Cледуя примеру П. Букурова (см. “Альфа и Омега” №1(35) за 2003 г.), я решилась предложить читателю свой опыт прочтения молитв православного молитвослова, но избрала для этого только одну из молитв вечернего правила — молитву святителя Иоанна Златоуста, которая состоит из двадцати четырех частей по числу часов в сутках.
Вот уже около тридцати лет молитва эта привлекает меня совершенно особым образом, но только сравнительно недавно я начала догадываться, чем же именно: таинственным внутренним движением, сообщающим душе молящегося ту подвижность, которая и является одной из составляющих духовного развития (точнее — одного из его условий). Это та подвижность, которую мы угадываем в проявлениях Святого Духа.
Я никоим образом не претендую на то, чтобы проникнуть в высокий богодухновенный замысел творца этой молитвы, тем более — на то, чтобы этот замысел изъяснять; я просто пытаюсь изложить свое восприятие в надежде на то, что кому-то оно может оказаться близким.
Первое прошение молитвы отражает робость, боязнь приблизиться (по недостоинству); это только самое начало доверия Богу. Но не следует забывать, что начало премудрости — страх Божий; можно сказать, опираясь на эти слова, что страх — правильное начало:
Господи, не лиши мене небесных Твоих благ.
Молящийся даже не говорит дай, но только не лиши, и очень общо названо здесь высшее назначение и высшее блаженство человека, — просто небесные блага, очевидно, противопоставленные земным. И просьба о них — не ради любви Господней и пребывания в Нем, но пока что больше из страха посмертной кары, что уточняется во втором прошении:
Господи, избави мя вечных мук.
Снова обобщенная, нерасчлененная просьба, но в ней коренится зерно понимания того, что такое избавление — великая, непостижимая, незаслуженная милость, потому что мы в течение всей своей жизни зарабатываем себе именно вечные муки; можно сказать, мы себя на них обрекаем. Поэтому для того, чтобы не лишиться небесных благ и избавиться вечных мук, необходимо испросить прощения:
Господи, умом ли или помышлением, словом или делом согреших, прости мя.
И это испрашивание — общее, малорасчлененное, со стремлением разом охватить все сферы деятельности человека. Пока еще страшно пристально вглядеться в свою душу, но потребность в этом есть, поэтому молящийся просит пробудить в нем способности переживать свои грехи, ощущать их, знать о них и сокрушаться:
Господи, избави мя всякаго неведения и забвения, и малодушия, и окамененнаго нечувствия.
Здесь очень значимым представляется то, что неведение и забвение относятся к умственной сфере деятельности человека, а малодушие и нечувствие — к душевной. Тем самым уже начинается процесс проникновения человека внутрь своего существа, процесс самопознания, без которого невозможно покаяние; ведь покаяние — это перемена сознания, а как изменить то, чего не знаешь? К тому же самопознание — процесс синергичный, осуществляемый по благодати, и представляется, что здесь начинается понимание этого (что проявляется в слове избави, потому что только Бог в силе очищать человека от греха с тем, чтобы дать ему добрые свойства — и только по его, человека, осознанной и целеустремленной просьбе). В особенности ясно можно это увидеть, если обратиться к следующему прошению и ощутить их связь:
Господи, избави мя от всякаго искушения.
Это явный отклик молитвы Господней, заповеданное Самим Христом смиренное исповедание своей слабости, противопоставляемое романтическому желанию изведать все опасности, какие только существуют. Здесь уже увеличилась мера доверия Богу, уже проступает трезвость самооценки. И следующий шаг, следующее прошение ясно об этом свидетельствует:
Господи, просвети мое сердце, еже помрачи лукавое похотение.
Человек понимает, что ему не следует доверять своим сердечным влечениям (“зову сердца”, как принято говорить), что они могут быть продиктованы врагом рода человеческого, и, дабы уберечь себя от опасных заблуждений, просит света Христова. Это очень важный шаг, — дерзание видеть свои желания не собственными глазами, которые могут ошибаться, но в свете Христовой истины, перед которой уцелеют мало какие помышления человеческие. Здесь и начало богопознания, которое проявляется в следующей молитве:
Господи, аз яко человек согреших, Ты же, яко Бог щедр, помилуй мя, видя немощь души моея.
Молящийся, поставив себя перед лицом Божиим, увидел всю свою немощь и начинает понимать не только то, насколько он по своим свойствам, качествам и всей своей жизни далек от Бога, но и то, насколько величие Божие сопряжено с Его милосердием, увидел, что всемогущество Божие отражается и в Его бесконечном благоволении, границы которого для человеческого ума непостижимы и постигаются только верой, когда она согрета любовью. И близится понимание того, каким образом осуществляется связь между человеком и Богом, которая по воле Бога преодолевает расстояние между ними:
Господи, посли благодать Твою в помощь мне, да прославлю имя Твое святое.
Как ни важны обе части этой молитвы, связь между ними, пожалуй, еще важнее. Здесь впервые появляется слово благодать, за которым кроется прошение о ниспослании Духа Святого, иными словами — стремление соединиться с Богом в Духе, приобщиться Ему таким образом, чтобы Он действовал в человеке и руководил его внутренним устроением. И первое, для чего испрашивается благодать — это способность прославить имя Божие.
Существует мнение, что наши славословия Богу не нужны, потому что Он и так по Своему всеведению про Себя все знает. Но точно так же мы знаем из 50-го псалма, что не нужны ему и материальные жертвы, но тем не менее ставим свечки. Потому что все это нужно нам; ведь свеча перед святой иконой — это прообраз нашей молитвы, когда мы не знаем или не находим нужных слов. А прославление имени Божиего заповедано нам Христом в молитве Господней, — и не только для того, чтобы это славословие разносило Благую Весть во все концы вселенной, но и для того, чтобы мы научались любить Бога и крепли, совершенствовались в этой любви. Ведь всякий любящий находит отраду в воспевании предмета своей любви и не желает, чтобы иссякал сердечный источник в нем, эту любовь и выражающие ее слова рождающий. Так, согласно этой молитве святителя Златоуста, мы по благодати научаемся любить Бога, приближаемся к источнику любви, который — в Нем, и любовь дает нам силы как бы заново, но уже гораздо более осознанно и осмысленно молить Господа о своей участи:
Господи Иисусе Христе, напиши мя раба Твоего в книзе животней и даруй ми конец благий.
Очень важно, что здесь молящийся уже не только именует Христа, Которого начинает познавать, Господом, но и себя — Его рабом; в этом — и осознание дистанции, и осознание связи, преодолевающей эту дистанцию, и обетование верности. За прошением о записи в книге жизни стоит понимание значения крестной жертвы Спасителя, принесенной ради возрождения человека в жизни будущего века. Существенно и упоминание благого конца, так как в отличие от неверующих, считающих, что лучше всего умереть мгновенно и неожиданно, чтобы не мучаться и не бояться1, христианин надеется перед своим земным концом принести покаяние и примириться со всеми, с кем был не в ладу, ради очищения души и той самой записи в книге жизни, о которой в молитве говорится чуть раньше; связь этих двух прошений несомненна. Но, моля о жизни вечной, человек вновь возвращается к осознанию своего недостоинства, и с новой силой в нем кается:
Господи Боже мой, аще и ничтоже благо сотворих пред Тобою, но даждь ми по благодати Твоей положити начало благое.
Первая часть этого прошения свидетельствует о глубоком осознании ничтожества, свойственного “чисто человеческим” попыткам пойти по пути добродетели; сколько бы мы ни старались “делать добрые дела” и вообще “быть хорошими”, либо у нас все-таки получается что-то не то, либо мы, уже научающиеся видеть себя в свете истины Христовой, понимаем и то, насколько мелки наши добродетельные усилия, и то, насколько они продиктованы в лучшем случае тщеславием, в худшем — гордыней. Доминанта нынешнего причудливого витка цивилизации, предельно ясно выражающаяся в емкой английской формуле selfmade man (букв. ‘человек, сделавший себя сам’), хороша, коль скоро подразумевает напряженный труд и отсутствие коррупционных связей, помогающих сделать карьеру (кстати, как правило, подразумевается вовсе не это, и ловкий интриган, преуспевающий вопреки отсутствию подлинных деловых качеств, вполне подпадает под определение selfmade),но никуда не годится, коль скоро речь идет о попытках самостоятельно выстроить линию всей своей жизни, включающую и духовный рост. При этом очень часто люди, провозгласившие, что “всего” намерены добиться самостоятельно, прибегают ко всякого рода ворожбе — только бы не склониться перед Создателем.
Замечательно, что о благом начале молит всякий православный христианин независимо от возраста, но еще более замечательно то, что о нем же молят не только новоначальные, но и люди со значительным духовным опытом, и подвижники, жизнь которых чиста от мирских пороков. Первое проистекает от нашей веры во всемогущество милостивого Господа, Который в силах сделать наши грехи как бы не бывшими2. Второе — от углубившегося видения собственной души. Испрашивание благодати для исправления жизни — знак того, что молящийся постигает, что всякое его духовное движение может осуществляться только в Духе Божием, Который дается по молитве, совершаемой в любви и доверии. Эта убежденность налицо и в следущем прошении, запечатленном образом огромной силы:
Господи, окропи в сердце моем росу благодати Твоея.
Как роса, благодетельная для всего растущего, должна появляться каждое утро, потому что днем она иссушается, так и благодать следует испрашивать вновь и вновь, чтобы не иссохло сердце, склонное отвлекаться на дела земные. Понимание постоянного обновления человека в лоне Церкви свидетельствует о том, что его проникновение в христианское учение уже далеко не поверхностно.
Последнее прошение первой части молитвы Златоустого святителя содержит две отсылки: к Символу веры (Творца небу и земли) и к словам евангельского благоразумного разбойника (помяни мя…во Царствии Твоем), а тем самым и к чину Литургии, к началу третьего антифона, или Заповеди блаженств3:
Господи небесе и земли, помяни мя грешнаго раба Твоего, студнаго и нечистаго, во Царствии Твоем. Аминь.
Тем самым это прошение содержит и славословие, и покаяние, и устремление к вечной жизни во Христе. Казалось бы, этого вполне достаточно. Но затем следует вторая часть молитвы, прошения которой на поверхностный взгляд почти повторяют прошения первой части, но на самом деле лишь с ними перекликаются, показывая при этом, что умное делание молящегося перешло на некоторый иной уровень, более глубокий. В самом деле, здесь первое прошение не только выражено в позитивной форме (приими, а не не лиши), но и содержит понимание того, что Господь принимает кающихся:
Господи, в покаянии приими мя.
Этими немногими словами на самом деле сказано очень многое. Желая приблизиться ко Господу, быть принятым Им, человек должен покаяться. Но всякое ли покаяние принимается (точнее, всякий ли рассказ о своих недостатках и “проблемах” может считаться покаянием)? — Молящегося охватывает тревога по этому поводу, но он видит выход, что и выражается в следующем прошении:
Господи, не остави мене.
Если сопоставить это прошение со вторым прошением первой части молитвы (избави мя вечных мук), то некоторый параллелизм налицо. В дальнейшем во второй части молитвы преобладает мотив испрашивания духовных благ:
Господи, не введи мене в напасть.
Это прошение определенным образом связано с пятым прошением первой части (избави мя от всякаго искушения); различие в более глубоком понимании того, как действует зло в мире: искушению человек может с помощью Божией и не поддаться, напасть же — это особый прорыв зла, постигающий праведных и неправедных; достаточно вспомнить Иова Многострадального и упомянутых Христом людей, на которых упала башня Силоамская, хотя они вовсе не были грешнее других (Лк 13:1–5). Примечательно, что Господь здесь говорит, что такое может случиться со всяким, кто не покается. Может быть, с напастью можно сопоставить и тех бесов, которые приходят в душу, очищенную покаянием (Мф 12:45; Лк 11:26), и поэтому молящийся, принеся покаяние, спешит испросить у Господа Его благодатных даров:
Господи, даждь ми мысль благу.
Это очень глубокое прошение, потому что оно относится к той сфере человеческого существа, которая лишь в очень слабой степени контролируется самим человеком. Кто из нас избавлен от состояния, когда в голову “сами лезут” дурные мысли! Кто из новоначальных не испытывал ужаса от того, что самые скверные мысли, совсем не связанные ни с намерениями, ни с обыкновениями человека, возникают, когда он молится! Вытеснить же эти навязываемые врагом рода человеческого мысли мыслями добрыми можно отнюдь не усилием воли, но только обращением к помощи Божией4. Говоря языком современной психологии, это прошение — о ниспослании благодати Божией в подсознание, в самые глубины человеческого существа.
Далее просьбы о благодатных дарах множатся, ширятся, стремятся охватить всего человека:
Господи, даждь ми слезы, и память смертную, и умиление.
Слезный дар — великий дар, которого сподобляются немногие подвижники, знак возвышенного ума, чистоты души и открытости сердца веянию благодати. Постоянная память о смерти дает человеку трезвость, избавляет от панического животного страха и позволяет пребывать в постоянной готовности предстать перед Создателем. Можно сказать, что память смертная — это наилучшее духовное лекарство от апокалиптических ересей, которыми заражен современный мир. Умиление же излечивает душу от злобы, зависти, недоброжелательства, самости и позволяет бороться с гордыней; человек, с умилением взирающий на Божий мир, приближается к тому, чтобы видеть его глазами Творца, сказавшего добро зело.
Эти высокие дары не могут всегда присутствовать в душе человека, постоянно омрачаемой, ожесточаемой, ослепляемой грехом, поэтому молящийся вновь приходит к мысли о покаянии и выражает ее более тонким образом, нежели ранее:
Господи, даждь ми помысл исповедания грехов моих.
Помысл этот некоторым образом связан со свободной волей; молящийся уже на опыте знает облегчение от правильной исповеди и просит поддерживать его в его стремлении вновь и вновь очищаться покаянием, не мириться с грехом, преобразить его душу так, чтобы привязанность ко греху (ведь мы так часто вовсе не желаем освободиться от греха, ставшего “милой привычкой”, потому что считаем его мелким, простительным и оставляем отказ от него “на потом”) сменилась чувством невыносимости греха, чтобы покаянные мысли стали постоянным содержанием сознания, чтобы стыд и сокрушение преобразовывались в радость освобождения. Но для того, чтобы укорениться в помысле исповедания грехов, нужно укрепить себя совершенно определенным образом, и об этом — следующее прошение:
Господи, даждь ми смирение, целомудрие и послушание.
Смирение — великий дар Божий, укрепляющий человека в преодолении гордыни, матери всех грехов и пороков. Смирение — та опора, с помощью которой человек идет путем спасения, к своему Господу и в жизнь вечную. Тайну христианского смирения нелегко (если не вовсе невозможно) понять извне, да и новоначальным нужен некоторый духовный опыт для того, чтобы начать ее постигать. Недаром прошение о смирении появляется только в этом месте, когда молитва уже близится к своему завершению. Подлинное смирение всегда начинается со смирения перед волей Божией, оживотворяется любовью к Богу, проявляется в отношениях к ближним и к жизненным невзгодам и не имеет ничего общего с равнодушным приятием всего происходящего, которое культивируется, например в буддизме. Наверное, один из самых впечатляющих примеров христианского смирения — это кончина самого святителя Иоанна Златоуста, который умирал, будучи гонимым в изгнание, претерпевая множество лишений и унижений, которые окончательно подорвали его жизненные силы (а был он человеком болезненным и изнуренным); тем не менее последние слова его были слава Богу за все, ставшие драгоценной жемчужиной православной мудрости.
Подлинно христианское смирение неотделимо от целомудрия, которое, конечно же, состоит не в физической воздержанности (она скорее является его следствием), а в гармоническом устроении духа, души и тела человека, в их целокупной равнонаправленности, руководимой премудростию Божией. Целомудрие есть преодоление внутренних борений, раздирающих человеческое существо и препятствующих не только его благочестивому устроению, но и всякой более-менее спокойной и устроенной жизни.
Послушание — добродетель не только монашеская, хотя нужно сказать, что существенным осложнением современной православной церковной жизни является именно ложно понятое “послушание” новоначальных мирян так называемым младостарцам (которые, как правило, сами духовно недостаточно опытны). До истинного понимания православного послушания душа возрастает долгие годы. Тема эта слишком обширна и слишком болезненна, чтобы подробно рассматривать ее здесь; отметим лишь, что дар послушания испрашивается отнюдь не в первую очередь, и это соответствует утверждению о том, что принять его далеко не так просто, как подчас кажется.
Господи, даждь ми терпение, великодушие и кротость.
Удивительным образом в этом прошении привычное словосочетание терпение и кротость разделены великодушием (в первой части молитвы человек просит избавить его от малодушия, здесь же по уже подмеченной закономерности испрашивает великодушия). Если подумать, то именно великодушие, позволяющее христианину вместить в свое сердце горести ближнего, даже если тот плохо с ним поступает, позволяет терпеть и быть кротким. Терпение в православном его понимании — это вовсе не холодный стоицизм, терпение движется и согревается любовью; терпение — это подражание Христу, с любовью претерпевшего за грехи человечества даже до смерти крестной. Кротость также может возникнуть только в любящем Бога и ближнего человеке (действительно, терпеть и быть кротким можно только Бога ради, иначе индивиду, упражняющемуся в кротости, грозит стать лицемером5). …А ведь я знаю, когда нам требуется именно сочетание терпения, великодушия и кротости, и, наверное, не одна я, и наверняка не только в этом случае. Это когда ожидаешь своей очереди на исповедь, изнемогая под грузом всего, что нужно сказать, и вновь и вновь отыскивая первопричину своего прискорбного состояния… а батюшка так долго беседует с другими! Вот в такой ситуации понятно, что только вооружившись любовью к этим “другим”, можно запастись терпением, великодушно понимая, что у них свои проблемы, наверняка не менее важные, чем твои (а может быть, и более важные), и кротко дожидаясь, когда настанет твой черед.
И вот во внутренней жизни молящегося соверщается некое дальнейшее движение; примечательно, что во второй части молитвы движение это, о котором мы говорили в самом начале, совершается иначе, нежели в первой: там было постепенное, но последовательное восхождение, здесь же, после испрашивания высоких даров, наступает черед размышлению о том, при каких условиях эти дары могут быть восприняты. Человек понимает, что есть препятствие для того, чтобы испрошенные им дары получили твердое основание в самом его существе, чтобы они укоренились:
Господи, всели в мя корень благих, страх Твой в сердце мое.
Удивительно сильно и красиво сказано всели, то есть ‘помести навсегда’. Страх Божий, образно названный здесь корнем, то есть тем, из чего произрастает все остальное6, предполагает, что человек всегда ощущает себя перед лицом Божиим (в Ветхом Завете это называется хождение перед Господом), тем самым страх Божий, страх поступить вопреки Божьей воле — это страх быть отлученным от Бога, что, в свою очередь, предполагает, что в глубине этого прошения таится жажда Богообщения как непременного условия бытования в человеческом существе тех даров, которые испрашивались в предыдущих прошениях.
О Богообщении говорит и следующее прошение; точнее, оно касается его основ:
Господи, сподоби мя любити Тя от всея души и помышления, и творити во всем волю Твою.
Сподоби, то есть ‘удостой’, потому что дар любви к Богу — наисовершеннейший из даров, без которого обращаются в ничто все другие. Душа и помышления охватывают всю нематериальную деятельность человека, иными словами — он просит, чтобы любовь к Богу охватывала и пронизывала все его существо, потому что только при таком условии он будет способен всецело находиться в Божией воле. Так молящийся приходит к тому, что всецело устремляется к Богу, к Богообщению.
Но молитва дает ему еще и Богопознание, очищает и возвышает, — иначе как можно объяснить следующее прошение:
Господи, покрый мя от человек некоторых, и бесов, и страстей, и от всякия иныя неподобныя вещи.
Казалось бы, это повтор прошений избави от искушения и не введи внапасть, но эта молитва замечательным образом включает как понимание того, что может быть источником искушений и напастей, то есть некоторую степень духовной зрелости и зоркости, так и какую-то удивительно доверительную интонацию, — может быть, потому, что молящийся умалился перед Господом, а может быть, и потому, что так может говорить уже не раб, но сын (Гал 4:7; ср. Ин 15:15).
Наконец, последнее, завершающее прошение этой замечательной молитвы представляет как бы венец благочестивых устремлений христианина:
Господи, веси, яко твориши, якоже Ты волиши, да будет воля Твоя и во мне грешнем, яко благословен еси во веки. Аминь.
Это молитва о полном предании себя в волю Божию; она включает и славословие, и преклонение перед всеведением и всемогуществом Бога, и констатацию своей греховности, и порыв — вопреки этой греховности быть вместилищем Божьей воли.
* * *
Молитву святителя Иоанна Златоуста православным христианам предлагается читать каждый вечер7. Это церковное установление исполнено понимания круговращения человеческой жизни, при котором мир властно врывается в наилучшие намерения, и его диктату необходимо противопоставить постоянное духовное напряжение, постоянное стремление положить благоеначало.
Нужно сказать, что и вся церковная жизнь устроена так, чтобы образовывалось встречное движение, противоположное движению мира сего. Нам заповедано ежедневное духовное движение от утреннего правила к вечернему; еженедельное движение от Евхаристии к Евхаристии8; внутренняя динамика Литургии; выраженное в прекрасных богослужебных песнопениях и чтениях внутреннее движение Всенощного бдения, отражающее всю историю спасения от сотворения мира; исполненное глубокого смысла плавное течение Великого поста; переход от одного двунадесятого праздника к другому; наконец, церковный год в целом, представляющий собой в некотором смысле единое богослужение, — все это передает путь человечества и каждого отдельного человека от бренности к вечности.
А если добавить, что благодаря тому, что Земля круглая и делится на 24 часовых пояса, православная Литургия служится каждый час, то есть постоянно, и каждый час со словами Твоя от Твоих… возносятся Святые Дары, то можно смотреть на мир сей не как на обитель мрака и скорби, но как на место, где совершается сила Божия, преодолевающая все, что препятствует Благому Промыслу, ведущему нас к жизни в Боге.
1Именно от такой смерти православный христианин просит его уберечь, говоря да наглая (то есть внезапная) смерть не похитит мя неготоваго. Именно поэтому существует большое напряжение между медиками, считающими, что наличие смертельного заболевания нужно скрывать от больного, и православным больным и его близкими.
2В этом смысле можно сказать, что христианину идея инкарнации чужда не только потому, что противоречит учению Церкви, но и потому, что попросту не нужна: Господь дает нам возможность начать новую жизнь столько раз, сколько мы этого пожелаем, очистившись покаянием и благодатно укрепившись приобщением Святых Таин.
3На этом месте меня поразило простое соображение: ведь это и неудивительно, потому что текст Литургии написал тот же самый Златоуст! Но все-таки трудно представить себе, что такие сокровища христианской духовной словесности исходят от одного человека. Перед нами — огромной силы свидетельство того, насколько мощно действует благодать Духа Святого.
4Примечательно, что это прошение перекликается с началом одной из утренних молитв Божией Матери: Воспеваю благодать Твою, Владычице, молю Тя, ум мой облагодати. Вряд ли случайно и то, что существует коротенькая молитва, спасающая от искусительных мыслей, которая также содержит обращение к помощи Богородицы; недаром мы именуем Ее Пречистой.
5Печальным подтверждением этому был случай, некогда наблюдавшийся мной в храме: совсем рядом со мной вдруг шумно и злобно поссорились три весьма пожилые прихожанки, причем две из них нападали на третью. Та, вдруг смолкнув, торжественно вышла на середину храма, столь же торжественно перекрестилась и поклонилась перед Царскими вратами и, вернувшись на свое место, доверительно шепнула мне: “Видала, как я за врагов своих молилась? Вот теперь-то Бог их накажет!!!”.
6Заметим, что метафора здесь природная, а не, скажем, строительная (как и в первой части — роса благодати), поскольку человек — не агрегат, не механическая структура; весь его путь ко спасению должен протекать не просто гармонично, но органично, почему и называется возрастанием.
7Само указание на то, что она состоит из 24 частей по числу часов в сутках подвигает на мысль о том, не читать ли ее в таком случае в течение суток, каждый час по молитве. Я знаю, что какие-то или сходные попытки некоторыми предпринимаются, но не встречала ни одного священника, который рекомендовал бы такую молитвенную практику (во всяком случае — мне или всей пастве).
8Разумеется, речь здесь идет о духовной жизни мирян; цикличность монашеской жизни, в которой духовное делание естественным образом занимает гораздо больше места (и времени), структурирована более подробно.