О воззрениях Святых Отцов и учителей Церкви на языческую культуру

Вопрос об отношении складывающейся христианской традиции первых веков к дохристианской культуре возник очень рано — уже при изначальном зарождении православного богословия. В творениях христианских апологетов тема наследия античной философии, искусства и литературы была одной из самых важных и значимых.

Еще во II в., в произведениях св. Иустина Философа, с одной стороны, и Татиана — с другой, в основных чертах сложились два главных подхода к возможной оценке многоразличных писаний “эллинских любомудров”.

Мнение по этому вопросу св. Иустина Философа (имея в виду его характеристику античной культуры в целом), как нам представляется, вполне правомерно соотнести с известными словами из проповеди святого апостола Павла в Афинах: “Афиняне! по всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано: “неведомому Богу”. Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам” (Деян 17:22—23). По учению св. Иустина, Логосу-Христу причастен весь человеческий род; “те, которые жили согласно со Словом, суть христиане, хотя бы считались за безбожников: таковы между эллинами — Сократ и Гераклит и им подобные…”[1] Следовательно, все ложное в их религиозных и философских построениях — то, что представляется чуждым самому духу христианства, — должно быть отброшено, и, наоборот, истин-ное, то, что по духу, по мироощущению близко Евангелию (пусть даже и в русле языческой традиции) необходимо воспринять и переосмыслить по-новому. Ведь, по словам св. Иустина, “…все, что сказано кем-нибудь хорошего, принад-лежит нам, христианам”[2].

Иной взгляд на значение греческой культуры присущ уче-нику св. Иустина — Татиану. Так, если богословие св. Иустина говорит нам о неких “христианах до Христа”, то Татиан в своей “Речи против эллинов” полностью отвергает все философское наследие античности как “языческие заблужде-ния, как детские бредни”[3]. Для него в одном только христиан-ском учении и может содержаться истина. “Бога <…> вы не знаете; и споря между собою, сами ниспровергаете друг друга”, — говорит он, обращаясь к греческим философам и мифо-творцам[4].

Для представителей данного направления, оценивающего греческую “мудрость” однозначно отрицательно как целиком чуждую христианскому учению, идейно близкими представ-ляются совсем другие слова все того же апостола Павла: “Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верую-щих” (1 Кор 1:20—21). И потому для еще одного “обличителя” античной культурной традиции — Тертуллиана — христианская вера есть прежде всего “безумие для эллинов”, “юродство во Христе”: “и умер Сын Божий — это совершенно достоверно, ибо нелепо; и, погребенный, воскрес — это несомненно, ибо невозможно”[5]. Приписываемые богословской средневековой традицией этому латинскому автору слова Credo quia absurdum[6] вполне выражают как его собственный взгляд на смысл христианской веры, так и то противопоставление понятий — “безумия веры” и “велеречивой эллинской премудрости”, которое имело место в сознании ряда древних церковных писателей. По убеждению Тертуллиана, именно дохристи-анская философия как таковая и породила все ереси — “как раз от философии сами-то ереси и получают подстре-кательство”[7]. По сути отсюда впервые и возникает знаменитое противопоставление Афин и Иерусалима: “Что Афины — Иерусалиму? что Академия — Церкви? что еретики — христианам?”[8]

Такой взгляд на языческую культуру существовал в Церкви на равных правах с упомянутой уже ранее “иустиновской” точкой зрения. “Широта” позиции Иустина берет свое начало еще в философско-богословском учении Филона из Алек-сандрии. Дальнейшее свое развитие она получила в творениях представителей Александрийской школы христианской мысли — прежде всего в учении Климента Александрийского.

Античная философия, по утверждению Климента, “была для эллинов таким же руководителем, каким был и закон для евреев, и приводила их, как детей, ко Христу (см. Гал 3:23—24)”[9]. Философия, как он пишет, “некогда уже и сама по себе оправдывала эллинов”[10]. Однако даже Климент не отрицает, что хотя “учения эллинов, пусть они истинны, пусть и име-нами называются тождественными с употребительными у нас, все-таки от содержимых нами значительно отклоняются; и предметы наших учений важнее, и доказательства наши точнее, и действительность им свойственна Божественная <…> ибо мы научены Самим Богом (1 Фес 4:9), получив эти по истине Священные Писания от Сына Божия”[11].

Здесь необходимо отметить, что даже при подобном сход-стве общей оценки античных философских учений в творениях Климента Александрийского с мнением о том же предмете св. Иустина Философа конечные цели в их высказываниях по это-му вопросу были все же несколько отличны друг от друга. Само различие эпох, в которые жили св. Иустин и Климент, определило и различие их подхода к проблеме “оправдания” античной культуры. По замечанию современного историка философии Г. Г. Майорова, “задача Иустина — показать убежденным язычникам, что христианское учение не является абсурдным с точки зрения наиболее “духовных” образцов языческой философии и поэтому заслуживает терпимого к себе отношения. Задача Климента — убедить христиан или желаю-щих стать таковыми, что языческая философия в большинстве случаев не является абсурдной с точки зрения христианского вероучения, что она, более того, служила “приуготовлением” к христианству и поэтому заслуживает всяческого уважения и изучения. В первом случае — апология христианства перед судом античной культуры, во втором — скорее апология античной культуры перед судом христианства”[12].

Итак, теперь уже не христианское вероучение, но язычес-кая философия нуждается в оправдании и защите.

Вместе с дальнейшим развитием православной богослов-ской мысли, с постепенным превращением христианства в официально и повсеместно принятое в государстве вероучение, начинает терять свою актуальность и вопрос о значении античной культурной традиции именно как явления, под-готовившего эллинский мир к восприятию христианского Откровения. Отныне вопрос о языческой культуре сводится лишь к одному: допустимо ли использовать классические образцы античных философских и литературных, музыкальных и живописных произведений при формировании уже собст-венно христианской культуры, при воспитании христианской личности?

На это важнейшее вопрошание эпохи и дали свой ответ представители поистине “золотого века” христианской мысли — святители Василий Великий и Григорий Богослов. И здесь следует обратиться к трактату свт. Василия Великого “К юно-шам о том, как пользоваться языческими сочинениями”.

Для свт. Василия, оценивающего языческие книги главным образом с точки зрения их сугубо нравственной пользы, безусловную важность и подлинно высокий духовный авто-ритет могут иметь, конечно же, только Священное Писание и Предание — таинственные и богооткровенные. Однако, как считает Святитель, в тот период нашей жизни, когда мы еще лишь начинаем наше “возрастание”, еще только приближаемся к постижению непреходящей значимости божественного откровения, книг Библии, “мы и в других писаниях, не вовсе от них далеких, упражняем на время духовное око, как в некоторых тенях и зеркалах”[13]. Подвиг веры, — к которому мы все призваны и ради исполнения которого мы отдаем порой все наши силы, — по убеждению свт. Василия Великого, трудно совершить без достаточно подробного знакомства со светской культурой, без бесед “и со стихотворцами, и с историками, и с ораторами, и со всяким человеком, от кого только может быть лишь какая-либо польза к попечению о душе”[14]. Творения античных мыслителей как бы “отражают” в себе некий свет, отблеск подлинной богооткровенной истины — пусть и несколько искаженно (подобно тому, как солнечный свет отражается в воде), но при этом вполне зримо, ощутимо. Только уже значительно позднее, — привыкнув к подобной “мягкой пище”, — мы обращаемся собственно к Священному Писанию: познав отраженный, вторичный свет, учимся смот-реть и на само солнце.

Интересно отметить, что, по убеждению свт. Василия, Свя-щенное Писание, равно как и сочинения античных фило-софов, как бы возрастают на “едином древе”. “Конечно, — говорит он, — собственное превосходство дерева — изоби-ловать зрелыми плодами; но оно носит на себе и некоторое украшение — листы, колеблющиеся на ветвях: так и в душе истина есть преимущественный плод, но не лишено прият-ности и то, если облечена душа внешнею мудростию, как листьями, которые служат покровом плоду и производят не неприличный вид”[15]. Именно поэтому-то, по толкованию свт. Василия, для ветхозаветных пророков Моисея и Даниила было отнюдь не зазорным делом изучение языческой мудрости — будь то мудрость египетская или халдейская.

Как правило, во всех других писаниях Святителя имена греческих философов, поэтов и народных героев упоминаются крайне редко. Однако в трактате “К юношам” перед взором читателя проходит целая вереница знаменитых исторических деятелей, любомудров и литературных персонажей, известных по лучшим образцам эллинских языческих сочинений. Личности Гесиода и Гомера, Платона и Сократа, Фидия и Поликлета, Евклида и Диогена, Одиссея и Геракла служат для свт. Василия примером подлинно высокой, в известном смысле даже и сходной с христианской нравственности. Говоря о тех или иных поступках Сократа, Перикла или Александра Македонского, Святитель все время старается провести некую параллель между их деяниями и теми добродетельными устремлениями, что были нам предуказаны от творения и с такой полнотой выражены Самим Спасителем в Его Нагорной проповеди. Так Сократ, не задумываясь, “подставляет другую щеку”, Перикл — от всего сердца желает добра своим врагам, Александр — не только не совершает прелюбодеяния, но стремится не согрешить даже и в мыслях. Каждый из них по-своему как бы предощущает, предугадывает все те великие, подлинно высоконравственные принципы, которые были сформулированы и изречены несколько веков спустя на холмах далекой Галилеи.

Конечно же, свт. Василий постоянно подчеркивает разли-чие между языческими сочинениями. Он говорит о полезности многих из произведений античных авторов, не забывая при этом отметить и те опасные тенденции, которые в них содержатся. “Посему, — пишет Святитель, — со всяким охранением на-добно оберегать душу, чтоб, находя удовольствие в словах, незаметно не принять чего-нибудь худого, как иные с медом глотают ядовитые вещества. Поэтому не будем хвалить стихо-творцев, когда злословят, насмехаются, представляют влюблен-ных и упивающихся, или когда ограничивают блаженство раз-дольным столом и разгульными песнями. Всего же менее будем внимать им, когда говорят что-нибудь о многих богах, и при-том разномыслящих”[16].

И все же “злоупотребление не отменяет употребления”: по убеждению свт. Василия, и языческие сочинения бывают способны принести нам немалую пользу. Через посредство философии и литературы, скульптурных изображений и мозаичных картин античности человек, по мнению Святителя, также может в значительной мере приблизиться к истине христианства. Как, срывая розу, мы способны избежать ее шипов, так, читая труды Гомера или Платона, мы можем, оставив в стороне все чуждое православному мировосприятию, найти в них много поистине высоких и великих мыслей, чистых нравственных идеалов. “В тщательно собирающих пользу с каждой вещи (людях — П. М.), — пишет святитель Василий Великий, — как и в больших реках, отовсюду, обыкновенно, прибывает многое”[17].

Сам научившись такой “языческой мудрости” во время жизни в Афинах, свт. Василий весьма успешно применял свое знание философского опыта в богословских сочинениях. По замечанию ряда исследователей истории христианской мысли, на него имел большое влияние платоновский “Тимей”, используемый Святителем при написании его знаменитого “Шестоднева”[18]. Истолковывая ветхозаветный рассказ о Творе-нии мира, свт. Василий зачастую как бы “переводил”, “пере-лагал”, библейские космологические образы на философский эллинистический язык и наоборот.

Подобное отношение к античной культурной традиции также было бы возможно выразить словами святого апостола Павла. Христиане, воспринимая все самое ценное в много-различных культурах, цивилизациях и просто областях жизни, “пленяют  всякое  помышление  в  послушание  Христу”  (см. 2 Кор 10:5), как бы берут на вооружение все лучшее, присваивая себе. И действительно — немало полезного и важного содержится в той “внешней учености”, которой, по выражению святителя Григория Богослова, “многие из христиан, по худому разумению, гнушаются, как злохудожною, опасною и удаляющею от Бога[19]. Недаром эти слова были сказаны свт. Григорием именно в прощальной речи над гробом свт. Василия Великого — того, кто первым из представителей “золотого века” выразил подлинно христианское отношение к наследию античности. “…В науках, — говорит далее свт. Григорий, — мы заимствовали исследования и умозрения, но отринули все то, что ведет к демонам, к заблуждению и во глубину погибели. Мы извлекли из них полезное даже для самого благочестия, чрез худшее научившись лучшему, и немощь их обратив в твердость нашего учения. Посему не должно унижать ученость, как рассуждают о сем некоторые: а напротив того, надобно признать глупыми и невеждами тех, которые, держась такого мнения, желали бы всех видеть подобными себе, чтобы в общем недостатке скрыть свой собственный недостаток и избежать обличения в невежестве”[20]. Свт. Василий Великий учит нас в своем “Шестодневе”, что все лучшее в этом мире, все поистине значимое, конечно же, может иметь своим источником одно и только одно Начало — Первейшего Художника и Творца всего сущего. Именно потому-то и оказывается верен древний христианский прин-цип: все лучшее в нашей жизни, принадлежа Богу, “даруется” Им и через Него всем христианам. Верно это и по отношению к высокой античной культуре. Душа человеческая — “христианка” по своей природе — всегда способна ощутить те богодарованные законы, что действуют в мире еще с момента его создания. Законы совести, идея блага воспринимались античными мыслителями быть может не менее остро, чем, скажем, нами — современными христианами. Пусть даже и лишенные знания об Истинном Боге, философы, поэты и художники античности все же прекрасно ощущали нечто такое, что позволяло им порой приблизиться к пониманию той божественной правды, которая в те времена почиталась принадлежавшей одному еврейскому народу — правды о Едином и Благом Творце.

Вместе с приходом в наш мир Искупителя, вместе с появ-лением Новозаветной Церкви произошло и некое умозри-тельное “преображение” античной культуры. Из “побасенок” о богах и героях, из злых и жестоких легенд мифологии, — из этой темной стороны древней цивилизации христианство не восприняло ничего. Но, с другой стороны, оно как бы “воцер-ковило” все то светлое, благое, духовно (или пусть хотя бы душевно) высокое, что содержится в эллинской языческой культуре. Преодолев узость иудейской культурной традиции — “выросши” из сделавшейся уже тесной ветхозаветной колыбели, — христианство шагнуло со своей проповедью в языческий мир, — не мир богов, титанов, героев, но мир умирающей, впавшей в “уныние” римской цивилизации. И тогда христианство, восприняв все лучшее, что было в этой цивилизации, как бы приобщило, “привило” ее к “древу Церкви”. На этом древе (вспомним символический образ у свт. Василия) уже были плоды, но еще не появилось достаточно густой листвы. Теперь же церковное древо пышно зазеленело. Превзойдя мрачноватую ограниченность восточной еврейской культуры, христианство украсилось яркими узорами мозаик, звучными мелодиями духовных песнопений, мерной красотой риторского искусства проповеди. Уныние античной цивили-зации исчезло вместе с уходом в небытие всего того темного, что жило в ней: мир уже обрел новую веру и новую надежду, веру во Христа и надежду на спасение, освятившие и просветлившие все важное для нас и благое, в том числе и человеческую культуру.