В детстве она была двуязычной: родными языками для нее были русский и армянский. Ее отец, Перш Карапетович Манукян, инженер-энергетик родом из города Ахалцихе в Грузии, получил образование в Германии, окончил высшее инженерное училище в Москве, работал потом на Дальнем Востоке – и вынужден был поменять имя и фамилию на русифицированные, отсюда и отчество «Петровна», и девичья фамилия «Манукова». Папа иногда брал дочь на колени и читал ей Пушкина, которого очень любил.
Мама, Лидия Александровна Дилигентская, происходила из священнического рода. Она была врачом-педиатром и возглавляла приют для подкидышей. Семья жила в служебной квартире мамы в здании приюта в большом Божениновском переулке (сейчас это улица Россолимо). Время от времени во двор приходили милиционеры с понятыми и приносили нового подкидыша.
Мама очень много работала. Растила девочку тетя с отцовской стороны, Гаяне, которую Ирина считала второй мамой. Тетя разговаривала с ней по-армянски. «Когда я вспоминаю о детстве, меня охватывает чувство теплой защищенности», – рассказывала Ирина Петровна в одном интервью.
С мамой. 1930 год
Во время войны приют эвакуировали в Сосновку под Пензой. Ирина жила в самой Пензе с маминой сестрой, ходила там в школу – сначала в пятый, потом в шестой класс. А в Сосновку приезжала на выходные, помогала маме; об этом – ее автобиографическая повесть «Сосны шумят». Разве что главная героиня Олеся в ней – собирательный образ: она ровесница самой Ирины, но делает многое из того, что делала ее старшая сестра Елена, которую дома звали Лёся. Жизнь в эвакуации, вспоминала Ирина Петровна, была очень голодной – иногда дома был только мороженый лук, который запекали в печи и ели с хлебом – вот и весь обед. И тревожной: хуже всего были сводки с фронта.
В 1943 году семья вернулась в Москву. Электричество давали только в два часа ночи, и отец будил дочку делать уроки среди ночи. Голодно было по-прежнему, но жить стало легче: сводки с фронта теперь несли хорошие вести. И главной радостью было залезть на крышу и смотреть на салют в честь очередного города, отбитого у врага.
Еще в школе Ирина писала стихи. Ее одноклассница, дочь поэта Лебедева-Кумача, показала их отцу, тот отнесся к ним очень серьезно и заметил, что стихи талантливые – но Ирина тогда не думала становиться поэтом. В школе она учила немецкий язык, знала его хорошо. Решила стать лингвистом. Как золотая медалистка поступила на филфак МГУ без экзаменов и окончила его в 1953 году. В университете, где она тоже была отличницей (она, кстати, говорила: отличницей надо быть во всем), Ирина занималась языками германской группы: немецким, шведским и английским.
Еще студенткой она познакомилась со студентом Строгановки Львом Токмаковым; рассказывала, что на свидания к вечно голодному любимому бегала с пакетом пирожков и ватрушек. Когда поженились – пришли жить к ее родителям в коммуналку, потом родился сын Вася.
1963 год
После университета она сначала преподавала английский, а потом оставила и преподавание, и недописанную диссертацию – и стала переводчицей. Однажды шведский инженер Боргквист, узнав, что она любит шведскую поэзию, прислал ей книгу стихов и сборник шведских детских песенок для сына. Она перевела их. Захотела перевести что-то еще; нашла в библиотеке сборник шотландских народных песенок, перевела и их – с шотландско-английским словарем. Переводы свои она не собиралась печатать – переводила для шестилетнего Васи. Но ее муж, художник Лев Токмаков, отнес стихи в «Веселые картинки» и «Мурзилку», и там их напечатали. В 1961 году вышла ее первая книжка «Пчелы водят хоровод», потом – «Крошка Вилли-Винки», шотландские песенки. А через год – книга собственных стихов, «Деревья» – нежные лирические зарисовки о дрожащей осинке, плачущей иве, нарядной яблоньке:
Маленькая яблонька
У меня в саду,
Белая-пребелая,
Вся стоит в цвету.
Я надела платьице
С белою каймой.
Маленькая яблонька,
Подружись со мной.
Книжку проиллюстрировал Лев Токмаков, и творческий тандем сложился на долгие годы вперед. Сейчас стихи Ирины Токмаковой трудно представить без лаконичных, ласковых, лукавых, динамичных иллюстраций Льва Токмакова.
Маршак, прочитав ее переводы в «Мурзилке», сам позвонил ей в коммуналку, где она тогда жила, и позвал ее к себе. Заходер пугал ее: мол, Маршак тебя съест – но, как вспоминала Ирина Петровна, «он разговаривал со мной так, будто он Маршак и я Маршак».
Рекомендации для Союза писателей ей дали Маршак, Заходер и Берестов. А папа, поглядев на членский билет Союза, спросил: «А работать когда будешь?» – ему казалось, это все не очень серьезно.
Читатели сразу полюбили ее стихи – очень простые и очень родные. Они как будто в самом деле всегда были в русской детской поэзии – настолько трудно ее представить без них, как будто сами появились сразу, просто выросли из земли прямо такими, какими мы их знаем.
На самом деле, конечно, стихи не росли, как деревья, но за совершенством их формы просто не видно тщательной работы автора. Например, над четверостишием о соснах Токмакова работала два месяца, чтобы ни одно слово в нем не шаталось:
Сосны до неба хотят дорасти,
Небо ветвями хотят подмести,
Чтобы в течение года
Ясной стояла погода.
В ее долгой писательской жизни были не только стихи, но и пьесы для театра (некоторые из них она написала в соавторстве с Софьей Прокофьевой), и учебные книжки, из которых самая знаменитая – «Аля, Кляксич и буква А». Книжка эта была совершенно необычной для нашего детства: в ней не только можно, но и нужно было писать – это было очень важно по сюжету, надо было рисовать палочки – без них не было ни мостика, ни железной дороги, писать буквы, без них герои останутся без бубликов, например… А заодно читатели учились писать. Очень жаль, что сейчас ее стали издавать с уже нарисованными бубликами и палочками.
В следующей книжке – «Может, Нуль не виноват» – читатели учились считать. Еще были повести-сказки про ежика Наушку, про мальчика Ивушкина и его приятельницу, лошадь Лушу, про другого мальчика, Ростика, и его друга – бездомного пса Кешу. В этих сказках много лета, простора, поэзии – и любви. Весь токмаковский мир держится на любви и взаимопонимании: ее героям без перевода понятно, о чем говорят звери, деревья и цветы, в ее стихах разговаривают дождь, ветер и травы. В общем, понятно, что все эти языки она тоже знала – хотя, вероятно, это и есть тот самый детский язык, о котором она говорила – знаю пять языков, включая детский.
В Туркмении. 1983 год
Она много переводила – в том числе «Питера Пэна» Джеймса Барри, «Ветер в ивах» Кеннета Грэхема. Пересказала для детей баллады о Робин Гуде и пьесы Шекспира.
Кроме армянского, который она знала с детства, и трех германских языков, она выучила еще два языка – польский и болгарский, потому что дружила с детскими писателями из Польши и Болгарии. А с подстрочником – переводила с самых разных языков: литовского, таджикского, узбекского; переводила индийских, вьетнамских, нигерийских детских поэтов.
Она работала во Всемирном совете детской литературы и в Международном обществе исследователей детской литературы, была членом жюри, присуждающего Андерсеновскую премию – в детской литературе это как Нобелевская. А однажды Токмакова целый месяц прожила в Нигерии, где читала лекции по детской литературе нигерийским писателям.
Однажды мне довелось брать интервью у Ирины Петровны. Я ехала к ней с замиранием сердца: сколько я себя помню, ее стихи были частью моей жизни – это примерно как брать интервью у памятника дедушке Крылову. Она оказалась совсем не памятником – очень доброжелательной, с глубоким низким голосом, с веселыми карими глазами. На YouTube есть несколько роликов с ее интервью, где она рассказывает о семье, о детстве, о войне; там – живой голос, живые воспоминания.
Но только стихи дают представление о той спокойной, ласковой глубине, которая в ней была. Что-то сродни той речке, где жил ее Сазанчик:
Было тихо в речной глубине,
Зайчик солнечный плыл по волне,
И зеленое солнце светило,
И Сазанчику радостно было.
Вот бывают такие люди, которые были всегда – мама, бабушка. Бывают ощущения – вкус молока, солнечное тепло на щеке – то, что было всегда. А бывают стихи, которые тоже были всегда. И эти стихи – они для многих детей моего поколения тоже такой первоэлемент мира.
Купите лук, зеленый лук,
Петрушку и морковку,
Купите нашу девочку,
Шалунью и плутовку.
Или
Вот кораблик плывет,
Заплывает прямо в рот.
И, конечно, «баиньки, баиньки, прибежали заиньки», и «рыбка, рыбка, где ты спишь?»…
Она замечательно понимала детей. И внезапные вопросы: в самом деле, где спит рыбка? И веселое баловство за едой. И домашнее одиночество, когда папа и мама ушли в кино. И то странное состояние между бодрствованием и сном, когда где-то рядом ходит сонный слон. И глубокую обиду:
Я могу и в углу постоять,
Час могу, два могу или пять.
Я не брал эту запонку красную,
Ну зачем говорите напрасно вы!
И безудержную детскую радость, которой не нужны осмысленные слова, а вполне достаточно смешного слова «Плим»:
Вот прыгает и скачет –
Плим, плим, плим!
И ничего не значит
Плим, плим, плим!
Это очень крепкие стихи: в них слова отлично подогнаны друг к другу – это то, что Чуковский называл «железной дисциплиной стиха»:
Не гасите огня,
Не просите меня,
Все равно не усну,
Всю постель переверну,
Не желаю, не могу,
Лучше к совам убегу!
Они и запоминаются моментально, их даже не надо учить наизусть, и это результат долгой, беспощадной работы над словом.
В стихах Токмаковой много прелестной игры – тут вам и молодой леопард, который свалился в большой водопард, и «был кашеваром кашалот, а кашеедом кит». Но в них и много нежности, тишины, любви.
Это очень живой, яркий, одушевленный мир. В нем проталины – следы весны, у которой теплые ноги. В нем Сазанчику под водой светит доброе зеленое солнце – и конечно, только таким и можно увидеть солнце из-под воды, но для этого на него надо посмотреть глазами рыбы! В нем сугробы весной приседают на корточки, а от щенка идет лесной теплый запах.
Детская литература требует не только игры и озорства, не только взрослого мастерства и такой наблюдательности, будто ты видишь мир в первый раз. Ее просто нельзя делать без любви и радости. И все это Ирина Токмакова умела.
Радость – если солнце светит,
Если в небе месяц есть.
Сколько радости на свете,
Не измерить и не счесть.
Только радостные слышат
Песню ветра с высоты,
Как тихонько травы дышат,
Как в лугах звенят цветы.
Только тот, кто сильно любит,
Верит в светлую мечту,
Не испортит, не погубит
В этом мире красоту.
В мастерской Льва Токмакова. 1989 год
Фото из семейного архива Токмаковых