Не было никаких страданий
– Вы с отличием окончили актерский факультет Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии (ЛГИТМиК), стажировались в США в Театральном центре им. Юджина О’Нила и все-таки театральным подмосткам предпочли амплуа певца. Почему?
– В моем случае творческий талант выражен настолько предельно, что сделать выбор было легко. Свою карьеру я начинал совсем молодым человеком. По тем чувствам и эмоциям, которые мне удавалось вызывать в аудитории, по решению задач, которые я перед собой ставил, в том числе задач философских и сущностных, ничего другого быть в моей жизни и не могло.
Вообще, со мной все происходило так, как должно быть в идеальных обстоятельствах художественного делания: красиво, совершенно (в смысле всемогущества), внешне легко. Не было никаких страданий. Собственно поступал я в театральный вуз на музыкальный курс. Театром заболел именно там. Получил очень качественную актерскую школу.
Без лишней скромности могу признаться, что таких исполнителей, как я, которые хорошо поют и хорошо актерски образованы, на эстраде немного. Сейчас чуть больше, чем было в 90-х годах, когда я начинал концертную деятельность, но и до сих пор мало. Я быстро понял: если останусь в театре, то все, что буду там делать, останется блеклым подобием того, что я на самом деле могу дать.
– Вы упомянули, что актерское мастерство многое дало вам как исполнителю романсов. Что именно?
– Вообще, актерское делание нужно смотреть, а не говорить о нем. Среди обывателей бытует мнение, причем не безосновательное, что любого можно выпустить на сцену, пусть только текст выучит, и вот он уже работает. Больше скажу, подобные вещи иногда пропагандируют и режиссеры, чем девальвируют профессию, если не сказать профанируют.
А между тем, передать логику действия, логику человеческих отношений, поставить задачу, выполнить сверхзадачу (все это есть в хорошем материале) – далеко не все умеют. А актерское мастерство позволяет понимать то, что делаешь, хотя бы на уровне текста. Давайте сразу исключим тех, кто использует в песне два-три слова, именно это сплошь и рядом происходит в области поп-культуры. Но даже в этом случае окажется, что огромное количество певцов, которые обращаются к достойному материалу, не справляются с ним на уровне текста.
Получается, вроде бы человек успешен, собирает огромные залы, беспрерывно появляется на федеральных каналах, но если обращается к материалу, который требует таланта, культуры и понимания, оказывается совершенно беспомощным и неинтересным. На выходе – лучше послушать соседа, который умеет брать три аккорда на гитаре, но поет с чувством и пониманием.
Знаете, чем совершенно бесценен русский театр и система Станиславского? Тем, что актер из обслуживающего персонала, обслуживающего запрос публики на развлечение, превратился в священноделателя, а сам театр стал областью высокого делания.
Такое понимание продолжается с середины XIX столетия, если говорить о Щепкине и тех великих актерах и артистах, которые эту философию впервые сформулировали. Вплоть до 90-х годов XX века сохранялась идея театра как служения. Эта позиция очень важна, во всяком случае для меня. Если бы я наблюдал театр таким, какой он есть сейчас, я в ту сторону даже не двинулся бы, потому что для мужчины, честно говоря, постыдно заниматься исключительно развлекательством.
В музыке необходимо предъявить то, чем ты владеешь
– Почему постыдно?
– Это прозвучит категорично, но есть люди невероятно одаренные, в том числе актерским талантом. Им в любом случае необходимо идти на сцену. Хочется пожелать им, чтобы рядом с ними были достойные педагоги и режиссеры, которые оценят талант и употребят его для чего-то серьезного.
Но большинство в театре – люди случайные. У них могут быть данные, какой-то уровень одаренности, но они гораздо лучше реализовались бы в другой области.
У меня есть знакомый. Он успешен и на эстраде, и в театре, и в кино. Однажды он вдруг сказал: «Ну почему я не учился на врача? Я бы занимался достойным делом!» Понимаете, чем больше талант, тем больше запрос у человека к самому себе: а тем ли я занимаюсь?
Театр – вещь абсолютно эфемерная. Вот что-то произошло на сцене и ты это ощутил. Но это было и прошло, это мимолетно. И в этом смысле отношение к театру как к служению разумному, доброму, вечному – спасительно для человека, у которого в жизни есть серьезные запросы.
Другое дело, что такого рода запросы сегодня нивелируются, а в театре это происходит в первую очередь.
Музыка – совсем другое дело и совершенно не развлекательство. В музыке необходимо предъявить предмет искусства, профессию и то, чем ты владеешь. Если в пьесе выучил текст, правильно-неправильно сказал его на сцене, то спектакль не прекратится. Люди могут быть разочарованы, но все произошло. А вот выйти с песней и не спеть, выйти в балете и не станцевать, выйти в концерте и не сыграть на музыкальном инструменте – это что-то невозможное. Профессия и мастерство здесь имеют четкие критерии, и совершенно определенно проявляется: хорошо или плохо ты это делаешь.
– Наверняка вы не сразу пришли к тому, что музыка – это служение. Когда это произошло и почему вы именно так стали относиться к тому, чем занимаетесь на сцене?
– Я философствую только в разговоре, как например сейчас с вами. На сцене я не занимаюсь оценками искусствоведческого или философского плана. Артист отличается от ученого, философа и проповедника тем, что занимается искусством, а все остальное рождается из того, что он делает.
Но отношение к пению как к святыне для меня было характерно всегда. Я никогда не любил кривляться, подражать и делать пародии на кого-то. Для меня это было мучительно, даже когда я учился в театральном институте и нас просили предъявить (пародировать – было совершенно неприличное у нас слово) кого-то из известных исполнителей и артистов.
Я профессионально на сцене с детского возраста. Профессионально в том смысле, что даже получил первые гонорары за выступления в Детском хоре ленинградского радио и телевидения, будучи еще ребенком, в 9 лет. Как солист я выступал на самых серьезных площадках Петербурга, много гастролировал, в том числе за рубежом. У меня были замечательные педагоги, и серьезное отношение к профессии появилось с детства, когда об этом сам так еще не рассуждаешь.
– То есть без всякой рефлексии?
– Рефлексии, может, и были, но очень детские.
Мое крещение было чисто художественным актом
– В своих интервью вы рассказываете, что крестились в 1988 году и неожиданно. Произошла ли в этот момент какая-то перемена ума? Вы стали иначе относиться к привычным вещам, в том числе к музыке, которой занимались?
– Никакой метанойи совершенно не было ни в смысле покаяния, ни в смысле изменения отношения к миру. Мое крещение было чисто художественным актом. Но я понял это много позже. 22 декабря 1988 года мне исполняется двадцать лет, и вдруг я думаю про себя: «Мне 20 лет, а я не крещен». На этом все. Я просто пошел в собор, уговорив покреститься вместе со мной еще двоих сокурсников. Но надо понимать, что это было время…
– Тысячелетие Крещения Руси…
– Вот это ну никак на меня не повлияло и прошло мимо. Тогда еще при крещении требовали паспорт и, несмотря на совершеннолетие, сообщали о факте по месту работы родителей. Другое дело, что это уже не влекло никаких репрессий. Антирелигиозная пропаганда остановилась, но не отменилась, поэтому были проблемы на уровне разбирательства комсомольской организации… Но это были мелочи. Мое крещение было исключительно актом по вдохновению, движением свыше.
Уже в середине 90-х, когда я стал церковным человеком, то наблюдал словесные баталии о том, как можно приходить к Богу и как нельзя, что хорошо и плохо, в смысле качественно. Огромное количество молодых людей хлынули в Церковь, а некоторые даже отдали свои жизни Церкви.
Споры, осмысление, желание подвига и правды, святости были настолько искренними и мощными, что и обсуждения были не менее горячими: Как относиться к профессии? Можно ли быть актером? Можно ли работать постом? Если работаешь в пост, что можно или нельзя петь?
Я в Церкви уже больше двадцати лет, с 1994 года, и главное, что я усвоил – прежде всего надо любить людей, а все остальное приложится.
– Вы крестились в 1988 году, а в Церкви с 1994 года?
– Да, между таинством крещения и первым причастием прошло шесть лет. Это было время мучительных переживаний об исповеди, о том, чтобы это было честно. Понимаете, у нас сейчас есть все: огромное количество богословской литературы, труды святых отцов, наконец, интернет. Набрал в поисковой строке любой вопрос и через секунду получил ответ.
В 1988 году не было ничего, кроме имкапрессовского Евангелия на папиросной бумаге. Не было ни текстов святых отцов, ни Добротолюбия, ни Закона Божия, ничего, даже первый молитвослов мне много позже подарил духовник. Но девяностые – это было время, которое я ни за что не отдам.
– Кто ваш духовник, где он служит?
– Мой духовник иеромонах. Но имени его называть я не стану, как и говорить, где он служит. Думаю, вы понимаете, что область моей деятельности – это область довольно страстная. Увы, встречаются не совсем адекватные почитатели, которые реально могут испортить жизнь не только мне, но и моим близким, а также тем людям, которые не защищены. Священник же обязан принять исповедь у любого, любого страждущего принять. Другое дело, что далеко не все приходят в храм с адекватными намерениями.
Мое воцерковление происходило в монастырях, хотя я никогда не был ни послушником, ни трудником. Духовник воспитывал меня своей жизнью, отношением к миру, тем, что он делал или, напротив, не делал, тем, что благословил или запретил. Во всем он предъявлял Евангелие и Спасителя. Знаете, даже не слово было главным в нашем общении. У моего духовника всегда очень короткие проповеди. И это не столько пояснения к евангельским текстам, сколько пояснения обстоятельств, в которых мы находимся, и как в них, с его точки зрения, нужно себя вести.
Главное, что на каждого человека он смотрит с любовью и одновременно твердо следует традиции. Мне кажется, что в его отношении к людям есть отчасти и художественное делание.
– А как духовник относится к вашей профессии и творчеству?
– Положительно, но ни на одном выступлении не был. Сейчас сплошь и рядом монашествующие посещают самые разные светские мероприятия, а мой батюшка человек образованный, причем в самых разных областях, но зрелищные мероприятия не посещает, потому что монаху это не полезно.
– Но духовник все-таки повлиял как-то на ваше амплуа?
– Когда я воцерковился, мне было двадцать пять лет. Я пришел в Церковь состоявшимся артистом с большим багажом, которым я владею и сейчас. У меня был разнообразный репертуар: дореволюционный, советский. Впрочем, советский репертуар советскому рознь. Песни Булата Окуджавы, например, хронологически советский репертуар, а содержательно – категорически нет, он строго антисоветский. По духу и в дореволюционное время были песни сомнительного содержания, а иногда даже и отвратительного. И я их для себя отсекал. В то же время в советский период были созданы гениальные песни, например, «Темная ночь». В любые времена можно воспитаться от этой песни.
Но не так важно, когда создана песня, важнее, как она исполнена. Если актер серьезно относится к своему деланию, то он должен все свое мастерство использовать в собственном труде, он обязан предъявить зрителю и историю героя, и обстоятельства его жизни, даже телом, а не только голосом сделать это. И я делал. И если духовник как-то повлиял на меня, то исключительно опытом своей жизни.
Для меня музыка романса стала абсолютной ценностью
– В вашем репертуаре более 500 произведений. В большинстве своем это лирические песни и романсы. Почему именно они?
– В случае с человеком, которому дан дар, уровень нравится – не нравится – это не бытовой уровень. Это не выбор между розовыми обоями и красным потолком. Как у каждого человека, у меня есть определенные склонности. Что-то мне близко, что-то влечет, а что-то получается. В этом как раз и проявляется талант, которым мы наделены от Бога.
Мне было лет девять, когда среди прочего музыкального материала, которого было в изобилии, я начал выделять песни и настоящих исполнителей, тогда еще активно гастролировавших – таких как Клавдия Шульженко, Анна Герман, Муслим Магомаев. В романсах и лирических песнях часто описаны обстоятельства, исключающие хэппи-энд, но при этом требующие веры, любви и надежды. За невероятной красоты мелодии, при этом очень доступные, за искренние, простые и эмоционально наполненные тексты я и полюбил романсы и лирические песни.
Чтобы полюбить музыку Чайковского, Прокофьева или Шостаковича, нужно быть зрелым человеком, обладать знаниями, умениями и определенным качеством таланта, ну то есть чем-то сложнее «нравится – не нравится». Романс великолепен и заслужил свое место в народной любви тем, что он красив и абсолютно доступен. Но чтобы его исполнить, чтобы он отозвался в слушателях, нужно быть мастером.
В моем случае не нужно было какой-то особой формулы. Эта музыка изначально попала на хорошую почву и начала во мне развиваться. Я понимаю, что не каждому второму юноше и даже не каждому десятому нравится русский романс, но со мной было именно так. Для меня музыка романса стала абсолютной ценностью.
– Романс – камерный жанр и в каком-то смысле умирающий. Поэтому я не удивилась, когда в публикациях о вас встретила выражение «певец, возрождающий романс».
– «Возрождающий» – это оценочная категория. Я работаю в этом жанре и делаю это на хорошем уровне. После меня будет еще кто-то. Но я не согласен, что романс жанр умирающий. На заре моей карьеры можно было говорить о реанимации и возрождении, потому что тогда было мало исполнителей романса. Сейчас – пруд пруди, десятки, если не сотни хороших и плохих исполнителей.
Много лет назад продюсеры отмахивались и говорили мне: «Ну что это такое, да на ваш романс никто не придет». Однако без рекламы, без телевидения я собираю полные залы по всей стране. Романс востребован, им можно заработать где угодно – хотите на Первом канале, хоть в каких-нибудь «Звездах».
Романс – это правильное музицирование. Да, под него нельзя устроить дискотеку.
Романс – классический жанр. Чтобы ему соответствовать, нужно что-то уметь, понимать, нужно затратиться, но именно затрачиваться в наше время не любят. Люди хотят получать не затрачиваясь, но на то и нужны школы, родительское внимание, учителя, тренеры, наставники, чтобы желание только развлекаться перешло в какое-то достойное делание.
– Но это умирающий жанр в том смысле, что он ничем не подпитывается. Новые романсы не сочиняются.
– Скажите, а умирающий ли жанр – песни Шуберта? Можете не задумываться, конечно, не умирающий, в особенности для немецкоязычной аудитории. «Зимний путь» и «Прекрасная мельничиха» будут исполняться столько, сколько будет стоять культура и европейская цивилизация. Это же касается произведений Чайковского, Рахманинова и Глинки и русского городского романса в лучших его достижениях и представителях.
Надо признаться, что романс – не всегда продукт высшего качества, и в городском романсе много мусора. Даже Чайковский писал свои романсы часто на весьма посредственные тексты, но музыка у него гениальная. И тем не менее, есть действительно выдающиеся произведения: то же «Утро туманное» или «Отцвели хризантемы». Я убежден, что эти шедевры останутся.
И не соглашусь, что сегодня не создается новое. Сейчас романсы сочиняются направо и налево, и часто это некоторая реминисценция, компиляция, взгляд в прошлое. Ну, а как вы считаете, опера умирающий жанр? Нет. А сочиняют ли оперу в том старинном смысле, когда был расцвет жанра, совпавший с расцветом городского романса? Я не говорю о Беллини или Россини, я говорю об эпохе Пуччини, Верди – она хронологически совпадает с периодом расцвета русского городского романса. Оказывается, что и опера – не умирающий жанр, хотя такие оперы сейчас не пишут.
Понимаете, романс – жанр свершившийся и завершившийся. Это уже наследство. Романс не новость, конечно. Новость – это его исполнение. Так же как и Чехов – не новость. Но всякий раз, когда талантливо поставлен и предельно сыгран Чехов, тогда это новость, это счастье. Как, впрочем, и Шекспир, живший 500 лет назад.
Я не молюсь со сцены
– Какое место в вашем репертуаре занимает программа «Молитва» на стихи иеромонаха Романа, как вписывается?
– Точно так же вписывается, как и песни Окуджавы. Песни иеромонаха Романа (Матюшина) – это в некотором роде романс. Надеюсь, он на меня не обидится за эти слова. Но это та же городская песенная традиция, та же открытая, предельная, ничем не защищенная исповедь сердца. Это исповедь лирического героя, как и романс. Впрочем, есть здесь качественная разница. Если романс – это любовные песни, то песни отца Романа – это произведения, в которых есть выраженная философская и религиозная доминанта.
– Вам не страшно молиться со сцены? Не страшно быть таким незащищенным?
– Всегда страшно. Это и есть часть профессии.
Как раз в программе «Молитва» я гораздо больше защищен, потому что в этих песнях выстроены очень точные моральные границы. В них ты прав по определению: со всеми своими грехами и прочими проблемами, и то, что делаешь – это правильное делание. В романсе лирический герой может творить самые разные вещи, и те, которые могут быть предосудительны.
Но я не молюсь со сцены. Здесь я сам провожу очень четкую границу. Молитва в храме – это молитва в храме. Даже когда в академическом зале выходят хоры и исполняют литургическую музыку, для меня это серьезное испытание.
Если я слышу в концерте Евхаристический канон, начиная от Херувимской и до конца, то часто не знаю, как себя вести. Если такое случается, я закрываю глаза и нахожусь как бы не здесь, не в концертном зале.
Песни отца Романа, которые я отобрал для себя и своей программы, они о человеке, о его сердце, о поиске Бога и о любви к Богу, о неустроенности человека в этом мире, о желании, как сказано в Писании, «не имамы зде пребывающего града, но грядущего взыскуем». При этом я предполагаю, что в зале присутствуют мои единомышленники, люди церковные, которые этими же вопросами задаются и хотят услышать о Боге.
Творчество отца Романа – это своего рода проповедь. Но лично я не занимаюсь проповедью. Я занимаюсь художественным деланием. Проповедь здесь вторична. Она прикладывается содержательно к этим красивым, искренним, мелодичным и в то же время абсолютно доступным песням.
Не нужно быть музыкантом, академиком музыки, чтобы эти песни полюбить и присвоить.
– В одном интервью вы сказали, что просили благословения у отца Романа на их исполнение, почему вам было это важно?
– По одной-единственной причине, потому что отец Роман их блестяще исполнял сам. Не очень хороший эпитет, наверное, но он исполнял их совершенно. Не было необходимости что-то к этому добавить. Впрочем, меня в этом переубедили, в том числе и сам отец Роман. Наконец, у живущего автора мы всегда спрашиваем разрешение на исполнение его произведения. В нашем случае необходимо было получить именно благословение, поскольку отец Роман монах.
Здесь есть еще один нюанс. Будучи монахом, он обязан исполнять свои песни бесстрастно. Я не монах, не священнослужитель, поэтому могу приоткрыть ту сторону, которая в песне присутствует, но отцом Романом сознательно скрывается. Его песни – это история мятущейся человеческой души, которая не находит покоя, которой необходимо высказаться и получить ответ ласковый и не исключительно духовный, но и душевный, эмоциональный.
Мне почти 50 лет. Из них на сцене я почти 40 и сейчас могу давать какие-то оценки. А когда начинал исполнять песни отца Романа, все это было на уровне вдохновения, наития.
– Программу «Молитва» вы исполняете только Великим постом, почему?
– Это связано с содержанием песен. Первое отделение – чудесное переложение на русский язык с вкраплениями славянского песнопений Великого поста. Это такое чудо, когда понимаешь красоту богослужения, когда присутствуешь на нем и испытываешь восторг от дивных богодухновенных слов, при этом через песни ты можешь эту красоту и богатство донести до людей, которые не бывают в храме, не понимают церковнославянский язык или не считают необходимым его сохранять.
В этом смысле артист оказывается помощником, транслятором. Ну как объяснить человеку, что кроме рационального восприятия, есть эмоциональное? Как доказать, что красота иногда является гораздо большим аргументом, чем умопостроение? В песнях отца Романа все это предъявляется. На сцену выносится красота богослужения, но все-таки не в литургических песнопениях, а в талантливых до гениальности пересказах. Это бесценно. За это я благодарю и низко кланяюсь отцу Роману.
– А как публика реагирует?
– Понимаете, у меня не бывает формального отношения к работе. Даже ошибки, которые я допускаю, честные и оплачены моей эмоциональной выкладкой. Я не выхожу на сцену с холодным носом, как говорят актеры, не выхожу на сцену пустым, равнодушным. Я этого не позволяю себе никогда, потому что живу по принципу: ты должен отдавать себя.
Я взаимодействую со своими слушателями в процессе своей работы. Любой артист с большим опытом подтвердит вам мои слова, что, выходя на сцену, чувствуешь и понимаешь реакцию зрителей на уровне дыхания. Равно как ты чувствуешь, правильно ли ты существуешь или нет. Точно так же ты чувствуешь, востребовано твое творчество публикой или нет.
Я очень честно отношусь к тому, что делаю. В этом отношении я счастлив, потому что абсолютно на своем месте. Для меня петь – это потребность, почти как дышать. Это мое естественное существование.
