В День матери «Правмир» публикует отрывок из книги Дианы Машковой «Я — Сания. История сироты», которая этой осенью вышла в издательстве «Эксмо».
В поисках семьи
Сания Испергенова. Фото: Facebook
Ответ от матери на письмо, которое я отправила ей после девятого класса, так и не пришел. Я долго ждала, переживала и задавала себе вопросы. Письмо не дошло? Мама не поняла, что я больше всего на свете хочу ее увидеть? Или я не нужна… Последняя догадка — о том, что она прочла письмо, но не захотела ответить, — ранила слишком сильно. Я даже думать об этом не могла…
Еще учась в школе, я начала искать маму через социальную сеть «Одноклассники». Мы жили в ЛТО, там был интернет-клуб: можно заходить, оплачивать доступ и сидеть в интернете целый час. Стоило это семь гривен. Я уже знала к тому времени фамилию, имя, отчество, год рождения мамы и по этим данным быстро ее нашла. Увидела, как она выглядит сейчас — все-таки немного похожа на меня, — посмотрела на ее детей. Их оказалось четверо. Долго собиралась с духом, чтобы написать ей сообщение в Сети. Отправила. Ждала ответа, безумно переживала. Но она и теперь молчала. Я написала еще раз. И еще. Я написала много писем, но она не ответила ни на одно.
Тишина была сродни ударам ножа. Очень больно. Постепенно, через ее профиль, я вышла и на других родственников — их у мамы в друзьях оказалось огромное количество. Я смотрела, с кем она общается чаще всего, просматривала их профили и стала чем-то вроде привидения в своей кровной семье — читала публикации родных, наблюдала за ними, разглядывала фотографии, но никак не проявляла себя.
После выхода из детского дома я решила во что бы то ни стало получить информацию о родных. Мы с [психологом] Эсландой Борисовной пошли в социальный отдел и попросили выдать мои личные данные — все, какие есть. В первую очередь мне нужны были адреса. Но, Господи, что тут началось! На меня накричали и выгнали в соседний кабинет. Эсланду Борисовну заперли в отделе, приперли к стене и стали воспитывать: «Это же ребенок! Вы понимаете, что вы творите?! Для нее будет слишком сильный удар!» Меня всегда поражало, что в детском доме каждый сотрудник, каждый делопроизводитель разбирается в детской психологии лучше, чем психолог. Все взрослые прекрасно «знали», что нужно нам — детям! Хотя не понимали в этом абсолютно ничего. И, несмотря на то что всегда фатально ошибались, продолжали гнуть свою линию.
Да, я знаю, что в стране есть тайна усыновления. И усыновленные не имеют права на информацию о себе, не могут ее получить из-за этого странного закона. Но при чем тут я?! При чем тут сироты, которых никто и никогда не усыновлял?!
Почему мы, срастаясь с мыслями о матерях, не имеем права знать о своем происхождении, о своих родителях? Это важно! Для меня это важнее всего на свете — было и остается сейчас.
Я не могу жить, не понимая, кто я, откуда взялась и почему именно со мной все это произошло.
— Зачем тебе это нужно?! — орали на меня специалисты. — Это никому не нужно! Они тебя забыли. Они тебя бросили! Ты что, не понимаешь?
Да откуда им было знать?! Все меня бросили или не все?! Может, не все родственники знали о моем существовании! Но сотрудники обрабатывали Эсланду Борисовну и меня. Стыдили нас. Гнали прочь и не хотели давать никакой информации. И это при том, что мне уже исполнилось восемнадцать лет! При том, что не было закона, который запретил бы мне знать правду о самой себе. Мы держались и настаивали на своем. Просто просили данные и никуда не уходили из кабинетов, по которым нас развели.
Устав от нас, сотрудницы выдали наконец адрес бабушки — правда, индекс не написали из вредности, но его легко можно было найти в интернете — и заодно, в довесок, шлепнули на стол мои фотографии из дома ребенка. Я увидела их, и на меня волной нахлынул ужас: словно я снова оказалась там, в этом аду. Сначала не хотела брать снимки, но потом поняла, что не надо отказываться — это тоже моя история и единственная возможность запомнить, какой я была в детстве.
«Привет, может, мы родственники?»
Адресом бабушки я тут же воспользовалась — села и написала письмо. Только отправить не успела: словно по волшебству, вечером того же дня на меня через «Одноклассников» вышла двоюродная сестра. Ее зовут Айгуль. Наверное, она обратила внимание на то, что я заходила к ней в профиль.
Айгуль написала: «Привет! У моей мамы девичья фамилия тоже была Испергенова. Может, мы родственники?» Я ответила: «Может быть», — и написала, что я старшая дочь ее родной тети, только выросла в детском доме. Конечно, она не поверила. Потребовала факты.
И я ей рассказала свою историю. Что я родилась 10 декабря 1992-го. Что мою маму зовут так и так. Что она оставила меня в родильном доме и написала бумажку «заберу ребенка в течение 3 месяцев», а потом бесследно пропала. Айгуль оказалась потрясена! Тетя была для нее примером прекрасной матери, обожала своих четверых детей, души в них не чаяла, сложно поверить в то, что она так поступила со мной, своим первым ребенком.
Я стала кидать ей другие факты. Что мама окончила Тимирязевскую академию. Что у нее день рождения такого-то числа. Что сама она из Челябинской области и сейчас там живет. Что у мамы есть две старшие сестры. Я даже написала адрес бабушки, который мне выдали в соцотделе. Только тогда Айгуль поверила мне и спросила, может ли она рассказать все это своей маме — моей тете. Я разрешила.
И через некоторое время двоюродная сестра написала мне снова: сказала, что ее мама приглашает меня к ним в гости. Мы с Эсландой Борисовной стали собираться в Челябинск — я очень хотела увидеть свою семью, жила мыслями об этой встрече, но боялась ехать одна.
И вот мы купили билеты. До отъезда оставались считанные дни.
Она — не твоя мать
В тот вечер я сидела дома, смотрела «Звездочки на Земле» — первый фильм, который заставил меня плакать, до этого не плакала ни над одним. Чужие истории не вызывали у меня жалости или глубоких переживаний. Боли хватало своей. Но в этом фильме был такой момент, когда родители оставляют своего сына, главного героя, в интернате. А сами уезжают. И вот на этой сцене я почувствовала невыносимую боль. У меня внутри все взорвалось, соединилось воедино с чувствами этого мальчика.
Сижу я рыдаю, и в этот самый момент от Айгуль приходит длинное письмо через «Одноклассники»: «Здравствуй, Сания. Я была сегодня в гостях у своей тети, твоей мамы. У меня получилось вызвать ее на личный разговор. Она сказала, что она не твоя мать. Тебя родила другая женщина, а тетя просто дала ей свой паспорт, потому что та была без документов и ее не брали в роддом. Она ее толком не запомнила. Прости. Я думаю, тетя говорит правду. Но зато она знает твоего отца и давно ищет его сама…»
Там были еще слова, очень много текста, но я не могла дочитать. Уже после слов «ОНА НЕ ТВОЯ МАТЬ» у меня началась истерика, все поплыло перед глазами. В ответ я смогла отправить Айгуль только многоточие.
Девятнадцать лет жизни… Непрерывные мысли и мечты о маме. А в итоге — она НЕ МОЯ?! В ответ на многоточие Айгуль написала: «Ты плачешь?» Я ответила вопросом на вопрос: «А как ты думаешь?» И больше ни на что не было сил.
Я отключилась от Сети. Легла на диван — не могла ни стоять, ни сидеть: у меня подкашивались ноги, и все тело дрожало как в лихорадке — и рыдала взахлеб. Я перестала понимать, что творится в моей голове. В один миг разрушилось все, на что я опиралась многие годы. Все, что не давало мне сойти с ума в детском доме, — любовь к маме, моя бесконечная преданность ей одной. И надежда на встречу.
Я не помню, сколько прошло часов, но открылась дверь и в квартиру вошла Полина, моя одногруппница по колледжу. В тот год она жила у меня, потому что ей не досталось общежития и не было денег снимать квартиру.
— Что случилось?!
Она испуганно склонилась надо мной. Что-то говорила. Но я не понимала ее слов, они доносились до меня, словно сквозь вату, и ничего вразумительного ответить ей не могла.
— Я из капусты?! — прорыдала я ей в лицо. Полина отшатнулась. — Скажи, я из капусты??? — закричала я так, что стекла на окнах задрожали.
Я не понимала, как так можно было со мной поступить! Бросить тогда. И снова предать сейчас. Почему так?! За что?! Ведь я мечтала только о ней и отталкивала всех остальных.
Сумасшедшая привязанность к матери, которую я никогда в жизни не видела, спасла меня от падения в бездну и в то же время сыграла со мной злую шутку — выбила почву из-под ног. Не дала ни к кому другому приблизиться.
Полина продолжала задавать мне вопросы, но я не слышала их. Я даже не видела ее — все как в тумане. Мне было тошно от ее присутствия. Чего она хочет от меня? Что она, «домашняя», может понять в моей беде? Я встала и в чем была ушла из квартиры.
Всю ночь ходила по улицам, рыдала и не могла остановиться. Это оказалось слишком больно. Так больно, что даже я, человек, познавший в жизни немало травм и обид, не могла этого вынести. Я не понимала, за что они так со мной. Я думала, думала, думала. И шла, шла, шла — просто для того, чтобы не сойти с ума. <…>
Девочка из ниоткуда
Пришла домой только утром, взяла свои кисточки-краски, долила в бутылку воды и пошла рисовать. Хорошо, в колледже шла практика — занятий в тот день я бы не выдержала. Приехала на пленэр, села на свое место и весь день сидела, не шевелясь, погруженная в свои мысли.
Меня словно подбросили в воздух, лишив почвы под ногами, и я болталась теперь между небом и землей. Как так вышло, что я оказалась из ниоткуда? Как ребенок родился, если не было ни матери, ни отца. Я просто не понимала этой истории, она не укладывалась у меня в голове. Сидела и, не обращая ни на кого внимания, мысленно говорила с мамой. У меня в голове толкались, наскакивая один на другой, бесконечные вопросы.
«Скажи, какая другая женщина, если записали меня на тебя? Если ты не возражала против этого в суде и много лет платила алименты? Для чего это, если ты не моя мать? Что здесь пошло не так? Кто тогда дал мне имя, если не ты? Чего ради я ношу твою фамилию? И почему ты не запомнила эту женщину, не можешь ничего о ней рассказать?! Ты доверила ей свой паспорт и свое имя, ты должна была знать, кто она! Не может такого быть! Я не верю тебе, не верю!»
Я все это крутила, крутила в своей голове, и у меня ничего не сходилось. И только потом — как вспышка — внутри прозвучали слова Алии Имировны, которые она сказала давным-давно: о том, что, скорее всего, мама отказалась от меня, потому что в казахской традиции принести в дом внебрачного ребенка — позор для всей семьи.
Мою маму бы прокляли и никогда не простили. Она стала бы изгоем, не смогла никогда больше выйти замуж и родить еще детей. Возможно, в этом причина? И она до сих пор боится своего позора, боится, что ее проклянут? И постепенно, через эти объяснения, я пришла к мысли, что не могу ее осудить. Может, обстоятельства были куда сильнее ее — девочки-студентки. Ей никто не помог, никто не поддержал. А может, она и вправду не врет? Я ведь не знаю! Мы не сдавали анализы ДНК, чтобы на сто процентов убедиться, где правда, где ложь. Только если мы обе пройдем обследование, все, наконец, проявится. А пока…
То лето было самым тяжелым в моей жизни. Я потеряла мать, так и не успев обрести ее.