Об исповеди

Исповедь, какой мы знаем ее теперь — относительно позднее явление, шестого-седьмого века; а до того, особенно в апостольское время, исповедь была всенародная. Человек, который согрешил против Бога, против ближнего, против своей совести, приходил к маленькой тогда общине людей и исповедовал свой грех перед всеми. Причина тому такова: всякий грех, в конечном итоге, — это нарушение любви по отношению к Богу или по отношению к людям. Против Бога непосредственно мы грешим редко. В древности, например, отлучали от Церкви хотя бы на время тех, которые отрекались от Христа публично. Это был непосредственный, прямой грех против Бога, как бы знак того, что я Бога недостаточно люблю, чтобы, если нужно будет, ради Него умереть.

С другой стороны, были грехи против людей, но все они сводились к вопросу: то, что ты делаешь, нарушает таинство любви или нет? Например, строго карался грех убийства: он — радикальная не-любовь к ближнему. Другой грех, который тоже строго карался — прелюбодеяние, разрушение любви, существующей между двумя людьми. Это были два основные греха. Но кроме того, между людьми иногда бывали такие ссоры, такие дрязги, что они нарушали цельность общины. Вы сами, наверное, знаете это по отношению к семье. Если в семье тот или другой человек постоянно ссорится с другими или отказывается общаться с другими членами семьи, то семья уже не цельная, в ней что-то сломалось. Для того, чтобы восстановить цельность не только души виновного, но и общины, исповедь была открытая, потому что цельность общины могла восстановиться, только если человек был готов прийти к общине и сказать: “Я не только перед Богом, но перед всеми вами виноват. Я поступил так, что своим активным отказом любить оскверняю нашу общину, разбиваю таинство любви, которое между нами должно бы быть”. И община должна была как бы принять человека обратно в себя, но только при условии, что она чувствовала: она в силах это сделать.

В этом отношении исповедь, какую мы сейчас проводим, в очень значительной мере неудовлетворительна, потому что в лучшем случае это примирение между человеком, его совестью и Богом. Но это совсем не значит, что исцелены те раны, которые он нанес другим людям в общении, потому что то, что ты примирился с Богом, еще не значит, что ты примирился с теми, кого ты обидел; это в принципе так.

И вот, есть целый ряд условий для исповеди. Если человек хочет прийти исповедоваться, он должен осознать себя. Он должен осознать свою неверность Богу, неверность к другим людям, неверность по отношению к себе самому, — он оказался ниже собственного уровня и должен выправиться. Осознать это может помочь прислушивание к тому, чту другие говорят, потому что мы большей частью не чувствуем обид, которые мы наносим другим людям. Легче обидеть человека, чем перенести обиду. Мы переносим обиду трудно, но когда сами кого-то обидели, легко забываем: “Он на меня дуется. Пустяк был, я его почти ничем не обидел, а он на меня продолжает быть в обиде!”. И мы же его за это осуждаем.

Тут надо поставить себе вопрос: в чем меня критикуют люди, каким люди меня видят? Я, может, вижу себя в очень хорошем свете, и большей частью, когда я узнаю, чту другие обо мне думают, считаю: ну, они ошибаются, они не видят, какой я замечательный человек; они видят только мои поверхностные поступки, но глубины-то моей они не видят… От этого надо отойти. Надо понять: то, что люди говорят о тебе (или думают о тебе, даже не говоря, потому что им это трудно высказать, они не надеются, что ты отзовешься), очень важно, потому что люди видят в нас что-то, чего мы сами часто не видим.

И еще, когда мы идем на исповедь, мы должны осознать, что идем, как бы расценив себя и осудив себя — не во всем, конечно, а в некоторых своих поступках или отношениях; и что мы не имеем права сваливать ни на кого вину за те грехи, которые совершаем, потому что те люди, которые нас окружают, может быть, и дают нам повод согрешить, но мы всегда вольны от этого повода отказаться. Нам предлагают согрешить так или иначе; мы не обязаны ответить: “Да, с удовольствием!” или постепенно сползти на этот уровень.

Есть место у кого-то из подвижников, где он дает такой пример. Дьявол к нам приступает не разом, не говорят прямо: “Со­греши!”. Он приступает к нам, как продавец кроликовых шкурок. Придет и постучит в дверь; ты подойдешь и через дверь спросишь: “Кто там?” — “Да продавец шкурок”. — “Мне шкурки не нужны”. Если на этом остановишься, соблазн кончен. Но дьявол, конечно, еще постучится и скажет: “Да ты моих шкурок не видала, ты бы посмотрела!”. Если в этот момент мы подумаем: “Ну хорошо, какой грех в том, чтобы посмотреть на эти шкурки”, и откроем ему дверь, мы уже начинаем подпадать под его влияние, потому что он продавец опытный. Он начнет хвалить свои шкурки, объяснять про свои шкурки, потом протянет шкурку, скажет: “Да погладь, потрогай!” — и постепенно покажется, что эта шкурка действительно такая чудная; что если бы ее иметь, пожалуй, она могла бы и пригодиться. И потом начинается торговля: “А за сколько ты эти шкурки продаешь?”. Сначала он, конечно, заломит цену, потом будет ее спускать, и в какой-то момент ты шкурку купишь… И этот подвижник говорит, что не надо доходить до момента, когда ты откроешь дверь: в этот момент ты уже на пути к падению, потому что дьявол тебя опытнее и хитрее, — он гораздо старее всех нас.

И винить других людей, что они нам оказались соблазном или причиной греха, не приходится. А мы больше того: не только людей виним, мы и Бога виним. Помню, пришла ко мне одна прихожанка, теперь давно скончавшаяся, принесла исповедь: “Я такая нетерпеливая, то, се, другое…”. Потом говорит: “Но чего же, отец Антоний, можно ожидать? Русская революция всю мою жизнь перевернула, эмиграция была сплошным адом, а к тому же моя дочка вышла замуж за человека, который отравляет всю мою жизнь. Я бы не была такая, если бы зять был другой!”. Я ее выслушал и сказал: “Знаете что, во-первых, вы должны примириться и с зятем, и с вашей дочерью, и с обстоятельствами вашей жизни, а для этого вы должны простить Бога за то, что Он вам сделал”. — “Как же так? Бог мне ничего плохого не сделал!” — “А как же, — говорю, — Он допустил русскую революцию, Он вас прогнал из России в эмиграцию, Он нашел такого мужа для вашей дочери, который вам ад устроил дома, — Он во всем виноват. И я вам не могу простить Его именем ваших грехов, если вы не согласны Его простить за то, как Он вашу жизнь испортил”. — “Ну, отец Антоний!..”. Я говорю: «Нет, никаких “отец Антоний”, вот тебе и ответ». Это необычный подход, но я думаю, что в нем большая правда. Не с такой резкостью, не так грубо, не так примитивно, но мы часто сваливаем на Бога вину за то, какой я: сваливаем на обстоятельства, на людей, которые встретились. На Бога прямо мы большей частью не сваливаем: неудобно, Бог все-таки Бог; а людей-то можно порочить сколько угодно, потому что они такие же, как я.

С другой стороны, мы непременно ожидаем после исповеди, что нас разрешат от грехов; и на это мы не имеем права. Мы не имеем “права” ожидать прощения наших грехов, если мы в них не покаялись и не решили твердо, что то или другое мы больше делать не будем, или что исправим уже сделанное. Очень часто люди взрослые поступают так: дескать, я исповедался и чувствую, что потому только, что сказал то или другое, теперь имею право на разрешительную молитву и, конечно, имею право и причаститься… Надо быть серьезным по отношению к этому, потому что мы не можем примириться с Богом, отдавшим Свою жизнь для другого человека, если мы этого человека порочим, унижаем и уничтожаем. И это очень серьезный вопрос. Простить Бога за обстоятельства своей жизни не так просто. Я это представляю в несколько шутливом виде, но на самом деле иногда обстоятельства бывают очень страшные. Апостол Павел, который прошел через многое страшное, о чем можно подумать, говорит, что верующему все содействует во спасение (см. Рим 8:28). Значит, если подойти ко всем обстоятельствам жизни как к поводу поступать правильно, стать более достойным и крепким человеком, то и самые страшные обстоятельства могут нам пойти на пользу. Я это говорю, потому что на самом деле видел это среди людей.

Как приготовить исповедь, я приблизительно сказал: посмотреть на свою собственную совесть, посмотреть, что во мне есть такое, от чего мне самому делается стыдно, что я не хотел бы разгласить, что я всячески стараюсь спрятать от других людей, как бы они не узнали. Это первое. Второе: что есть такое во мне, что ниже моего собственного достоинства? Я мог бы быть таким или иным, а потому что я трус, потому что я ленив, потому что я малодушен, потому что я не верю даже в себя, не говоря уж о Боге, я живу ниже своего уровня… Это тоже грех, потому что каждый из нас призван стать великим перед лицом Божиим, вырасти, как говорит апостол Павел, в мерувозрастаХристова (ср. Еф 4:13). А если я довольствуюсь тем, что я просто пресмыкающееся, то я грешу против себя; и это надо осознать, надо перед собой этот вопрос поставить.

Дальше, как я уже сказал, вопрос: чем я виноват перед другими людьми? Я настаиваю на том, что надо не только пожалеть и покаяться, но надо непременно что-то сделать. У Лескова есть рассказ “На краю света”. Русский миссионер едет по сибирской равнине и разговаривает со своим возницей. Тот показал себя благородным, мужественным человеком, спас ему жизнь — и он не христианин. И миссионер ему говорит: “Ну как же ты, такой замечательный, хороший человек, а христианином не стал?!” — “Ну, — отвечает возница, – если я стану христианином, никто мне больше верить не будет”. — “То есть как же так? Христианин должен быть честен, должен быть такой, сякой…” — «Нет, — говорит тот, — это совсем не так. Я тебе объясню примером. Вот я живу на опушке леса, у меня маленькая хибарка, жена, дети, и все мое богатство сводится к тому, что у меня есть корова. Неподалеку живет другой мужик, у него тоже хибарка, у него тоже дети, но коровы-то нет. И вот как-то ночью он, скажем, придет и украдет мою корову. Наутро мои дети без молока плачут, днем голодные, плачут, а его дети впервые пьют молоко и наслаждаются. Что же он сделает? Если он христианин, он пойдет к попу на исповедь, все ему скажет по совести, получит разрешительную молитву; в результате и совесть у него чиста, и корова при нем. А я язычник, не могу исповедоваться ни у кого. Я, если украду корову, со стыда приведу ее обратно, скажу: “Ви­новат я перед тобой!”. Он меня побьет, потом вновь подружимся, и все в порядке». Мне кажется, что этот образ, как бы смешной, не такой уж смешной и не такой редкий. Бывает, что мы одного обидели, а у другого просим прощения.

У нас был здесь такой случай. Во время богослужения пропала с аналоя Иверская икона Божией Матери. Ко мне подошел сторож во время службы, спрашивает: “Вы сняли эту икону?” — “Нет”. Пропала… Какой-то “благочестивый” христианин подошел, перекрестился, приложился — и она исчезла у него под пальто. Я сказал: “Положи другую икону”. Он положил; через две недели и та ушла. Я тогда обратился к приходу: вот что случилось. Мы можем поступить двояко. Или можем сказать: “Негодяй, чтоб ему ни дна, ни покрышки!”. Или сказать: “Для того, чтобы человек во время службы украл два раза иконы, он должен быть либо в крайней материальной нужде, либо в крайней душевной растерянности. Давайте о нем молиться!”. И мы стали молиться. Мы молились не: “Помяни, Господи, вора”, а молились каждый про себя. (Я теперь скобки открою. Есть рассказ из жизни Филарета Московского о том, как работала артель в Троицкой Лавре. У артели — тогда люди были бедные — был один топор, и тот исчез. Они пришли к Филарету, говорят: “Что нам делать?” — “А вы соберитесь все в церкви и будем мо­литься”. Они стали, начали молиться, и через некоторое время Филарет спрашивает: “Молитесь?” — “Молимся, батюшка”. — “Продолжайте”. Дальше помолились. “Молитесь?” — “Молим­ся”. — “И вор тоже молится?” — “Молюсь, батюшка”. Вот так он попался). Но этот наш вор, что бы я ни говорил в церкви, не отреагировал (я и не спрашивал: “Вор, вор, скажи, скажи!”), молчал.

Я тогда жил в церковном доме. Через полгода, за неделю перед Рождеством — звонок. Открыл; стоит человечек, говорит: “Владыка, можно у вас поисповедаться?”. Я на него посмотрел, подумал: что-то не то! — и говорю: “Нельзя! Вы хотите за исповедью спрятаться. Вы мне скажите — в чем дело?”. Он ответил: “Я украл ваши иконы”. — “В таком случае скажите: вы у других людей крали что-нибудь?” — “Да, крал, у друзей и знакомых”. — “Так иди домой, собери в чемоданчик все краденое и ходи по знакомым. В ящик для писем не кидай, а звони в дверь или стучись. Когда откроют, объясни, отдай, а если в ответ дадут пощечину и спустят с лестницы, поднимешься и скажешь: так мне и надо! — и пойдешь к следующему. Когда ты можешь вернуться?” — “Ну, часам к десяти, наверное”. К полуночи его не было. Я пошел спать. На следующий день в десять утра он появился. Я говорю: “Мы же сговаривались на десять вечера!” — “Да, — говорит, — но знаете, Владыко, столько было краденого, что я только теперь управился”. Последнее что он принес, были иконы, которые теперь лежат на этом аналое.

Вот это покаяние. А если бы он, стоя на исповеди, рыдал о том, какой он негодяй, его покаяние длилось бы ровно столько, сколько эмоций хватило бы, а потом прошло; и при нем и краденое, и чистая совесть. Поэтому надо к этому относиться очень серьезно, надо мириться с людьми и исправлять ошибки. И это, мне кажется, очень важный момент, который мы пропускаем.

Дальше: мы приходим на исповедь к священнику. Почему к священнику? Как я говорил раньше, мы должны были бы обратиться ко всей общине, потому что если Церковь, по слову Самарина, — общество любви, то, нарушая любовь, мы перестаем быть членом этого общества, и только это общество может нас снова интегрировать в себя. И священник действует от имени этого общества, он не от себя действует. Конечно, ему дана благодать вязать и решить, но не в одиночку; он это делает вместе со всем телом Христовым, то есть со всей Церковью. Из тех слов, которые священник перед исповедью произносит исповедующемуся, очень ясно, что исповедь идет не священнику, а она обращена к Богу в контексте Церкви. Священник говорит: Чадо, Христос невидимо стоит перед тобой, поэтому не усрамися и не убойся меня; я — только свидетель, который должен свидетельствовать о том, что ты исповедуешь. Скажи же все, не обинуясь, и тебя простит Христос… Исповедь идет перед лицом Христа и обращена к Нему, не к священнику.

Какую же роль играет священник? Что значит: “Я — свидетель”? Вы знаете, свидетели бывают разные. Вот, вы находитесь на улице, и что-то случается. Вы свидетель в том смысле, что видели случившееся. Полиция спрашивает, кто что видел; вы видели, что случилось то-то, но не выступаете ни за кого, не защищаете одного против другого, вы только описываете то, что видели, голый факт. Это такое отрешенное свидетельство. Бывает, что на суде вы выступаете за или против той или другой стороны, потому что вы не только видели или знаете, но уверены, что знаете, кто виноват и кто прав; это другого рода свидетель. Бывает, что призывают свидетеля на брак, это еще совсем другого рода свидетель. Вы выбираете самого близкого, дорогого человека, который с вами разделит вашу радость. Евангелие говорит об Иоанне Крестителе: он — друг Жениха. Вот и вы можете быть приглашены свидетелем на брак, именно как самый близкий друг или подруга, это совсем другое отношение.

И мне кажется, что священник стоит на исповеди на положении вот этого последнего. Он — друг жениха, то есть он вами приглашен присутствовать при вашем примирении с Богом, он приглашен вами присутствовать в этот торжественный момент, когда Бог вас примет вновь как Своего друга и когда вы Бога примете как своего Друга. А вы знаете, что такое друг. Друг — это человек, который тебе настолько родной, настолько близкий, что ты готов, если нужно, пожертвовать даже своей жизнью или, во всяком случае, готов потесниться в своих обстоятельствах.

И вот, если рассматривать священника как человека, который стоит тут, потому что община больше не в состоянии принять исповедь, стоит тут, ликуя о том, что ты пришел примириться с Богом, — тогда роль священника делается другой. Он не судья тебе; он сам грешник, он не может тебя осудить, он может произнести суждение, дать тебе ответ, но это все. И мне кажется, это очень важный момент.

А что община не в состоянии принять исповедь — ясно. Вы себе представьте: я завтра выйду на амвон и скажу: “Дорогие братья и сестры, вы меня знаете уже сорок пять лет как человека честного, благородного и т. д. На самом деле я негодяй: я и крал, и то делал, и се, и другое делал, и я специализировался по карманным кражам”. Что, вы думаете, сделают присутствующие? Неужели они откроют объятия и скажут: “Иди к нам!”? Не думаете ли, что, вероятнее, женщины посмотрят, где их сумочка, а мужчины начнут щупать карман: не украл ли я у них кошельки прежде чем исповедоваться?.. Конечно, так. Наша община не в состоянии принять открытую исповедь. Может быть, тот или другой человек способен, но и то останется какая-то тень, что-то “не то” между людьми. Поэтому священник берет на себя эту тяжесть во имя общины, и это, мне кажется, нам надо ценить, то есть относиться к этому серьезно. Помню, один мой большой друг стал священником, и когда в первый раз исповедовал людей, был так потрясен тем, что слышал (а слышал он не об убийствах или каких-нибудь особенных грехах, — об обычных человеческих грехах, которые на него начали литься потоком грязи), что говорил мне: “Я всю ночь потом ходил, ходил и не мог спать от этого”. Священник более зрелый, более опытный — не тот, который может стряхнуть с плеч то, что слышал, и успокоиться; он каждую исповедь должен взять, как бы ножом пронзить свое сердце, и эту исповедь и этого человека носить в себе, как крест, со-страданием.

Поэтому опять-таки, когда мы исповедуемся священнику, мы должны себе отдавать отчет в том, что мы на него кладем тяжесть, которую он с радостью берет, которую он нас просит ему дать, но которая ложится на него. В древности на Руси в конце исповеди, когда была сказана разрешительная молитва, священник говорил: “Теперь положи твою руку на мое плечо”, и когда исповедающийся это делал, священник говорил: “Теперь знай, что все твои грехи на мне, ты можешь идти в мире”. Вы понимаете, чту это значит? Это не просто слова, если священник серьезно, вдумчиво их переживает. Я знаю священника, который давал епитимьи, то есть после исповеди говорил: “Вот, для твоего духовного возрастания ты будешь делать то-то в течение недели, месяца или большего срока”. И сам, как правило, исполнял каждую епитимью, которую наложил на другого. Он целыми ночами исполнял то, что другой должен был исполнять четверть часа или десять минут, — но у него-то была вереница исповедей, и он все исполнял. В какой-то момент это делается невозможным, когда сотни людей ходят, как к Серафиму Саровскому, к другим подвижникам, но в этом есть сердцевина какой-то правды: да, ты берешь на себя это, ты не можешь никогда с себя стряхнуть ужас того, что ты слышал…

И это реально для каждого отдельного священника и каждой отдельной исповеди. Поэтому — как мы должны подходить друг к другу, когда исповедуемся! Как мы должны постараться сначала исправить, чтобы можно было сказать священнику, то есть Богу в присутствии священника: “Да, Господи, я это совершил, я это сделал, я был таким, но я уже сколько-то времени борюсь и не грешу этим”, — и тем самым помочь священнику в той трагедии, которая с ним происходит. Разумеется, трагедия большая для исповедующегося, но и священник несет ее на себе. И он не мог бы нести ничего, если не мог бы в свою очередь возложить этот ужас, эту трагедию на плечи Христа. Христос говорит, что несет на Себе тяготы всего мира. И священник, который погибает под этой тяжестью, может повернуться ко Христу и сказать: “Господи, я все это в Твое имя взял, я Тебе передаю, потому что у Тебя сил без конца. Дай мне понести, сколько я могу!”. И это действительно случается вполне реально. Вы, наверное, помните рассказ о том, как Христа вели на распятие и как остановили Симона Киринеянина и велели ему поддерживать крест, который нес Христос, потому что Христос под этим крестом падал. Вот положение священника, а крест несет Христос. Он несет крест, священник немножко поддерживает в свою очередь. Все это я говорю не напрасно; это у меня накопилось за всю жизнь и как у человека, который исповедовался и исповедуется, и как у человека, который исповедовал людей последние лет пятьдесят. И как замечательно, когда человек действительно кается.

И не обязательно человек может сказать: “Никогда больше этого не будет”; человек должен сказать: “Я каюсь и сделаю возможное, чтобы сколько-то исправиться”. И это “сколько-то” священник порой должен ему объяснить. Помню, как я был страшно разочарован первый раз, когда пошел на исповедь к отцу Афанасию¹. Я думал: он монах, я ему поисповедуюсь, и он мне такое правило даст, он меня так тряхнет, будет требовать абсолютно всего… Я отысповедовался, он помолился, помолчал и сказал: “Вот что тебе надо было бы сделать, а теперь ты мне скажи: на что из всего этого у тебя хватит мужества, веры, терпения?”. Я ожидал, что он мне скажет: “Вот тебе все, что надо делать”. А он: «Ты взвесь, чту ты можешь сделать. Но когда скажешь: “Могу!” — это сделай, этого не бросай».

И знаете, это бывает иногда очень как будто незначительным делом. Я вам дам пример не из святых Отцов и не из великих поступков, а из нашей лондонской жизни. Была у нас старушка, которая всю жизнь пила и дошла до предела: не могу больше пьянствовать, как пьянствовала, но не могу от этого отделаться… Пришла ко мне, говорит: “Что мне делать?”. Я спросил: “А вы исполните то, что я вам скажу?” — “Непременно исполню!” — “Хорошо: пейте свободно, сколько хотите…”. Она перебила: “Я и без того это делаю; в этом-то моя проблема!”. Я говорю: “Я не кончил: …но при таком условии. Налейте себе стакан вина, выпейте глоток и долго его держите во рту, наслаждаясь его вкусом, потом проглотите, поставьте стакан и не берите в рот второго глотка, пока вкус от первого не пройдет совершенно”. Через два дня она пришла, говорит: “Отец Антоний, вы мне все испортили! Я обыкновенное целую бутылку выпивала, а тут и четверти стакана не выпила”. Я сказал: “Ну вот тебе и ответ!”.

Думаю, что по отношению к другим нашим погрешностям или грехам мы могли бы поступать в этом же роде. Разумеется, нельзя сказать себе: я согрешу столечко, а потом остановлюсь… Надо сказать: вот столько я могу сделать, больше не могу; и все… И если бы мы делали все, что можем, то прогрессировали бы, потому что, сами знаете: в каждом деле начинаешь с малого и дело нарастает. Начинаешь с того, чтобы выучить буквы, потом можешь читать слова, а потом целые книги. И так бывает со всем: начинаешь с малого и вырастаешь в большее.

Хочу вам еще об одном рассказать. Вам это совершенно некстати, потому что вы все молоды, но когда-нибудь вы тоже будете старые, и тогда, может быть, вспомните мой рассказ на пользу. Есть одна проблема, которую многие старики приносят на исповедь или на частный разговор. Говорят так: “Я теперь страдаю бессонницей. Я была у доктора, он мне дает пилюли, но бессонница делается бредом. Потому что когда у меня была бессонница, я вспоминала все темное, дурное, мучительное в моей жизни. Теперь, принимая пилюли, я даже думать не могу, а этот ужас моего прошлого клубится, клубится во мне, ломает, мучает меня; что мне делать?”. Я тогда отвечаю: «Во-первых, не принимайте пилюли, а довольствуйтесь бессонницей. А второе: когда у вас будут подниматься эти жуткие, страшные, отвратительные воспоминания, припомните, что я вам сейчас скажу. Нам дано жить не только один раз, а много-много раз. Не в том смысле, что мы перевоплощаемся и вновь рождаемся на земле, а в следующем. В какой-то момент нашей жизни мы, по неопытности или по обстоятельствам, совершаем какой-нибудь грех или даже преступление. В тот момент мы не замечаем, что это грех или преступление, но проходят годы, мы зреем и начинаем понимать все больше и больше, как это было плохо, как это было разрушительно, какой это был ужасный поступок. Например: человек в нужде, а тебе не хочется беспокоиться, и ты его отстраняешь, а через сколько-то лет начинаешь вспоминать, как потом услышал, что этот человек от голода умер. Вернуться к тому, что было, и исправить, если человек еще жив, если обстоятельства позволяют, иногда можно, но не всегда. Но мы можем сделать другое. Мы можем посмотреть в упор на этот поступок, на эти слова, на эти обстоятельства, и поставить себе вопрос: окажись я теперь в том же положении, как бы я поступил?.. Если вы вынуждены сказать: “Увы, поступил бы так же!” — знайте, что ваш грех — не вчерашний грех, а теперешний, что он начался тогда, но продолжает в вас жить и по сию пору. Поэтому если ты не можешь сказать: “Отрекаюсь до конца, теперь я не мог бы так поступить”, память об этом будет периодически к тебе возвращаться и тебя мучить. По мере того как ты духовно взрослеешь или развиваешься, этот вопрос будет тебе снова поставлен: а теперь ты бы так поступил? А теперь ты бы это сделал?.. И если ты можешь сказать: “Нет, теперь ни за что я не мог бы этого сделать”, ты увидишь, что Бог это снимет из твоей жизни, с твоей совести. Но пока это не снимается таким образом, это не вчерашний грех, а твой сегодняшний грех. И поэтому не надо избегать воспоминаний, которые мучают, а надо на них посмотреть в упор и поставить перед собой вопрос: вот каким я был. Такой же ли я теперь? Вот как я поступил. Поступлю ли я теперь так же? Я это сказал когда-то. Мог ли бы я это сказать теперь?.. Если ты можешь ответить: “Нет, это дело кончено”, это воспоминание уйдет». Конечно, иногда мы говорим “нет” по незрелости; тогда периодически какие-то осколки этого будут к нам возвращаться, пока мы не перерастем это совершенно. Но бежать от воспоминаний не надо, а надо в них смотреть.

Иногда в жизни случаются вещи, которые нас очень глубоко ранят. И для того, чтобы их изжить, приходится очень, очень созреть, приходится многое продумать, чтобы вырасти в ту меру, в какую вырос в свое время апостол Павел, который после выпавшей ему страшной жизни мог сказать: все верующему содействует во спасение… Нужно очень много мужества и много внутренней зрелости; но это возможно. Но нельзя себя упрекать в том, что этой зрелости в нас еще нет. Мы должны быть готовы сказать Богу: да, я еще младенец, да, я еще только подросток… Если хотите употребить более обидное слово: я — недоросль. По годам я должен бы быть зрелым, а по внутреннему возрасту я мальчишка. Но это можно сказать, принять себя и дать себе вырасти. Я вам дам пример из другой области.

У меня был целый период между семи- и четырнадцатилетним возрастом, когда никакой семейной жизни не было, нам негде было жить. Я жил в очень тяжелой школе, и эти годы у меня как бы пропали, и пропали они у моей матери. У нас было такое общение: меня на несколько часов выпустят из школы, а потом обратно. И когда у нас оказалась квартира и мы смогли жить вместе, то у нас было чувство, что мы знали друг друга, когда я был маленьким мальчиком, теперь мы начинаем знакомиться по-новому, а в промежутке был кто-то, о ком мама никакого представления не имеет. И мы решили систематически пережить вместе эти годы, рассказывая друг другу случившееся, переживая его вместе, пока не дошли до того возраста, в котором находились. И я думаю (вам это может показаться смешным, я не знаю, как вы это расцените) — нам очень помогло, что мы смогли это сделать и потом продолжать жить, как будто не было этого перерыва. Так бывает и в духовной жизни. Иногда, в какой-то период, тебя “нет” по отношению к Богу или по отношению к твоей собственной совести, или по отношению к близким людям, и это надо восстанавливать. Восстанавливать, начиная с того места, где ты находился, и не перескакивая через целые десятилетия, а давая себе вырасти постепенно.

Часто люди думают: я приду на исповедь и выложу все до дна… Этого нельзя сделать. Надо считать, что исповеди будут последовательные, одна после другой, в течение всей жизни. Знаете, как археолог ищет какой-нибудь пропавший город. Сначала стесывается поверхность земли и находятся какие-то осколки, которые идут в музей, потом разбирают дальше, начинают какие-то крыши появляться, потом уходят вглубь. И только потому, что одна поверхность за другой была расчищена, можно перейти к следующей. Иногда бывает, что у человека потрясающее переживание, что глубины, как из вулкана лава, выливаются наружу. Но большей частью приходится постепенно снимать пласт за пластом и не бояться того, что есть еще пласты. Бог нам не дает видеть того, чего мы не можем увидеть без ужаса. Он ждет, чтобы мы созрели, для того чтобы нам показать то, что Он всегда видел в нас, но что нас сломило бы или испугало.

Перевод с английского Е. Майданович