Он борется за каждого пациента. Иногда и не как медик — дома он пишет и продает через Instagram картины, чтобы собрать деньги для детей. Врач рассказал «Правмиру» о сложных случаях, сильных духом пациентах и чуде, случившемся на его глазах.
«Дядя Леша, а что у вас на руке нарисовано?»
Лет 10–20 назад его бы назвали неформалом и оглядывались бы вслед. Его инстаграм как у рок-звезды: татуированный человек играет на гитаре и синтезаторе, поет, пишет картину на холсте.
Алексей Завальский
Иногда маленькие пациенты, когда видят его татуировку на левом предплечье, спрашивают:
— Кто это?
— Это моя доченька.
— А зачем?
— Когда мне тяжело, смотрю на нее и становится легче.
Алексей говорит, что вопросы такие задают дети постарше, им нравится слышать то, что рассказывает доктор — глаза теплеют.
Он дежурит с восьми утра до восьми вечера. Часто случаются нештатные ситуации и непредвиденные вызовы.
После дежурства белый халат он сменит на мятую майку, шорты и поедет на велосипеде домой. Как сотни других людей в городе, доктор крутит педали. Но в это время все еще переживает за очередного ребенка или радуется, что кого-то удалось спасти.
Взрослые жалуются, а дети крепкие
В реанимацию Алексея привела сестра. Сначала — работать медбратом. Тогда он видел сложные случаи, сам принимал участие в реанимационных мероприятиях и понял, что надо стать лучшим во всем, если работаешь здесь.
Наставник наблюдал за ним и однажды задал решающий вопрос: не хочешь стать реаниматологом? На пятом курсе университета Алексей свой выбор сделал.
Когда впервые в жизни он помогал эвакуировать больного, понял еще одну вещь: санавиация — то, что нужно именно ему:
— Тогда была перегоспитализация из одной больницы в другую. Случай оказался тяжелым: ребенок на ИВЛ, постоянно получал препарат для поддержания сердцебиения. Меня впечатлило все: как укладывали его, как аппаратуру расставляли, что в машине делали, как лечение проводили.
Когда сам начал летать по краю, все навыки очень пригодились. Постепенно начал применять что-то свое и понял: это работа моей мечты.
— А почему именно с детьми?
— Со взрослыми мне морально тяжело. Они, по моим наблюдениям, больше плачутся, жалуются. Дети более благодарные в эмоциональном плане. Они более стойкие, крепкие.
Меня удивляют гематологические дети, которые уже давно болеют. Настолько стойко они свою ситуацию воспринимают. Часто наблюдал за детками на пике заболеваемости. Им говоришь: «Потерпи чуть-чуть». А они в ответ: «Вы знаете, я терплю, устал плакать по этому поводу». Он смирился с ситуацией, принял ее, но все равно борется.
Были те, кого вытаскивали из крайне тяжелых состояний. У них последний шанс, и нам всегда нужно использовать его максимально. Вытащишь такого ребенка, а он прекрасно понимает, что с ним могло быть. Потом трогательные моменты: приходит пациент с благодарностями, грамотами, своими рисунками, — заключает с улыбкой Алексей.
В его инстаграме есть видео. Волонтеры принесли врачам маски, сшитые своими руками. Они упакованы в конверты из белой бумаги. На конвертах — детские рисунки. Завальский аккуратно вынимает содержимое пакета, рассматривает рисунок, сделанный неуверенной детской рукой, комментирует: «Смотрите, какой трогательный рисунок нам прислала Варвара».
Посмотреть эту публикацию в Instagram
— Алексей, за 12 лет работы в детской реанимации были и потери. Как жить с ними?
— Есть вещи, которые не к обсуждению, о них лучше молчать. Это все непросто. Конечно, потери бывают. Это же реанимация. Хочется, чтобы такого не было, но к нам иногда поступают дети с травмами, которые несовместимы с жизнью.
Поначалу было очень сложно, я все тащил домой, продолжал об этом думать и думать. Но это непродуктивно.
Ты должен сохранять спокойствие и быть холодным, чтобы помочь другому ребенку, и еще одному, и еще.
Это ответственность огромная. От твоих действий и поступков зависит жизнь маленького человечка.
Мои мучения продолжались до тех пор, пока мне не объяснили — ушел за шлагбаум больницы, и ты уже не на работе. Совсем не думать не получается, но не впадать в эмоцию, чтобы себя не изводить, я научился. Дома я другой человек.
— Плакали когда-нибудь от таких потерь?
— Не плакал. Но был случай, когда сильно сопереживал.
Сейчас этот человек стал мне другом, тогда был коллегой — тоже реаниматолог. В тот день он дежурил. К нему приехала супруга с двумя детьми, привезли ему поесть. А когда поехали обратно, в их автомобиль врезался человек в неадекватном состоянии. Жена со старшей дочерью погибли на месте, а младшего привезли к нему же на работу — спасать.
Его сын лежал в нашей реанимации два месяца, папа приходил к нему каждый день. Состояние ребенка было крайне тяжелым. Наступил момент, когда его сердце остановилось. Папа был рядом. Мы вместе пытались реанимировать ребенка. Долго «качали» мальчишку — бесполезно. Я видел это и понимал, а он все качал и качал. Надо было остановить отца и не мучить ребенка.
К сожалению, травмы были несовместимые с жизнью. Положил руку ему на плечо и сказал, что нужно остановиться. Тяжело видеть переживания отца. И словами передать все это сложно.
— Помните самую необычную просьбу, с которой к вам обратился ребенок?
— Была однажды такая, — Алексей улыбается. — Я тогда еще медбратом работал в реанимации. Смена моя подходила к концу, я обошел пятерых детей, полечил всех по назначению. Подошел к мальчишке пяти лет и спрашиваю: «Ну, как дела у тебя?» — «Да все хорошо, только вот не спал всю ночь. Мне никто не рассказал сказку. Расскажешь?» — «Давай, — говорю, — расскажу».
Алексей Завальский на работе
Сел рядом с его кроватью на стул и начал рассказывать. А потом как провалился. Очнулся от того, что меня будит завотделением. Этот мальчик закинул ногу на ногу, видимо, понял, что рассказчик из меня так себе, и продолжил мою сказку. Получилось, что не я ему читал, чтобы успокоить, а он мне, чтобы я поспал. Вот как он, пятилетний малыш, мог все уловить? И то, что я жутко устал, и что будить не надо… Дети особенные, умные такие, чуткие — другие.
— К вам в отделение попадают дети от одного месяца до восемнадцати лет. Приходилось вести задушевные разговоры с подростками?
— Было. В основном в этом возрасте по глупости к нам попадают. Есть случаи, когда бесполезно что-то говорить. Но был такой мальчик, который научился на гитаре играть после того, как я ему рассказал, что сам играю и что это круто — все девчонки будут твоими. А у него в результате сильнейшего кровоизлияния в мозг не работала одна рука и он очень переживал. И вот он выписался, а через какое-то время его мама присылает мне видео, где ее сын с электрогитарой.
— Самый непредсказуемый случай из вашей практики. Когда планировали и думали об одном, а в итоге получилось совсем другое.
— Это, к сожалению, печальные случаи… Нет. Есть исключения. Мой первый и единственный на тот момент пациент. Я только начинал, проходил ординатуру. У мальчика — отравление угарным газом, выраженный отек головного мозга, кома третьей степени. По всем клиническим данным и результатам анализов у него был самый плохой прогноз.
Мне заведующий дал пациента и сказал, что могу пробовать на нем все тактики, но главное — не навредить. Я с ним работал три с половиной месяца. Мы пробовали все. И однажды он открыл глаза. Я пришел к шефу, сказал об этом. Он говорит: «Не придумывай, это может быть судорожным состоянием». Подошли смотреть. Я мальчишку по имени позвал, и он слабо, но попытался посмотреть в мою сторону.
Заведующий пересмотрел его историю, внимательно изучил, что я делал, и сказал: «Поздравляю, это твой первый пациент, и такой результат».
Этому «мальчику» сейчас 23 года. Он студент биотехнологического факультета. Будет создавать приборы для медицины, которые когда-то помогут человеку в критическом состоянии. Недавно этот студент пришел к нам на практику. Техники показывали ему аппаратуру и особенности работы с ней. Я его сразу узнал. Очень здорово видеть такое, радуюсь.
Когда я увидел ситуацию в Керчи — испугался
Вылет в санавиации — адреналин и неизвестность. Каждый случай как новое испытание:
— Всегда думаю, на что я способен, чему научился за это время и есть ли какие-то границы. Это проба себя в экстремальных ситуациях, вызов, ответ на вопросы — что могу сделать и как далеко готов пойти.
— Есть границы — к чему вы готовы, а к чему нет?
— Это больше связано с тем, чтобы не впасть в эмоцию от того, что происходит вокруг, собраться внутренне и делать свою работу, несмотря ни на что.
В октябре 2018 года произошли события в Керчи: политехнический колледж, взрывы и стрельба, жертвы. Мне позвонили — срочная командировка. Я на тот момент не знал, что там случилось, и был совсем не готов к тому, что увидел.
Впервые был на массовом ЧП. В этой ситуации правильно и справедливо сказать, что я испугался. Это был страх перед неизвестностью.
Приехал в Керчь с коллегой. Минут пятнадцать ходил потерянный: что, как, с чего начать — растерялся. Но друг и коллега быстро привел меня в чувство: «Леха, ориентируйся! Ты кого берешь и что делаешь?»
Потом нужно было эвакуировать людей. Позже уже все работали под руководством МЧС. Мне сказали, что буду сопровождать своего пациента до Москвы.
В мае этого года, во время отпуска, я поехал в Москву работать с ковидом в скорой помощи и санавиации. Вместе с командой других специалистов занимались перегоспитализацией пациентов из области в Москву и параллельно эвакуировали детей с ковидом по всей России. Работал под началом своего учителя по санавиации. Тоже прекрасный опыт и неизвестность поначалу. Но там была отличная команда, мы подружились и тоже со всем справились.
У нас же такая работа: раз — и ты оказался в ситуации, где некогда раскачиваться. Нужно принимать решения и действовать.
Часто бывают случаи, когда мы на месте ДТП первая и единственная скорая. Там и тяжелые случаи, и смерти — все бывает.
Не так давно был случай. Везли ребенка на перегоспитализацию, а по дороге авария с пятью пострадавшими. Останавливаемся и работаем. Нужно оценить состояние каждого, определить его тяжесть и постепенно оказывать помощь. Собрать волю нужно сразу, соображать быстро, решение принимать сию секунду.
Но это в тех случаях, если ребенок, которого везем, стабилен и его жизни ничего не угрожает. Когда приезжает скорая на вызов, тогда мы имеем право уехать. Но если ребенок тяжелый, не останавливаемся — несемся на всех парах, чтобы успеть.
Денег не было, а хотелось помочь
— В своем инстаграме вы пишете, что у каждого своя война. Ваша какая?
— За каждого ребенка в реанимации. Победа — когда удается вытащить. Хорошо, что таких исходов большинство. Но кроме того, что детям нужна помощь в больнице, бывает так, что она нужна еще и вне ее стен. Часто это деньги. У меня всегда было огромное желание помочь и с ними, но возможности не было.
В период кризиса 2008 года откровенно не хватало денег. У нас молодая семья, в 2010 году родился ребенок. Я мужчина, должен дать семье все. Но увы. Даже три рабочих места — детская инфекция, реанимация, санавиация — не спасали тогда. Дома появлялся крайне редко, работал по двое-трое суток подряд, но денег все равно не хватало.
Тогда я решил попробовать себя в бизнесе. В итоге попал на нехорошую схему. Не знал тогда, что такое существует. И благополучно заработал два с половиной миллиона рублей долгов.
На этом фоне кредиты, нехорошие звонки, сильнейшее психологическое давление. Семья не выдержала такого накала. Мы с женой расстались. Я безумно это переживал. Это была трагедия. Но потом решил: надо уходить с головой в работу, и выбивал из себя все это трудом. Занимался тем, что умею — лечил детей.
Проблемы моего погружения в «бизнес» длятся до сих пор. Я уже 12 лет живу на съемной квартире, езжу на стареньком автомобиле, который подарила мне сестра. Половина зарплаты уходит приставам, половина — на оставшиеся долги. О стабильности нет речи. Но я же мужчина, это не прибавляет радости. Жить от зарплаты до зарплаты — не придает уверенности.
Когда ты думаешь о том, что должен помочь дочери, которая сейчас живет с мамой в другом городе, когда понимаешь, что врач должен быть сыт, чтобы не думать о еде — все это выбивает. Но когда видишь, что переживают маленькие дети, как они страдают, как болеют, то все меняется. Реанимация мне в этом смысле очень хорошо показывает крайности жизни. Трудности есть у всех.
О своих проблемах знаю только я и узкий круг близких. Я очень хорошо понимаю, что когда-то будет этой истории конец. Руки-ноги есть, любимая работа — тоже. Значит, справлюсь.
Но когда понимаю, что ребенку, которого я знаю, которого лечу, нужна помощь, а я не могу ее оказать, это сильно нервирует. Вот я и решил попробовать продавать свои картины через свои же соцсети. Половина суммы от продажи идет ребенку, половина — на приобретение холстов и кистей, чтобы я снова мог что-то написать.
Так я нашел способ помочь. А писать начал не потому, что планировал на этом зарабатывать.
У меня лечился ребенок, и ему нужна помощь
В художественную школу в детстве Алексей не ходил, а рисовать начал три года назад. Говорит, что безумно хотелось что-то делать руками, но не понимал, что конкретно. Увлечение музыкой осталось, но хотелось попробовать что-то новое, чтобы развеять скуку.
Однажды после дежурства шел мимо рынка, увидел картины по номерам, решил попробовать. С шести вечера и до шести утра просидел с кистями, а утром едва дождался, когда откроется рынок — купил еще три. Постепенно брал работы сложнее.
— Удивлен тому, как изменилось цветовое восприятие мира. Стал рассматривать цвета, видеть оттенки. Даже облака для меня стали более четкими. Я стал обращать на все это внимание! А через некоторое время друзья на день рождения подарили настоящий холст, кисти и сказали, что пора переходить на другой уровень. Долго не решался. Первая работа была самая топорная, — вспоминает Завальский.
Доктор уже не мог остановиться. И однажды умудрился «поссориться» с любимым Ван Гогом:
— Подлинных полотен его не видел пока, только в электронном виде. Чем больше смотрел на его работы, тем больше видел, что состояния души наши во многом схожи. Единственное, в чем мы однажды разошлись — это «Звездное небо» в фиолетовых тонах. Я попытался его по номерам написать, но психанул, убрал.
Мне очень нравится Айвазовский. Жду сейчас внутреннего состояния, чтобы сделать живую волну. Хочется, чтобы она хоть немного была похожа на волны Айвазовского.
Свои сюжеты недавно начали всплывать в голове. Мне проще писать природу. Портреты даются сложно. А если и берусь за них, то лучше получается актеров передать. Даже не их самих, а их образ, роль. Тогда они яркие, харизматичные: Том Харди в фильме «Бронсон», Сергей Бодров в «Брате», Ума Турман в «Криминальном чтиве», Жан Рено в «Леоне», Леонардо Ди Каприо из «Однажды в Голливуде».
— В какой момент продавать решили?
— Однажды кто-то из друзей обронил фразу: «Я бы купил». А у меня к тому времени скопилось много работ. Кому-то дарил, другому продавал, просто чтобы оправдать цену расходников — рублей за семьсот. Для того, чтобы было чем платить за свое новое хобби. Потом подумал, что нужно что-то полезное из всего этого сделать. Попробовал — получилось.
Недавно увидел очередной пост о помощи. Мама мальчика Радомира пишет на своей странице о том, что объявляет сбор. Я эту семью очень хорошо знаю, слежу за состоянием мальчика уже дома.
С одного до девяти месяцев Радомир лежал у нас в реанимации. Были тяжелые роды, произошло кровоизлияние в головной мозг ребенка. Реабилитация проходила сложно. Шансы, что он будет жить, были ничтожно малы.
Благодаря родительской любви ребенок не только выжил, но и адекватно развивался до определенного периода. На фоне всех сложностей по результатам анализов у мальчика выявилось редкое генетическое заболевание. И сейчас он отстал от уровня развития сверстников года на два. Родители борются.
Я решил продавать картины, а половину денег отдавать этому ребенку. Не ожидал такого внимания и ажиотажа. Но очень рад, что это вылилось в настоящую помощь. Маме стали поступать деньги не столько от покупки картин, но и просто так.
Я рад, когда кто-то покупает мою картину. Это не просто приобретение, а помощь конкретному ребенку. Работа висит дома у человека, и он, когда проходит мимо нее, знает о том, что помог. Мне кажется, это делает лучше всех нас.
Еще неизвестно, кому помощь нужна больше: тем, кому помогают, или тем, кто помогает.
— Вы ездите к детям после того, как они выписываются. Зачем?
— Не задумывался. Чтобы вы понимали, это не заработок. Я не беру подарков и денег с родителей. Никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах.
Может, это чувство ответственности? Не знаю. Переоценил много в жизни. Я же думал, что потерпел полный крах, но когда вижу в таких ситуациях, как борется ребенок, все иное кажется не таким важным и большим. И даже если я уставший, голодный, просто еду туда. Захожу в тот дом и понимаю: все, что вижу здесь — более упорный труд, чем вся моя ситуация.
— Можно сказать, что вы таким образом спасаетесь?
— Хм… Да, наверное. Работа меня спасает, даже когда я не на работе.
Татуировки жить не мешают
— Смотрю на фото ваших холстов. Они почти все очень яркие. А каким бы был ваш автопортрет?
— Сейчас очень люблю синий. Получаю удовольствие, когда веду по холсту синим цветом, а через некоторое время издали это уже напоминает море. Люблю японскую тему, прекрасный розовый, нежный тон. Недавно журавля написал — самому понравилось.
Автопортрет? Разговариваю с вами и смотрю на него сейчас. Написал его как раз на пике личных трудностей. Он черно-белый. Так мне было проще передать себя. Фон в серых тонах. Взгляд задумчивый. В глазах своих сейчас читаю ответ: теперь я знаю, теперь понимаю.
Автопортрет
— А я вот совсем не понимаю. Смотрю на вас в соцсетях и думаю: как может стерильность доктора сочетаться с татуировками, картинами, маслом, кистями. Не тесно в самом себе?
— Может быть, и тесно. У меня безумная жажда познания — нового, необычного, таинственного. Живу с вопросами, ищу на них ответы. Иногда нахожу, но чаще нет. Просто живу и делаю то, что умею.
Те же самые татуировки появились сначала как желание выделиться, но в итоге вылились в общение с новыми людьми и приобретение друзей. Татуировка — не показатель, какой человек. Это один из вариантов самовыражения.
Я на работе настроен на решение задач. Никого из родителей детей, к которым я приезжаю, еще не смутили мои татуировки. Я всегда аккуратен, как и полагается доктору. Родителям нужно задавать четкие вопросы, порой неловкие, чтобы понять, что произошло. И тебе доверяют. Там не до сомнений и уж точно не до разговоров про тату.
Когда сделал первую татуировку, увидел, как мастера работают с асептикой и антисептикой, начал просвещать их. Помогал в выборе техники. А потом каждый мастер норовил подарить свое искусство, оставить художественный след на мне в знак благодарности за помощь. Потому их так много. Жить и работать они мне не мешают.
Реанимация — это мой детектив
«Жизнь подкидывает испытания, которые можем пройти с достоинством, или с позором уйти», — пишет Алексей в своем инстаграме. Невольно вспоминаю ситуации своего позора, спрашиваю у доктора, приходилось ли ему выбирать второй вариант.
— Бывало. Но я об этой своей особенности помню. Мне как-то предложили поработать в анестезиологии, но я отказался. Стыдливо говорю всегда: увы, анестезиологию я не знаю. Серьезная анестезиология, когда нужно провести человека в операционной от «а» до «я» — это как произведение искусства. Простые действия я выполняю, но сложные оперативные вмешательства мне даются крайне тяжело. Вероятно, я не постигну это никогда.
И все-таки мне больше нравится реанимация. Это как детектив, который начинаешь читать. Параллельно строишь догадки. И, если в конце книги они совпадают с повествованием автора, у тебя гордость: умеешь думать и рассуждать.
Почему ребенок впал в кому? Начинаешь клубочек по ниточке вести, распутывать, находишь причину, воздействуешь на нее, а потом видишь, как пациент начинает выздоравливать, и понимаешь, что твои действия привели к результату.
Анестезиология для меня — как творчество профессионального художника, а в художестве я любитель из самых простых. А стыдно потому, что по должности я врач реаниматолог-анестезиолог, а по сути — только реаниматолог.
— За что еще стыдно, какое качество не любите в себе больше всего?
— Я ленивый. Пожалуй, это единственное, что в себе с трудом принимаю. Но усиленно борюсь — работаю и занимаюсь творчеством.