В издательстве «Никея» вышел сборник рассказов протоиерея Владимира Гофмана — «Персиковый сад». Предлагаем вашему внимаю один из рассказов из новой книги.
В дверь позвонили. Сначала один раз, потом как-то неуверенно другой. Лешка Карман, матерясь, поднялся с дивана и пошел открывать. На кухне уже возилась соседка. Через разрисованное немыслимыми красками, треснутое посередине дверное стекло врывались яркие солнечные лучи, вычерчивая на полу веселые узоры.
«Кого еще там принесло?» -недоумевал Лешка, в глубине души надеясь, что это не милиция.
За дверью стоял Михалыч, нищий из вокзальной подземки. Он был одет в красную спортивную куртку, разорванную на рукаве, и ярко-синие спортивные брюки из плащовки с белыми по-генеральски широкими лампасами. На затылке чудом держалась зеленая вязаная шапочка. Устойчивый аромат «Окского» заполнял все пространство лестничной клетки.
— Здорово, Алексей Петрович, — моргая красными глазами, сказал Михалыч бодрым голосом и протянул Лешке руку. — Мир дому сему, а мое вам с кисточкой!
— Обойдешься, — огрызнулся тот и, не протягивая руки, пропустил нищего в прихожую. — Чего приперся? Выпивки у меня нет.
— Потолковать надо, Леша.
Михалыч стянул с головы шапочку и смял ее в руке.
— Ну, проходи, коли потолковать. Только о чем мне с тобой толковать то, вроде, не пересекаемся?
Настроение у Кармана было хуже некуда. Вчера день не задался: не «нащипал» почти ничего, а вечером продулся в «храп» и потому, как лег спать злым, так злым и проснулся.
Они прошли в комнату. Стола у Лешки не было. Вся обстановка состояла из старого видавшего виды дивана, двух стульев и рахитичного кактуса на подоконнике. Его хозяин поливал пивом, проводя, как он говорил, научный эксперимент: способен ли цветок заболеть алкоголизмом? Эксперимент, по всей видимости, давал положительные результаты. К стене над диваном была косо приколота булавкой бумажная иконка Божией Матери. На полу стояла пепельница в виде русалки, полная окурков. Михалыч примостился на краешке стула, а Карман развалился на диване. Закурили.
— Так зачем пришел? — повторил свой вопрос хозяин.
— Григорий-безногий помер, — кашляя, сказал Михалыч и заглянул Лешке в лицо.
— Иди ты!
— Вот те крест! — Нищий попытался перекреститься, но у него ничего не получилось, и он стал шумно дышать на толстые, поросшие черными волосами пальцы.
— Когда?
— Ночью, значит. Мы вчера, это, хорошо заработали у собора, праздник был. Выпили, конечно, изрядно, ну и…
— Погоди. Помолчи пока.
Лешка встал, подошел к окну. На улице светило солнце, над голыми деревьями кружили грачи. В груди у Лешки заныло. Григорий был его другом. Ногу он потерял в Афганистане, на войне, а жену здесь, после войны — ушла она от инвалида в поисках лучшей доли. И плюнувший на все Григорий собирал милостыню у кафедрального собора, которую в тот же день и пропивал, уверяя приятелей, что скоро начнет откладывать из подаяния на лучшую жизнь. Лучшая жизнь тем временем проносилась мимо; Лешка и Григорий видели ее, летящую в «мерсах» и «вольвах» по широким проспектам к шикарным ресторанам. У лучшей жизни были откормленная розовая ряшка и золотая, в палец, цепь на складчатой шее, бумажник величиной с портфель и веселые длинноногие подружки, густо раскрашенные и не для того, чтобы спрятать фингал.
Григорий, напившись к вечеру всякой дряни, плакал, вспоминая войну, ругал власть и «новых русских», призывал собутыльников к революции и хватался за костыль, если кто-нибудь был против. На лацкане мятого пиджака он носил пластмассовую октябрятскую звездочку, никому не позволял касаться ее руками и гордо называл своим «орденом Красной Звезды». Короче говоря, мужик он был хороший — кореш, одним словом, хотя воровским делом, в отличие от Кармана, никогда не промышлял. Среди нищих и всей привокзальной блатоты пользовался уважением.
— Так от чего, говоришь, умер-то? — спросил Лешка, давясь сигаретным дымом.
— Ага, — оживился Михалыч, — вот слушай: мы вчера взяли еще домой пару бутылок, а с нами Наташка-рыжая…
— Опился, что ли? — перебил Карман.
— По всей видимости, Леша, опился. Я так думаю. Сердце остановилось. Когда мы свалили, он прикемарил малость. А ночью, сам знаешь, ему бы дозу принять, да кто принесет? Один жил, бедолага… Какое ж сердце выдержит такие нагрузки? Блаженны чистые сердцем, как говорится… Так что, преставился…
— «Сердце остановилось», — передразнил Лешка. — Тоже мне, врач скорой помощи нашелся!
— Так у собора наши говорят. Дескать…
Лешка взял со стула куртку.
— Пойдем.
От дома, где жил Карман, до Григория пять минут ходу — мимо собора, а там в переулок, второй дом направо, под тополем, — вот и пришли. Михалыч брел сзади, что-то бормоча себе под нос. Лешка его не слушал. Обходя огромные апрельские лужи, он думал о своем друге. Мысли были тяжелые, как бревна на лесоповале в Заветлужье, где он сидел последний раз. Они лезли в голову, глухо ворочались там, давили на мозги.
Вот был человек, воевал, по госпиталям валялся, терпел все, что Бог посылал… Ну, может, не всегда терпел то, а кто стерпит, скажите на милость? Выпивал, конечно. Иногда лишнего. А покажите, кто не выпивает? Власти ругал? Так кто их не ругает нынче? Он, пожалуй, имел на это право и все основания. Да-а… Мечтал скопить деньжонок, уехать в другой город, начать новую жизнь, а тут на тебе — бац, и в ящик! Такие дела: думаешь завязать, а к тебе с понятыми.
У подъезда топтались несколько нищих. Они знали, что Лешка был приятелем Григория, и издалека приветствовали его.
— Ты, Леша, туда не ходи, — сказал один из них по имени Евлампий, бородатый мужик в длинном женском пальто болотного цвета. — Там щас менты, и все такое. — Пойдем лучше помянем Григория-то?
— Ты, я вижу, уже помянул.
Евлампий снял спортивную шапочку и вытер ею свою блестящую лысину.
— Само собой. Как положено. А с тобой-то?
— Со мной другие помянут.
— Что-то ты нынче не ласковый.
— А я не баба, чтобы тебя ласкать.
— Ладно-ладно, я ведь так это, к слову.
Он снова натянул на голову шапку и, прихрамывая, побрел к товарищам.
На звоннице у собора ударил колокол.
— Царство Небесное Григорию-безногому, — перекрестился Михалыч. На этот раз ему удалось осенить себя крестным знамением. Глядя на собор, он повторил это трижды.
Все помолчали.
Фото: Яков Кор (Александр Коряков), photosight.ru
Хотелось увидеть покойного, но подниматься в квартиру Лешка поостерегся. Евлампий-ханыга прав — лишний раз рисоваться перед ментами себе дороже.
— Жене сообщили? — спросил он у Михалыча.
— Сообщили, — ответил тот. — Да вон и она сама, легка на помине.
— Богатой будет, — заметил Евлампий, с прихлюпом вытирая нос рукавом.
— Уже богатая, — хмыкнул Михалыч.
К подъезду подъехала «Ауди» цвета мокрого асфальта. Из нее вышли мужчина в длинном черном пальто и серой с изогнутыми полями шляпе и женщина в короткой шубке и черном кружевном платке.
Карман бросил окурок и направился к ним.
— Извините, — обратился он к женщине, — можно на пару слов?
Та посмотрела на своего спутника и ответила:
— Я вас не знаю.
Карман усмехнулся.
— Я вас тоже. Но вы — жена Григория?
— Бывшая жена. Что вам нужно? — Женщина окинула его с головы до ног подозрительным взглядом.
— Мы с Григорием были друзьями.
Она презрительно усмехнулась.
— У него было много друзей… Особенно в последнее время.
— Пошли.
Мужчина в длинном черном пальто взял ее под руку.
— Подожди, браток, успеешь.- Голос Кармана зазвенел.
— Что такое?
Лешка помолчал, выразительно глядя на мужчину, и обратился к женщине:
— Я действительно был другом Григория, и мне его смерть не безразлична. Не хочу вас обидеть, но мне хотелось бы поучаствовать в расходах на похороны…
Даже если бы Карман очень напряг память, он ни за что не вспомнил бы, когда ему доводилось разговаривать этаким светским тоном. С адвокатами, и теми он не был так вежлив. Это требовало больших усилий.
— Мы не нуждаемся в вашей помощи, — уже мягче сказала женщина.
Он согласно кивнул.
— Да. В этом нуждаюсь я.
Кажется, женщина что-то поняла. Она молча смотрела на небритого и небрежно одетого Лешку. У него царапнуло сердце.
— Вот, возьмите, пожалуйста, — выдавил он и сунул руку в карман. В кармане хрустнули бумажки. Он вытащил их, три пятисотрублевых купюры, все, что осталось после вчерашней игры.
Лешка протянул деньги женщине.
— Не бери, — строго сказал мужчина.
Захотелось дать ему в морду, но Карман сдержался. Поглядел только на «лучшую долю» Григорьевой жены с прищуром. Мужчина заметно заволновался.
— Хорошо.- Женщина взяла деньги. — Я вложу их в кладбищенские расходы. Как вас зовут?
— Кар… Алексеем. — Карман повернулся и пошел к одиноко стоящему на детской площадке Михалычу. Остальные нищие уже разбрелись по своим постам — смерть смертью, а дело остается делом. Кто не работает, тот не ест. «И не пьет!» — дополнял апостола Павла начитанный в Писании привокзальный экзегет Михалыч.
Пока Лешка разговаривал с бывшей женой Григория, он сбегал в ближайший киоск и принес бутылку водки.
— Будешь?- спросил старый богохульник, разливая водку в два прозрачных пластиковых стаканчика.
— Буду, — сухо ответил Карман и посмотрел на бутылку: — Ты что за дрянь взял?
— Так, Леша, на какую денежек хватило. Ты бы вот дал мне на хорошую-то… Рука дающего, это… не оскудеет.
— Ладно, — оборвал Михалыча Карман, — сойдет и такая.
— Ну, — моргая, с пафосом произнес Михалыч, — земля пухом нашему Григорию и Царство Небесное Божьему рабу!
Тонкий стаканчик дрогнул в Лешкиной руке.
— Да будет ему Царство Небесное, — с хрипом выдохнул он.- Будет обязательно! Григорий героем был, кровь проливал на войне. Он не предавал никого… Будет ему Небесное Царство, нам с тобой не будет, а ему — будет!
Михалыч примолк. К подъезду подъехала машина скорой помощи. Из нее вышел врач и два санитара с носилками.
— Вон, — кивнул нищий, — за Григорием приехали, повезут на вскрытие.
— Пей, что ли, придурок! — со злостью сказал Карман и, запрокинув голову, вылил в горло холодную водку. — Больше не буду, — сказал он. — Помянете с корешами.
Михалыч не возражал. Затолкав бутылку в нагрудной карман своей красной куртки, он заспешил, петляя между лужами, к собору. Лешка посмотрел ему вслед, усмехнулся.
— Эй, Михалыч! — позвал он.
Нищий оглянулся.
— Ты нынче, как светофор.
— Чего?- удивился Михалыч.
— Красивый, говорю, ты сегодня,- сказал Карман и махнул рукой, — весь разноцветный.
— А-а, — заулыбался Михалыч, но, похоже, так и не понял, о чем шла речь.
Постояв еще немного на площадке и выкурив сигарету, Лешка отправился домой. Дома он походил из угла в угол по комнате, побрился старым одноразовым «жилеттом» в ванной и, надев новую куртку, постучал в дверь соседки.
— Теть Валь, это я, Алексей, — сказал он, наклоняясь к дверному прихлопу.
После довольно долгого молчания за дверью послышались шаркающие шаги. Лешка повернулся и, нашарив рукой выключатель, включил в прихожей свет.
— Чего тебе, Лешенька? — раздался из-за двери старческий голос.
Тете Вале исполнилось недавно семьдесят четыре, но она держалась бодро, на болезни, как другие в ее возрасте, не жаловалась, с Лешкой уживалась легко и никогда не лезла в его дела.
— Я еще хоть под венец, — говорила она. — Вот только ноги бы получше ходили!
Одним словом, повезло Карману с соседкой. Впрочем, он знал ее еще до вселения в эту комнату. Тетя Валя была подругой его бабушки, все жили в бараке на берегу Оки, а потом, когда бараки сломали, получили жилье в одном доме. Лешка в это время сидел и в переселении не участвовал. Вернулся сюда после отсидки, только бабушку уже не застал в живых…
— Мне бы, теть Валь, до вечера… или нет, до утра сотни две?
— Ох, Леша-Леша, — сказала старушка с укоризной. — Горе ты горькое!
Какое-то время стояла тишина, потом соседка открыла дверь и, близоруко щурясь, протянула Карману деньги.
— Все будет хорошо, ридна маты моя! — с напускной веселостью ответил он и поспешил выйти на улицу.
Ветер разогнал без того редкие облака, и апрельское небо заголубело, отражаясь в лужах на проезжей части дорог. По краям тротуаров снежное месиво резво таяло, и потоки мутной воды с шумом текли в ливневку.
Алексей бродил по городу, стоял у витрин, заходил в магазины, выпил в подвальчике «Кубанские вина» стакан «Изабеллы» и ни разу не «щипнул». Только в «Макдоналдсе», куда зашел перекусить, едва машинально не вытащил из кармана какого-то толстяка торчащий оттуда углом потертый малиновый «лопатник». Пальцы сами потянулись к бумажнику, но Лешка сунул правую руку в карман, а левой тронул стоящего впереди толстяка за плечо. Тот оглянулся.
— У вас кошелек может выпасть, — с усмешкой сказал Лешка.
— А, да, спасибо, — ответил толстяк и переложил бумажник в нагрудный карман.
«На здоровье, — мысленно ответил Карман. — Ешь, не обляпайся!» Если бы его спросили, почему так поступил, он, карманник-профессионал, имевший три ходки по 158-й, ответить не смог бы. На душе у Лешки было скверно, все время думалось о Григории, вспоминались их разговоры, как однажды они даже выбрались на рыбалку, сидели ночью у костра и совсем не пили, потому что Григорий случайно разбил единственную бутылку перцовки, которую они взяли с собой. А еще вспоминалось, как Григорий всегда гонял мальчишек, детей нищей братии, когда те совали головы в полиэтиленовые пакеты, чтобы словить кайф, надышавшись парами клея.
— А ну, брысь! — кричал он, размахивая костылем. — Башки поотшибаю, токсикоманы долбаные!
Был еще такой случай. Приехал к Лешке корешок из Челябинска, где он продулся в пух и прах в карты. А с корешком — подружка с дочкой-малолеткой. И жить-то им было негде, так как комната этой самой подружки тоже была проиграна. Куда их поселить хотя бы на первое время? Карман обратился к Григорию: выручай, дескать. Тот пошептался с нищими у собора, и уже через час вручил Лешкиному корешку ключ от комнаты в коммуналке.
— На три дня, — сказал Григорий. — Устроит? А там что-нибудь придумаем.
— Как сумел? — удивился Лешка.
Покосившись на свою звездочку, Григорий ответил:
— Правительственный канал. Специально для кавалеров ордена Красной Звезды!
— С меня причитается.
Григорий подмигнул и, опершись культей на костыль, сказал:
— Всегда готов! Как кавалер и юный ленинец. Хочешь, стих прочитаю?
Карман пожал плечами.
— Сам, что ли, сочинил?
— Нет. Из меня поэт, как из тебя участковый. Вчера в «Бивне» залетный читал, а мне запало.
— Ну, давай, коли хочешь.
Григорий кашлянул в кулак и стал вполголоса читать:
В грехах мы все — как цветы в росе,
Святых среди нас нет.
И если ты свят — ты мне не брат,
Не друг мне и не сосед.
Я был в беде — как рыба в воде,
И понял закон простой:
Приходит на помощь грешник, где
Отвертывается святой.*
Карман помолчал, потом как-то неуверенно произнес:
— Это ты загнул, братишка! Че мы про святых-то знаем? Они тоже, поди, всякие бывали.
— Тут про других, — сказал Григорий. — Про тех, что прикидываются святыми. Я так понимаю. Видал, чай, таких-то?
— Я много чего видал.
— И я тоже. А теперь беги, брат, за бутылкой. И кореша своего позови, я ему кое-что растолкую про карточные игры.
Давно это было. И кореш уже снова на киче, и Григория нет…
До самого вечера бродил Карман по городу, а когда стемнело, не заходя домой пошел в собор. У ворот стояли трое нищих, среди них Наташка-рыжая.
— Ты куда это, Леша? — спросила она, подмигивая.- Или помолиться решил?
Карман остановился, закурил.
— Помолиться тебе бы не помешало, рыжая.
Наташка привалилась плечом к столбу, засмеялась:
— Вот грехов накоплю, тогда и молиться буду.
— А сейчас, что, мало?
— Не полна коробочка, Лешенька. — Она переступила с ноги на ногу и игриво продолжала:- Вот стану старой… Может, в монастырь пойду.
Лешка хмыкнул.
— Там тебя заждались, шалаву такую.- Он докурил и, затоптав окурок, прошел за ограду.
— Слыхал? — вслед ему крикнула Наташка. — Приятель твой помер, Григорий-безногий?
— Слыхал.- Он сделал несколько шагов и остановился. — Знаешь, Наталья, а ведь можно и не дождаться.
— Чего? — не поняла она.
— Да когда полная коробочка-то будет. Григорий вон тоже хотел новую жизнь начать, а взял да и помер.
— Мы пока что, Лешенька, тут. Живем. «А смерть придет, помирать будем!..« — на распев закончила Наталья.
— Да… Мы тут. А его нету.
В храме пахло воском и ладаном. Справа от Царских врат невидимый за высоким киотом чтец быстро и монотонно читал незнакомые Лешке слова: — „Милость и суд воспою тебе, Господи. Пою и разумею…“
О чем это? Что это значит? „Милость и суд…“ Про суд — это понятно. А милость — что-то ее не видно совсем. Алексей, чувствуя себя чужим, стоял у входа, сжимая в пальцах только что купленную тонкую свечку. Он бывал в соборе неоднократно, обычно утром или днем, быстро ставил свечи и уходил. Ему было неуютно и тяжело, но необъяснимое чувство влекло его сюда. Он никогда не воровал в храме, а однажды даже крепко побил Витю из бомжатника, который украл в церкви икону, и заставил его вернуть икону на место.
Сам знал три образа — Иисуса Христа, Богородицы и Николая Чудотворца. Возле них и ставил свечи. Эти иконы показала ему в детстве бабушка, которая и читать-то едва умела, но была очень набожной, необыкновенно доброй и смиренной. Про таких говорят: душа чистая. Она и воспитывала Лешку, так и не увидевшего ни разу своих кочевых родителей. Души не чаяла во внуке, а он и похоронить-то ее не смог — сидел в СИЗо, ожидая очередного суда. Это мучило его все последующие годы.
Служба, видимо, подходила к концу. Все светильники были погашены, и храм освещался лишь неверным светом свечей.
— Не поздно свечу поставить? — спросил он аккуратную старушку у большого круглого подсвечника, все свечи на котором были уже погашены. — За упокой.
— Не поздно, — ответила она. — Богу помолиться никогда не поздно. Вон там, где распятие, туда и поставь.
Старушка достала из ящика чистую тряпицу и стала протирать и без того, казалось бы, чистый подсвечник.
Похожа на бабушку, подумал Лешка. Та тоже, наверное, вот так наводила в церкви чистоту. Он зажег свечу, поставил ее на подсвечник. Огонек дрогнул, качнулся и наконец вытянулся вверх, стройный, похожий на наконечник стрелы. Эта стрела летела во тьму, высвечивая в полумраке церкви неясные очертания икон, людей, изображение Распятого на кресте. Алексей глядел не отрываясь на огонь — черный фитилек в центре желтого ореола походил на крошечного монаха в островерхой скуфье, который то застывал неподвижно, то кланялся. Стало вдруг так тошно, что хоть беги.
„Что это со мной?“ — подумал Алексей и, отведя взгляд от огня, посмотрел вокруг. В храме ничего не изменилось. По-прежнему с клироса доносился голос чтеца: „…Во утрия избивах вся грешныя земли, еже потребити от града Господня вся делающия беззаконие…“, — безмолвно стояли люди, время от времени осеняя себя крестным знамением, скользили легкие тени послушниц, убирающих свечи и гасящих лампады перед образами. Алексей приложил руку ко лбу. Лоб был горячий. „Простыл что ли?“ — мелькнуло в сознании и сразу забылось.
— Вечная память другу моему, Григорию, — прошептал он едва слышно, больше не знал, что говорить. Потом неожиданно для себя добавил: — Господи, прибрал бы Ты меня, очень устал я на этом свете. — И сердце будто кипятком обдало.
„Нет, так нельзя“, — подумал он, смерти не просят, она приходит сама, и сказал, глядя на распятого Христа, все так же тихо:
— Прибери меня. В свое время.
Он уже собрался уходить, когда священники вышли из алтаря и встали перед иконой Богородицы. К ним потянулся хор с клироса и весь народ. Алексей пошел было к выходу, но вдруг замер. Незнакомая, но какая-то невозможно близкая и родная, словно откуда-то из детства, мелодия, заставила его остановиться.
— „Царице моя преблагая, надеждо моя Богоро-о-одице… — тихо запел хор, и люди подхватили: — приятелище си-ирых и странных предста-ательнице…“
Неожиданно для себя Алексей почувствовал, как из груди его поднялся к горлу острый комок и защипало глаза. Он огляделся, но никто не обращал на него внимания, взоры всех были устремлены на икону. С отливающей темным золотом доски на поющих людей смотрела скорбными глазами Та, что родила Бога.
— „Скорбящих ра-адосте, обидимых покрови-ительнице…“ — Голоса певчих, переплетаясь с голосами прихожан, уносились под купол, туда, выше паникадила, где сгущалась пропитанная ладаном тьма. — „Зриши мою-у-у беду, зриши мою-у-у скорбь, помози ми, яко не-е-емощну, окорми мя, яко стра-а-ана. Обиду мою ве-е-еси…“
Слова были не совсем понятны, но одному Богу известным путем доходили до сердца и сжимали его. Алексей опустил голову. Он не мог сказать и даже уразуметь, что с ним происходит, но какое-то новое чувство росло внутри него и уже переполняло все его существо. В хоре голосов ему вдруг послышался голос бабушки и даже Григория-безногого — двух таких разных, но единственно близких ему людей. „Нужно уходить скорее, — подумал он. — А то еще сопли размазывать стану, как фраер“.
— „Яко не имам иныя помощи разве Тебе, ни иныя предста-ательницы, ни благие утешительницы…“ — звучало вслед уходящему Алексею. Он сглотнул тягучую слюну, но комок так и остался в горле.
На улице стемнело. У ворот еще стояли несколько нищих, но Наталья уже ушла.
„Не полна еще коробочка“, — вспомнил он и усмехнулся. — Нет, дорогая, полна уже полнехонька, через край валится».
Под ногами похрустывал подмерзший к ночи снег. Ссутулившись, Алексей шел к дому и старался ни о чем не думать. Страшная усталость и опустошение тяжелым грузом давили на его плечи. Но глубоко-то ли в сознании, то ли в сердце продолжала — звучать пронзительная мелодия церковного пения:
— «Радуйся, Радосте наша, покрый нас от всякого зла честным Твоим омофором…»
Возле подъезда он постоял, посмотрел на небо, где уже высыпали бледные весенние звезды и, достав из кармана остро отточенную с одного края старую трехкопеечную монету, которой в трамвайной толчее ловко резал упругую кожу, потроша дамские сумочки. Ударом большого пальца высоко подбросил ее в воздух, как бросают жребий, загадывая «орел» или «решка». Загадал ли что-нибудь, он и сам не смог бы ответить. Монета скрылась из глаз, а по возвращении точно легла в ладонь Алексея. Он разжал пальцы. В мертвом свете фонаря на истертой поверхности ничего нельзя было различить.
____________________________________
* Стихотворение В. С. Шефнера. «Грешники»
Читайте также другие рассказы автора:
Per crucem ad lucem: Через крест к свету