В нынешнем году издательством «Зебра» издан роман Надежды Муравьёвой «Одигитрия», вошедший в лонг-лист премии «Большая книга»-2013. О буднях гражданской войны, волшебном подземном мире и других реалиях этой книги — Екатерина Неклюдова, филолог, преподаватель Университета Макмастер (Канада).
«Одигитрия» — второй из опубликованных романов писателя, поэта и переводчика Надежды Муравьевой (роман вошел в лонг-лист премии «Большая книга»-2013). Первый роман «Майя» был выпущен в издательстве «Захаров» несколько лет назад. Обе книги взаимосвязаны — герои перекочевывают из одного повествования в другое, времена — эпоха Серебряного века в «Майе» и начало революции в «Одигитрии» — перекликаются, рождая ощущение непрерывного потока истории, надвигающегося хаоса, разрушения страны и дома, неустанной борьбы, потери и обретения языка и смысла.
Постепенно начинаешь понимать, что речь идет не столько об истории страны, столько об истории души. Точнее, автор — переводчик с испанского «Барселонских лекций» главы лакановской психоаналитической школы Жака-Алена Миллера — используя психоаналитический инструментарий Жака Лакана, со всей очевидностью дает нам почувствовать, что все происходит не столько во внешнем, сколько во внутреннем мире.
Структура бессознательного, его огромные ресурсы, его совершенно невообразимое устройство — вот что занимает писателя. И язык, русский язык, которому автор дает полную свободу, во многом наследие Андрея Платонова и Михаила Булгакова, сам приводит писателя к невероятным выводам, не сочетающимся с привычными «повседневными» (довольно, кстати, пессимистичными) представлениями о жизни, о том, как устроена «внутренняя» человека. В этом смысле роман стоит особняком в современной литературе, настаивающей на том, чтобы в книге «все было, как в жизни», то есть беспросветно и бессмысленно.
Начав читать «Одигитрию», читатель, скорее всего, будет перебирать в голове разные жанры. Что это? Вначале как будто бы семейная драма, потом исторический детектив, потом фантасмагория и сказка. Здесь следует, наверное, сказать, что точная, скрупулезная, порой очень страшная запись о странствии души часто кажется нам чем-то сказочным, невероятным.
Душа пройдет испытания, созреет и будет готова идти дальше. У Пастернака в ранних стихах и прозе природа и личные переживания сливаются в неразличимое целое: ликует небо, пахнет выпиской из тысячи больниц, и дождь топчется у дверей. Так же и тут — душа перерастает мир, она осознает, что может быть близко и далеко, в бытовом пространстве крестьянской избы, заброшенной кухни, отсыревшего костра, и одновременно она будет расплываться и растекаться в Речевице — матери всех рек и озер в Костромских лесах, и в том, что дальше и выше.
Стоит еще отметить одну важную особенность книги: это, как уже было сказано выше, запись об опыте изучения души, а значит, о жанре фэнтези говорить не приходится. Хотя поначалу и хочется. Кажется, что романы Толкиена и Урсулы ле Гуин — повествования о путешествии героев, об обретении драгоценного опыта в конце — вполне подходят на роль «вдохновителей» книги. Но это скорее кажимость, поверхностное впечатление.
В «Одигитрии» герои, странники и тоже в каком-то важном смысле «хранители» сокровища, как замечает в предисловии сам автор, не отдельные люди, а части одной той же души, ее грани. Используя терминологию Юнга, вполне можно сказать, что это так называемые «субличности». Кто же они?
Итак, герои — молодые люди, почти дети — встречаются в 1917 году и начинают свое странное путешествие, цель которого — сокровище, спрятанное когда-то Стенькой Разиным. Все трое героев, Емеля, Степа и Ляля, носят имена знаменитых атаманов и атаманш, и их путь лежит через полуразрушенные города, через разбросанную и беспорядочную Москву, через дремучие леса и странные заброшенные пустоши прямиком в Поветлужье, к месту захоронения таинственного клада. Вокруг них бушуют беспорядки, междоусобицы, раздор и разлад, безликие толпы, мешки с землей вместо зерна, окурки и грязь. Вот оно, удивительно точное и пронзительное описание разоренной станции времен семнадцатого года:
А поезда почти не шли. Те, которые были, ползли в Москву и из Москвы, тяжело набитые шинелями, бранью и сплетнями… На скамьях кто-то забывал газеты — я подходила, читала. Странные они стали — розовые как марганец, потому что вроде бы бумага обычная закончилась и типографии не могли по-прежнему выпускать человеческую прессу. Кажется, что прошли недели, и Москвы мне больше никогда не увидеть, и не увидеть озера и леса там, вдали.
Эта мерзкая война, ее грязь и вонь, и непотребство из окопов переехали сюда — в ненавистный город, на полную народом платформу, где под скамьями блевотина и валяются комки розовой бумаги. Как я попала сюда, не знаю… Вернее, знаю, но от этого все еще хуже (с. 29–30).
В «Одигитрии» много всего достоверного — и исторически, и душевно — и потому, как уже сказано было выше, страшного: вот осужденные на расстрел копают себе могилы; вот выстрелы гонят обезумевшие толпы неизвестно куда; вот герои сидят в полуразрушенной церкви, умирая от голода и ран. Эти сцены было бы невыносимо читать, если бы они не венчались совершенно неожиданными поворотами сюжета, чудесными избавлениями или даже появлением пресловутого deus ex machina. Историческое время 1917 и 1919 годов будет то явственно проступать, то полностью пропадать и в финале исчезнет окончательно. Детектив, историческая драма уступят место волшебной сказке.
Этот жанровый поворот весьма искусно спрятан от читателя за увлекательным сюжетом, который держит в напряжении до конца, заставляя гадать, что же на самом деле замышляет «лихой человек» Емеля, ведущий брата с сестрой неведомо куда. Он скрывается за столь знакомыми нам по другим произведениям картинами революционной смуты, гражданской войны и самосуда.
Но когда наши герои, наконец, нырнут в таинственное внутреннее пространство под Землей, в глубины бессознательного, в котором им встретятся пушистые проводники, золотой зверь-дракон, говорящие и прорицающие меды, кипящие за расписными изразцами, мы поймем, что вся эта «настоящая» жизнь была лишь одним из звеньев неизменного хребта волшебной сказки, описанной В. Проппом (недостача, отправка героя из дома, борьба с вредителем, выдержанное испытание, встреча с волшебным помощником).
Мир подземных дорог становится отдельной вселенной, со своей землей, небом, травой и деревьями. Миры сказки, новой реальности, прозрения и реальности разнятся по своей стилистике, по цветам и краскам. В жизни все окутано сыростью, мраком, туманом, серостью; в сказке же воздух становится плотным и полным запахов, чистой воды, огня.
В этой внутренней реальности героев окружают символы, знакомые нам по снам и по юнгианским работам. Библейский всадник, являющийся в видении героине, перекликается с подобным же откровением Введенского в «Госте на коне», вид дерева, венчающего жилище подземного дракона, напоминает нам о Мировом древе, оси, на которую нанизываются верхний, средний и нижний миры:
Но ствол, яснеющий перед ними, никто и никогда не смог бы обнять. В лиловом процветшем пламени он все разрастался, раздвигался вширь — или так казалось, потому что сразу глаз не в силах был его вместить, и приходилось делать постепенное усилие, осознавая то, что нельзя было осознать.
Нет, то была не береза, и луг был не тот, когдатошний, детский… Корни этого дерева, блистающего снеговой корой в червонных глубоких тенях, кругом разметывали и вздымали травы и сыпучую землю, словно великанским плугом. Корни были живыми, они двигались, и их движения эхом отдавались в мощном спокойствии ствола.
Пахло царственным пожаром, пахло разбуженной наконец-то землей и набухшими зернами ржи, пахло текущим отовсюду невидимым медом и морской сладковатой пеной.
Так пахли глинистые дороги в лесах после дождя, закат над холмами, когда звали ужинать, книги о кладах в тайниках чердака, и некоторые стихи о мае так пахли иногда…
Так пахла внутри стеклянная лампада в детской, плюшевый мамин плед, тугая капля росы, ездящая в чашке ворсистого листа — ее хочешь выпить, а она не дается (с. 221).
Миры сказки и реальности вначале сосуществуют, но затем «волшебное» полностью замещает «настоящую» жизнь. Надежда Муравьева следует здесь также и романтической традиции, в которой фольклору уделяли пристальное внимание; герои Одоевского и Гофмана жили в пространстве двоемирия — особого состояния, заключавшегося в постоянном балансировании на грани между былью и сном, мистическим откровением и повседневностью. Подобно гофмановскому «Золотому горшку», завершающемуся окончательным переходом Ансельма в прекрасный мир Атлантиды, герои «Одигитрии» находятся в постоянном поиске заветного града, который избавил бы их от ада гражданской войны, от реальности, в которой им нет места. Есть ли на самом деле в человеческой душе такое место или это всего лишь вымысел?
До таинственной спасительной гавани странники идут такими дорогами и маршрутами, которые никоим образом не поддаются географической логике. Именно поэтому вместо того чтобы идти прямо к цели, к своему кладу, Степа, Емеля и Лялька петляют от города к городу, попадая то в крайне враждебные, то в дружественные миры. Они теряют себя и друг друга, обретают чудесных проводников и, как в известной сказке про Ивана-Царевича и Серого волка, в которой злые братья убивают героя уже на подступах к родному дому, над нашими персонажами до самого конца будет тяготеть опасность сбиться с пути и погибнуть.
Мир «Одигитрии» вещный и предельно осязаемый. Сновидческие откровения наполнены вкусом, цветом и запахами. Одно из воспоминаний, предваряющее мистическое видение, насыщено звуками, оно играет, как инструменты в оркестре:
И Лялька вспомнила лесную дорогу в Волчках неподалеку от озера, куда они как-то — еще при маме — ходили ночью слушать ополоумевших в ту весну соловьев. Глина скользила под ногами, и все казались не такими, как днем, и вода в луже вдруг прояснела, как серое зеркало, и кто-то приглушенно и застенчиво сказал им из колеи: «Ква?..« — с такой робкой и тайной интонацией, будто томился ожиданием и не мог молчать (с. 235).
Особенно силен эффект присутствия в диалогах, которые столь кинематографичны, что явственно видишь и слышишь характерные интонации, голоса и шумы. Вот, например, сухие и страшные обрубки фраз, лексикон равнодушных палачей:
— А эти то, шкурники? Нету на них пропасти, товарищи муравьинцы! — крикнул вдруг кто то, сорвавшись. Ни Степа, ни Лялька не могли увидеть, кто это был, их сдавили с двух сторон.
— А этих — расстрелять во имя Победившего Пролетариата, — велел человечек буднично, звякнув мельхиоровым подстаканником. Он закурил, и папиросный дым тупыми клубами наплыл на столбик пара от чая (с. 265).
А вот, наоборот, напевная и забавная речь жителей деревни Полдневицы, полная диалектизмов, почти стихотворности, тут действующие лица дополняют друг друга, рассказывая Степану о своем празднике:
Здесь Степа совершенно запутался, но подкатившаяся баба Маша вывела его из затруднения:
— Что хоть ты, малой, — сказала она ему. — Это все ж таки праздник истинно богородичный, потому как в этот день Божия Матерь от разбойников спаслася.
— Истинно так, — подтвердил кто-то из толпы комариным голосом, и Степа увидел мужика. Старичок как старичок, каких много, только больно оборванный, и борода — в разные стороны. Хлипкая бороденка, по цвету как лежалая луковица.
— За ею, за Матушкой-то Божией, разбойники-то гонятся, вот-вот настигнут, так Она, сердешная, в воду как прыгнет, это с Младенцем, тоись… — говорил старичок, прижимая к груди ломоть ватрушки.
— Ну да, стало быть, Она сигает, — вструмилась вновь баба Маша, не желавшая, видимо, терять слушателя, — а разбойнички-то настигают… Да ты, Митрич, не лезь, дай людям досказать-то… (с. 425–426).
Невозможно забыть язык повествования, который я назвала бы сказовым, идущим от Лескова, основоположника этого стиля, но одновременно и вобравшим в себя особую повествовательную речь XX века: уже упоминавшегося Платонова, даже отчасти Зощенко, и особую юмористическую окраску многих сцен, отсылающую к удивительному булгаковскому наследию.
Завораживает то, насколько неотделима авторская речь от внутренних монологов героев, в особенности Ляльки и Степана. По сути дела, мы не всегда понимаем, где проходит эта граница, а в некоторых случаях она сознательно стерта или размыта. Поэтому, читая о лишениях, радостях и озарениях, пережитых этими персонажами, мы вживаемся в них, начинаем смотреть на мир их глазами. Когда Степа, встретившись с Емелей впервые, теряет «свое тело, время и старый амбар», мы сами замираем и обращаемся в слух; когда Лялька в полузабытьи бредет с толпой в Москве под обстрелами, нам так же страшно и муторно, и таких моментов в романе очень много.
А Одигитрия? Это стержень, на который нанизываются все многочисленные перипетии сюжета. Мировое древо, мировая душа, вечная женственность, Матерь-Путеводительница. Она спасает, открывает двери и исцеляет. Она есть. Как и сама книга, заставляющая пережить давно позабытое в наше постмодернистское время чувство увлеченности, радости и осязаемости слов и текстового бытия.
А если говорить о затекстовом пространстве, то это необыкновенный опыт чтения. Читая роман, углубляешься в себя, видишь то, что в жизни обычно забыто, спрятано, задвинуто в дальний угол. Она, как и Одигитрия-путеводительница, берет за руку и приводит к дому — к своему настоящему дому. В теперешнем бесприютном мире это та самая спасительная гавань, которую ищут герои в своих странствиях. Дойдя до конца, хочется вернуться, перечесть еще и еще, чтобы пережить это чувство переполненности радостью и светом.
Екатерина Неклюдова, преподаватель Университета Макмастера (McMaster University) (Канада), сотрудник Виртуального музея Холокоста и Сопротивления (архив им. Уильяма Риди при Университете Макмастера)