О загранице и зависти (+Видео)
О том, что советскому человеку мог дать выезд за границу, — Андрей Андреевич Золотов, искусствовед, художественный и музыкальный критик, основатель и главный редактор Студии фильмов об искусстве Творческого объединения «Экран» Гостелерадио СССР (с 1973). Советник Председателя правления – ныне Главного редактора Агентства печати «Новости» – «РИА Новости» (с 1994 года). Действительный член и вице-президент Российской академии художеств.
Я как-то сказал в нашем разговоре, что недавно решил составить список людей, которые повлияли на мою жизнь. И вот примерно так же — круг каких-то мировых фрагментов — городов, людей, встречи в этих городах. То, что называется поездками и, в том числе, поездки за границу. Это тоже — очень большая наука, и я очень обязан этим поездкам. И людям, которые им способствовали.
Первая моя поездка за рубеж была по указанию Алексея Ивановича Аджубея, в ту пору — главного редактора газеты «Известия». Он как раз перешёл из «Комсомольской правды» и привлёк целую группу сотрудников оттуда к работе в «Известиях». Я оказался в их числе (он наблюдал меня как стажёра отдела культуры «Комсомольской правды»), получил предложение, совершенно счастливое для себя, и с 1960 по 1966 год проработал в отделе литературы и искусства «Известий».
Забота о молодых проявлялась в том, что их как-то учили жизни. И мне он предложил поехать на музыкальный фестиваль «Пражская весна». Это был шестьдесят первый год. И с тех пор каждый год, за исключением шестьдесят седьмого и шестьдесят восьмого, я ездил в Прагу.
фото Юлии Маковейчук
Надо сказать, что страна была дружественная, социалистического лагеря. И при этом — замечательная европейская страна. А «Пражская весна» в те годы была одним из самых ярких фестивалей. Да, Зальцбург, ещё что-то, но пражский фестиваль был прекрасный.
И вот я туда ездил на целый месяц. Аджубей давал командировку на двадцать дней, а я потом договаривался с тогдашним послом в Праге Михаилом Васильевичем Зимяниным: он властью посла продлевал мне командировку ещё на десять дней, а я за это кружочками обводил ему концерты, на которых было наиболее престижно появиться советскому послу. И он вдруг появлялся на Девятой симфонии Бетховена, ещё где-то — это производило сильное впечатление.
Одним словом, по месяцу я живал в Праге, и это было счастливое время. Я там впервые услышал Дитриха Фишера-Дискау, был на концерте Стоковского и храню его автограф. Однажды к гостинице «Эспланада», где жили гости фестиваля, вдруг подъехал автомобиль, и я увидел в окне невысокого человека с головой Пауля Хиндемита. Оказалось, что это и был великий немецкий композитор XX века Пауль Хиндемит, он тоже жил в этом отеле. Мы с ним потом беседовали, я был на его концерте — он дирижировал своими произведениями.
Это незабываемо. Генрик Шеринг, который меня поразил тем, что я уже отправлялся на его концерт, а он ещё сидел в ресторане внизу и пил красное вино. Когда я уже дошёл до концертного зала, его всё не было. Концерт несколько задержали, он вышел и блистательно играл «Чакону» Баха.
Там был Шарль Мюнш, там был Мравинский с оркестром, тогда ещё — с оркестром Ленинградской филармонии. Там был Рихтер, Гилельс, там был Робер Казадезюс…
С Казадезюсом связаны весёлые вещи: я написал статью в «Известиях» о концерте, в котором он играл два отделения Клода Дебюсси. И один высокопоставленный в то время деятель, очень культурный, очень образованный, там, на Старой площади, вызвал меня к себе и сказал: «Ну, что Вы написали? Два отделения Дебюсси — это же слушать невозможно!» И был такой шутливо-любительский разговор.
Одним словом, с Прагой связаны дивные воспоминания. Я уж не говорю о том, что в Праге была напечатана моя первая художественно-критическая статья.
В 1955 году, когда я начал что-то делать для газеты «Московский комсомолец», на гастроли в Москву приехал пражский Национальный театр во главе со Зденеком Халабалой, они давали оперу «Енуфа» («Её падчерица») великого чешского композитора XX века Леоша Яначека. И вдруг это мне так понравилось, что я решил об этом написать. «Московский комсомолец» тогда имел контакты с пражской молодёжной газетой «Млада фронта», они послали туда эту мою статью, и она была напечатана.
Извините, что вдаюсь в воспоминания, но в этом есть время: кто-то кому-то посылал статьи неведомых молодых людей… Моя статья была подписана «выпускник московской школы № 37».
Это, конечно, всё милые воспоминания, но Прага вошла в моё сердце. Я очень обязан этому городу моцартовскими впечатлениями.
Потом я ездил в город Бероун, довольно далеко от Праги, на могилу Вацлава Талиха, величайшего чешского дирижёра, который был в большой дружбе с Мравинским.
Вот Прага, как я себя там чувствовал? Как человек, очарованный этим городом, этими людьми.
С Прагой очень многое связано. Там я чувствовал себя счастливым человеком. Никакой ущемлённости я не испытывал.
Затем был первый выезд в капиталистические страны — за это спасибо Геннадию Николаевичу Рождественскому. Это был уже 1966 год, он возглавлял в ту пору Большой симфонический оркестр. Они отправлялись на гастроли в Бельгию, Голландию и Англию, и, к моему удивлению, Геннадий Николаевич предложил мне поехать с оркестром. Дескать, «во время гастролей много вопросов, пресса, меня это отвлекает, вот Вы и займётесь».
И так я оказался в Англии, Бельгии и Голландии. Это были первые капиталистические страны, которые я увидел. Помимо чисто музыкальных впечатлений, было ощущение ожившей истории. Впечатления, что вырвался из какого-то там «советского ада» или «рая» я не испытывал — чего не было, того не было.
Но когда я вернулся, и меня спросили, как ты себя там чувствовал, я ответил: «Я чувствовал себя великим человеком». То есть, заметьте, как возрастает впечатление: в Праге я себя чувствовал счастливым человеком, а в Лондоне — уже великим. Отчего же возникло это величие?
Такое было чувство, что у меня за спиной крылья, и эти крылья — это моя страна. Ощущение страны было, и было очень горделивое. Там в 66-м году я ощутил величие страны и себя как её частичку.
И, знаете, это передаётся другим людям.
Вот, оркестр принимали тогда с такими заботой и уважением, в том числе и к стране. Да, они прекрасно играли, да, во главе стоял знаменитый, замечательный дирижёр мирового признания. Внимание к оркестру, уважение к знаменитейшему дирижёру… Но прибавлялось и отношение к стране.
Ощущение того, что это страна за тобой — оно по молодости было довольно острое. Сегодня, может быть, я бы его так остро не чувствовал, но это очень индивидуально — каждый человек либо чувствует себя со страной, либо нет. Это такое нравственно-генетическое чувство.
Я знал многих людей, к которым государство было несправедливо, которых оно обидело и не очень торопилось извиняться. Но на народ обидеться нельзя, и на страну — нельзя. Можно обидеться на тех или иных реальных представителей власти.
В этой связи — одно простое соображение. Мы часто говорим, что «народ» и «население» — это вроде как одно и то же. Это не так. «Население» — это нас по переписи пересчитать можно. А «народ» — это что-то обобщённое, что-то лучшее, что в каждом из нас есть. Каждый из нас — индивидуум, но лучшее, что в нас есть, нас объединяет.
Самое важное, на мой взгляд, — не быть высокомерным. Высокомерие подстерегает многих, в разных слоях общества — высокомерным может быть представитель славного рабочего класса, который будет отвергать всё, что вне его. Высокомерным может быть и художник, артист, деятель культуры, если он будет выше своей публики — чаще всего не своим искусством, а своим отношением. Высокомерие — это плохой помощник художнику.
Так что, такое вот было чувство.
Потом ещё дважды у меня было приглашение от Евгения Александровича Мравинского — я был с его оркестром в ряде зарубежных стран — в Италии, в Испании, в Германии.
С годами крылья у меня уже как-то не вырастали — они, по-видимому, один раз вырастают. Но ощущение любви к этому оркестру, к этому великому дирижёру, к этому удивительному человеку было столь очевидным, столь активно выражаемым, что ни о какой неприязни к стране речи не было. И здесь ощущение того, что это люди из Советского союза, присутствовало.
Я помню концерты в Вене. Подряд выступали три оркестра с очень хорошими дирижёрами — выступал оркестр Венской филармонии, «Винер Симфоникер» — второй венский оркестр, — в середине выступал оркестр Мравинского.
Успех был у всех, аплодисменты по окончании были у всех, но потрясение было только от Мравинского. Это было ощутимо.
Я люблю наблюдать за нюансами, и в очередной раз послушать ту или иную симфонию Бетховена — почему нет? Но чтобы я забыл о Бетховене и думал о том, что же за состояние души этот человек выразил так, что я туда полностью ухожу — это уже за рамками концертного дела, это — явление духовного порядка.
Так что, ощущения от заграницы… как же можно забыть Венецию? Я помню свой первый приезд в Венецию — тут я кланяюсь отечественному телевидению и конкретно Энверу Назимовичу Мамедову.
Мамедов, будучи первым заместителем председателя Гостелерадио, отправил меня членом жюри на международный телевизионный конкурс, который проходил в Италии, во Флоренции. Так я в первый раз оказался во Флоренции. И оттуда решил попробовать доехать до Венеции, поскольку был один день, когда члены жюри были свободны.
Просто так приехать было нельзя, поскольку Венеция для советских был закрытый город. Я пошёл в квестуру — в полицию — и выпросил разрешение на один день съездить в Венецию. Мне разрешили с условием, что я покину город до двенадцати ночи.
И вот я встал рано-рано, и приехал в Венецию с первым поездом. Ну, все знают, что Венеция — на воде, и там на лодках плавают, но когда я вошёл в вокзал и увидел через стеклянную стену эту колеблющуюся стихию, было ощущение какого-то чуда.
Я стал изучать расписание, где там последний поезд — мне же надо было уехать до двенадцати ночи. Рядом какой-то человек, сравнительно молодой. А меня иногда принимали за югослава.
— Вы из Югославии?
— Нет, я из Советского союза, из Москвы.
Оказалось, что он какой-то эмигрант из Польши, который тут же начал поносить Советский союз. Вот только политических разговоров мне не хватало в первые мгновения в Венеции!
Я решил от него как-то отделаться и сказал:
— У Вас автомобиль есть? А у кого-то из Ваших друзей — два? Вы им завидуете? А я вот вам никому не завидую.
И ушёл.
Вот здесь тоже можно говорить о какой-то гордости. У кого-то два автомобиля, у кого-то — три. Но ведь я действительно никому не завидую. Теперь у меня есть автомобиль, и тоже вроде ничего не изменилось.
Вот это ощущение, что мы друг другу не завидуем. Что влияние и достаток — это, как тогда говорили, — по заслугам.
Можно туда ездить — можно не ездить. Теперь вообще нет проблем — пожалуйста, я могу съездить во Флоренцию, были бы деньги на авиационный билет. Масса русских, живущих и в Германии, и в Италии — всюду.
Ничего не хочу сказать плохого — разные люди, разные судьбы на этом самом ПМЖ. И тоже от них постоянно я слышу вопросы. Очень хотят, чтобы я сказал, что здесь плохо — чтобы себя там успокоить. Я этого не говорю.