Сашка всегда любил рассказывать о строгих нравах молодых чеченок. О том, что даже пройтись прогуляться по аулу с бравым русским солдатом они не решаются без разрешения отца.
Отцы же, хоть порой и рады появлению русских защитников в царящем вокруг полубандитском беспределе, никогда не разрешат подобного своим дочерям, и горе тому солдату, кто решится нарушить их запрет – поднимется все село, и никакое командование уже не сможет защитить наглеца. Поэтому на любое вольное общение с местными девушками – строжайший запрет.
О боях и потерях друзей Сашка рассказывать не любил. Говорил лишь о том, насколько опасно было стоять на КПП. Подъезжает неизвестная машина, и ей навстречу выходит двое парнишек-срочников, требуют предъявить документы – и боятся.
Если подъехали «гражданские» – то предъявят, а если боевики – расстреляют в упор, не поднимая брезента с кузова.
И ничего невозможно сделать, открывать первыми огонь по неизвестным машинам запрещено, и запрет этот вполне обоснован.
А еще Сашка говорил о том, что на войне очень не хватало сладостей – обычных сладостей, единственной радости в боях. И когда на каких-то рынках находили халву, конфеты, шоколад – ели до изнеможения, потому что в этом была не только физическая отрада, но и символ мирной жизни, напоминание о доме. С тех пор он наелся их столько, что и смотреть на конфеты не может.
Сашке повезло – он выжил и живет в одном из небольших городов под Екатеринбургом. Работает, параллельно занимается патриотическим воспитанием школьников, иногда приезжает в столицу Урала.
А вот другому его тезке, тоже проходившему службу в одном из южных регионов, повезло меньше.
Интересно, что незадолго до страшного ранения он нашел на чердаке одного из сельских домиков брошенных котят. Просто ли ушла мама-кошка, или погибла под колесами танка, неизвестно, а только котята сидели в самой глубине чердака, голодные, испуганные и почти неживые. Тот, другой Сашка достал их, хотя добраться до зверьков было непросто. Одного, самого крохотного котенка пришлось несколько дней искусственно выкармливать из пипетки.
Сашка бился за его жизнь, а в промежутке между этим шел и убивал людей. Убивал медленно, хладнокровно, прицельно, потому что был снайпером. Убивал не потому, что их ненавидел – просто так было нужно. На самом деле, он ценил жизнь и готов был ее спасать у любого другого существа – у котенка, например.
А потом его «снял» другой, чужой снайпер, у которого, возможно, тоже были где-то котята, родители и, наверное, даже любовь. Сашка умирал долго и мучительно, а я писала ему про облачко над лесом, чтобы хоть немножко уменьшить боль.
А вот сцена уже не из российских южных регионов, а с окраины района Земун в сербском Белграде. Местный житель Ранко Гойкович вполне буднично показывает – вот там уже начинаются воинские части, и потому в 99-м этот район бомбили каждый день.
Он показывает дома, которые были разрушены пятнадцать лет назад. Там, в этих домах, тоже кто-то жил. Кто-то, кто совсем не хотел умирать. Воздушная тревога выла постоянно, и люди прятались в бомбоубежищах. Там Ранко и познакомился со своей будущей женой.
А потом в какой-то момент некоторым людям так надоедали сирены, что они не обращали на них внимания и все равно ходили по городу. Где-то недалеко падали бомбы, над головой выли самолеты, а им было все равно.
Дети Ранко родились уже после войны, и не видели, как смертоносные шары с неба врезаются в соседние дома. Но те дети, которые были постарше их, уже никогда не забудут этого ужаса…
Не так давно в Краматорске погибла девушка. Эта информация прошла в новостях, но мне ее подтвердила знакомая, которая работает в издательстве в этом самом многострадальном городке. Погибшую звали Юля, ей был всего 21 год. Девушка ехала на машине, сидела позади водителя. Когда они проезжали мимо блок-поста, из-за угла на бешеной скорости вылетел БТР и начал стрелять.
Пули ударили машину сзади, пролетели через багажник и вышли у Юли навылет, через грудь. Она умерла мгновенно. Хоронили ее, как незамужнюю, в свадебном платье. Кстати, Юле довелось пожить на целых восемнадцать лет дольше, чем трехлетней Милице Ракич из Белграда, погибшей от осколка бомбы.
Это и есть война. Война – это перепуганные от бомбежек дети, это женские слезные истерики и мужское бессилие, это запекающиеся на солнце раненные конечности, это подземный торговый центр в сербском городе Нише, в котором не хватает туалетов, и у прячущихся там детей начинается воспаление легких, а матери не знают, где достать лекарств.
Война – это мертвая двадцатилетняя девочка в свадебном платье и отмененные уроки в школах. Это горящие дома в Грозном и развороченная автобусная остановка в Краматорске. Война – это абсолютное и беспощадное зло.
Все чаще виртуальные знакомые в Интернете пытаются меня убедить, что война – это нужно, неизбежно и даже естественно. Одни с пеной у рта доказывают, что, раз Майдан породил революционную стихию и подал ее пример, все остальные также имеют теперь право брать в руки оружие. Другие кричат, что если кто-то взял это самое оружие, государство имеет право применять в ответ любые, самые жесткие методы реагирования.
Так вот, никто не имеет право брать оружие и стрелять в мирных людей, и никто не имеет право провоцировать других на выстрелы по мирным людям. Там, где рушатся судьбы, и бушует смерть, аморально и страшно, сидя на диване в теплой квартире, рассуждать, «кто первый начал».
Виноват каждый, кто не закончил это первым, и тот, кто подхватил и продолжил, виноват не меньше, чем тот, кто был первым, потому что каждый новый день войны – это новые трупы, новые развороченные дома, это умножение страданий и нищеты.
С войной можно сделать только одно – закончить. Каждый день ее продолжения – это уже «слишком поздно» для кого-то, но еще не поздно для других. Для тех, кто не меньше нас хочет мирной жизни.
Ксения Кириллова