В этом году из-за необычно рано начинающегося Великого Поста праздник Сретенья переносится на день раньше и будет отмечаться не в понедельник 15-го, а завтра, в воскресение 14-го – в воскресение, которое в церковном календаре носит название недели сыропустной, посвященной воспоминанию Адамова изгнания из рая и называется также прощеным воскресением.
Итак, соединяются начало человеческой истории после грехопадения и ее кульминация, о которой старец Симеон говорит известными каждому христианину словами: Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром, ибо видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовал пред лицем всех народов, свет к просвещению язычников и славу народа Твоего Израиля. Кто такой Симеон? Евангелист Лука пишет о нем, что он был муж праведный и благочестивый, чающий утешения Израилева; и Дух Святый был на нем. В образе этого старца, которому, пишет Лука, было предсказано Духом Святым, что он не увидит смерти, доколе не увидит Христа Господня, мы видим заждавшегося Мессии единственного тогда в мире народа, поклоняющегося истинному Богу, но аналогичное ожидание было свойственно в ту эпоху всему средиземноморскому миру.
Все ждали Спасителя, который восстановит на земле мир и порядок, объединив под своей властью всю ойкумену. Такового видели в Октавиане Августе, действительно положившем конец много лет раздиравшей Рим гражданской войне. Именно Августа, а затем и его преемников – римских императоров – именовали такими титулами как «спаситель», «господь», «сын божий», «бог от бога», Императору оказывались божественные почести, его культ был официальным культом Римской империи, также мы можем говорить об имперском богословии, бывшем неотъемлемой частью единой с религией государственной идеологии.
Итак, не только евреи, но и все человечество – в лице Сердиземноморской цивилизации – к началу I века осознавало, что исчерпало или почти исчерпало свои возможности, зашло в тупик, выйти из которого может только при божественном вмешательстве в историю. Иными словами, спасения ждал не только Симеон.
Аналогичную ситуацию мы наблюдаем и сейчас: независимо от вероисповедания и своих убеждений, принадлежности к той или иной культуре, все ощущают, что не только экологические, но и все прочие ресурсы цивилизации почти исчерпаны, что мы живем в ситуации поистине глобального, всеобъемлющего кризиса, выход из которого не просматривается.
Вера в человеческий разум и прогресс, свойственная XVIII – XIX веку, похоже, навсегда отошла в прошлое вместе с тоталитарными идеологиями и порожденными ими режимами, а идеология потребления, комфорта и успеха не дает удовлетворительного ответа зачем, для чего жить, в чем цель и смысл человеческого существования кроме зарабатыванья денег и оставления их в супермаркетах и на курортах. Человечество по прежнему разделяется на народы и государства, но эти границы чем дальше, тем больше становятся лишь условностями: где бы мы ни жили, мы все меньше отличаемся друг от друга и по взглядам, и по образу жизни.
Кроме того, точно также как в первом веке, так и в нашем, двадцать первом, можно говорить о единой, подчинившей себе всех и вся Империи и имперской идеологии: в нашем случае – это Соединенные Штаты и не только культивируемый повсеместно американский образ жизни, но и соответствующий ему образ мыслей и представлений.
При всем том мечта – главная движущая сила истории, скажем, мечта о светлом будущем, понимаемом так или иначе, – очевидным образом выдохлась, человечество внутреннего одряхлело, изверилось и устало. При этом его трудно представить в виде старца Симеона, скорей – изо всех сил молодящегося старичка в шортах, спешащего урвать от жизни последние удовольствия, не задумываясь о скорой смерти и – тем более – посмертном существовании, определяемом Божьим Судом. И в этом, пожалуй, главное отличие между нашим веком и тем, в котором старому еврею было предсказано Духом Святым, что он не увидит смерти, доколе не увидит Христа Господня. Сейчас спасения не ждут. Верующие уповают на загробный мир, неверующие озабочены исключительно тем, чтобы как можно комфортней прожить в этом, и ни те, ни другие не имеют ничего общего с ожидавшими спасения в I веке эллинами и иудеями, а также первыми христианами, перешедшими из смерти в жизнь – жизнь во Христе и Его Царстве уже здесь, на земле, чающими воскресения мертвых и жизни будущего века , а вечного покоя во блаженном успении.
Разве это последнее увидел во Христе Симеон, разве о загробном рае для себя он сказал, взяв на руки младенца Христа? Тот смысл, который мы вкладываем в слово «спасение» и его библейский смысл не имеют между собой ничего общего. Спасение для Израиля, для Симеона и для первых христиан – это не выживание после смерти и комфортное существование за гробом в похожим на дорогой курорт райском саду, а радикальное изменение порядка вещей здесь, на земле, превращающее мир сей, прелюбодейный и грешный, в Царство Божие, эту полную зла, несправедливости и страдания, обрывающейся смертью жизнь – в жизнь вечную, над которой не властна смерть, в Новый Иерусалим, где не нужен храм, ибо Господь Бог Вседержитель – храм его, и Агнец.
Итак, Иисус для стоящего одной ногой в могиле Симеона не лучшее из средств попасть «на небеса», а освобождение мира от зла, свет к просвещению язычников и слава народа Твоего Израиля. Слава потому, что Христос – Мессия, Царь Иудейский – воцарится, как и сказано о Нем в пророчествах, над всем миром, для которого Он будет светом. Тем светом, о котором говорит уже цитировавшееся мной Откровение (Апокалипсис) о Новом Иерусалиме, чьи граждане не будут иметь нужды ни в светильниках, ни в свете солнечном, ибо Господь Бог освещает их: И это – метафора не «рая», а преображенного мира, преображение которого начинается здесь и сейчас и которое и видит Симеон в лежащем на его руках Младенце.
Видит он и то, какую цену придется заплатить за спасение. Благословив Иосифа и Марию, он говорит Ей: вот, Он лежит на падение и восстание многих в Израиле и в знамение пререкаемое, и Тебе Самой пройдет душу меч, чтобы раскрыты были во многих сердцах помышления.
Открытие помышлений – ни что иное, как Суд Божий, который впоследствии стали называть Страшным, но он не только будет иметь место в будущем – он уже произошел в истории с приходом Иисуса Христа: суд же состоит в том, что свет пришел в мир, но люди возлюбили более тьму, нежели свет, пишет Иоанн Богослов. Таким образом, отношением ко Христу одни оправдали, другие сами осудили себя. И это произошло не только тогда – это происходит и сейчас. Суд Христов находится в прямой зависимости от нашего суда над Христом, от вердикта, который каждый из нас выносит Ему в своей жизни, и нам не уклониться от того или иного решения.
Кто для нас Христос и к чему нас обязывает, скажем, наше исповедание Его Спасителем? А если ни к чему не обязывает, то не означает ли это, что наше признание Спасителем – всего лишь слова? Чья власть для нас имеет первостепенную важность – Христа или кесаря, как бы ни назывался этот самый кесарь в истории – благочестивейшим царем, королем, генеральным секретарем ЦК КПСС или президентом? Кто мы, называющие себя христианами – подданные Небесного Иерусалима или Империи, меняющей названия, но меняющей сути?
Евангелист Лука отличается среди других евангелистов тем, что он особенно заостряет социальную проблематику и в первую очередь – конфликт между Христом, Его Царством, и Римской властью: кто подлинный Спаситель, кто действительно Сын Божий, Бог от Бога – Христос или император, носящий эти титулы? Для Луки, как и для первых христиан, принимавших смерть за отказ бросить горсть ладана в курильницу перед статуей императора, ответ ясен, а для нас? Сказанное между тем вовсе не означает, что христианство отрицает легитимность власти «кесаря» – как раз напротив, и об этом вполне определенно пишет ап. Павел: нет власти не от Бога. Однако эта власть – власть от Бога, но не Бога. Власть «кесаря» – вынужденная мера по грехам нашим: мы сами ее создали, отпав от Бога и найдя Ему замену. Однако, обращаясь ко Христу, крестясь во имя Его мы меняем подданство, и вверяем себя Его власти, оставаясь при этом – насколько это не вступает в противоречие с нашей верой – законопослушными гражданами того земного отечества, к которому принадлежим.
Христиане не были врагами существующей власти – вся их вина перед ней состояла в том, что они отказывали ей в божественном статусе, не видели в ней истины в последней инстанции. При этом понятно, что божественность императора была метафорой не только для христианин – образованное общество скептически относилось к народной вере в бесчисленных богов и верить в них вовсе не требовалось: речь шла о лояльности к государственной идеологии, неотъемлемой частью которой был культ императора, а в его лице – Рима как гаранта правопорядка, безопасности и процветания для всех народов Империи. Не участвуя в государственной церемонии воздаяния божественной почести кесарю христиане подрывали существующий миропорядок.
Ситуация с тех пор изменилась лишь по видимости. В СССР, например, не требовалось буквально воскурять фимиам перед статуей «отца народов», но не оказание ему почтения точно также наказывалось смертью или лагерями, и именно на этом и держался режим, обреченный на развал при послаблении репрессий. Точно также нынешняя идеология общества потребления требует поклонения своим идолам, преследуя инакомыслящий не такими топорными, но, может быть, гораздо более эффективными методами.
У каждого общества и у каждой эпохи свои способы манипуляции общественным сознанием и искоренения христианства, с некоторых пор – под видом христианства же, превращаемого в государственную идеологию и эта подмена гораздо опасней открытого противоборства, почему от нас требуется еще более тонкая способность различения духов, чем в то время, когда государство уничтожало религию, не скрывая своего отношения к ней и к верующим. И еще вопрос: в каком обществе труднее быть христианином не по названию, а по существу: в тоталитарном или плюралистическом. В любом случае от нас требуется умение отличать не столько даже свет от тьмы, с которой более или менее все ясно, сколько подлинный свет от мнимого. Свет подлинной Встречи (Сретения), в котором открывается трагическая перспектива Голгофы, и свет обманчивый, льстящий, не только ничего не говорящий о мече, что пройдет душу, но и обещающий предотвратить всякую, а тем более такую неприятность.
Именно такого рода обещания и стали причиной катастрофы, известной как грехопадение, последствие которой – Адамово изгнание – и являются темой молитвенного размышления завтрашнего дня. То, что говорит Еве змей, по замечанию одного современного философа-иудаиста, ни что иное как лживая правда. А лживая правда опасней, чем ложь, определить которую не составляет особого труда: в лживой правде все несколько смещено, переставлены акценты, в результате чего Бог, оставаясь Богом, предстает в то же самое время и дьяволом, зло – добром и добро – злом.
Все путается и такая путаница имеет неизбежным следствием заблуждение, блуждание, блуд – человек теряется и теряет себя. «Трагедией заблудившейся любви» называет первородный грех православный богослов прошлого века отец Георгий Флоровский. «Человеческое падение состоит в том, – пишет он, – что человек ограничивает себя собой, что человек как бы впадает в любовь к самому себе. И через такое сосредоточение на себе человек отделяет себя от Бога и разрывает духовную и свободную связь с Богом. Это было своего рода безумием, эротической одержимостью собой, духовным нарциссизмом. И через это человек обособился от Бога и вскорости почувствовал, что вовлечен во внешний поток космической жизни… Смысл первородного греха всюду один – эротическая направленность на себя, гордыня и тщеславие. Все остальное – лишь проекция этой духовной катастрофы на различные сферы человеческой структуры… Это глубже, чем ложный выбор направления, глубже, чем даже выбор между меньшим и большим добром. Это была прежде всего неверность любви…»
Продолжая начатую Флоровским (и имеющую библейские корни) аналогию, можно сказать, что восстановление разрушенного союза любви начинается с раскаянья в разрыве и возвращения с повинной. Но прощение, испрашиваемое нами у Бога, напрямую связано с нашей собственной способностью прощать, поэтому основанием Поста и служит Прощеное воскресение. Просить прощения – если делать это не формально – значит осознать свою вину, а не виноватых, как то было замечено Достоевским, нет, нет вообще. Все мы виноваты перед Богом, перед самими собой и друг другом, и очень важно возродить в себе чувство вины, без которого невозможно внутреннее изменение, а значит и движение вперед, духовный рост.
Следующий шаг состоит в том, чтобы преодолеть эротическую направленность на себя, гордыню и тщеславие, эти слагаемые разрушающего нас «первородного греха» – объявить о своей вине, сделать ее явной, вывести на чистую воду и тем лишить силы, действующей тайно, изнутри. Процедура болезненная, но без нее обращенность на себя, о которой пишет Флоровский, будет только усиливаться. И наоборот: разомкнувшись, перестав зацикливаться на себе, мы обретаем свободу – свободу от себя неверного Богу, для себя, сообразного Христу. Отказываясь от своего замкнутого на себе «я», мы обновляемся по образу призвавшего нас в чудный Свой свет. Вот один из проблесков этого света в русской поэзии эмиграции. Умирающий Георгий Иванов пишет:
Если б время остановить,
Чтобы день увеличился вдвое,
Перед смертью благословить
Всех живущих и все живое,
И у тех, кто обидел меня
Попросить смиренно прощения,
Чтобы вспыхнуло пламя огня
Милосердия и очищенья
Пламя огня, пламя неопалимой купины, из которой говорит Бог, говорит с поэтом уже сейчас, в этих строках, его собственным голосом… Это и есть покаяние и – его плод (стихи). Плоды могут быть различны, лишь бы были. И дай Бог, чтобы начинающийся на редкость рано Великий Пост, этот ежегодный шанс для каждого из нас переосмыслить нашу жизнь (время остановить), шанс благословить всех живущих и все живое, попросить прощения не только у тех, кого обидели мы, но и – что труднее – обидевших нас, чтобы вспыхнуло пламя огня – дай Бог, чтобы этот шанс не был упущен, чтобы это время принесло свои плоды в жизнь вечную, стало временем нашего участия в божественном строительстве Небесного Иерусалима.
Простите меня… Храни вас Бог.