Всего лишь один из сотен
Хлопаю дверью машины и перехожу пустую дорогу, на ходу включая камеру. Cпиной чувствую изучающие взгляды бабушек в целомудренных платочках на крыльце соседнего дома: ишь ты, стыдоба, еще и в шортах.
Стыдоба в это время снимает вход в подъезд. Вернее, то, что им когда-то было, а сейчас, оторвавшись от стены, вроде бы левитирует в воздухе, но стремится к земле. Дом двухэтажный. На первом все окна заколочены, на втором — ощущение, что живут. Подъезды, однако, тоже заколочены. Как люди входят и выходят? Вопрос. Почему не починят? Вопрос.
Это поселок Золотец, улица Центральная (одна из четырех в поселке). В семи километрах Беломорск. А значит, ближайшие супермаркеты, аптеки и кафе.
Если верить последней переписи населения, в Золотце живет чуть больше шести сотен человек. Хотя, кроме трех бабушек на соседнем крыльце и двух коров на свободном выпасе, ни одной живой души не видно.
В Золотце я оказалась случайно, заплутав вокруг соседнего Выгострова. Специально ехать сюда было бы идеей странной. Маленький и неустроенный, он всего лишь один из сотен умирающих поселков Русского Севера. Случайно возникший в конце 50-х годов благодаря строительству ГЭС. Без истории и традиций. Без жемчужин зодчества, исторических значений и памятников старины. Без ровных дорог и инфраструктуры. Без энергии и идей. Без желания что-то менять и за что-то бороться. В местной группе во «ВКонтакте» из значимых событий — объявления о приеме ягод от населения и изменения в расписании работы железнодорожного переезда.
Что здесь делать, и как жить на этом Русском Севере, обычном, не глянцевом? У бабушек на крыльце ответ, наверное, лежит в области неба: молиться шепотом, креститься на луковки и долго обсуждать редких заезжих туристов.
Помогает им в этом новенькая да маленькая Варваринская церковь, переделанная из бывшей кислородной станции. Хорошая получается архитектурная метафора среди сосенок. Вера ведь тоже для кого-то, как кислород.
Поселок Золотец
Добровольный смотритель
Недалеко от Золотца коричнево-белый туристический указатель: Залавруга, петроглифы, 2 км. Быть в двух кэмэ от рисунков шеститысячелетней давности и не заехать никак нельзя. Двигаюсь по стрелкам, через мост, по тропинке. Выхожу на смотровую площадку в несколько десятков квадратных метров: ровные, гладкие каменные плиты с проложенными деревянными мостиками между ними.
Неподалеку молодой мужчина выстругивает тонкую палку. Кажется, строит ларек или беседку. Никаких древних рисунков я не вижу, но отвлекать мужчину от работы не решаюсь: «Наверное, за день его уже достали с вопросами».
— Вам показать что-нибудь или рассказать? — мужчина словно слышит мои мысли и вступает с ними в диалог. Уточняю, где же здесь древность.
— Сейчас покажу. Вы в отличное время приехали, солнце садится, под таким углом лучи отлично все подсвечивают.
— Вы — экскурсовод?
— Добровольный смотритель.
Объясняет рисунки: «Вот оленя стрелами убивают, а вот на кита с гарпуном охотятся, здесь длинный след от лыжни, а тут на лодке большой компанией плывут», — Алексей заодно рассказывает, глубоко и основательно, про движение ледника, изменившего ход истории, про компенсационное и изостатическое выгибание земной коры, про породы камней и историю открытия самих петроглифов. Уточняю его образование: геолог? географ? историк?
— Самоучка я. Туристов за сезон до 25 тысяч проходит, все вопросы задают. Чтобы не краснеть перед людьми-то, почитываю потихоньку.
Алексей родом из Беломорска. Несколько лет жил в Петербурге, потом развелся с женой, уехал из большого города и обустроился здесь.
— В городе что делать? Делать там нечего. А здесь тихо, спокойно. Хорошо. Седьмой год я тут.
Добровольный смотритель Алексей
Не так, как 80 лет назад
Мужикам из соседнего Выгострова все ответы, как Сиддхартхе, дает река. Выг — это и работа, и отдых, и промысел, и общение. Летом по вечерам они перекрикиваются в звенящей тишине с одного берега на другой.
— Михалыч, ну что-о-о?
— Да ничего-о-о-о.
В это же время на палубе плавучей гостиницы, переделанной из списанного со службы дебаркадера, под водочку о жизни рассуждают рабочие. Вернее, пьют, довольно крякают, а потом дерутся. А рассуждает, отправив подчиненных по каютам, пардон, номерам, их начальник Сергей. Сам Сергей из Ростова, в Карелию приезжает последние 8 лет. Ремонтировать Беломорско-Балтийский канал и зарабатывать деньги. Легонько окая, Сергей делится секретами тимбилдинга:
— Ну, подрались, да. А что им тут еще делать? Нервы-то надо как-то успокаивать. А то скоро взвоют. Мои мужики знаешь какие! Они по двадцать четыре часа работают! В смете написано «35 тысяч», а сроки не прописаны. И как ты думаешь, как им выгоднее? За два месяца справиться или за две недели? Вот то-то же. Пельмени будешь?
Вкалывающие «по 24 часа в сутки» мужики в десять утра следующего дня все еще неторопливо завтракают овсянкой и отправляться работать не спешат.
Да, ремонтируют канал не так, как строили 80 лет назад. Тогда, гонясь за показателями, наспех, без дополнительных поставок материалов и спецтехники 227 километров канала проложили за рекордные 20 месяцев от утверждения проекта до запуска. ББК стал первой масштабной кампанией советской власти, на 100 процентов использовавшей труд зеков.
Выгостров
И слово-то это там родилось, среди щебня и песка: «заключенный каналоармеец», сокращенно зэ-ка.
За десятилетия до «за ценой не постоим» жизней уже не считали: дешевая рабочая сила позволила свести бюджет к минимуму.
Не тратились ни на инструменты: люди работали лопатами, кирками, ручными пилами; ни на обеспечение нормальных условий труда и жизни: более 60 тысяч заключенных жили в палатках и временных постройках.
Для мотивации использовался метод неравномерного распределения еды, «котловка»: чем меньше заключенный вырабатывал нормы, тем меньше еды он получал. В дополнение к адским условиям содержания руководство разработало около 15 пунктов нарушений, увеличивающих срок тюремного заключения. Обжалованию решение не подлежало.
Несмотря на размах и грандиозность замысла, в плеяду «великих строек коммунизма» ББК так и не вошел. Согласно легенде, Сталин, пройдя на катере через все шлюзы, остался недоволен: канал получился слишком узким и неудобным. Так бывает.
Впрочем, шлюзы работают до сих пор, все 19. И мужики, доев овсянку, нехотя отправляются их ремонтировать.
Ни ига, ни крепостного права
А я с большой охотой отправляюсь в традиционную поморскую деревню Вирму.
Поморье благодаря своему географическому положению не знало ни ига, ни крепостного права. Указом в этих краях выступало Белое море. Люди селились сильные духом, суровые норовом, упрямые и свободолюбивые. Единственные из простолюдинов, к кому царские чиновники обращались по имени-отчеству.
Если верить рекламному проспекту, в маленькой живописной Вирме меня ждут и хлеб, и зрелища: поморская традиционная кухня и церковь XVII века. В проспекте деревня описана как старинная поморская. Воображение рисует идиллическую картину с трудолюбивыми крестьянами, знающими все о жизни в северных широтах и умении выживать, и их выносливыми женами в цветастых сарафанах и с ниткой речного жемчуга на шее. Встают они с зарей, ложатся на закате, дни проводят в праведных трудах и согласии с природой.
Первой на въезде в Вирму мне встречается словоохотливая дачница. Никаких сарафанов, рубах и жемчугов: высокие резиновые сапоги, защита от гадюк, да штаны — в огороде копаться. Ходила в автолавку, но опоздала, осталась без майонеза. Ну, зато хоть картошка своя есть. Дачников в традиционной поморской деревне большинство. Приезжают в вековые карельские избы на лето полоть грядки и ловить рыбу.
Старый дом в деревне Вирма
По обе стороны реки стоит полтора десятка домов. Почти все построены в позапрошлом, XIX веке. Но кто-то похож на моложавого, подтянутого пенсионера с новыми наличниками и аккуратно обшитыми доской бревнами. Значит, внуки есть, заботливые и рукастые. А кто-то, как сухонькая старушка, клонится к земле, уходя на пол-этажа ниже уровня травы.
Потемневшие от дождей и снега, брошенные и никому не нужные, такие дома медленно умирают: дерево гниет, в резных окошках ветром или мальчишками выбиты стекла. С ними умирает и память о былых временах.
Церковь Петра и Павла, та самая, из XVII века и с рекламного проспекта, тоже стоит закрытая. Три столетия назад она играла роль флагмана истинного православия посреди староверов и язычников. Даром, что в 10 верстах, в соседнем Сумском посаде было две церкви, в Вирме выстроили свою. Есть церковь — есть приход.
Церковь XVII века в деревне Вирма
Сейчас, бережно реконструированная в 2000-х благодаря технике, подаренной нашим мастерам норвежскими коллегами, она нужна больше для привлечения туристов: «архитектурная доминанта», «расцвет зодчества», ну, вы сами знаете. Службы в ней проводятся редко.
Коренной вирменчанин Сергей, один из немногих живущих в деревне круглый год, сидит после обеда на остановке. Но, так и не дождавшись автобуса, просится в машину попутчиком:
— Подбросите до города?
Устроившись на заднем сиденье и тихонько потягивая из неопознаваемой пластиковой бутылки то ли пиво, то ли что покрепче, он скупо делится деталями современного поморского быта. Да, в основном дачники. Нет, весной, в половодье, дороги размоет так, что на своей машине никто сюда не поедет. Нет, сейчас отлив, и на лодке выйти нельзя. Да, тому серому дому 120 лет, хотя выглядит не старше 50.
Коренной вирменчанин Сергей
Устав отвечать на культурологические вопросы, Сергей начинает дремать. Едем в тишине вдоль полосы отлива. На десятки метров тянется примятая желтая трава, похожая издалека на уложенную ветром пшеницу. Вечером море вернется сюда и спрячет землю и траву под соленой водой. Дачники сядут смотреть телевизор, бабушки выйдут каждая на свое крыльцо следить за порядком и нравами в округе. А мужики снова устроят перекличку, кто что поймал.
— Ну что, Михалыч? — разнесется над тихим вечером.
— Да ничего-о-о!
Белое море