Денис Гуцко
Она недавно показала мне его. Случайно встретились в аптеке, я спросил, как у них дела, и она – как будто ждала, чтобы я проявил интерес – буквально потащила меня на улицу: «Лёша, вон, на ступеньках. Две секунды. Скажите ему что-нибудь. Может, он к постороннему человеку прислушается».
Она цепляется за любую надежду.
Марине сорок с небольшим. Бывший супруг изредка названивает, живёт в другом городе и отношений с сыном не поддерживает. Сыну двадцать. И уже около двух лет Марина спасает его от жесточайшего невроза, в который перетекла его несчастная любовь. Девушка время от времени соглашается с ним встретиться, но только для того чтобы подтвердить: всё кончено. За два года несколько попыток суицида – истеричных, с оглядкой, чтобы всё-таки остановили или откачали – но матери оттого не легче. Немалая часть того, что она зарабатывает, улетает на антидепрессанты. Пыталась водить его к психологам, но Лёша упёрся: никакой пользы. Усиленно качается – усталость и ломота в мышцах заглушают душевную боль.
Взглянув на него, я растерялся. Забыл все умные слова, которые говорил ей, когда – вот так же, при случайных встречах – она втягивала меня в разговор о своём кошмаре.
У людей, которые одержимы навязчивым состоянием, страшные глаза. В них нет пелены безумия – взгляд осмыслен и вроде бы трезв. Они улыбаются, удивляются, могут рассмеяться. Но как-то не по-настоящему.
Постоянно кажется, что из глубины, укрывшись под накопленной усталостью и тоской, какая бывает у брошенных взрослых собак или у людей, давно не наедавшихся досыта – на тебя смотрит кто-то другой, опасный – тот, кто проник в этого человека, чтобы его разрушить. Сейчас ослабил хватку, но ненадолго.
Что сказать? Что травиться и резать вены нехорошо? Будешь потом, как дурак, с порезанными венами… Что для мужчины нет ничего полезней, чем преодолеть боль – потому что там, за преодолённой болью, нас всегда ждёт новый прекрасный мир, в котором мы сильны и свободны, а сильных и свободных любят женщины… Сказать ему, что та, которая над ним измывается, позволяя ему второй год умолять себя начать всё сначала – что она всего лишь фантом, созданный им самим? И как только он перестанет умолять, фантом тихонько растворится в пустоте… Вот так – вывалить всё это на ступеньках аптеки двадцатилетнему парню, которому только что, знакомясь, пожал крепенькую руку?
— У меня такое было, — говорю и понимаю, что не смогу об этом, придётся ограничиться несколькими поверхностными фразами. – Главное, понимать, что единственных не бывает. Мы сами у себя – единственные. А те, кто рядом – ну, возможны варианты.
Лёша смущён, конечно.
Дурацкий разговор.
Люди входят и выходят, от остановки отъезжает автобус.
Он ничего не говорит. Только смотрит страшными своими глазами.
Распрощались вскорости. Марина взяла сына под руку – крепко, как пожилого человека.
Марина, вот что я должен был сказать вашему сыну.
Да, я через это проходил. Сам не справился. Спасла церковь. Интимные подробности не важны. И твои – поверь – не важны. Одержимость, в которую ты угодил, слепила бы это из любых обстоятельств.
Моё излечение началось с испуга. Тебе нужно испугаться, Лёша – по-настоящему.
Я испугался так, что стал обходить улицы, на которых мог с ней столкнуться – когда, наконец, заметил, что одержимость женщиной, которой я безразличен, превратила меня в марионетку, в Пьеро, тщетно пытающегося сыграть трагедию – тщетно потому что всё, до чего может дотянуть Пьеро – быть жалким. Мы жалки, Лёша, когда продолжаем метать себя под ноги тем, кто нас разлюбил.
Было осознание греха: волю к жизни и радость существования променял на монотонное саморазрушение во имя фетиша, который назвал любовью. Потом была исповедь и причастие – и обычное чудо, которое случается, как я теперь понимаю, с каждым, кто готов его принять. То, что происходило тогда со мной время службы, могу описать только метафорой (извини, если покажется чересчур пафосно, но, поверь это довольно близко к пережитым ощущениям): будто кто-то влез внутрь и бережно собрал мой рассыпавшийся позвоночник.
Твоя мама говорит, ты не хочешь в церковь. Все попы, с которыми ты сталкивался, тебе либо неприятны, либо не внушили доверия. Я тоже когда-то (наверняка, как и очень многие) был зациклен на этом – думал: ну вот как я пойду исповедаться тому или этому, он не такой, не подходящий, нужен кто-то особенный, я же принесу ему нечто очень особенное, сокровенное, небывалое, большое – свою беду – а вдруг он, не дай Бог, отнесётся формально… Но не буду тебя переубеждать (кто я такой, сам прибежал только, когда припёрло). Всем свой срок, полагаю.
Я про другое скажу.
Просто обращу твоё внимание. Сам решишь, что с этим делать.
Во многих случаях священник и психолог говорят, в общем, одно и то же. Просто разными словами. Сейчас объясню, не спеши морщиться.
Самое ценное, чем я могу с тобой поделиться — алгоритм выхода из этого морока. Случится это в церкви или в кабинете психолога – не моя забота. Лишь бы это случилось.
Первое, что нужно – признаться себе, что та душевная боль, в которой ты увяз – не результат её неправильных слов и поступков. Пока ты так на это смотришь, ты ходишь по кругу: уверяешь себя, что она что-то недопоняла, что вот сейчас ты что-то сделаешь или подберёшь какие-то исключительно точные слова – и она всё поймёт, чудесным образом изменится и вы будете счастливы. Не изменится. Собственно, тот человек, которому ты в сотый раз признаёшься в любви – не совсем тот, которого ты полюбил когда-то. Своим всепринимающим обожанием ты разбудил в ней нечто такое, что питается твоим страданием. Ты позволяешь ей запросто так, ничего для этого не сделав, почувствовать свою исключительность – и это тоже работает как наркотик. Выключить это в ней можно только прекратив навязывать ей свою любовь – излечившись самому. А сейчас, пока ты ею одержим, боль – именно то, что тебе от неё нужно. Ты здесь именно за этим.
Следующий шаг после того, как ты это признаешь – вспомнить, о том, что человек это не только сознание, что мы совершаем не только осмысленные поступки. В огромной степени то, что мы называем «я» – наше подсознание. И подсознание умеет нами манипулировать. Случается, нам во вред. Ты ведь наверняка об этом читал, ну вот, это оно и есть. А ещё есть бессознательное – тёмные затопленные подвалы, в которые у нас вообще нет доступа.
Так вот, после того, как ты признался себе: всё это происходит со мной только потому что я хочу, чтобы мне было больно – нужно будет уточнить: это делает та часть меня, которая желает мне зла.
Разумеется, если ты готов признать боль – злом. Если тебе всё ещё хочется называть это любовью, придётся мучиться дальше.
Только когда ты дойдёшь до этой точки и будешь полон решимости всё закончить, психолог или священник – тут уж твой выбор – смогут тебе помочь.
Психолог прежде всего расковыряет твои отношения с близкими, с отцом и матерью, обстоятельства, при которых ты рос, будет искать корни твоего невроза, чтобы показать их тебе и объяснить, как их выкорчевать. «Вот они, — скажет психолог. – Давай, тащи».
Священник коснётся, в общем-то, тех же материй – но на другом уровне. Будет говорить с тобой о грехе. Разбираться вместе с тобой, где и как ты себе напакостил – и сделал уязвимым злу. Источник зла он вынесет вовне – назовёт это бесами, происками дьявола, который охотится за каждым из нас.
Если коротко, ключевое различие между научным и церковным подходом сводится, в сущности, к тому, что наука помещает источник зла внутрь человека (подсознание, бессознательное), а церковь объективирует его и помещает вовне.
Главное – захотеть избавиться от одержимости и вернуть себе утраченную волю.
Это всё, что я хотел сказать об одержимости женщиной.
Почти всё.
Ещё несколько слов.
Бесы или неврозы – по мне, не суть важно. Но, знаете, эти утончённые мальчики, эти начитавшиеся книжек хрупкие возвышенные существа – чрезвычайно благодатная почва для страшной напасти, как бы она ни называлась. Любовь между мужчиной и женщиной – даже не взаимную – они научились воспринимать как безусловное, абсолютное благо. Научились жаждать сильного, предельного чувства как спасения, видеть в нём возвращённый Эдем, искупление всему. И когда такое чувство с ними приключается, готовы сражаться насмерть.
Какие-то заграничные учёные недавно доказали: мы плачем одинаково и от горя, и от сильной радости потому, что мозг не умеет отличать «по знаку» слишком сильные эмоциональные импульсы — ему что горе, что радость…
В общем, сдаётся мне, дорогие мои утончённые мальчики (и девочки заодно), правильнее смотреть на любовь, как на опасную непредсказуемую стихию, перед которой мы беспомощны, потому что само это слово – любовь – вгоняет нас в сакральный трепет. Проделывает она это с нами, так сказать, по умолчанию. Книги, которые мы читали, научили нас трепетать перед её величием, но не научили, как выживать, когда эта стихия принимается ломать нам хребет. А выживать нужно. Преодолевать нужно. Потому что – всё просто: «возлюби ближнего как самого себя».