Об отце Глебе Каледе
После кончины отца Глеба Каледы в печати постоянно появляются воспоминания о нем. Пишут их люди, знавшие отца Глеба давно — многие десятилетия. Я был знаком с батюшкой сравнительно недолго: всего около двух с половиной лет. Почему же я все же решился писать о нем?
Дело в том, что эти последние два с половиной года его жизни я не только был его прихожанином и духовным чадом, но и работал с ним, в его секторе Отдела катехизации и религиозного образования Московского Патриархата. Я виделся с ним почти ежедневно, ездил с ним в командировки, был рядом с ним при начале его тюремного служения. Он благословил меня на создание Информационно-консультативного центра священномученика Иринея епископа Лионского и, уже будучи тяжело больным и прикованным к постели, активно интересовался деятельностью Центра и помогал нам советами, проникновенной критикой и молитвами.
Я видел отца Глеба в разных обстоятельствах: в тюрьме и на официальных приемах, в горах и на берегу моря, в центре больших городов и в лесах, на море, на суше и в воздухе. Я видел его с самыми разными людьми: с Патриархом и с отъявленным атеистом и сталинистом, с премьер-министром Греции и с заключенными, с видными учеными и таксистами, с мужчинами и женщинами, взрослыми и детьми. Все это множество встреч вырисовывало фигуру человека удивительно талантливого и многогранного, но и удивительно цельного, человека, являющего пример высокого христианского настроя души и этим приводящего ко Христу множество людей.
Ну и, конечно же, я видел отца Глеба за молитвой: в великолепных соборах и восстанавливаемых церквах, в домашней обстановке и на природе, в монастырях, в тюрьмах и больницах.
Все то, что я увидел, я и хотел выразить в словах.
* * *
Когда я вспоминаю отца Глеба, чаще всего перед моими глазами встает такая картина. Жаркий летний день. Мы с батюшкой гуляем по маленькому критскому городку, дожидаясь отбытия нашего парохода в Афины. Самое жаркое время дня; местные жители отдыхают после обеда. Запыленная зелень кипарисов, ослепляющая белизна стен домов и песка под ногами. Залитые солнцем улицы совершенно пустынны, лишь одна маленькая девочка гоняет вдалеке на велосипеде. Увидев двух пешеходов, она едет к нам навстречу, объезжает вокруг, внимательно разглядывая нас со всех сторон. Вдруг она резко поворачивает руль, подъезжает поближе и, бросив велосипед, идет навстречу священнику.
Приблизившись, девочка произносит: евлогите, патир (“благословите, отче”) и протягивает руки для благословения. Отец Глеб снимает шляпу и медленно, широким крестом крестит девочку: “Во имя Отца и Сына и Святого Духа” и, нагнувшись, целует ее в голову, а та очень почтительно прикладывается к его руке. Затем девочка разворачивается и бежит к своему велосипеду. “Какие хорошие тут дети”, — улыбается отец Глеб.
* * *
Впервые я увидел отца Глеба вскоре после своего возвращения в Россию. Знакомая пригласила меня на концерт церковного пения. В фойе была выставка православной иконописи. Тогда (начало 91-го года) это было еще достаточно в новинку. Снимали телекамеры, корреспонденты брали интервью у невысокого седобородого священника в скуфейке. “Это отец Глеб, — сказала мне знакомая, — профессор геологии. Раньше он был тайным священником и только недавно начал открытое служение”.
Вскоре после этого я получил благословение своего духовного отца — протопресвитера Иоанна Мейендорфа — подать прошение о приеме на работу в новосозданный Отдел катехизации и религиозного образования. Я принес рекомендательное письмо председателю Отдела игумену Иоанну (Экономцеву). Прочтя его, он попросил позвать отца Глеба. Вошел уже знакомый мне седобородый священник: “Вот, отец Глеб, — сказал отец Иоанн — поговорите с А. Л. Его рекомендует отец Иоанн Мейендорф. Посмотрите, можете ли вы использовать его в своем секторе”.
Отец Глеб был без скуфейки и казался намного старше, чем когда я видел его в первый раз. Отсутствие волос старило его, но и подчеркивало идеальную форму его головы — головы ученого и мыслителя. Взгляд его из-под густых бровей казался несколько суровым и жестковатым, зато улыбка полностью преображала его лицо, которое буквально начинало излучать добро и радость. Они были настолько реальны, что хотелось дотронуться до него, ощутить их физически.
Отец Глеб умел расспрашивать: через несколько минут он, с одной стороны, уже знал все основные факты моей биографии, а с другой — глубоко почувствовал мою сущность. Он сказал, что будет рекомендовать меня к приему на работу в его сектор и хотел бы, чтобы я занялся изучением различных новоявленных сект. Я воспринял это его предложение без энтузиазма: я хотел бы заниматься тем, что я знаю и умею, — преподавать историю Церкви, а не заниматься разбором каких-то безумных фантазий и бредовых идей мегаломаниакальных проходимцев.
Через пару недель я попросил отца Глеба освободить меня от этих обязанностей и дать мне другое задание. Увидев, насколько решительно я настроен, он согласился. Конечно, он был убежден, что я должен заняться сектоведением, но не признавал никакого насилия и принуждения и знал, что я сам должен прийти к осознанному послушанию. Так оно в конце концов и произошло, и я очень рад, что это случилось еще при жизни отца Глеба, и что в основе деятельности центра свмч. Иринея Лионского лежат идеи, концепции и молитвы нашего батюшки.
* * *
Что поражало в отце Глебе, — это та молодость духа, которую он сохранил, несмотря на свой почтенный возраст. Эта молодость проявлялась в его энергии, его работоспособности, его мобильности, его улыбке. В нем совершенно не было старческой брюзгливости и закоснелости. При всей серьезности и мудрости прожившего долгую жизнь человека в нем была некая лучезарная детскость, неподдельный интерес к каждому новому человеку и ко всему Божию творению. Он всегда был открыт для всего нового, и никакие непривычные формы сами по себе не вызывали у него раздражения. Он хотел видеть суть и не позволял внешним впечатлениям заслонить ее. Наверное, именно в этом корень той внимательной доброжелательности, с которой он относился к людям.
Отец Глеб был очень одаренным человеком. И, наверное, одним из главных его даров был дар высшей свободы во Христе. Поразительно, насколько он был лишен одного из наиболее устойчивых последствий 70-летнего коммунистического правления — угрюмой провинциальности, которая, увы, иной раз проявляется даже в лучших из нас. Широта его взглядов, мыслей, его мироощущения, открывавшаяся в общении с ним, поражала: неужели этот человек всю жизнь свою прожил в стране с запертыми на все замки границами, в стране с жесточайшей диктатурой, физически истреблявшей любое проявление инакомыслия? Он жил так, как будто никогда не существовало ни границ, ни ограничений.
Эта свобода и была тем внутренним двигателем, энергией которого питалась как литургическая и молитвенная жизнь батюшки, так и человеческие, личностные его качества: открытость, мобильность, теплота, легкость в общении и общежитии. И великая радость, которой была пронизана его столь нелегкая жизнь, также коренилась в этой свободе.
Отец Глеб стремился во всем и в каждом увидеть добрую основу и апеллировать к ней. Не случайно одним из любимых библейских примеров, к которому он часто возвращался, была проповедь апостола Павла в Афинах. Ее отец Глеб считал образцом христианской проповеди, ибо апостол Павел начал не с обличения идолопоклонников-афинян, а с похвалы за проявляемое ими “особое благочестие”. “Если бы я был афиняном того времени, — говорил отец Глеб, — я сразу навострил бы уши: чему же хочет научить меня этот похваливший мое благочестие еврей?” Сам он в свое время услышал эту весть, принял ее в себя и за всю свою долгую и очень сложную жизнь ни разу не изменил ей.
Когда мы с ним были в Афинах, я привел его на Ареопаг, откуда проповедовал апостол Павел, и сфотографировал на этом месте. Отец Глеб сидит, задумавшись, вокруг него покрытые темной зеленью афинские холмы, внизу — крыши большого города и черепичные купола церквей, а над ним синее-синее небо.
* * *
Думаю, что “павлов” подход был главным фактором того успеха, который сопутствовал последней крупной миссии в его жизни — его тюремному служению. Я помню, как серьезно он готовился к первому походу в Бутырку. Помню, как мы с ним туда зашли, какое давящее впечатление тогда с непривычки оказали на меня эти затворы, решетки, темные засаленные стены, липкий спертый воздух, побыв в котором минуту, мучительно хотелось поскорее принять душ. Помню, как мы впервые встретились с колонной заключенных, которую вели навстречу нам вниз по лестнице. Одинаковые телогрейки, бритые головы, лица, в которых тогда виделись лишь жестокость и порок, — все это привело меня почти к полному параличу воли. Казалось, что можно сказать этим людям? И вообще, зачем им то, что я мог бы сказать? Слов не было…
К счастью, говорить начал отец Глеб. И буквально после нескольких слов, сказанных им, зал растаял. Не было больше скрытой враждебности, ухмылок, неприятия. Не было ряда одинаковых бритых голов. Были человеческие лица, лица несчастных людей, запутавшихся, грешных чад Божиих, оказавшихся в нечеловеческих условиях существования, отчаявшихся обрести в жизни добро и свет.
Я наблюдал потом, как принимали батюшку в тюрьме. Его там любили все: и охрана и заключенные. Нужно было видеть, как ждали обитатели камер его посещения, как трепетно и с каким глубоким уважением относились к нему и как упрашивали его побыть с ними еще немножко. Мы уходили от заключенных уже после отбоя. Но разговора с батюшкой ждали еще и работающие там офицеры, так же, как и заключенные, проводящие большую часть своей жизни за решеткой… И уже глубоко заполночь возвращался домой невысокий, сухонький пожилой человек, с неподъемно тяжелым “дипломатом” в правой руке.
Я был с ним, когда нам показали поруганный тюремный храм, и я прислуживал на первой литургии, которую совершал в нем отец Глеб — первой литургии после семидесятилетнего запустения. Это была пасхальная литургия в светлый вторник 1991 года. Я помню, каким торжеством звенел голос отца Глеба, когда он — первым после долгих десятилетий молчания — провозглашал пасхальное приветствие.
Я, да и не я один, видел работу батюшки с “обычными” подследственными и осужденными. Однако его работа со смертниками шла без свидетелей: мы знаем о ней только по его собственным очень немногословным рассказам. Он проводил в камере смертников многие часы, оставаясь с ними один на один. Нескольких из них он крестил, и они пересмотрели всю прошлую жизнь. Отец Глеб неоднократно говорил, что нигде не видел такой горячей молитвы, как в камере смертников. Увиденное там еще более убедило его в необходимости отмены смертной казни, ибо, по его словам, “мы приговариваем к смерти одного человека, а казним уже совсем другого”…
* * *
Он обладал фотографической памятью и помнил почти все, что когда-либо читал или видел. Но такой редкий дар не был для него предметом гордости или превозношения: он считал его нормальным свойством, присущим всем людям. Помню, как-то он назвал ветер, дующий с моря, пассатом. Я спросил, откуда он это знает, и вообще, какая разница между пассатом и муссоном. “Как, — удивился отец Глеб, — ведь это проходят в пятом классе средней школы. Как же вы сдали экзамен по географии за этот класс?”
Отец Глеб очень любил Россию, ее природу, живущих в ней людей. Он всю жизнь был верным членом русской ветви Вселенской Православной Церкви. Но при этом он никогда не забывал о вселенском измерении и вселенском призвании Православия. Он все время напоминал своим духовным чадам, что Церковь наша не исчерпывается Россией, и что мы в России, так же как и члены других поместных православных Церквей, вместе питаемся из одного и единого Источника. Помню, с какой радостью он рассказывал об открытии новых православных приходов в Калифорнии, в Португалии, в Корее. Он считал, что бедствия, посланные в нынешнем веке нашей стране, во многом промыслительны, и что вызванное ими русское рассеяние послужило свидетельству о Святом Православии даже до концов земли.
Помню, как он радовался в православной Греции. “Ведь я никуда не уезжал, — повторял он. — Я на родине! Я в православной стране!”. Он был счастлив возможности служить в греческих храмах. Нужно сказать, что и греки совершенно не ощущали его иностранцем и обращались к нему почтительно-ласково: геронта — “старче”.
* * *
Он был отцом шести детей, и этот бесценный опыт отцовства полностью раскрылся в его пастырском служении. К каждому из своих духовных чад он относился как к сыну и дочери по плоти, и многие лишь через него впервые ощутили само понятие отцовства. Он очень близко к сердцу принимал все невзгоды, несчастья и падения каждого из нас: все это стоило ему громадной душевной боли. Для него не существовало “ближних” и “дальних”: взяв на себя духовное попечительство над человеком, он искренне ощущал его своим чадом, и направление его на путь спасения было для отца Глеба предметом неусыпной заботы. Одна его духовная дочь говорила мне, что одно время она даже не хотела ходить к батюшке на исповедь, боясь огорчить его и тем повредить его здоровью (это было уже после начала его болезни). Это чувство я знаю и по себе: к нему, как к родному отцу, всегда хотелось прийти с радостными известиями.
В его приходе было много молодых семей со своими сложностями, проблемами становления, размолвками и ссорами. Думаю, многие из них обязаны самим своим существованием благословению, совету и молитвам отца Глеба. Скольким из своих духовных чад он помог, скольких примирил, ободрил, укрепил! Он не уставал раскрывать своим духовным чадам всю возвышенность и всю глубину христианского учения о браке, о его равночестности монашескому подвигу, вдохновенно говорил о том, как в брачных отношениях проявляется благодатная гармония материального и духовного в человеке.
* * *
А насколько непритязательным был этот маститый ученый, ветеран войны, заслуженный протоиерей. Он мог работать и работал в любых условиях, лишь бы были под рукой карандаш и бумага. Он не требовал себе отдельных кабинетов, автомобилей с водителем, секретарей, курьеров. С раннего утра до позднего вечера он месил московскую слякоть, постоянно с тяжеленным портфелем, в котором с предметами богослужебными соседствовали книги и рукописи; его толкали в общественном транспорте, он выстаивал длинные очереди, чтобы принести домой какие-нибудь продукты, — и не только домой: помню, как он попросил меня пойти с ним в магазин и помочь нести яблоки, которые он покупал для заключенных.
Однажды в командировке ему купили билет на пароход в первом классе. Отец Глеб был невероятно смущен: “Как, зачем это? Я ни разу в жизни не ездил первым классом. Стоит ли? Ведь можно и попроще”. Но хозяева наши были неумолимы: “Вам, отец Глеб, полагалось бы ездить первым классом со дня вашего появления на свет!”
Одним из самых основных понятий христианской жизни для него было благоговение. Часто, заметив во время богослужения, что кто-то был невнимателен, небрежен, он посвящал проповедь именно этой теме, справедливо указывая, что из современной жизни чувство благоговения изгнано почти без следа. Для него не было второстепенных моментов богослужения, — в каждом он видел полноту смысла. Чувством благоговения он явно жил и сам, и не только в храме. В его отношении к людям, к человеческой жизни, пожалуй, основным было благоговейное почитание Творца, Которого он умел видеть в Его творениях. Но благоговение отца Глеба не имело ничего общего со жреческой важностью; к себе он относился просто.
…Вот удивительный эпизод. Исповедуется мальчик, совсем маленького роста. Низко наклоняться к нему батюшке уже не просто, — и он, старый священник, становится на колени перед ребенком и так принимает его исповедь.
* * *
Когда я посещал его в больнице, он был очень слаб и сильно страдал от болей, но по-прежнему живо интересовался всем происходящим в жизни Церкви и Отдела. Он продолжал работать буквально до последнего дня, диктуя свои наблюдения о православном образовании для материалов архиерейского Собора. Он очень хотел побыстрее поправиться, чтобы принять участие в его работе — в работе первого за всю историю Русской Православной Церкви собора, посвященного проблемам миссии и образования.
Но Господь рассудил иначе. Земное служение отца Глеба завершилось за две недели до собора. Смерть батюшки была идеальной христианской кончиной, безболезненной, непостыдной, мирной, — именно той, о которой мы молимся. Последними словами отца Глеба были: “Не волнуйтесь, мне очень, очень хорошо”.
Мы не знаем, что, скрытое от наших глаз, было явлено ему в эти последние минуты. Но мы можем с уверенностью сказать, что те молитвы, которые он возносил за каждого из нас в течение своей земной жизни (многие, знающие его, помнят его синодики: толстые тетради, исписанные бисерным “профессорским” почерком), не прекращаются и теперь, когда он с дерзновением стоит перед престолом Господним.
Отче наш Глебе, моли Бога о нас!
© А. Л. Дворкин, 1995