Олеся Николаева
Еще с конца семидесятых годов прошлого века, когда произошло размежевание писателей, по крайней мере, на два идеологических лагеря, Валентина Распутина неизменно маркировали как «почвенника» и «деревенщика». А в девяностые годы, напряженного идейного противостояния, для одних он стал знаменем, а для других – жупелом. Но он как действительно большой писатель, не помещающийся в прокрустово ложе такого исключительно социокультурного определения, оказался выше и глубже и своей темы, и своей социальной роли.
Как отметил Солженицын в своей речи на вручении премии Валентину Распутину, в 70-80-е годы возникли писатели, которые прошли мимо «соцреализма», словно не заметив его и нейтрализуя своим художественным методом. Он предлагал называть их не «деревенщиками», а «нравственниками», ибо они возвращались к той простоте жизнепонимания, которая исходит из глубинных традиционных ценностей русского народа, а в их творчестве реализуется в «деревенском» антураже как в «естественной наглядной предметности».
На самом деле, Распутин был исследователем тайны человеческой души, раскрывающейся в трагических обстоятельствах бытия, в которых благой выбор вовсе не предполагает благополучного земного исхода. Он дал русской литературе и русской жизни новых героев, явил новые характеры, которые настолько сфокусировали на себе внимание и оказались столь живыми и убедительными, что стали повторяться и множится на страницах его многочисленных последователей и эпигонов.
Недавно я перечитала повесть Валентина Распутина «Живи и помни», которая вошла в пятитомник «Шедевры русской литературы ХХ века». Когда-то в мои студенческие годы мы обсуждали это в институте, но я, словно впервые, вошла в пространство этой удивительной прозы, великолепно выписанной и выстроенной, так что получилась уникальная художественная вещь. Такой владение формой, чувство соразмерности частей, художественного рисунка, красноречивой детали, осязаемой атмосферы, не говоря уж о том, о чем уже было сказано – мастерское создание новых характеров, – все это свидетельствует об огромном писательском даре.
С Валентином Григорьевичем я встречалась дважды. Первый раз – на встрече писателей с премьером В.В. Путиным в день его рождения. Кое-кто, придя на встречу, сильно смущался и даже спрашивал меня, собираюсь ли я что-либо дарить имениннику и его поздравлять. Я ответила, что это было бы очень большим свинством, придя в этот день на встречу, демонстративно ничего не подарить и не поздравить.
Короче говоря, оказалось, что у всех на этот случай припасены книжки, но поздравлять от лица присутствующих выпало Распутину как старейшему из нашего писательского сообщества. Он и поздравил, но добавил с горечью о том тяжелом положении, в котором оказалась русская литература и в которое попали толстые литературные журналы, в частности, когда они из-за финансовых проблем лишились возможности выйти к читателю.
И вот, когда мы все по очереди говорили с премьером, я продолжила эту тему, начатую Распутиным, и произнесла пламенную речь, после которой Путин вдруг как-то смягчился и пообещал помочь толстым литературным журналам.
Когда мы расходились и Валентин Григорьевич уже направился было к двери, вдруг он повернулся ко мне, приблизился и горячо пожал руку: «Спасибо вам!».
Я была растрогана, потому что до этого мы вообще были с ним незнакомы, и потом – ну кто я для него? Наверняка стихи мои он не читал, а если б и прочел, мало что показалось бы ему созвучным…
И второй раз, он же последний, я встретила Распутина на вручении премии Александра Солженицына критику и литературоведу Ирине Роднянской в Доме Русского Зарубежья. Это было в апреле прошлого года, когда интеллигенция была взбудоражена и расколота в связи с Крымом. Во время фуршета все стояли своими группками и оживленно разговаривали. И лишь Распутин оставался один, в углу, со стаканом сока. Он был такой грустный, и с такой мукой смотрели его глаза, словно он сам оказывался болевой точкой этого пространства.
Я подошла к нему и сказала: «Валентин Григорьевич, давайте выпьем вместе!» И мы чокнулись соком. Но как-то было уже понятно, что ему хочется т у д а. Что он окончил здесь свои земные дела и просто ждет, когда Господь позволит ему уйти.
Однажды, по чьей-то просьбе, я ему позвонила и пригласила на встречу писателей с главой Издательского Отдела митрополитом Климентом. Но он отказался, потому что именно в этот день к нему приезжал его духовник, чтобы совершить таинство соборования. Мне было радостно это услышать, потому что мне когда-то говорили, что привести Распутина к Церкви – задача не из легких. Отказался он и от того, чтобы его выдвигали на Патриаршую литературную премию. Он сослался на то, что свои премии уже получил, и хочет, чтобы ее могли получить другие писатели.
Явно здесь ему было и тяжело, и маятно, и одиноко, и неинтересно, и все его мысли и помыслы пребывали уже там, где «праведники сияют яко светильники».
Царство ему Небесное!
…Но если говорить все же и о его социокультурном значении, надо констатировать, что тот фланг русской литературы, который называет себя патриотическим, со смертью Юрия Кузнецова, а теперь и Валентина Распутина, предельно оголен! И подкрепление что-то запаздывает, да и есть ли оно?