Конференц-зал в библиотеке «Русское Зарубежье» не то чтобы переполнен людьми — вниманием. Есть такое выражение: «Воздух гудит от напряжения». Очень похоже. На сцене по очереди выступают сначала хозяйка вечера, потом ее гости, а когда в половину десятого вечера отключаются микрофоны, в зале это замечают не сразу. И сидят еще около получаса.
Ольгу Седакову представлять не надо — знаменитый поэт и филолог. Ее книга «Апология разума», презентация второго (фактически — четвертого, если считать итальянское и пиратское) издания которой проходила 20 февраля, написана именно поэтом и филологом. В своей работе Ольга Александровна вступает в диалог с мастерами слова разных эпох: Данте — Пушкин — Гете — Пастернак — Аверинцев.
А по ходу дела решает философскую в изначальном понимании философии задачу — преодолевает разрыв между «сердцем» и «разумом».
Публикуем самые интересные фрагменты обсуждения.
Ольга Седакова: обреченная писать
Я знаю, что среди людей, которые читают то, что я пишу, есть две радикальные партии. Некоторые любят стихи и очень жалеют, что я трачу время на эссеистику — лучше было бы не отвлекаться от стихов. И есть точно такая же радикальная партия, которая говорит: «Вот это нам понятно, это нам нужно, а стихи остаются непроницаемыми».
Ольга Седакова
Каждый, конечно, может читать, что хочет, но для меня это единая вещь. Я обречена делать и то, и другое. Поэтому в самом издании помещены стихи «Ангел Реймса», чтобы это был хотя бы знак того, что речь не ведется в каком-то оторванном от стихов пространстве.
И вместе с тем, мне совершенно не хотелось бы никогда ни писать. Не так, чтобы воспринимали то, что я пишу, в установленном узаконенном беззаконном жанре «проза поэта»: поэт пишет так, как можно поэту. Он может ни с чем не считаться и отдаваться своим ощущениям. Вот этого мне никогда не хотелось. Проза так проза — здесь я говорю как ответственный человек, а не как поэт, которого Господь, где хочет, там пасет, как Дмитрий Александрович Пригов писал.
Автор предисловия и философ Адриано Дель’Аста: Интеллектуальные дары Духа Святого
Для Ольги Александровны тот разум, который культура Нового времени привыкла противопоставлять сердцу и поэзии, творчеству и свободе, изымается из этих парных противопоставлений.
Обращаясь к Пушкину через книгу Ольги Александровны, мы обнаруживаем, что для него (для Пушкина) атеизму противостоял не зов сердца и не муки совести, а потребность ума.
Четыре из даров Духа Святого имеют интеллектуальную природу: дух премудрости, дух разума, дух знания, дух совета.
Через открытие интеллектуальной природы даров Духа Святого мы можем открывать и духовную природу разума.
В этом смысле весьма показательно, как Ольга Александровна именно там, где она приветствует новые открытия разума, отвергая все сентиментальные, поэтизирующие и мистицизирующие упрощения, на первый план выдвигает экзистенциальную, витальную силу этого разума и подчеркивает, что самая характерная его способность — это понимание. Понимание как способность к состоянию внимания и усвоения, как готовность никогда не прерывать собеседования, обмен не только одними лишь идеями, но и куда более радикально — опытом и жизнью.
Через понимание Ольга Александровна нам показывает еще одну характеристику настоящего разума — его чувствительность к тайне.
Ольга Александровна открывает нам еще одно важное понятие — мы совсем или почти совсем забыли это понятие на Западе — понятие «сердце». Сердце не как чувство, а как объединяющий центр человеческой жизни. И там, где современный мир порождал отстраняющий ум и рациональную силу, не поверяемую умом, такое сердце через нашу книгу нам дарует новую разумную силу и новую, или, если хотите, вечный ум усваивающий.
Переводчик Джованна Парравачини: Преемственность как чудо
Ольга Александровна часто читает лекции студентам в итальянском университете. Есть в Италии такая замечательная инициатива: каждый студент, чтобы сохранить память о Данте, учит наизусть три песни, и читает публично: в метро — ад, на улице — чистилище, а рядом с храмами — рай.
Они пригласили именно Ольгу Александровну из России, потому что чувствовали, что у нее и у них есть одно и то же стремление и глубокое понимание смысла поэзии Данте.
Ольга Александровна является для меня звеном в цепи великой русской культуры и духовности. Я через нее познакомилась с такими людьми, как Сергей Аверинцев, Владимир Бибихин, Наталья Трауберг. И эта преемственность, которую я вижу в ней, – это всегда чудо, потому что осуществляется через такие невероятные совпадения, такие тонкие нити, что нетрудно разгадать за ней Присутствие, которым держится вселенная. «L’amor che move il sole e l’altre stelle» («Любовь, что движет солнца и светила», — «Божественная комедия»), как бы сказала Ольга Александровна словами флорентийского поэта.
Ответственный редактор журнала «Новая Европа» Марта Карлетти Делль’Аста: Ольга Седакова — личность европейского размаха
После падения коммунизма пришло трудное время, когда снятие старых запретов, цензуры, исчезновение общего врага, потребительские веяния и особенно исчезновение великих личностей, как Солженицын, Аверинцев, отец Александр Мень, как бы остановили развитие мысли. Тогда для нас стало все труднее найти новые голоса, которые могли бы достойно и верно представлять новую, современную русскую культуру в ее самобытности.
Знакомство с Ольгой Александровной стало для нас обретением, утешающим событием, и открыло нам возможность обрести живую связь с современной реальностью России и вместе с тем с исконной ее культурой.
Надо еще сказать, что Ольга Седакова является человеком новой эпохи тем, что в ней присутствует не только русский мыслитель и поэт, но личность европейского размаха. В ней крепко сплетены обе традиции христианства — западная и восточная.
И опять нам стало очевидно, что нам именно сейчас необходимо читать таких авторов, чтобы лучше осознать наше современное положение.
Борис Дубин, социолог: Вдохновение — сила встречи
Я попробую вытянуть одну смысловую нить, она будет связана с понятием силы. Я отсылаюсь к вошедшему в книгу эссе «Символ и сила» о перекличке Пастернака с Гете.
Для нас обычны представления о силе, как о чем-то спрессованном, сжатом, тугом, замкнутом в себе и наполняющемся некой внутренней энергией.
Здесь какая-то странная сила. Она открытая. Эта символика открытости, открывания, встречи чрезвычайно значима. Эта сила — открытая навстречу. И не просто вовне открытая, а открытая благодаря тому, что есть возможность встречи. Это одновременно и предвосхищение встречи, и движущий нерв.
Речь идет, понятно, о творческой силе. Это сила вдохновения. И сразу же в эссе, о котором идет речь, говорится, что вдохновение — это опыт Совсем Другого. Далее говорится о «моем другом я» и о чем-то более общем, чем я сам.
Это общее и другое, как ни странно, не разрушает идею, символику и семантику целого, а, наоборот, как будто предполагает эту целостность. И этот момент приобщения к целому (ведущее слово здесь: при-общение), как пишет Ольга Александровна, «есть предпосылка знания, точнее, опознавания символов».
Не аллегория, а именно символ, то есть знак, который всегда обозначает границу и вместе с тем соединяет то, что он разграничивает. Это единство разграничения и соединения, открытости и самодостаточности.
В этом, видимо, и состоит сила вдохновения, творческая сила — сила, которая не отделима от символичности.
Ксения Голубович, писатель: Эта книга пронизана болью
Недавно прошел один конгресс, на котором будущее планируется как будущее, в котором есть толерантность и нет боли. У Ольги Александровны в тексте о Гете и Пастернаке сказано о разуме Просвещения как о разуме, который отказывается понимать страдание.
Мне кажется, эта книга пронизана глубоким страданием. Потому что несмотря на то, что есть много вопросов, на которые не надо отвечать, она бесконечно отвечает на эти вопросы. И в этом смысле она тоже является моментом лечения, потому что на каждый сдвиг изломанного сознания находится своя панацея, как Данте в свое время искал панацею на все ложные идеи своего времени — «Комедия» пестрит неправильными мнениями, которые он развенчивает.
Поэтому мне кажется, эта книга пронизана болью. Болью жить в это время, жить сейчас — и одновременно, как ни странно, только боль знает счастье избавление от боли. Тот, кто всегда чувствует себя здоровым, не знает, что значит выздороветь. Он не знает, что значит лежать двенадцать лет на постели, а потом встать и пойти.
И вот это счастье освобождения — это, мне кажется, та сила, о которой говорилось.
Виктория Файбышенко, философ: Безличность обыденного
Та апология разума, которая осуществляется в этой книге, противостоит не какой-то неверной модели разума, не какому-то упорствующему заблуждению относительно этого еще присутствующего разума — мне кажется, она противостоит новой постразумной реальности. И тот старый разум, который выступал держателем нормы, культурной нормы, нормы исторической жизни и так далее (а именно так его понимали еще недавно, и этот разум был, можно сказать, имманентной теологией культуры) — теперь на это место заступил опыт обыденного, опыт повседневного.
«Повседневное», «обыденное» — это очень громкие слова, но они характеризуют монархическое место того, что властвует вещами настолько очевидным образом, что даже не нуждается в том, чтобы быть высказанным. И именно с этим необсуждаемым, непроясняемым далее властным опытом обыденного и имеет дело мысль Ольги Александровны и пробивает в каком-то смысле в нем брешь.
Опыт обыденного — можно сказать, что с одной стороны, это содержание и материя современного искусства, а с другой — гуманитарного мышления, того, что занято человеком и его делами.
Опыт обыденного — это опыт, в котором нет никакого Я, в котором нет Другого и в котором нет общего. В котором Я, Другой и общее даны в качестве некоторых невротических наваждений. Тема этого наваждения — это крик бесконечно уязвленного существа, которое не может обрести идентичности, которую ищет, и этот крик в принципе не может встретить ответа.
Опыт обыденного, естественно, уже не различает истинного и ложного содержания опыта, потому что над выговариванием травмы не может быть надстроено никакой рефлексии, которая бы позволила отличить истинное от неистинного. Более того: нет Другого — нет того, чей голос мог бы послужить исцелителем травмы.
И вот именно этому опыту обыденного, который как бы предполагает, что нет человеческого лица, которое бы могло нас встретить, тот голос, который издает это бесконечно уязвленное существо, всегда теряется в воздухе — это тот опыт, который заменил собой старый возвышенный опыт истории.
Мысль Ольги Александровны вдруг становится исторической. Это «вдруг» очень важно: эта мысль посвящена в каком-то смысле самому началу вещей, тому что бесконечно индивидуальное – одновременно бесконечно общее, причем это отношение абсолютно индивидуального и абсолютно общего не предполагает никаких понятийных опосредований, как это было бы в традиционном философствовании. Оно устроено совсем иначе.
Это бесконечно личное и бесконечно общее, казалось бы, свободно от заботы об истории. И тем не менее, удивительным образом оказывается, что это и есть история.
Историческое состояние есть память о рае. Даже в тех случаях, когда эта память не может быть удержана ни в каких положительных культурных формах.
Но и забыта она тоже быть не может.
Леонид Немцев, филолог: Человек и большие вещи
Несколько лет назад, так же как эта книга, меня очень обрадовала книга Владимира Вениаминовича Бибихина «Новый Ренессанс», где последовательно проводится мысль, что мы сейчас можем находиться на пороге нового Возрождения. Точнее, эту мысль все время хочется увидеть.
Это удивительно и правдоподобно. Культура переживает состояние упадка, но отдельные личности творят тот самый Ренессанс, который, возможно, потом достанется потомкам.
Ни у кого из нас нет сомнений, что если сейчас идет «Новый Ренессанс», то его главные представители в России — Сергей Сергеевич Аверинцев, сам Владимир Вениаминович и Ольга Александровна. Каждая ее книга представляет собой целостность, равнозначную большой форме, и касается это как невозможных в нашей действительности совершенно чудесных стихотворений, так и таких же чудесных сборников прозы.
Одна из тем творчества Ольги Александровны — это то, что можно назвать «ожидаемая миром дерзость». Велико счастье, велики смыслы для того, чтобы мы отважились их принять. Ощущать свою посредственность перед столкновением с большими вещами или отважиться на равенство с ними — это разумный выбор человека. Но если бы большие вещи существовали только для того, чтобы нас унизить, им бы не понадобилось бы становиться настолько большими.
Большие вещи существуют для того, чтобы нас наполнить. Без них мы все пусты. Требование оригинальности, актуальности — это все мышление в пределах собственных границ.
Труды Ольги Александровны — это не только изящная проза и великая мысль, но это чистая аналитическая наука, избавленная от секретной терминологии, от формул для посвященных. Эта речь не знает страха разоблачения, но и страха непонимания она не знает тоже.
Примеры такой науки крайне редки, как все настоящее. Ольга Александровна своим творчеством показывает удивительную целостность знания.
Я думаю, что эффектом сегодня презентуемой книги в отдельном читательском опыте вполне может быть пробуждение сознания, получение им всего и сразу, как дар большой и целостной рациональности, вместо того раздробленного месива готовых ответов, которое подарено современному человеку уже многовековой культурой.
Александр Марков, философ: Благословение вместо прощения
Александр Марков
Эта книга — меньше всего история и меньше всего привычная история литературы или всемирная история, то есть определенное повествование о забвении, о разлуке и о том, как люди не нашли друг с другом понимания и их пути все больше и больше разошлись.
Собственно, история начинается там, где благословение заменяется на простое прощение. Где люди могут самое большое — простить себя, скажем, за ранние увлечения — допустим, в юности занимался философией, а потом раскаялся и сентиментально вспоминаю о чем-то об этом.
История начинается с изгнания из рая — с момента, когда человек осознает, что он не может вместить полноту бывшего опыта и может только как-то его отметить — каким-то своим суждением, своим умозаключением и, самое большее, простить себя.
Историк литературы, который будет писать о Данте, так и будет говорить в самом грубом виде: «Простим Данте его богословские увлечения», – как написал бы советский историк. Но в том-то и дело, что это не особенность советской, антисоветской или какой-то еще речи. Это особенность в принципе исторического жанра, которая, пусть и не в такой грубой форме, в нем самом заключена.
Так вот, в книге Ольги Александровны мы видим отказ от историзма прощения в пользу благословения. Мы видим, как Гете благословляет свои естественнонаучные занятия, Данте благословляет то богословское знание, которое он получил.
Это то же самое благословение, которое передавали библейские праотцы друг другу.
Ольга Балла, журналист: Духовная генеалогия автора
Ольга Балла
Мне бы хотелось обозначить цельность книги, как я ее вижу, и в свете этого представить цельность позиции автора.
Книга, о которой мы говорим, дает ключ к очень важным вещам нашей цивилизации — коренным.
По-моему, каждый из текстов, которые составляют книгу, повествует об одном из стержневых течений европейской духовной истории. Как будто бы о европейской интеллектуальной истории, но поскольку в каждом случае имеются в виду отношения с трансцендентным, что, несомненно, область духовного, то интеллект здесь все-таки только инструмент.
В случае Ольги Александровны, по-моему, признание инструментальности интеллекта не означает ни малейшего к нему пренебрежения. Напротив того, это статус очень высокий. Инструмент у Ольги Александровны отточен до остроты, владеет она им виртуозно, что уже само по себе является формой почтения к этому инструменту.
Перед нами ни в коей мере не проза поэта — то, что принято таковой называть, если понимать под последней преобладание образного и эмоционального начала над понятийным и аналитическим. Мы имеем дело с жесткой аналитичной прозой и чрезвычайно строго выстроенным рассуждением.
Рискну предположит, что в представляемой книге Ольга Александровна выстраивает собственную духовную генеалогию.