Один день с беженцами из Мариуполя

В холле спорткомплекса за деревянными столами сидят люди в синей форме, склонив головы, они пишут фамилии на белых листах. Женщина в черном пальто подходит то к одному человеку, склонившему голову над белым листом, то к другому. Женщина повторяет одну фамилию. Ей отвечают одинаково: «Списки пока не готовы». Женщина в черном пальто ищет брата, который живет в Мариуполе. У нее нет связи с ним с 1 марта.

Здесь все говорят с мягким, уютным «г» — и люди в форме, и беженцы, и жители Таганрога.

— Я в Таганроге живу с 2016 года, — говорит женщина, — а брат у меня там остался. Пока было тихо, я раз в полгода к нему ездила. Ему 51 год, он инвалид, ему тяжело ходить, он не сможет сам бежать. Россиянин, с видом на жительство. Он еще живет рядом с воинской частью.

У женщины появляются слезы на глазах, но она не плачет.

— У меня там подружка с дитем, которому четыре месяца, — продолжает она. — Вот только сегодня она написала, а так не было связи. Они потоком в несколько машин смогли выехать в сторону Бердянска. Она мне прислала сообщение.

Женщина читает сообщение вслух: «Мариуполь в аду. “Нептуна” [бассейна] нету. Драмтеатр разбит. Мы на семи машинах сегодня выехали в Ялту, добирались шесть часов, бросили все, в чем были — так и уехали».

Мужчина, который стоит рядом, говорит:

— Мы уезжали с 17-го района.

— Как там? — спрашивает женщина

— Уже никак.

— А люди есть там?

— Нас увезли оттуда, — коротко отвечает мужчина и уходит.

Еще одна женщина, со светлыми волосами, подходит к пишущим на листах и говорит фамилию. Ей также отвечают, что «списки не готовы».

— Я родителей ищу, — произносит светловолосая женщина. — Я тут живу в Таганроге, а они в Мариуполе. Связи с ними нет с 2 марта.

Так как списки еще не готовы, женщинам разрешают войти внутрь и самим искать своих родных. Когда человек, заполнявший лист, встает и поворачивается спиной, чтобы нас проводить, мы видим нашивку на его спине — «спасатель».

Борщ с осколками от снарядов

Внутри два огромных спортзала, где длинными рядами стоят раскладушки. На раскладушках — одеяла в коричневую клетку и одеяла с розовыми цветами. На раскладушках сидят и лежат взрослые и дети. Их привезли несколько часов назад. Наверху под потолком черное табло с надписью: «Таймаут/время атаки».

Женщины — в черном пальто и светловолосая — идут вдоль рядов раскладушек и кричат фамилии и названия районов, где живут их родные.

Ко мне подходит женщина. У нее темные глаза и нежные кудри.

— Здравствуйте. Вы же с нашего района? — говорит она мне.

— Нет.

— Почему ваше лицо такое знакомое?

— Мы же все тут похожи друг на друга.

Ее зовут Елена (все имена изменены. — Прим. ред.), она медсестра, 37 лет. Здесь она с мужем и двумя дочерьми — 18 и 12 лет.

— К нам пришли российские солдаты и сказали, что мы можем выходить, — рассказывает она, — нас вывезут. Есть два дня. Первый день мы не решились, не пошли. Так как раньше тоже были гуманитарные коридоры. Но до нас доходили слухи, что по ним стреляли.

Вчера (16 марта. — Прим. ред.) в 8 утра мы вышли из подъезда и пошли пешие, солдаты нам рассказали, как безопасно дойти от нашего дома до станции переливания крови. И там нам скажут, куда идти дальше. Мы девять человек — три семьи с детьми и вещами — собрались и пошли. Шли и плакали всю дорогу. Солдаты нам говорили: «Все будет хорошо, все будет хорошо». А мы все спрашивали: «Нас не расстреляют?»

Мы дошли до станции переливания крови, там нас опять встретили солдаты, сказали, что нужно дойти до кольца, до выезда на Запорожскую трассу, это главная развязка из города. Мы дошли, это где-то семь-восемь километров. Пришли на заправку, нас встретили, записали, сколько нас человек, дали нам водичку, печенья, детям конфеты. Потом люди стали еще подходить и подъезжать на своих машинах. Мы были первые. Потом приехали автобусы. Нам сказали: «Кому холодно — садитесь, пожалуйста, в автобусы».

Посадили в автобусы, дождались, пока все загрузились, и доехали до Никольского, это уже Россия. Там граница, таможня. Нас встретили МЧС и солдаты, распределили в школу, начали кормить. Сказали, кто куда едет. Нам сказали, что мы едем в Таганрог. Женщины и дети в одном автобусе, мужчины в другом. Потом мы сели в автобус, нас был 21 человек — женщины и дети. Шестеро детей. Самому маленькому ребенку четыре месяца. Мы выехали в 15:15 вчера из Никольского в Таганрог. И приехали сюда утром. Ночь ехали. (Расстояние от Таганрога до Мариуполя — 112 километров. — Прим. ред.). Двое суток не спали. В ночь перед выходом совсем не спали. Нам и страшно было, и хотелось вырваться.

Последние шесть дней Елена вместе с семьей провела в подвале своего девятиэтажного дома. Выходить они не могли. Были очень сильные обстрелы: «Взрослые выходили три раза на три минуты, а дети шесть дней света не видели».

— 24 февраля утром я проснулась, — вспоминает Елена, — и муж мне говорит: «Там дождь на улице идет, Вероничка (это наша младшая) сегодня в школу не пойдет». Я говорю: «Почему не пойдет?» Он отвечает: «Там дождь». Я спросонья была, как-то подумала: «Ну, дождь, не пойдет в школу, так пусть не идет». А потом мне муж уже сказал: <спецоперация> началась. Ему начальник написал. Я быстро телефон взяла, руки трясутся, читаю, да, написано: «Уважаемые коллеги, началась <спецоперация>, берегите ваши семьи».

— И муж уехал на работу, доделывать свои дела, — продолжает Елена. — А мы сидели дома, трусились, как зайцы. Муж сказал: «Соберите документы». Вот и сейчас единственное, что у нас осталось в жизни — это сумка с документами. Все остальное, что мы собирали под пулями… Я начинаю разбирать, я, оказывается, ничего не собрала, потому что, когда ты вылезаешь на три минуты из подвала… Ничего невозможно ведь собрать. 24-го и 25-го я была дома с детьми, а 26-го и 27-го еще сходила на работу в больницу. Там все врачи остались жить в больнице и перевезли свои семьи в подвал больницы.

Сначала там был свет и отопление. Мы даже делали селфи, нам было смешно. Каждый раз, когда начинало бахать, мы бежали туда. Натренировались быстро. Каждый знал, кто что хватает и бежит. Спустили туда одеяла. Мы в первый день <спецоперации> как-то с девчатами не пошли в магазин, а потом там были такие очереди и ажиотаж, что невозможно было уже ничего достать. Мы ели то, что у нас было дома.

Я пять кастрюль борща шестилитровых сварила за все это время. Когда отключили газ, варила на костре перед домом. Кастрюли борща хватает на пять дней. Сначала мы были только нашей семьей, потом к нам спустились наши соседи по площадке. И мы все время были вместе с ними. Муж с женой и еще муж, жена и сын 25 лет. Собачка плюс у нас. Мы ее в Никольском оставили у родни. Вот я готовила на нас девятерых.

Свет и воду нам отключили 28 февраля. С тех пор мы не мылись. Были влажные салфетки только. 6 марта отключили газ. И мы готовили на костре. Я про запас жарила и сушила лепешки. Дети все просили эти лепешки. Потом, когда вся еда закончилась, мы вспомнили, что еще есть на балконе банка варенья и орехи. И я ходила под огнем, на коленях ползла за этими орехами. В квартире все уже было в осколках от снарядов. Когда все шкафы на лоджии лежат, стекла все выбиты…

Елена переводит дыхание. Она лежит на раскладушке. Смотрит на меня, как будто давно знает.

— У нас большой город, два берега, началось с восточного, — продолжает она. — Мы таких до этого звуков не слышали. У нас очень тихий район. Мы никогда не слышали до этого то, что мы услышали 24 февраля. Уехать мы сразу не хотели — мы, честно, не верили, что так может быть. До последнего не верили. Я там 37 лет прожила, и теперь вернуться просто некуда. С каждым днем все хуже и хуже становилось. 25-го числа мы уже спускались в подвал, потому что у нас с младшей дочерью начиналась истерика, когда стреляли. Там еще был свет и тепло, с первого этажа спустимся, одеяла постелем, ляжем часик-два полежим — душа там успокоится и все пошли домой.

Дети спали в коридоре на полу, а мы с мужем в коридоре в нашей спальне. Потом бомбить начинали ночью. И мы ночью спускались в подвал до утра. Но вот последние шесть дней выйти было невозможно. Когда отключили воду, мы начали собирать дождевую. И уже когда пришли российские солдаты, мы распалили костер перед домом — грели борщ. Он стоял на балконе. И в нем уже были и осколки от снарядов, и опилки, но ничего, еда и еда. Шесть дней мы не могли выйти же вообще.

У нас большой торговый центр был «Обжора», и пятерых мужчин, которые пришли туда взять еду, раздели и голыми из магазина выпустили — за мародерство так наказали. Люди просто искали еду, подбирали остатки за другими. Мародеры появились почти сразу. Что-то животное в людях будто проснулось. <Спецоперация> — все можно. Люди грабили магазины: тряпочные, техники, паласные — все тащили. Я думала: «Господи, зачем вам это, завтра дом, все сгорит, зачем грабить друг дружку!» Это было пекло — 20 суток пекла.

Убили у нас парня. Ему было 30 лет, жил на первом этаже. В квартире на кухне это случилось. Привез два баллона газа с гаража, поставил чайник, чайник закипел, он шел чайник затушить, и снаряд в кухню попал.

Когда выключили свет, я сделала лучиночки. Меня бабушка в детстве научила. Баночка железная, масло подсолнечное, с ваты фитилек, подвязывали на гвоздик. Подпаливаешь, масло сгорает, и так мы на лучиночках моих и выжили. Одна была дома наверху, одна внизу.

Мы с младшей Вероничкой с самого начала решили, что пойдем на Ростов пешие. Мы так смеялись — а куда? жизнь оборвана! что делать? Решили: сейчас все притихнет — пойдем пешие на Ростов. 190 километров. Дойдем, говорю. Самокат возьмем и поедем. Ты будешь на самокате, а я буду рядом идти. И потом в автобусе ехали, она говорит: «И правда, мама, как ты говорила, так и есть — только мы не пешие с тобой».

Елена молчит. Борется со слезами.

— Жизнь сломана, — говорит она, — там в подвале еще остались люди, 60 человек. Мы первые ушли, остальные боялись. И мы сейчас пишем им, что мы живы. Я два дня не ела, сейчас помылась и поела, и голова кружится от того, как это хорошо.

Старшая дочка Елены показывает мне видео из подвала.

— Мы грелись вчетвером под одеялом, обнимали друг друга и грелись, — говорит она. — Я всегда молчала, я не хотела плакать, чтобы родители не расстраивались, чтобы малая не плакала. Я плакала, только когда никто не видел. Надо было держаться. Держаться нужно было, чтобы пережить это. Младшая сестричка плакала сильно, да. Я разговаривала недавно с другом по телефону. И он говорит, что его родители сидят в Мариуполе — хаты нет уже почти, ни окон, одна комната сгорела. Они сидят в этих развалинах и никуда не хотят выезжать. Как они будут дальше? Как они будут есть там? Они не слушают его, и он какой-то отчаянный стал — он таким никогда не был.

Подходит светловолосая женщина, которая ищет родителей.

— Все наладится, — говорит она вдруг. — Я в 2014 году из Славянска также уехала ни с чем. И как-то жизнь потом наладилась. И у вас наладится.

Попугай

Две пожилые женщины в шапках выбирают детские вещи из горы одежды, которую привезли из пункта сбора гуманитарной помощи.

— Это для вот той мамы с тремя детьми, — объясняет женщина, у которой длинные седые волосы выбиваются из-под шапки, — мы вместе с ней ехали. Муж ее остался, должен потом приехать. Но вот паспорт мужа оказался у этой женщины, а она как-то без мужа не справляется. Совсем потеряна.

Большая грузная женщина сидит на раскладушке и смотрит в одну точку. Рядом три девочки. Самой младшей полтора года, остальным четыре и шесть лет. Мы приносим женщине детскую одежду. Она не реагирует. Молчит. Дети разбирают одежду сами. Старшая девочка ходит между раскладушек за младшей.

Пожилых женщин зовут Евгения и Екатерина. Они сестры. У Евгении болезнь Паркинсона. Руки и голова дрожат. На ней красный, почти детский комбинезон и свитер в белых звездах.

— Мы за этой мамочкой будем приглядывать, — говорит Евгения.

— За тобой бы кто приглядел, — ворчит Екатерина. — Ей нервничать нельзя. У нее Паркинсон, а теперь даже успокоительного нет. Она есть сама не может, так руки дрожат. Я ее кормлю.

— У меня попугай там в подвале в клетке остался, — вздыхает Евгения. — Но его там будут кормить, думаю, а потом, как тепло станет, выпустят, может.

— Все с ним будет хорошо, — успокаивает ее сестра. — А у меня девять кошек там осталось. Но кто-нибудь за ними приглядит. Конечно, приглядит. Они, когда я уходила, бежали за мной, плакали. Самая благородная кошка у меня такая серенькая. У меня там два частных дома. Кошки во дворе остались. Мышек будут ловить.

Екатерина филолог, она преподаватель русского и украинского языков, русской и украинской литературы.

— Я хочу домой, — вдруг говорит Екатерина, — я хочу вернуться домой. А сын у меня в Польше сейчас.

Екатерина на пенсии. Пенсия маленькая, и женщина работала в ДК рядом с домом сторожем.

— Вы вообще знаете, что такое летящая мина? — спрашивает она и заходится кашлем. Она все время кашляет.

— Нет.

— Это ужас. Ком летит и разрывается. Мы сначала у сестры в квартире прятались в коридоре и ванной. Но потом уже спустились в бомбоубежище. Оно как раз под ДК. Я носила воду. Так как во дворе моего дома есть колодец. Его мой отец вырыл в 70-х годах. Между тем, как летят мины, можно досчитать до 56.

Я вышла, бегу за водой. И вдруг — у-у-у-у — летит, орет эта мина. Я упала на землю. Потом вставать, а одно ухо не слышит.

Мародеры разгромили все супермаркеты. Вынесли все. Мы пекли картошку на костре и белый хлеб (у нас была одна буханка), резали на маленькие кусочки и распределяли между людьми. Нас в бомбоубежище было 80 человек. Потом один день выхожу за водой, а ведро с двух сторон пробито осколками. У меня такие маски были хорошие, крепкие от коронавируса. Я этими масками дырки заделала. Маски мы уже давно не носим. С пеплом унесло от нас вирус. Потом солдаты с ДНР пришли и наносили нам тушенки и печенья.

Екатерина молчит, потом начинает кашлять.

— За что это все? — произносит она. — Я не знаю, за что. Они организовали нам зеленый коридор. Солдаты встали с двух сторон с автоматами, и мы между ними шли. Километра два. Я шла и смотрела на город. Все здания черные, на улицах трупы. Машина стоит расстрелянная, а в ней убитые мужчина и женщина. Женщина упала на плечо мужчине. Мы не ждали, мы думали, что это шутки, когда начали говорить про <спецоперацию>, мы не верили…

Екатерина составляет свои сумки на раскладушку.

— Вот, набрала тут кульков. Тут направления от врача к онкологу. Еще до <спецоперации>. Не успела сходить, да и боюсь.

Екатерина достает и показывает КТ легких.

— Вот тут беда какая-то, — она водит пальцем по белой паутинке в правом легком.

Подходит пожилая женщина в сером свитере и называет фамилию.

— Есть здесь? Есть здесь? — кричит она. — Я сына ищу. Он должен был приехать с дитем. Говорили, что едет на другом автобусе. Сын, невестка и внук четыре года, такой непоседа. Мне бы сына дождаться, а дальше хоть на расстрел.

Она смотрит на Евгению и Екатерину, которые сидят рядом.

— А вы что кушать не идете? Каша там с мясом, супчик. Идите.

— Ой, я не смогу сама есть, не пойду, — говорит Евгения.

— Она стесняется, — объясняет сестра, — у нее Паркинсон.

— Ой, прекратите, — говорит женщина в сером свитере, — пошли все вместе.

Они встают и уходят вместе. Я записываю, какие сестрам нужны лекарства.

Неожиданно заходит человек в синей форме и объявляет:

— Прошу всех собираться. Сегодня вы на поезде едете во Владимирскую область. Нужно уехать сегодня. Завтра поезда не будет. Те, кто не уедут, будут отвечать за себя сами и остаться здесь с завтрашнего утра не смогут.

Женщина с малышом на руках говорит в ужасе:

— Нам же сказали, что мы можем быть здесь три дня! Мы не спали двое суток! Дети не спали! Они почти все болеют после 20 дней в подвалах. Мы только сегодня приехали.

Человек в синем разводит руками:

— Указание оперштаба. Поезд уже ждет вас.

— Но в какой город нас везут?

— Владимирская область.

— Это же не город!

Девушка с малышом подходит ко мне:

— Вы же журналист, вы же… Сделайте что-нибудь, скажите им!

Я звоню начальнику оперштаба по работе с беженцами.

— А куда я дену еще 300 беженцев, которых везут из Мариуполя? — возмущается он. — В поезде поспят. Там у каждого будет свое спальное место. Плацкарт. Их привезут в более комфортабельное место, чем в Таганроге.

— Но они здесь ждут своих мужей! Своих сыновей! У них нет с ними связи!

— Мы составим списки. Мы всех запишем.

— В какой город вы их повезете?

— Во Владимирскую область.

— Это не город!

Начальник оперштаба кладет трубку.

Женщина с малышом смотрит на меня. У ее малыша красные щеки, он весь в поту, белые волосы слиплись. Женщина такая молодая. Взгляд детский.

— Малыш болеет? — спрашиваю я.

— Он задыхается, — отвечает она, — я не поеду никуда с ним на поезде. Я никуда не поеду.

— Вызовите скорую! — кричу я человеку в синем. Кричу, наверное, слишком громко. — Вызовите скорую немедленно!

Человек в синем звонит в скорую. Врачи появляются невероятно быстро, буквально через десять минут. Они осматривают малыша и увозят его вместе с мамой.

С обеда возвращаются Екатерина и Евгения. Они начинают собираться.

— Мы уезжаем куда-то на поезде, — говорит Екатерина. — Нужно быстро собраться, сказали. Так что, деточка, не надо лекарств. Нам, думаю, там, куда мы едем, все дадут. Жалко, не успели деньги оформить. Но там оформим.

Беженцам выдают по десять тысяч рублей. Но для этого нужно оформить банковские карты.

«Ну все, Ин, дома нету»

Небольшая часть беженцев остается. Остальные быстро собираются и уходят. Между пустыми рядами раскладушек бегает крошечная годовалая девочка и худой кот с голубой шерстью. Кот шесть дней оставался в квартире, пока его хозяева были в бомбоубежище, не ел.

Полная женщина с длинными распущенными волосами стоит почти в самом центре гулкого, огромного спортзала. Она говорит громко, и эхо делает ее голос мощнее.

— Я никуда не поеду! Мы будем хлопцев ждать! Пока наши мужья не приедут, я отсюда никуда не пойду!

Женщину зовут Инна. Она здесь с маленьким сыном. Ему три года.

Малыш спит на раскладушке, раскинув ручки. У него красные щеки — температура.

Инна рассказывает, что зашла вместе с мужем в автобус. Но потом военные сказали, что женщины и дети едут отдельно, и мужа посадили в другой автобус.

— Если наших мужей завтра не привезут, — говорит она, — ой, поверьте, я тут такой кипиш подниму. Выгонят, квартиру сниму, буду жить там и ждать мужа. У меня ребенок не спал сутки, сейчас он спит наконец-то, он не ел, он не купаный, мы только из подвала вылезли, я сама впервые за 20 дней покупалась. Как я ребенка сейчас кину в поезд голодного, грязного? Вы не представляете, какое это мучение, когда дети орут на весь автобус. У нас нервы сдают уже.

У Инны погибли в Мариуполе бабушка с дедушкой. Она ничего не знает о своих родителях, не может с ними связаться с начала марта.

Мне с миномета прямо в мою крышу попали. У меня хата в хлам. Мы когда бежали с бомбоубежища к автобусам, я видела бабушкин дом, бабушкины окна — все там наизнанку вывернуто, все дома черные, горели. И самое… Я же не смогу даже похоронить никого. Я всегда любила Россию. Я в Петербурге жила… Вчера вечером мы приехали на границу и там стояли ночь, потом утром приехали сюда.

Человек в синем заходит в спортзал и снова начинает говорить. Его слова отражаются от стен и рикошетом летают по залу: «Вы можете поехать в нормальные условия сейчас, на поезде! Если вы останетесь здесь, вы будете предоставлены сами себе. Я вас могу оставить, но не отправить дальше».

— Левый берег от меня далеко, город не маленький, — продолжает Инна. — Мы привыкли к бахам далеким таким. И с каждым днем это все нарастало. Мы забаррикадировали среднюю комнату. Окна позаклеивали, позакрывали фанерой, с ребенком на полу в ванной прятались. Слышишь самолет — с ребенком на землю, а он в истерике, когда его кладешь и давишь, чтобы лежал, и он начинал задыхаться на нервной почве. Потом — раз! — и выключили свет, интернет, не стало воды. И в конце отключили газ. У нас печка в доме. Начали печку топить. Нужно было все время быть в ванной или коридоре, потому что, допустим, первая стена пробьется снарядом, а вторая задержит осколки.

Нам начало очень сильно прилетать, дом весь дрожал, ребенок вздрагивал все время. Я боялась за него. Муж говорит: «Пойдем в бомбоубежище». Я говорю: «Ой, прекращай, я дом не брошу, ну что за бред!» Он: «Нет, идем!» Поволок, и все. В одно бомбоубежище нас не приняли, сказали, все занято. Пришли в другое. Муж хотел нас в бомбоубежище оставить, а сам быть дома. Но ему сказали, что нужны мужчины воду носить, и он остался с нами. Домой только бегал собачку кормить с кошечкой. Через два дня приходит и говорит: «Ну все, Ин, дома нету. Воронка четыре метра. И соседского дома нет».

Прилетало и над нашим бомбоубежищем — дрожало даже под землей. Сыпался потолок на нас. Терпели это все. На костре ребята готовили. Муж у меня бессмертный пони — «Грады» летают, а он за водой бежит, их контузило уже сто раз, а хлопцы все за водой бегают. Они бегали, потому что нам надо было есть на чем-то готовить — жены ж сидят с детьми маленькими. Потом уже осколок прилетел и в костер, в котором они готовили есть. Потом сначала украинские военные пришли, не вылазьте, говорят. Ладно, хрен с вами, не вылазим. Потом русские военные пришли, сидите, говорят, сегодня, может, эвакуируем. Потом утром сказали, что можно уехать на автобусах — зеленый коридор.

Я вышла в город с ребенком на руках, с вещами. Я такого еще не видела. Ни одного живого дома, трупы валяются. Я человек такой, меня ничем не напугать. Трупы. Ну что ж. Люди умирают. Но когда проходила мимо бабушкиного дома и увидела ее вывороченную квартиру… Я поняла, что она и дедушка погибли, девятиэтажка в хлам. Черная — с девятого этажа по первый. А вот теперь мы здесь. В Таганроге. И мы будем жить. Мы выживем. Я вам говорю. С голоду не померли, жрали, конечно, что попало, но выжили. Только вот дети в сыром помещении сидели и переболели все. Но живы. И будем жить. И хата у меня будет. И муж мой вернется. И ребенка выращу.

Инна подхватывает сына на руки. Отбрасывает с лица длинные волосы.

— Ну что, малой, пойдем купаться!

Фонтаны

Женщина в сером свитере, которая искала сына, тоже отказывается уезжать. Говорит, что будет ждать сына с женой и внуком.

— Да, сын приедет, я ему по жопе надаю, — говорит ее муж. — «Грады» летают, а он бегал нам воду привозил. Я ему говорю: «Ты куда лезешь! Еще раз придешь — по жопе дам!» А он прибегал, проверял, как мы там, в нашем подвале. Вода, оказывается, на вес золота. Мы узнали ценность воды. Дождь шел, и мы дождевую воду собирали. Лопаткой из лужи воду черпали в емкости. Грязь оседала — и вода чистая становилась.

Женщину зовут Галина.

— В подвале нас было человек триста, — рассказывает она, — спали все, прижавшись друг к другу. Вот тут у нас теперь две раскладушки. Вот, если бы ложиться как в подвале, на них бы человека четыре улеглось, а не только мы двое.

У нас одному мужчине осколок в ногу попал — разорвало, сквозная рана. Положили в подвале. Среди нас была детский врач. Жгута не было, она веревкой перевязала. Пришли россияне, дали жгут. Но врач сказала, что зашить не сможет. Очень темно в подвале. У нас же только свечи и керосиновая лампа. Мы попросили российских солдат, чтоб его перевезли. Врач сказала, что до утра он не доживет. Россияне его забрали. Приехали на БТР. Наши хлопцы вынесли его, и россияне повезли его на БТРе в больницу.

Когда мы вышли в зеленый коридор, кругом был пепел. Я говорю: «Снег это, что ли?» А муж: «Пепел это». И здесь сегодня в Таганроге снег шел. А я сначала подумала как-то, что это пепел. Когда нас вели по зеленому коридору через разрушенный город, я говорила одному солдату из ДНР: «Ты не видел, какой у нас красивый город. Фонтаны для детей, детские площадки, в центре города каток. И фонтаны с цветными струйками. И арка из воды, тоже цветная. Дети под ней бегали. Так красиво». Он говорит: «Знаю. Я у вас отмечал на левом берегу новый год». Говорит: «Я когда сейчас зашел с войском, я заплакал».

Фото Наталии Нехлебовой