Евгений Ройзман, мэр Екатеринбурга: «У нее был гигантский нерастраченный материнский запас»
Мы были знакомы давно – я в свое время нашел Лизу, чтобы ей вручить народную премию – серебряную статуэтку льва. Потом мы с ней работали, и она ко мне отправляла на реабилитацию детей, мужчин, женщин. Она включалась во все ситуации, когда меня в очередной раз пытались посадить в тюрьму, помогала мне.
Мы очень серьезно работали вместе в 2010 году, на пожарах, где она была координатором по всей стране, а мы тушили у себя в заповеднике на Денежкином камне.
Мы были в федеральном комитете «Гражданской платформы» с Прохоровым, то есть во многом совпадали и по политической линии. Я у Лизы часто бывал, мы выступали с ней как соратники в самых разных ситуациях, и у нас были добрые, близкие отношения. Благодаря ей в в Свердловской области открылся первый хоспис – мы об этом договорились с губернатором Мишариным, сейчас открылся второй хоспис на территории Екатеринбурга, первый в городе, и Лиза тоже принимала в нем непосредственное участие. Мы много лет вместе – только работали лет десять, а знакомы были и раньше.
Сейчас начинают говорить о будущей канонизации доктора Лизы – смею вас заверить, это не самый подходящий персонаж.
Лиза не была святой, это было бы неправдой. Она жесткая, волевая, искренняя. Она сама перевязывала на Курском вокзале бомжей, сама кормила, ухаживала. У нее был гигантский нерастраченный материнский, женский запас, и она тратила его на обездоленных и тех, кто нуждался в помощи. Вот и все.
Артур Шомахов, президент компании Shiawasedo Inc: «Она открывала любые двери»
Про Лизу мне писать больно.
Я ехал из Кобе в Осаку, когда в поезде мне попалась новость РБК о том, что упала «тушка» и погибло много людей. Первые сообщения, как это обычно бывает, были путанные. Кто-то писал, что Лиза не прошла контроль, кто-то – что она была в списках, но опоздала. Когда я прочитал эти несколько строк, у меня было ощущение, что мне в бок всадили нож. Я написал Лизе пару смсок и в мессенджер в фейсбук, но ответа не было. Обычно мы отвечали друг другу моментально.
Я стал писать всем, до кого мог дотянуться, но мне говорили все то же самое: что в новостях перечислили погибших, но ее имени не было, что на выходных она пряталась от людей, что с ней все должно быть в порядке…
Однако телефон и мессенджер молчали, и я тогда подумал, что все, это все. Я видел, как мои друзья цеплялись за шаткое «она не прошла контроль», но меня именно это пугало больше всего. Лиза? Не прошла контроль? Это история была не про нее. Она открывала любые двери. Она добивалась, чтобы ей выделяли целые самолеты для раненных детей, а тут она «не попала на военный борт»? Да вы смеетесь, что ли?
А потом пришло подтверждение о гибели, а я как раз покупал подарки в Осаке к Новому году, стоял в магазине и не мог дышать. В это было невозможно поверить.
Когда я прилетал в Москву, всегда приезжал к ней в подвал – эти две комнатки назывались громким именем фонд «Справедливая помощь». Привозил какие-то сувениры и обязательно заходил в кондитерскую Paul на Пятницкой, набирал целую коробку разных пирожных и только потом шел к ней. Мы садились на кухне и курили. Иногда это было довольно долго, иногда на бегу. Она рассказывала про Россию, про свои поездки, а я рассказывал про Японию.
Как я понимаю сейчас – нам нужны были эти встречи.
У нас была такая традиция: Лиза наливала чай, а я делал скорбную мину и жаловался, что к чаю нет вообще ничего, на что Лиза отодвигала коробку, набитую пирожными, на край стола и говорила: «Не фига, пойдешь и купишь себе еще, ты уйдешь, я поделю между своими!». Тут мы смеялись и доставали еще по сигарете.
Популярность у Лизы была невероятная, просто один из многих примеров: я летел из Токио в Москву, и со мной были две громадные коробки – инвалидные кресла. Я написал в фейсбук: мол, ребята, нужна надежная помощь, я лечу дальше, а мне надо, чтобы меня встретили в Домодедово и отдали коляски в руки доктору Лизе. Просто такси не подходило – надо было, чтобы коляски встретили и вручили ей в руки.
Фейсбук у меня взорвался: руку помощи протянули несколько сотен человек – потому что это было для Лизы.
Наверное, я мог бы написать какие-то более интересные и более масштабные истории, но сейчас память выдергивает именно эти картинки: маленькая кухня, забитая коробками, крепкий чай, сигареты и Лиза.
Я иногда захожу к ней на страницу, смотрю ее ленту, и мне кажется, что вот еще секунда, и она напишет: «Когда ты будешь в Москве и где мои коляски, Артур?!» Она умела быть очень настойчивой во всем, что касалось ее подопечных.
Ройзман у себя в ленте написал: «Я люблю тебя, Лиза. Мы все тебя любим». Я не смогу написать лучше. Я тоже люблю тебя, Лиза. Время пройдет, дурной туман рассеется, все станет на свои места.
Вот только кто будет теперь кормить твоих бездомных у московских вокзалов, что будет с твоим детским домом и что ждет твой фонд – я не знаю.
Николай Беляков, сотрудник МОО «Справедливая помощь»: «Она семье уделяла меньше времени, чем людям»
— Как Вы познакомились с Елизаветой Петровной?
— Это было девять с чем-то лет назад – я служил в ЧОПе «Спецназ-ветеран «Витязь», и Елизавете Петровне понадобился личный телохранитель, так как она занималась тем, что помогала одиноким старикам, у которых обманным путем отбирали квартиры – она обращалась к юристам, ходила по судам и не давала это делать. Я провожал ее до дома, ездил с ней по ее делам, следил, чтобы ей ничего не угрожало со стороны аферистов.
— И, насколько я помню, она просто позвала вас к себе.
— Да, я проработал телохранителем года полтора, постепенно угроза стала ослабевать – риэлторы поняли, что она будет находиться под охраной, и перестали лезть туда, где она заступалась. Конечно, за эти полтора года мы познакомились, я видел, чем конкретно она занимается, ездил с ней к умирающим больным, летал к Ройзману в «Город без наркотиков», и меня так тронуло, что есть люди, которые этим занимаются, что когда она меня спросила: «Не хотел бы, Николай, работать у меня на постоянной основе?» – я ушел из ЧОПа к ней. Меня вообще всегда поражало, что такая хрупкая женщина – и столько силы. Во мне это все перевернуло. Поэтому я к ней ушел и остался с ней до конца.
— Каковы были ваши функции в фонде?
— Мы делали все – как и она. Мне как раз понравилось в фонде то, что все они занимались всем, не было прямых закрепленных обязанностей: вместе кормили бездомных, ездили к больным, выдавали продукты питания, собирали посылки, ходили с кем-то говорили, по выходным помогали бабушкам сделать какой-то мелкий ремонт… Конкретных обязанностей не было – это было общее дело, и это было здорово.
— И Елизавета Петровна тоже в этом участвовала?
— Да, конечно. И мне на душе всегда было очень хорошо оттого, что все-таки существуют такие люди. Ей ничего не было безразлично. Это на меня очень сильно повлияло.
— Бывало ли, что вы были с ней не согласны – что, может, это не стоит делать, пусть этим занимаются компетентные органы или еще кто-то?
— Да, бывало такое – я просил ее куда-нибудь не лезть, а сначала посоветоваться… Однажды мы ехали домой, а на улице была драка: несколько мужчин избивали одного, так она заставила остановить машину, выскочила и кинулась их разнимать. Я – бегом за ней, потом, конечно, немножко ругался – нельзя так, говорю, можно было хотя бы сказать! Но это был такой порывистый человек, который, не раздумывая, бросился помогать тому, кого избивают.
— Что поддерживало доктора Лизу в ее деятельности?
— Нас поддерживали люди. Было очень приятно, когда мы выезжали по занятым территориям, нам по нашей просьбе на два часа раньше подавали вагон, чтобы мы могли загрузить раненых детей, когда люди бесплатно делали для нас еду, приносили. И даже на украинской территории на каждой станции, где останавливался поезд, к нам подходили медики и спрашивали, нужно ли чем-то помочь. И она была очень добра к тем, кто ей помогал. Были, конечно, люди, которые были не согласны с тем, что она делала, – это и понятно, это всегда так.
— Как Елизавета Петровна, человек, который постоянно видел страдания и несправедливость, относилась к Богу, говорила ли она когда-нибудь об этом?
— Точно могу сказать, что она была верующим человеком, и всегда очень хорошо относилась к верующим. К нам приходили бабушки, дедушки, приезжали из монастырей, привозили ей иконки, разговаривали. И она всегда находила время на эти разговоры.
— Она никогда не говорила о своем личном отношении к вере?
— Мне кажется, у нее и времени не было думать на все эти темы, потому что она была очень занятым человеком, и мне, например, было неудобно лишний раз ей позвонить, когда меня просили знакомые: «Ну вы же с ней работаете, знаете». Я говорил: «Человеку тоже надо отдыхать – она не может помочь всей России и со всеми побеседовать». Она была бы и рада, но приходилось что-то откладывать. Но мы старались отвечать на все письма, по возможности посылали посылки.
— Есть ли какая-нибудь особенно вам памятная история, связанная с Елизаветой Петровной?
— Все памятные, потому что считаю ее своим боевым другом, так как сам участвовал в первой войне. Самое памятное – это первый год войны, мы на автобусах под обстрелами едем через блокпосты с детьми и их мамами. И на одном перекрестке – нам оставалось километров пятьдесят до Константиновки – нас остановили представители вооруженных сил Украины. Как правило, нормальные бойцы без масок, а в масках националисты, которые зверствовали. Нас остановили люди в масках. Я был единственный мужчина, и меня, мягко говоря, вытащили из автобуса на допрос. Так вот, она выскочила за мной – защищать. Это поразительно, потому что они могли ее сразу расстрелять. А она кинулась заступаться… Поэтому я с ней был до конца.
— Ее работа была – особенно в последние годы – очень опасной. Доктор Лиза никогда не говорила о том, что будет с фондом, если ее не будет?
— Нет, вы знаете, мы об этом не задумывались. Она меня поражала вот этим чувством, что ничего плохого не произойдет. Был случай, когда нас обстреливали, я сидел курил, она отошла в туалет, возвращается и спрашивает: «А чего ты не убегаешь? ООН вон все разбежались» Я говорю: «А смысл? Ну завалит плитами – будем мучиться. Или судьба, или не судьба». И она села со мной, и мы с ней сидели вдвоем до конца обстрела. Такой у нее был – мужской, что ли – характер.
— Было ли что-то, чего она боялась?
— Только очень сильно переживала, что мы не сможем спасти, довезти кого-то из детей. За каждого, будто это были ее родные дети.
— Я слышала, что как специалист по паллиативу, она для каждого пациента, который уходил, находила какие-то простые и успокаивающие слова.
— Да, да. Мы же не только возили детей – мы занимались и умирающими больными. Мы ездили к ним и беседовали. Они хотели поговорить не потому что это спасет или продлит их жизнь – просто чтобы поговорить. Они звонили ей, она звонила мне, и мы выезжали. Мне кажется, она семье уделяла меньше времени, чем людям. Иногда мы с ней шутили, что нас скоро выгонят из дома, потому что, например, когда мы привозили детей на лечение, мы брали к себе мам, если их не пускали в больницу – бывали случаи, когда там дети могли оставаться только одни. Приходилось их как-то размещать, а поскольку размещать было негде, мы размещали у себя, и смеялись, что мужья-жены нас выгонят. Но мы видели, что делаем нужное дело. Я знал, на что шел. Раз женщина может это делать, то почему бы мужику это не выдержать?
— Как вы думаете, где она брала на это силы? Ведь даже ничтожная часть того, что она делала, требовала гигантских душевных ресурсов.
— Честно – сам не знаю. Во мне уже столько сил не было…
— Вы помните последнюю встречу или разговор с Елизаветой Петровной?
— Да. Я лежал в институте Шумакова, мне делали операцию на сердце, я не знал, что она летит в Сирию. Она мне позвонила, я поздравил ее с тем, что она стала лауреатом, и мы решили встретиться на следующей неделе. Это был наш последний разговор.
— Как думаете, что будет дальше с фондом?
— Сейчас самое главное, чтобы ее душа упокоилась, чтобы ее, наконец, похоронили… Что касается фонда, то нам многие звонят из-за границы, из Донецка, предлагают помощь, сопровождение и так далее. Вы не представляете, сколько людей хотят помочь. Очень хотелось бы, чтобы осталось если не все, то хотя бы часть того, что она делала.
Записала Ксения Кнорре Дмитриева