обменными или иными нарушениями соматического характера, очевидно, предназначены как крест, и при должном сознании, критическом отношении к себе, воле к сопротивлению ядро личности, творческие способности и интеллект сохраняются, как показывает пример Достоевского да и многих одаренных людей. См. Д.Е. Мелехов. Психиатрия и проблемы духовной жизни. В кн. Душа моя – храм разоренный. М., 2005.
[210] Выражение одной дамы.
[211] Мф. 9, 29, 28.
[212] Беда, что изменчивый мир отнюдь не спешит прогнуться под нас.
[213] Свящ. Павел Флоренский. Столп и утверждение истины. С. 170 – 178.
[214] Там же, с. 697.
[215] Ин. 12, 40.
[216] Как известно, психиатрия не предлагает ясных критериев для установления границы между болезнью и здоровьем.
[217] Мф. 24, 12.
[218] Например, Макс Шелер, заимствовавший ряд идей блаж. Августина и Паскаля, выразивший свои воззрения понятием ordo amoris в одноименной статье 1914 года.
[219] Эрих Фромм, указ.изд., с. 72.
[220] Блаженный Диадох. Добротолюбие, указ. изд., т. 3, с. 15.
[221] Ин. 3, 30.
[222] Мф. 20, 28.
[223] Ин. 15, 13.
[224] Епископ Игнатий (Брянчанинов). Письма о подвижнической жизни. М., 1995, с. 15.
[225] который виделся поначалу счастливым избавлением от прокрустовой социалистической экономики, но сегодня на заборах уже можно прочитать: капитализм – дерьмо! Бей буржуев!
[226] Никак не привыкну, формулирует в потоке сознания герой Е. Попова, что можно в любое время отрезать любой кусок любой колбасы.
[227] Удивилась одна пытливая инокиня: оказывается, предел американской мечты, породившей цивилизацию коммивояжеров, это всего‑навсего собственный дом и свобода торговли! думала, все‑таки идеалы какие‑нибудь…
[228] Это буржуа распял Христа, – утверждал Бердяев.
[229] Митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл. Вызовы современной цивилизации. М. 2002, с. 43.
[230] Архимандрит Константин (Зайцев). Чудо русской истории. М., 2000, с. 649.
[231] Православие. М., 2001, с. 396.
[232] См. Й. Хейзинга. Homo ludens . В тени завтрашнего дня. М., 2004.
[233] Спросите москвича, что такое «Третий Рим», и он ответит: название игорного заведения; «Шангри‑Ла» именовалась затерянная в Тибете счастливая страна, придуманная и описанная англичанином Джеймсом Хилтоном в романе «Потерянный горизонт», а широкой популярностью обязанная фильму Ф. Капры; теперь так именуется казино; рулетке не остановились присвоить даже имя «Молодой гвардии», на чьей героической истории несколько поколений учились умирать за отчизну.
[234] На Западе этот процесс, по‑видимому, давно завершился. Журнал «Звезда», (2004, № 3) опубликовал заметки нашего ученого побывавшего в США; на вопрос, что у них читают, он получил ответ: истории успеха, классику в дайджестах, фантастику с интимом – секс с инопланетянами хорошо идет… Там же замечательный монолог эрудированной собеседницы автора: «я знаю Россию по Достоевскому! О, там необыкновенные люди – помните, в «Идиоте» героиня, красавица Анастази, бросает деньги в камин? Как вы думаете, те сто тысяч рублей – сколько это сегодня в долларах?».
[235] В.В. Бибихин. Узнай себя. СПб, 1998, с. 386.
[236] Св. Григорий Нисский. Что значит слово христианин. М., 2000, с. 246.
[237] «А начальник умным не может быть» – пел А. Галич, выражая общенародную позицию.
[238] Рим. 13, 1.
[239] 2 Тим., 3, 1 – 5.
[240] Протоиерей Владислав Свешников. Современный человек и конец света. Очерки христианской этики. Паломник, 2000, с. 109 – 136.
[241] Добротолюбие, указ. изд., т. 1, с. 65.
[242] И.И. Соколов. Состояние монашества в Византийской Церкви. СПб, 2003, с. 347 – 362.
[243] Цит. по: Г. Федотов, собр. соч., «Мартис», 2004, т. Х, с.338.
[244] История православного русского монашества. М., 1855, с. 48 – 50.
[245] Г.П. Федотов. Русская религиозность. Собр. соч., т. XI , с. 181.
[246] И.К. Смолич. Русское монашество. М., 1997, с. 21 – 43; 194 – 215.
[247] См. П.Ф. Каптерев. История русской педагогии.
[248] И.К. Смолич, указ. изд., с. 310.
[249] См: иерей Георгий Павлович. Новообретенные рукописи Н.А. Мотовилова. В сб. Церковное предание и святоотеческое наследие. М., 2004, с. 107.
[250] Митр. Трифон (Туркестанов). Древнехристианские и оптинские старцы. Мартис, 1997, с. 166.
[251] Обращение Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II к клиру, Приходским советам храмов г. Москвы, наместникам и настоятельницам ставропигиальных монастырей на Епархиальном собрании 15 декабря 2004 года. Издательский Совет Русской Православной Церкви, 2005, с. 44 – 45.
[252] С.С. Хоружий. Очерки синергийной антропологии. М., 2005, с. 159.
[253] Ответы монашествующих на некоторые недоумения духовного и практического характера, возникающие у людей, сталкивающихся в своей жизни с проблемой принятия ИНН. Газета «Первый и последний», №12 (16), декабрь 2003. Библиотека «Сербского Креста».
[254] Святитель Афанасий. Собр. соч., т. 3, с. 367.
[255] Меркантильный вопрос на чей неприличен, однако любопытно бы узнать, откуда дровишки, которых немерено; крамольные книги издают огромными тиражами и рассылают в сотни адресов, не стесняясь существенными почтовыми расходами.
[256] «Значит, нужные книжки ты в детстве читал» – пел Высоцкий.
[257] Если среда насквозь чужда божественности, то она не способна принять в себя, воплотить в себе творческую форму, и, следовательно, уничтожается культура, – писал о. П. Флоренский (Сб. Троице‑Сергиева Лавра и Россия. М., 2001, с. 495).
[258] А потом хвалиться фотографиями, умиляясь, как один монах‑путешественник: надо же, моя моська на фоне Голгофы!
[259] Классический пример – фундаментально и разносторонне образованный Ориген, автор крылатого выражения, водруженного на знамени всех противников культуры: что Афины Иерусалиму?
[260] Лк. 5,8.
[261] Дорожная сума бывалого монаха. Китеж, 2005, с. 26.
[262] Лк. 8, 13.
[263] Выражение искусство святости, означающее изложение начал и принципов аскетизма, принадлежит Гордону Милбурну, книга которого вышла в 1901 году в Лондоне (см. «Столп и утверждение истины» о. Павла Флоренского, с. 665).
[264] Еф. 2, 8.
[265] Сейчас даже в Кремле принято соблюдать Великий Пост, и совершенно все, кому впервые удалось его не нарушить, с пафосом возвещают: Я выдержал! Понятно, результат такой диеты нулевой, если не отрицательный; среди наших соотечественников найдется немало подобных жителям корейского города Сеула, которые, согласно опросу, обнародованному в Интернете, убеждены, что в рай можно попасть без Бога.
[266] Применяется и теперь: одна особа явилась в монастырь с благословением не мыться и не стирать одежду, другая кроме немытья еще следовала завету некой старицы, обитающей в лесной землянке близ Дивеева, ни в коем случае не пользоваться туалетной бумагой; понятно, подвиги сии не требует особенных усилий и мук, терпеть – вонь, а то и нападения насекомых – вынуждены окружающие,
[267] И.И. Соколов, указ. изд., с. 284.
[268] Рассказы из истории христианской аскетической жизни. М., 1884, с. 5 – 19.
[269] Л.П. Карсавин. Основы средневековой религиозности в XII – XIII в.в. СП., 1997, с. 217 – 230.
[270] Там же, с. 235.
[271] Святитель Григорий Нисский. Об устроении человека.
[272] Молитва святого Симеона Метафраста ко Причащению.
[273] Христос Яннарас. Избранное: Личность и Эрос. М., 2005, с. 134.
[274] Преподобный Исаак Сирин. О божественных тайнах и о духовной жизни. М., 1998, с. 153.
[275] 1 Тим. 4, 8.
[276] 2 Тим. 2, 5.
[277] 2 Кор. 1, 12.
[278] Добротолюбие, указ. изд., т. 3, с. 184, 153.
[279] Преподобный Нил Синайский. Указ. изд., с. 343.
[280] С.С. Аверинцев. Стихи духовные. Киев, 2001, с. 129.
[281] Лк. 12, 35.
[282] Преподобного отца нашего аввы Дорофея душеполезные поучения. Издание Псково‑Печерского монастыря, 1994, с. 30 – 32.
[283] И.И. Соколов, указ. изд., с. 267.
[284] Изречение это, конечно, подразумевает послушание как трудное внутреннее делание, исполнение обета, отсечение собственной воли, а не как синоним ежедневных трудов, в каковом смысле чаще всего употребляется начальством.
[285] Впрочем, может есть рациональное зерно и в старом правиле: до пострига – работай, а потом молись; может, тогда больше стремятся в храм, научаются дорожить богослужением; для нынешней молодежи молитвенный труд, т.е. основное делание монаха, куда менее привлекателен, чем беготня по послушанию, утомительная, зато понятная, конкретная и не требующая душевных усилий; поэтому, думается, привычка к почти неисходному пребыванию в храме является более ценным приобретением, и конечно не только в старости.
[286] И.И. Соколов. Преподобный Феодор Студит. Лекции по истории Греко‑восточной Церкви, т. II , СПб, 2005, с. 300 – 305.
[287] И.И. Соколов. Состояние монашества в Византийской Церкви. указ. изд., с. 279.
[288] И.К. Смолич, указ. изд., с. 29 – 53.
[289] Записки и письма игумении Таисии. М., 2000, с. 139.
[290] Рим. 2, 8.
[291] Ю. Максимов, Е. Максимова. Паломничество с Sindesmos ’ом: святая гора Афон, святая гора Осса. В журн. «Альфа и омега» № 2 (43), 2005, с. 155.
[292] Зырянов, указ. изд., с. 59.
[293] Древние иноческие уставы, указ. изд., с. 209.
[294] Быт. 3, 16.
[295] Цит. по: игумен Петр (Пиголь). Образец православной цивилизации. В сб. XII Международные Рождественские чтения. Церковное предание и святоотеческое наследие. М., 2004, с. 24 – 48.
[296] Творения иже во святых отца нашего Феофана Затворника. Собрание писем. Указ. изд., с. 194.
[297] Древние иноческие уставы. Указ. изд., с. 17.
[298] 1 Кор. 3, 6.
[299] Перевод Г. Шмакова.
[300] Радость моя. О преподобном Серафиме, Саровском чудотворце. М., 2002, с. 624 – 625.
[301] Древние иноческие уставы, указ. изд., с. 276 – 277.
[302] И.К. Смолич, указ. изд., с. 29 – 53.
[303] Святитель Игнатий Брянчанинов. Письма. Собр. соч., т. VII , М., 2001, с. 153.
[304] Преподобных отцов Варсануфия Великого и Иоанна руководство к духовной жизни. М., 2001, с. 61.
[305] История православного русского монашества. Указ. изд., с. 141.
[306] Принадлежу всем вам. Указ. изд., с. 47.
[307] Притч. 18, 20.
[308] Принадлежу всем вам… с. 114.
[309] Там же, с. 61 – 62.
[310] Там же, с. 43.
[311] 2 Кор., 11, 19 – 20.
[312] Жизнеописания отечественных подвижников благочестия. Июль. Изд. Введенской Оптиной пустыни, 1994, с.42 – 43.
[313] Лк.22, 26.
[314] История православного русского монашества, указ. изд., с. 120.
[315] Преподобный Моисей. Свято‑Введенская Оптина пустынь, 2004, с. 86.
[316] Пс. 8, 16.
[317] На ближних сильнее действует молитва о них, нежели слово к ним, писал, несомненно из опыта, святитель Игнатий. Письма, собр. соч., т. 7, М., 2001, с. 263.
[318] 1 Кор. 3, 7.
[319] Святитель Игнатий Брянчанинов. Переписка с Оптинскими старцами, с. 162.
[320] Там же, с. 164.
[321] Преподобный Феодор Студит. Монастырский устав. Великое оглашение. Часть I , с. 348
[322] Женская Оптина. Материалы к летописи Борисо‑Глебского женского Аносина монастыря. М., 1997, с.184 – 185.
[323] Святитель Игнатий Брянчанинов. Плач мой. Собр. соч., М., 2001, т. I , с. 644.
[324] Летопись Серафимо‑Дивеевского монастыря, репринт изд. 1903 г., Краснодар, 1991, с. 472 – 704.
[325] Еф., 5, 12.
[326] «Будете вторую кафизму читать – на больничный уйду и служите как хотите!».
[327] Иеромонах Серафим. Первый Всероссийский съезд монашествующих 1909 года. М., 1999, с. 198.
[328] Перевод Б. Пастернака.
[329] Кажется, некоторые воцерковленные психотерапевты восполняют пробел: они, оставаясь посторонними, врачами, которых не стесняются, пользуясь методиками психологического проникновения, могут помочь советом из собственного покаянного опыта, если их наука не уклонится по обыкновению в эгоцентризм, самокопание и поиски исцеления любой ценой. См. доклад Ф. Василюка «Исповедь и психотерапия». Московский психотерапевтический журнал. Специальный выпуск по христианской психологии. М., 2004, № 4, с. 79 – 90.
[330] Профессор С.И. Смирнов. Духовный отец в древней восточной Церкви. М., 2005, с. 230.
[331] Уставы, указ. изд., с. 449.
[332] Там же, с. 560.
[333] Профессор С.И. Смирнов. Древнерусский духовник. М., 2004, с. 75.
[334] Добротолюбие, указ. изд., т. 5, с. 76.
[335] Архимандрит Софроний (Сахаров). Духовные беседы. М., 2003, т. I , с.253.
[336] Протоиерей Сергий Четвериков. Правда христианства. М., 1998, с. 52.
[337] Достопамятные сказания о подвижничестве святых и блаженных отцов. Киев, 1999, с. 172.
[338] Профессор С.И. Смирнов. Духовный отец в древней Восточной Церкви, указ. изд., с. 96 – 97.
[339] Творения преподобного отца нашего Нила Синайского. М., 2000, с. 265; 258 – 259.
[340] Преподобный Феодор Студит. Монастырский устав. М., 2001, с. 30.
[341] Профессор С.И. Смирнов. Древнерусский духовник, указ. изд., с. 41.
[342] Там же, с. 12.
[343] Там же, с. 38.
[344] В. В. Розанов. Около церковных стен. М., 1995, с. 285 – 285.
[345] Добротолюбие, т. 5, с. 14.
[346] Денег нет? молись Афанасию сидячему! – советует один старец.
[347] Записки игумении Таисии. «Паломник», 2000.
[348] Игумения Арсения. М., 2004.
[349] Схиигумения Мария (Дохторова). Свято‑Троицкая Сергиева Лавра, 2002.
[350] Перевод Г. Кружкова.
[351] Позже другой английский классик Теккерей заимствовал и обессмертил это выражение, сделав названием популярного до сих пор романа.
[352] Если выбираешь собаку – значит ты добрый человек и верный друг; во как! а ты и не ведал, что столь прекрасен.
[353] Публичные люди, заполняя графы анкет, сознательно или нет пиарили, выгодно подавали себя; так, некий тогда широко известный поэт, трус и приспособленец, вписывал любимым девизом строку из Гейне: «бей в барабан и не бойся».
[354] Архимандрит Софроний (Сахаров). Подвиг богопознания. М., 2003, с. 251.
[355] Преподобный Макарий Египетский. Духовные беседы. Свято‑Троицкая Сергиева Лавра, 1994, с. 98.
[356] Святитель Иоанн Златоуст, собр. соч., СПб, 1898 (репринт), т. 1, кн. 1, с. 539.
[357] Добротолюбие, указ. изд., т. 5, с. 121.
[358] Там же, с. 247.
[359] Там же, с. 296.
[360] Святитель Григорий Нисский. Изъяснение Песни песней Соломона. М., 1999, с. 65 – 72.
[361] 1 Тим. 4, 16.
[362] Преподобный Иустин (Попович). Проблема личности и познания. Собрание творений, т. 1, с. 257, 265.
[363] Рим. 7, 14.
[364] Святитель Игнатий Брянчанинов. Приношение современному монашеству. Собр. соч. т. 5, М., 2001, с. 379.
[365] Святитель Игнатий Брянчанинов. Аскетические опыты. Указ. изд., т. 2, с. 136.
[366] Пс. 63, 7.
[367] Иак. 1, 24.
[368] Евагрия монаха наставления о подвижничестве. Добротолюбие, указ. изд., т. 1, с. 545.
[369] Преп. Никита Стифат. Добротолюбие, указ. изд., т. 5, с. 89.
[370] Быт. 3, 8.
[371] Стихотворение святителя Григория Богослова. Собрание творений, АСТ, 2000, т. II , с. 138.
[372] Поучение преподобного Антония Великого. Отечник. Собр. соч. святителя Игнатия Брянчанинова, т. VI , М., 2001, с. 38.
[373] Григорий Богослов, Собрание творений, т. II , АСТ, 2000, с. 107.
[374] Там же.
[375] Святитель Игнатий Брянчанинов, указ. изд., т. IV , с. 190.
[376] Преподобный Макарий, указ. изд., с 99.
[377] Евагрия монаха наставления о подвижничестве. Добротолюбие, указ. изд., т 1, с. 575.
[378] Евагрий монах, Добротолюбие, указ. изд., т. 1, с. 580.
[379] Творения аввы Исаака Сирина, указ. изд., с. 44.
[380] 1 Кор., 15, 10.
[381] Иак. 1, 5.
[382] выражение свт. Григория Нисского .
[383] Преподобный Макарий, указ. изд., с. 192.
[384] Архимандрит Софроний (Сахаров). Духовные беседы, указ. изд., с. 214.
[385] Епископ Каллист (Уэр). Внутреннее царство. Дух и л i тера, 2004, с. 27.
[386] Олеся Николаева. Православие и свобода. М., 2002, с. 230.
[387] Преподобный Никон Оптинский. Дневник. Сардоникс, 2003, с. 295.
[388] Кол. 1, 10, 9.
[389] Лк. 5, 4.
[390] Кол. 2, 21.
[391] Гал. 4, 9.
[392] Ин. 4, 24.
[393] А. И. Осипов. Православное понимание смысла жизни. Киев, 2001, с. 11.
[394] Х. Яннарас. Вера Церкви. М., 1992, с. 41.
[395] Преподобный Макарий Египетский. Духовные беседы. Указ. изд., с. 275.
[396] Мф. 12, 36.
[397] Лк. 5, 5.
[398] Мф. 12, 34.
[399] Преподобный Макарий Египетский, указ. изд., с. 301.
[400] Флп. 3, 2.
[401] 2 Кор. 11, 13.
[402] 2 Тим. 4, 14.
[403] Тит. 1, 10 – 12.
[404] См. замечательное исследование В. Янкелевича в кн. «Ирония. Прощение», Минск, 2004.
[405] Преподобного отца нашего аввы Дорофея душеполезные поучения. Указ. изд., с. 89 – 90.
[406] Цит. по: И. Кондаков. Психология в зеркале пушкинской судьбы. М., 2000, с. 200.
[407] Ин. 15, 13.
[408] Творения, указ. изд., с. 42.
[409] Митрополит Вениамин (Федченков). Божьи люди. М., 1997, с. 129.
[410] Лествица, указ. изд., с. 168.
[411] Г.П. Федотов, указ. изд., т. Х, с. 349.
[412] Умолкнувшие колокола. Новомученики Российские. М., 2002, с. 318.
[413] Добротолюбие, указ. изд., т. 5, с. 205.
[414] Н.А. Бердяев. О человеке, его свободе и духовности. М., 1999, с. 67.
[415] «Записки из подполья» Ф.М. Достоевского.
[416] Ин. 15, 14 – 15.
[417] Б.П. Вышеславцев. Этика преображенного эроса. М., 1994, с. 105.
[418] Ин. 8, 32.
[419] Кол. 1, 21.
[420] Преподобный Макарий Египетский. Духовные беседы. Указ. изд., с. 443 – 444.
[421] Невидимая брань. М., 1996, с. 44 – 45.
[422] 1 Фес. 4, 4.
[423] Святой Григорий Синаит. Добротолюбие, указ. изд., т. 5, с. 234.
[424] Стихира из службы в память Обновления храма в Иерусалиме. Минея‑сентябрь, М., 2003, с. 404.
[425] Русь уходящая. Рассказы митрополита. М., 2004, с. 352 – 353.
[426] Например хоть в non fiction фильме «Попы» .
[427] С. Аверинцев. «Боже! Ты – Бог мой». http :// a _ bugaev . chat . ru / averintsev . html .
[428] Преподобный Макарий Египетский. Духовные беседы. Свято‑Троицкая Сергиева Лавра, 1994, с. 9.
[429] Христос Яннарас. Избранное: Личность и Эрос. М., 2005, с. 134 – 135.
[430] Св. Григорий Нисский. Об устроении человека. СПб., 2000, с. 41 – 42.
[431] Быт., 1, 26
[432] Преподобный Симеон Новый Богослов, преподобный Никита Стифат. Аскетические произведения. Клин, 2001, с. 21.
[433] Георгий Мандзаридис. Обожение человека по учению святителя Григория Паламы. Свято‑Троицкая Сергиева Лавра, 2003, с. 13.
[434] Евр. 6, 1.
[435] Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры. М., 1855 (репринт), с. 90.
[436] 2 Кор. 5, 17.
[437] Рим. 7, 16.
[438] Рим. 5, 2.
[439] 2 Кор. 12, 10.
[440] Преподобный Иустин Попович. Проблема личности и познания. Собрание творений, т. 1, М., 2004, с. 242.
[441] 1 Пет. 3, 4.
[442] 1 Кор. 2, 16.
[443] Откр. 2, 17.
[444] 1 Кор. 6, 7.
[445] Святой Максим Исповедник. Добротолюбие, указ. изд., т. 3, с. 244.
[446] Павел Флоренский. Столп и утверждение истины. М., 2003, с. 160.
[447] Вид подвига заимствован, очевидно, из жития Иоанна Шанхайского.
[448] Творения Василия Великого, часть V , Паломник, 1991, с. 82. Творения Василия Великого, часть V , Паломник, 1991, с. 88
[449] 1 Кор. 3, 15.
[450] Павел Флоренский. Столп и утверждение истины, указ. изд., с. 160 – 161.
[451] Творения Василия Великого, указ. изд., часть V , с.88.
[452] Творения аввы Исаака Сирина. Сергиев Посад, 1911, с. 120.
[453] Рим. 12, 10.
[454] В.С. Соловьев. Три разговора. М., 2000, с. 238.
[455] Лк. 9, 23 – 24.
[456] См., например, у В.Н. Кузнецовой: Евангелие от Матфея. Комментарий. М., 2002., с. 230.
[457] Владимир Лосский. Боговидение. М., 2003, с. 204.
[458] Иосиф, митрополит Алма‑Атинский и Казахстанский. Альфа и Омега, № 4 (18), М., 1998, с. 140.
[459] Перевод В. Микушевича.
[460] Павел Евдокимов. Этапы духовной жизни. М., 2003, с. 122 – 123.
[461] Мф. 4, 1 – 11.
[462] Иустин Философ. Разговор с Трифоном Иудеанином. Свято‑Троицкий Ново‑Голутвин женский монастырь, 1993, с. 263, 291.
[463] 2 Тим., 2, 4.
[464] Св. Ефрем Сирин. Поучительные слова к египетским монахам. Творения. Единецко‑Бричанская епархия, 2002, т. 1, с. 147.
[465] Тертуллиан. О плаще. СПб., 2000, с. 69.
[466] История православного русского монашества, указ. изд., с. 43.
[467] Правило 19. Второе послание свт. Василия Великого. Каноны, или книга правил святых апостолов, святых соборов, вселенских и поместных, и святых отцов. СПб, 2000, с. 272.
[468] Прот. Г.С. Дебольский. Православная Церковь в её таинствах, богослужении, обрядах и требах. «Отчий дом», 1994, с. 428.
[469] Иустин Философ, с. 269.
[470] Павел Флоренский. Имена. Харьков–Москва, 2000, с. 163 – 164.
[471] А. Ф. Лосев. Имя. СПб., 1997, с. 185.
[472] Арсений Тарковский.
[473] Афанасий Великий. Творения, М., 1994, т. III , с. 229.
[474] Павел Флоренский. Имена, с. 26.
480 О постриге. Письмо 1908 года. Сокровенный сердца человек. Жизнь и труды священномученика Серафима (Звездинского). СПб, 2002, с. 72.
482 Св. Ефрем Сирин, цит. изд., с. 90.
483 Требник монашеский. М., 2003, с. 48.
[479] С.С. Аверинцев. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1997, с. 128.
[480] Свт. Игнатий Богоносец. Послание Поликарпу. В сб. «Мужи апостольские»,
[481] Любопытный фильм «История монахини», с Одри Хепберн в главной роли, иллюстрирует католическую традицию отношения к обетам как к контракту, когда нарушение одной из сторон оговоренных условий упраздняет сделку. Героиня, круглая во всём отличница, покидает монастырь, потому что живая ее душа не может мириться с холодным законничеством, требующим слепого послушания, доходящего до абсурда (например, с ударом колокола нужно бросив всё немедленно бежать на молитву, оставив, например, беспомощного больного или прервав срочную операцию, перевязку); последней каплей становится несогласие любить нацистов, убивших ее отца; вопрос о том, требует ли этого Бог, даже не возникает; любовь ко всем людям – также условие контракта.
[482] Евр. 12, 16 – 17.
[483] Преподобный Симеон Новый Богослов, преподобный Никита Стифат. Аскетические произведения. Клин, 2001, с. 14.
[484] Житие схиархимандрита Исаакия I (Антимонова). Издание Введенской Оптиной пустыни, 1995, с. 30 – 31.
[485] Последование малого образа, еже есть мантия. Издание Спасо‑Преображенского Валаамского монастыря, 1998, с. 6 – 21.
[486] Слова о. Иоанна Кронштандтского. Цит. по митр. Вениамин (Федченков). Письма о монашестве. М., 2003, с. 55.
[487] Выражение св. Григория Нисского.
[488] Перевод А. Штейнберга.
[489] Еф. 5, 1.
[490] Свт. Амвросий Медиоланский. О девстве и браке. М., 2000, с. 16 – 17.
[491] Павел Флоренский. Столп и утверждение истины. Указ. изд., с. 162.
[492] Карл Густав Юнг. Психология бессознательного. М., 2003, с. 24 – 34.
[493] Преподобный Макарий Египетский. Духовные беседы. Указ. изд., с. 198 – 199.
[494] Преподобного отца Иоанна игумена Синайской горы Лествица. М., 2001, с. 126.
[495] Преп. Максим Исповедник. Избранные творения. М., 2004, с. 260.
[496] 1 Кор. 7, 9.
[497] Добротолюбие, указ. изд., т. 5, с. 95.
[498] Лествица, указ. изд., с. 122.
[499] Евагрия монаха наставления о подвижничестве. Добротолюбие, указ. изд., т. 1, с. 576.
[500] Преп. Максим Исповедник, указ. изд., с. 270.
[501] Творения аввы Исаака Сирианина. Сергиев Посад, 1911, с. 231.
[502] Прекращение благодати – причина всех отступничеств, от Иуды до какого‑нибудь Долумана в ХХ веке: Бог отнимает веру, не допуская величайшему Своему дару стать бисером под ногами свиньи.
[503] Святитель Игнатий. Собр. соч. т. V , с. 360 – 361.
[504] Иоанн Кассиан Римлянин. Писания. М., 2000, с. 91.
[505] Св. Григорий Нисский. О девстве. Указ. изд., с.132.
[506] Преподобный Ефрем Сирин. Творения. Указ. изд., т. 1, с. 236.
[507] Иоанн Кассиан, указ. изд., с. 93.
[508] 1 Кор. 7, 33.
[509] Святитель Григорий Нисский. О девстве. В кн.: Что значит имя христианин. М., 2000, с. 97 – 110.
[510] Евагрий монах. Наставление девственницам. Добротолюбие, указ. изд., т. 1, с. 617.
[511] Св. Григорий Палама. К старице Ксении. Добротолюбие, указ. изд., т. 1, с. 263.
[512] Перевод М. Лозинского.
[513] Лествица, указ. изд., с. 32 – 33.
[514] Благая часть. Беседы с монашествующими. Екатеринбург, 2003, с. 107.
[515] А вот на Афоне юноша, уклонившись чистить рыбу на морозе, услышал: «что ж, малыш, сегодня небесную награду получит отец С., исполнивший твое послушание». Архимандрит Херувим. Из удела Божией Матери. Киев, 1998, с. 59.
[516] Рассказы из истории христианской аскетической жизни. М., 1884, с. 177 – 179.
[517] Если кто не знает, поколотить втемную значит сначала набросить на голову караемому что‑то вроде мешка, чтоб не видел карающих.
[518] Лествица, с. 44 – 69.
[519] Старец Иосиф Ватопедский. Слова утешения. Богородице‑Сергиева Пустынь, 2005, с. 152.
[520] 1 Ин., 4, 21.
[521] Старец Иосиф Ватопедский, указ. изд., с. 156.
[522] Ин. 6, 38.
[523] Достопамятные сказания святых и блаженных отцев, указ. изд., с. 193.
[524] Старец Силуан Афонский. М.,1996, с. 61.
[525] Гал. 5, 13.
[526] Флп. 2, 8.
[527] 1 Ин. 2, 6.
[528] Сколько великих святых, от Григория Синаита до Амвросия Оптинского, отнюдь не гнушались послушаниями повара и хлебопека!
[529] Преподобный Нил Сорский. Творения. М., 1995, с. 13.
[530] Мф.13,57.
[531] Преподобный Симеон Новый Богослов. Аскетические произведения. Клин, 2001, с. 67.
[532] Преподобный Исаак Сирин. О божественных тайнах и о духовной жизни. М., 1998, с. 127.
[533] Там же.
[534] П.В. Троицкий. Русские на Афоне. М., 2003, с. 55, 153.
[535] Преподобный Марк Подвижник. Советы ума своей душе. Минск, 2005, с. 182.
[536] В воспоминаниях архимандрита Херувима «Из удела Божией Матери».
[537] В книге «Путь немечтательного делания», М., 1999.
[538] Святитель Григорий Палама. К старице Ксении… Добротолюбие, указ. изд., т. 5, с. 265.
[539] 1 Тим. 6, 10.
[540] Быт. 3, 6.
[541] Евр. 5, 11.
[542] Протопресвитер Александр Шмеман. Водою и духом. М., 2004, с. 121.
[543] Возможно, по учению преподобного Симеона Нового Богослова, «получил пламя», «залог Духа», который отнимается и потом, как свидетельствует архимандрит Софроний (Сахаров), вымаливается всю оставшуюся жизнь, иногда безуспешно, однако с надеждой получить после исхода из здешней жизни. Но возможно и нечто совсем другое, подобное прельщению Исаакия Киево‑Печерского.
[544] См. Преподобный Симеон Новый Богослов, преподобный Никита Стифат. Аскетические произведения. Указ. изд., с.58 – 59.
[545] Творения преподобного отца нашего Нила Синайского. Указ. изд., с. 127.
[546] Иоанн Кассиан Римлянин. Писания. Указ. изд., с. 104.
[547] Русские на Афоне. Указ. изд., с.. 206.
[548] Творения аввы Исаака Сирина. Сергиев Посад, 1911, с. 20.
[549] Пс. 61, 11.
[550] Старец Иосиф Афонский. Изложение монашеского опыта. Свято‑Троицкая Сергиева Лавра, 1998, с. 121.
[551] Творения аввы Исаака Сирина, указ. изд., с. 3, 11.
[552] Там же, с. 123.
[553] Творения преподобного отца нашего Нила Синайского, указ. изд., с. 132.
[554] 3 Цар. 19, 12.
[555] Наставления св. Макария Великого. Добротолюбие, указ. изд., т. 1, с. 209.
[556] Преподобного Никиты Стифата первая деятельных глав сотница. Добротолюбие, указ. изд., т. 5, с. 102.
[557] Мф.16, 24.
[558] Творения аввы Исаака Сирина, указ. изд., с. 123.
[559] Там же, с. 11.
[560] Мф 19, 24.
[561] В.В. Розанов. В темных религиозных лучах. М., 1994, с. 267.
[562] Святитель Феофан Затворник. Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться. СПб, 1991 (репринт), с.134.
[563] Преподобный Исаак Сирин. О божественных тайнах и духовной жизни. Указ. изд., с. 71.
[564] Флп. 1, 23.
[565] Святитель Игнатий (Брянчанинов). Собрание сочинений, указ. изд., т. IV , с. 311.
[566] С.С. Хоружий. Очерки синергийной антропологии. М., 2005, с.128 – 129.
[567] 2 Кор. 11, 3.
[568] Рим. 12, 3.
[569] Святитель Игнатий (Брянчанинов). Собр. соч., указ. изд., т. VII , с. 210.
[570] Мф. 19, 16.
[571] Мф. 19, 25; Мк. 10, 26; Лк. 18, 26.
[572] Творения аввы Исаака Сирина, указ. изд., с. 313.
[573] Свято‑Богородицкий Леснинский монастырь. М., 2005, с. 12.
[574] Выражение персонажа Стругацких.
[575] В.В. Бибихин. Узнай себя. Указ. изд., с. 505.
[576] Там же, с. 415.
[577] Мф. 25, 14 – 15.
[578] Архимандрит Софроний (Сахаров). Старец Силуан. М., 1991, с. 5.
[579] Из «Нарнии» К.С. Льюиса.
[580] Деян., 16, 31.
[581] С.С. Хоружий. Очерки синергийной антропологии. М., 2005, с. 31.
[582] Св. Григорий Палама. Триады в защиту священно‑безмолвствующих. М., 2003, с. 47.
[583] Мк. 9, 24.
[584] Мф. 9, 22.
[585] Мф. 8, 13.
[586] Деян. 15, 9.
[587] 1 Пет. 1, 8.
[588] 1 Ин. 3, 23.
[589] Евр. 10, 22.
[590] Флп. 3, 9.
[591] Еф. 3, 12.
[592] Ин. 14, 12.
[593] Ин. 7, 38.
[594] 1 Ин. 5, 4.
[595] С.С. Хоружий, указ. изд., с. 159.
[596] Ин. 14, 15.
[597] Иустин Философ. Разговор с Трифоном Иудеанином, указ. изд., с. 30.
[598] Старец Иосиф Афонский. Изложение монашеского опыта. Указ. изд., с. 120.
[599] Святитель Игнатий (Брянчанинов). Собр. соч. т. VII , с. 210.
[600] Святой Максим Исповедник. Слово подвижническое. Добротолюбие, указ. изд., т 3, с. 161.
[601] Преподобный Исаак Сирин. О божественных тайнах… Указ. изд., с. 77.
[602] Преподобный Макарий Египетский. Духовные беседы. Указ. изд., с. 232.
[603] Преподобный Исаак Сирин. О божественных тайнах…Указ. изд., с. 73.
[604] В.В. Бибихин. Узнай себя. Указ. изд., с. 414 – 415.
[605] Радость на веки. А.Ф. Лосев, В.М. Лосева. Переписка лагерных времен. Русский путь, 2005, с. 50 – 51.
[606] Ис. 50, 5 – 6.
[607] Евр. 12, 10.
[608] Иоанн Кассиан Римлянин, указ. изд., с. 215.
[609] С.Н. Булгаков. Свет невечерний. М., 1994, с. 51.
[610] Преподобный Исаак Сирин. О божественных тайнах… Указ. изд., с. 151.
[611] Клайв С. Льюис. Страдание. М., 2001, с. 99.
[612] 1 Пет. 4, 13.
[613] 1 Фес.3, 3.
[614] 1 Пет. 4, 12.
[615] Ин. 12, 24.
[616] Лк. 21, 19.
[617] Преподобный Исаак Сирин. О божественных тайнах… Указ. изд., с. 200.
[618] Иак. 5, 11.
[619] Мф. 6, 22.
[620] Мф. 7, 16.
[621] Мф. 7, 23.
[622] Мф. 5, 13.
[623] Мф. 7, 19.
[624] Мф. 7, 21.
[625] В.В. Бибихин. Узнай себя. Указ. изд., с. 438.
[626] В.В. Бибихин. Другое начало. СПб., 2003, с. 159.
[627] Лк. 22, 32.
[628] Творения аввы Исаака Сирина. Указ. изд., с. 312 – 313.
[629] Преподобный Исаак Сирин. О божественных тайнах… указ. изд., с. 108.
[630] Преподобный Исаак Сирин. О божественных тайнах и о духовной жизни. Указ. изд., с. 119.
[631] Замечание святителя Филарета Московского.
[632] 2 Кор. 8, 12.
[633] Название популярной весьма полезной книжки митрополита Антония Сурожского.
[634] Святого Григория Синаита наставление безмолвствующим. Добротолюбие, указ. изд., т. 5, с. 223.
[635] Исх. 3, 5.
[636] Творения преподобного отца нашего Нила Синайского, указ. изд.., с. 107.
[637] Святитель Игнатий Брянчанинов. Собр. соч., указ. изд., т. 1, с. 316.
[638] Творения преподобного Ефрема Сирина, указ. изд., т. 1, с. 262 – 277.
[639] Святые жены в пустынях Востока. М., 2004, с. 23 – 29.
[640] Фил. 2, 5.
[641] Добротолюбие, указ. изд., т. 5, с. 300.
[642] Игумен Петр (Пиголь). Преподобный Григорий Синаит и его духовные преемники. М., 1999, с. 100.
[643] Святого Григория Синаита наставление безмолвствующим. Добротолюбие, указ. изд., т. 5, с. 223.
[644] Мф. 15, 8.
[645] Архимандрит Рафаил. Тайна спасения. М., 2001, с. 298.
[646] Цит. по: Путь умного делания. Архиепископ Антоний (Голынский‑Михайловский) о молитве Иисусовой и божественной благодати. Красногорск, 2000, с. 356.
[647] Еф. 5, 19.
[648] Святитель Феофан Затворник. О молитве Иисусовой в письмах… М., 2005, с. 37.
[649] Добротолюбие, указ. изд., т 5, с. 217, 218).
[650] Лавсаик, указ. изд., с. 69 – 70.
[651] Преподобный Исаак Сирин. О божественных тайнах… указ. изд., с. 110 – 111.
[652] Преподобный Максим Исповедник. Подвижническое слово. Добротолюбие, указ. изд., т. 3, с. 146.
[653] Новосибирский Сергий (Соколов).
[654] Рим. 8, 26.
[655] См. Святитель Феофан Затворник о молитве Иисусовой в письмах к схимонаху Агапию, архимандриту Агафангелу и схиигумену Герману. М., 2005.
[656] Преподобный Исаак Сирин. О божественных тайнах… указ. изд., с. 151, 166.
[657] Добротолюбие, указ. изд., т. 5, с. 231.
[658] Свами Нараянананда. Практические наставления по достижению Самадхи. М., 2003, с. 70 – 73.
[659] Монах Иосиф Дионисиатис. Наставник молитвы Иисусовой. М., 2005, с. 203 – 204.
[660] Святой Григорий Синаит. Наставление безмолвствующим. Добротолюбие, указ. изд., т. 5, с. 224.
[661] Архимандрит Софроний (Сахаров). О молитве. М., 2002, с. 201 – 202.
[662] Творения аввы Исаака Сирина. Указ. изд., с. 386.
[663] Лк. 9, 10 – 11.
[664] Преподобный Феодор Санаксарский. Наставления духовным чадам. Рождество‑Богородичный Санаксарский монастырь, 2003, с. 137.
[665] Преподобный Макарий Египетский. Духовные беседы. Указ. изд., с. 70.
[666] Святитель Феофан Затворник. О молитве Иисусовой… указ. изд., с. 40.
[667] Иноков Каллиста и Игнатия наставление безмолвствующим. Добротолюбие, указ. изд., т. 5, с. 308.
[668] Святитель Игнатий Брянчанинов. Аскетические опыты. Собр. соч., указ. изд., т.1, с. 271.
[669] Святитель Филарет Московский. Призовите Бога в помощь. Указ. изд., с. 331.
[670] Мф. 22, 37.
[671] Творения аввы Исаака Сирина. Указ. изд., с. 114.
[672] Дионисий Ареопагит. Корпус сочинений. СПб., 2006, с. 187.
[673] Преподобный Максим Исповедник. Избранные творения. Указ. изд., с. 120.
[674] С. Большаков. На высотах духа. М., 1995, с. 5 – 6.
[675] Перевод Е. Рейна.
[676] Мф. 19, 21.
[677] Преподобный Исаак Сирин. О божественных тайнах… указ. изд., с. 136.
[678] Мф. 5, 12.
[679] Мф. 11, 28 – 30.
[680] Жизнеописание и избранные труды. М., 2000, с. 58 – 63.
[681] См., например: Робин Шарма. Монах, который продал свой «Феррари». Издательский дом «София», 2005; чтиво, распространенное среди руководящих работников и бизнесменов.
[682] Мф. 11, 12.
[683] 2 Кор. 13, 5.
[684] Мф. 8, 34.
[685] П.С. Казанский. История православного монашества, указ. изд., Т. 2, с. 71.
[686] В. Бибихин. Узнай себя. Указ. изд., с. 316.
[687] Святитель Игнатий (Брянчанинов). Собр. соч., указ. изд., т. 1, с. 530.
[688] Из известной легенды, приписанной Достоевским одному из героев романа «Братья Карамазовы».
[689] Ин. 6, 67.
[690] Добротолюбие, указ. изд., т. 1, с. 542.
[691] Там же, с. 234 – 235.
[692] Преподобный Макарий Египетский. Духовные беседы. Указ. изд., с. 197.
[693] Творения аввы Исаака Сирина. Указ. изд., с. 227.
[694] Преподобный Исаак Сирин. О божественных тайнах… указ. изд., с. 192.
[695] Преподобный Никита Стифат. Добротолюбие, указ., изд., т. 5, с. 122.
[696] Ин. 15, 5.
[697] Мк. 2, 17.
[698] Ин. 12, 47.
[699] Мф. 18, 10.
[700] Преподобный Макарий Египетский. Духовные беседы. Указ. изд., с. 194.
[701] Ин., 15, 16.
[702] Рим. 9, 21.
[703] Выражение владыки Антония Сурожского.
[704] Мф. 25, 15.
[705] Мф. 9, 20.
[706] Мф. 15, 22 – 27.
[707] Мк. 5, 22.
[708] Мк. 10, 47.
[709] Добротолюбие, указ. изд., т. 3, с. 99.
[710] Мф. 19, 12.
[711] Лк. 17, 5.
[712] Преподобный Исаак Сирин. О божественных тайнах… указ. изд., с. 175.
[713] Мф. 18, 3.
[714] Преподобный Макарий Великий. Наставления о христианской жизни. Добротолюбие, указ. изд., т. 1, с. 174.
[715] Еф. 3, 19.
[716] Перевод И. Миримского.
[717] Жизнь пустынных отцев. Свято‑Троицкая Сергиева Лавра, 1898, репринт, с. 50.
[718] Святитель Афанасий Великий. Творения. М., 1994, т. III , с. 232.
[719] Лк. 12, 48.
[720] Цит. по: Диакон Андрей Кураев. Почему православные такие. М., 2006, с. 144.
[721] 1 Кор. 4, 10.
[722] Максим Яковлев. Время дороги. М., 2002, с. 134.
[723] Иак. 3, 1.
[724] Максим Яковлев, с. 135.
[725] Майя Кучерская. Современный патерик. М., 2004, с. 155.
[726] Архимандрит Павел (Груздев). М., 2006, с. 233.
[727] Отцы‑пустынники смеются. М., 1996, с. 49.
[728] Жития новомучеников и исповедников Российских ХХ века. Декабрь. М., 2004, с. 136, 154.
[729] Собрание творений преподобного Иустина Поповича, М., 2004, т. 1, с. 225.
[730] Замечание С.С. Аверинцева.
[731] Святитель Тихон Задонский. Сочинения. Т. 2, с. 319.
[732] Иеромонах Христодул Агиорит. Старец Паисий. Свято-Покровская монашеская община, 2000, с. 160 – 161.
[733] Иак. 1, 2.
[734] Беседы (омилии), указ. изд., ч. II , с. 67.
[735] Преподобный Симеон Новый Богослов. Преподобный Никита Стифат. Аскетические произведения. Указ. изд., с. 168.
[736] Слова преподобного Симеона Нового Богослова. М., 2006, с. 411.
[737] Св. Макарий Великий. Добротолюбие, т. 1, с. 221.
[738] Когда не по своей воле, ничего не получается; алкоголики, наркоманы, привезенные отчаявшимися родителями, всяко выкручиваются и находясь в монастыре: симулируя лечение, употребляют дезодоранты, сворованные в туалетах, и спиртсодержащие лекарства из медпункта.
[739] Преподобный Феодор Студит. Монастырский устав. Великое оглашение. Часть I , с. 63.
[740] Пресвитер Руфин. Жизнь пустынных отцов. Указ. изд., с. 103.
[741] Игумения Нина (Боянус). Наши беседы о жизни. Жизнеописание, письма, воспоминания. Полоцкий Спасо-Евфросиниевский монастырь. М., 2004. Благодарный поклон Полоцким сестрам, предпринявшим многотрудный подвиг собирания по крупицам сведений о Нине Карловне, из которого выросла прекрасная поучительная книга.
[742] Василий Розанов. Метафизика христианства. М., 2001, с. 23 – 56.
[743] Жизнь пустынных отцев, с. 114.
[744] Преподобный Максим Исповедник. Избранные творения. М., 2004, с. 209.
[745] Откр. 3, 15.
[746] Лавсаик, указ. изд., с. 55.
[747] Там же, с. 84.
[748] Святитель Игнатий Брянчанинов. Собр. соч., указ. изд.,. I , с. 528.
[749] «Устав» Нила Сорского. В кн. Преподобные Нил Сорский и Корнилий Комельский. Сочинения. СПб, 2005, с. 123.
[750] Степенны 8 го гласа на утрени. Ирмологий, М., 1982, с. 127.