«Три года назад я хоронила дочерей, сидя в коляске». Какие ответы Оксана нашла с тех пор

Февраль

Это было обычное февральское утро. Оксана, ее муж Евгений и две дочери, Кира и Полина, ехали на отдых в Екатеринбург. 

Шел сильный снег. На дороге Ивдель – ХМАО с их машиной столкнулся Land Cruiser. Восьмилетняя Кира погибла сразу. Десятилетняя Полина скончалась в машине скорой помощи. Евгений — через девять дней в больнице.

— Дочек я хоронила, сидя в коляске, — вспоминала Оксана в прошлом интервью. В аварии она получила закрытый перелом грудины, компрессионный перелом пяти тел позвонков, ушибы, гематому, сотрясение мозга, закрытую черепно-мозговую травму. 

Предстояло не только восстанавливать здоровье, но и день за днем привыкать к мысли, что семьи больше нет, справляться с чувством вины. Оксана корила себя за то, что выжила, что никого «не спасла», не предугадала, не уговорила мужа повернуть обратно. 

Оксана с мужем и дочерьми.

Оставаться дома, в Нягани, не было сил. Оксана уехала в Сочи: занималась здоровьем и пыталась прийти в себя. 

Первый раз мы говорили спустя девять месяцев после аварии. Тогда Оксане было важно знать, что, если окажется невыносимо, она в любой момент может прервать звонок. Наше интервью длилось четыре часа. Мне казалось, что Оксану способен ранить любой вопрос, а ей — что жизнь потеряла опору:

— Какая может быть цель, когда все бессмысленно? Но представь горы в тумане. Ты ведь не увидишь вершину, правда? Поэтому надо просто идти: сегодня один шаг, завтра один шаг. И я буду идти. Потом туман рассеется. Я очень надеюсь. Может, тогда и замаячит какая-то цель.

Спустя еще два с половиной года мы созвонились снова. На этот раз Оксана сама захотела рассказать, какие ответы нашла и что с тех пор изменилось. Мы начали с годовщины аварии — когда Оксана вернулась домой, в Нягань.

Кладбище

— Мне было сложно оставаться в этом городе. Целый год я собирала себя по частям, а здесь опять разлетелась на мелкие осколки. Садик, школа, наш дом — все напоминало о Полине, Кире и Жене. Ужаснее всего — тишина в пустой квартире.

Было тяжело приходить на кладбище. Брат мне давал машину, я туда ездила — и однажды у могил поняла, что либо я живу дальше, либо прямо здесь ложусь и умираю. В тот момент я была в таком состоянии, что не могла сесть за руль. Попросила незнакомых людей вывезти машину на дорогу. Уехала, когда немного пришла в себя.

Часто люди, особенно пожилые, выбирают себе место на кладбище рядом с родными: «Меня похороните вот здесь». Но я уже внутренне знала, что здесь не умру и меня здесь никогда не похоронят.

Детей и Женю отпевали в церкви, даже спустя год я не решалась туда зайти. Когда наконец зашла, стояла у входа и плакала. Перед глазами плыли эти картинки — гробы, какие-то люди вокруг, мутное сознание. Мне говорили, что я приду через год и полегчает… Но как я должна это почувствовать? Я как будто чего-то ждала, а ответа не получала.

Стало ясно, что я уеду. Родители, казалось, все понимали. Только свекрови не сразу получилось объяснить. Ей помогали походы на кладбище. Возможно, она представляла, что и меня это поддержит. Но ни оставаться в своей квартире, ни ходить на кладбище я не могла. 

Фото: Игорь Белояров / «Правмир»

Все накопленные за год силы быстро растрачивались. Я валялась дома сутки-трое, а в голове крутился один вопрос: «Зачем все?» Я не понимала, почему опять рыдаю, почему вижу одно, а чувствую другое. Иногда люди пытались меня поддержать, желали здоровья, а внутри я ощущала ужас. Мой психолог была со мной на связи, наверное, сутками. Я звонила ей, чтобы услышать, что я нормальная.

Прощание с квартирой

Чтобы решиться продать квартиру, я стояла час на гвоздях и вспоминала моменты, с которыми сложно расстаться: как мы в этой квартире с детьми ложимся спать, читаем книжку, всей семьей сидим за столом — у нас была традиция вместе ужинать. Так я прощалась с каждой комнатой. 

Покупатели нашлись меньше чем через три месяца. Очень хорошие люди, для меня это было важно. Знаю, что не каждый бы согласился из-за суеверий. Я не писала в объявлении, что у меня погибла семья. Но город маленький, человек все равно узнает, что случилось. 

Мы с покупательницей тепло поговорили, выпили чаю. Ей все понравилось, но на всякий случай она попросила меня взять справку у психиатра — боялась, что я продаю в состоянии аффекта. На следующий день перезвонила: «Оксан, можно без справки обойтись». И я ей благодарна за этот звонок, потому что я бы точно ни за какой справкой не пошла. Это было выше моих сил. Я и так постоянно ходила к психологу, чтобы она подтвердила, что я не сошла с ума.

Помню качели: то мне ничего не надо, то все надо, то все вещи сжечь, то все оставить. Очень сложно. И страх одиночества, непонимания со стороны других. Чувство вины — оно уничтожало. Казалось, можно было не поехать в тот отпуск, чтобы все предотвратить, можно было их спасти.

Фото: Игорь Белояров / «Правмир»

Поначалу я хотела избавиться от всех вещей, но меня отговорили: «Не кипятись и дай себе время. Реши не на эмоциях». И за эти слова я тоже благодарна. Я сохранила коробку наших альбомов и коробку с памятными вещами и периодически туда заглядываю, если есть желание. 

Квартиру нужно было освободить, и часть вещей я продала, а часть раздала либо совсем бесплатно, либо за символическую плату. В последний день новые жильцы заносили свои вещи, другие люди разбирали и выносили мебель из детской, потом пришли за холодильником. Я сидела в своих бумажках, слушала музыку. Когда все дела с документами были закончены, мы с новой хозяйкой вышли из квартиры: я закрыла дверь и отдала ключи. Именно так я представляла этот момент.

Из Нягани я доехала на BlaBlaCar до Ханты-Мансийска, а оттуда улетела в Сочи. Я давно мечтала жить на море. Про это мы разговаривали еще с мужем. Зимой на севере у меня был день сурка: встаешь, в спешке куда-то идешь, отводишь детей, все время хочешь спать… 

В Сочи я взяла с собой один рюкзак, потому что нельзя было поднимать ничего тяжелого — я до сих пор носила жесткий корсет. 

Завтра, которое может не наступить

Признание, что муж и девочки погибли, пришло, когда я поехала в Абхазию. В пещере Симона Кананита можно оставлять поминальные записки. Написать своей рукой о членах своей семьи было и страшно, и важно. Я до сих пор помню, как слезы бегут и я трясущимися руками пишу на бумаге их имена.

Бессмысленность, растерянность, одиночество. У меня исчезла почва под ногами. Сначала я не думала о завтрашнем дне. Было ощущение, что завтра может не наступить. Я принимала решения в моменте. Надо сделать маникюр, иду мимо салона: меня могут сейчас принять — хорошо, нет — не судьба.

Стала ходить на вокал и в спортзал. Мне говорили: «Запишитесь на следующую неделю». Но я не знала, что будет завтра, мне было сложно планировать!

Как у людей обычно? Они, например, знают, что едят три-четыре раза в день, им надо купить продукты, почистить, пожарить, суп сварить. У меня такого не было. Я голодная — иду в магазин или готовлю из того, что под рукой. 

Фото: Игорь Белояров / «Правмир»

Но готовить тоже очень сложно. Одно дело, когда готовишь на семью, а другое — себе, тогда можно быстро перекусить, съесть бутерброд, яблоко. Пожарить блинчики, сырники для меня было достижением (с готовкой и сейчас так: я обхожусь совсем простой едой, разве что иногда заглядываю в кафе).

Я покупала месячную зимовку на йога-туре и могла не думать, где буду жить. Срок подходил к концу, если можно было продлить — я продлевала. Потом нашла съемное жилье. Свою квартиру купила сильно позже. 

Родные спрашивали, когда я уже определюсь. Но как определиться? Как мир дальше живет, если все рухнуло? Они беспокоились, а мне казалось, что от меня чего-то требуют: «Вы не понимаете, что я не в том состоянии?» Я держала в руках деньги за квартиру и была готова на любые авантюры. Отдать все на благотворительность, чтобы принести хоть какую-то пользу? Моя жизнь для меня ничего не стоила.

Но завтра продолжало наступать. Я пошла учиться в Академию коммуникации на инструктора соединяющего общения (или ментора эмпатической коммуникации). Пыталась делать домашние задания, отставала, ругала себя. 

Фото: Игорь Белояров / «Правмир»

За время учебы группа рассыпалась на несколько частей: у кого-то была база, кто-то все старательно выполнял, а кто-то каждый раз, как я, ничего не делал — «дети болели», «с мужем поругалась» и так далее. А мне и сказать нечего: детей нет, ни с кем не ругалась, просто нет сил.

Как-то раз от руководительницы я услышала, что хожу сюда на терапию, и зацепилась за эти слова, мне полегчало.

Диплом я так и не написала, но все равно делала минимальные шаги, стала глубже изучать потерю. Читала и понимала: «О, да, как у меня». Или: «Нет, а у меня по-другому, не откликается». Просыпался интерес, появлялось вдохновение заниматься дальше. Но выжимать из себя «я должна и обязана» — зачем?

Пружина

А больше ничего и не было в жизни. Я как будто жила без левого полушария — без логики, оценки, без какой-то последовательности. В момент аварии мое тело сжалось, как пружина. Я продолжала думать, что не спасла семью, что я выжила, а они нет. 

И пришлось признать, что самое большее, что я могла тогда сделать, — выжить. В эту точку идти было очень трудно. 

Я долго носила корсет, он мне хорошо выпрямил спину. Некоторые даже спрашивали: «Откуда у тебя такая прямая спина?» Я начала шутить: «Авария. Несколько месяцев в корсете, и у вас будет такая же».

Постепенно я искала техники, которые мне помогут расслабить тело. Два-три раза в день йога. Виброакустический массаж, или массаж «поющими чашами», другие массажи. Не было ничего круче и страшнее, чем флоатинг: ты лежишь наедине с собой в темноте и как будто можешь посмотреть, какая ты настоящая, что у тебя внутри. А туда смотреть не хочется. 

Фото: Игорь Белояров / «Правмир»

Раньше, оставаясь дома одна, я занималась самобичеванием. На флоатинге у меня и тело расслабилось, и мысли. Мозг привык думать либо о будущем, либо о прошлом. Думать о прошлом я не могла: там крах, потеря, смерть. Но и думать о будущем не могла тоже. Зато получалось думать о настоящем, и это было удивительно. 

После аварии у меня потерялось чувство страха. Чтобы что-то почувствовать, нужен был экстрим. Несколько раз я ездила на попутках, летала на параплане, гоняла на картинге. Раньше я бы на такое не решилась. Настоящий страх наконец почувствовала в Сочи на американских горках. Я узнала, что могу орать, потому что до этого ничего не помогало. 

Скорость, перевороты для меня стали одним из способов прожить эмоции, которые были закрыты. Крик сидел где-то внутри. Помню, летом после аварии брат дал машину на все выходные, я поехала в лес и свернула в закуток на трассе: надо поорать. Но я не могла, хотя вокруг никого не было. Вышло что-то писклявое… 

На массажах специалисты удивлялись, насколько у меня зажато тело. Я поняла, что вокал поможет мне расслабить мышцы лица. На пробном уроке я не могла даже просто разжать челюсть и на полную громкость произнести звук «а», у меня не открывался рот.

Эмоции можно проживать по-разному, я проживала через песни. Некоторые были про грусть и боль, про воспоминания, а некоторые — про жизнь и поддержку. 

Одна из таких песен — «Рокки» Zivert. Я шла петь именно ее. Эту же песню выбрала и для отчетного концерта. Понятно, пела неидеально, но я пела для себя: 

По-любому, по любви.

Любой может быть любим.

В этой жизни всё возможно поменять,

Если хочется!

Не всегда осознавая и понимая, но я каждый раз, хоть на крохотную часть, что-то меняла, чтобы не остаться в этой боли, бессмысленности и безнадежности. 

Раньше я считала, что семья — единица. И если ¾ моей семьи нет, осталась только невесомая, незначимая, невидимая четверть. Выходя на сцену, я доказывала себе, что я весомая и значимая, что я есть и я живая: держу микрофон, руки трясутся, люди смотрят. Но это все уже было не важно. Важны были сами шаги.

Суды

Мои суды продолжаются до сих пор: виновник опять и опять обжалует приговор. 

Столкнувшись с судебной системой, я не знала, как она работает, и была готова заплатить любые деньги адвокатам и юристам, лишь бы меня не трогали. Причем суды начались в сентябре, через полгода после аварии, а до этого были экспертизы и допросы.

Если ты виновен, у тебя есть право обжаловать приговор, подавать на его смягчение или на условно-досрочное освобождение, и виновник этим правом пользуется. В суд я хожу примерно раз в три месяца. У меня как у потерпевшей, по сути, есть только право приходить и высказывать свою точку зрения. И я высказываю: «Я не согласна». Первый раз, второй, пятый. Но когда говоришь одно и то же, кажется, что этого недостаточно. Как будто надо что-то еще добавить, чтобы вес увеличился. 

Я думаю только о том, когда это закончится, потому что для меня суд — всегда возвращение к трагедии. Одно время мне было важно присутствовать. Потом я каждый раз на сутки-двое выпадала из жизни. Я слишком эмоционально туда включалась, и это было как заново прожить день аварии. А пойти и формально сказать «нет, я не согласна» я не могла. 

И так по кругу. Я спрашивала себя, почему он не позвонит и не извинится. И когда встала на его место, поняла, что как будто требую невозможного. Если бы это было возможно, человек бы уже давно позвонил. 

Сейчас у меня есть только выбор прийти или не прийти на суд. Если не приду, все решат без меня. Поэтому адвокат советует ходить. Со временем я научилась не так сильно включаться. Да, для меня это жизнь и смерть. А для судьи, помощника и всех остальных участников процесса это работа. Мне важно высказать свое мнение, но важно и сохранить свое состояние, уметь о себе позаботиться.

Люди, потерявшие близких

Мне хочется помогать людям легче проживать потери — с поддержкой и принятием. Все остальное кажется бессмысленным. 

Давно, еще до аварии, я изучала ненасильственное общение, проходила разные курсы. Сейчас второй раз учусь в академии, скоро буду защищать диплом по теме «Работа с людьми, которые потеряли близких». Раз я справилась, смогут и другие, а я могу показать им пути. 

Это бывает по-разному. Есть люди, которые просто спрашивают, что я делала, чтобы восстановиться. Например, приходил один мужчина, который потерял семью: «Я хожу к разным людям и не понимаю, какой теперь смысл жизни». И тогда я не считаю, что это консультация. Это человеческая встреча, где он делится, как у него, а я — как у меня. Если захочет, он может прийти ко мне в работу как с ментором.

Человеку в горе очень тяжело без поддержки. Я не знаю, как смогла бы справиться без семьи и друзей. Мой старший брат нашел адвоката, взял на себя финансовые расходы. Чуть ли не полгода со мной жила сестра, несколько месяцев — свекровь. Помогали родители, второй брат, друзья. Есть вещи, которые они сделали, потому что я не могла: съездили в морг, организовали похороны. Я никуда не ходила, потому что лежала в больнице. 

Фото: Игорь Белояров / «Правмир»

Но у кого-то есть такая поддержка, у кого-то нет. Иногда она есть, но мы воспринимаем ее по-другому, не как заботу. Нам кажется, что на нас давят. Например, мне очень сложно было поставить памятник: кто-нибудь, сделайте за меня, потому что выбирать памятники — невыносимо. 

И вот я разговариваю с женщиной, которая потеряла ребенка: «Меня муж заставляет ставить памятник, а я не хочу». Мне кажется, ей так же трудно признать и поставить точку, как и мне когда-то было трудно написать записку об упокоении. Мы же не хотим соглашаться со смертью. Мы хотим все вернуть назад и все бы ради этого отдали. 

«Когда ты уже поставишь памятник?», «Когда ты уже определишься?» — для нас это не про заботу, а про то, что нас не принимают, не слышат и не видят. Ненасильственное общение здесь хороший помощник. Когда ты разбираешь эти фразы на уровне чувств и потребностей, ты включаешь «переводчика», и человеку становится понятней и не так обидно. Он видит, что ему это говорят из большой любви.

Поэтому я стараюсь проводить эфиры и рассказывать про ненасильственное общение, объяснять простые вещи: например, про разницу между просьбой и требованием, про работу с чувством вины, с ограничивающими убеждениями, с эмоциями.

Фото: Игорь Белояров / «Правмир»

Поначалу я не могла брать деньги за свои консультации. Как брать, если ты помогаешь? Для меня это до сих пор сложный вопрос. Было проще работать за пожертвования. Сейчас с людьми, потерявшими близких, работаю на особых условиях.

20 июля у Полины, моей старшей дочки, был день рождения, ей бы исполнилось 14 лет, и я дала объявление, что месяц провожу бесплатные встречи поддержки. Мне же было трудно самой признать, что я могу помочь. Но да, я действительно могу поддержать, могу выслушать, зная изнутри, каково это — потерять дорогих тебе людей. Мне самой было сложно горевать с родителями, братьями и сестрами. Казалось, мы друг другу делаем только больнее. Поэтому иногда с чужим человеком ты чувствуешь безопасность, и тебе проще выговориться. 

Много чего попробовав, я могу поделиться тем, что помогло мне. Не факт, что это подойдет другим, но я могу предложить. Хочу показать людям, что можно не убивать себя чувством вины. К сожалению, я вижу его очень часто. Что-то не сделали, не успели сказать, поругались — и не успели помириться, а человека больше нет, и ты не можешь себя простить, если не прилагаешь силы. 

Если ты сам от себя это спрячешь, эмоция все равно останется в теле. Ты можешь прожить ее любой практикой. Хочешь — пой, хочешь — танцуй, хочешь — кричи в лесу или стучи мячом по полу. Надо выпустить ее из себя, тогда и тело живет по-другому.

Любовь

Сейчас у меня есть отношения. Я даже представить не могла, что в 40 лет можно влюбиться. Меня внутри как будто било электричеством — я считала, что мне нельзя: я вышла замуж раз и на всю жизнь. 

Хотя где-то через полгода после аварии первая мечта в моем дневнике желаний была именно такая — новая семья. Даже в состоянии тотальной нежизни, в том числе физической, мне нужно было за что-то держаться. Мечты были об отношениях, ощущении расслабленности, свободы, опоры под ногами. 

Но на осознанном уровне трудно перестать винить себя. Каждый раз это выбор. Ты же все равно по привычке думаешь:

— У тебя больше никогда не будет семьи.

— Почему ты так думаешь? Ты ведь хочешь. 

— А вдруг все повторится? Вдруг ты опять все потеряешь?

Внутри начинается конфликт, и ты выходишь из него маленькими шагами. Здесь я наконец поняла смысл фразы «полюби себя». 

Глядя в зеркало, я говорила себе: «Я единственная, кто у себя есть, и я себя бесконечно люблю. Не потому что я лучше в сравнении с кем-то. А просто потому что я есть». 

Фото: Игорь Белояров / «Правмир»

Наверное, каждый обращал внимание, что в толпе есть люди, которые как-то выделяются. Я всегда их замечала и хотела быть такой же. От них веет уверенностью, непоколебимостью, ты чувствуешь, что у них есть опора: они знают, чего хотят, знают, куда идут, им не надо торопиться — они придут туда, куда им надо. Думаю, эти люди понимают себя и доверяют себе.

И у меня тоже появилось ощущение, что я нашла свою опору. Я вставала и радовалась тому, что я есть и солнце светит. В этих простых вещах я находила свое человеческое счастье. Не потому что кому-то должна, кто-то меня любит или нет, а просто потому что я есть и этого достаточно. 

Я была благодарна за то, что дышу, а ведь я могла погибнуть. Я вдруг увидела, насколько мой организм восстановился. Я же помню свое лицо в зеркале в день аварии — у меня была такая гематома, что я могла ослепнуть на один глаз. Почему-то мне было важно тогда подойти к зеркалу. 

И со временем организм мне показал, насколько он удивительный, в нем все работает по своим часам, как заложено природой, несмотря на тотальный стресс. Для меня это были чудеса. 

Моя встреча с человеком, который мне дорог и близок, произошла, когда должна была произойти. Иначе мы бы друг друга не увидели и не поняли. 

Осколки

Сколько нормально горевать? Год, два, три? У меня погибла вся семья. И где тот срок, когда можно начать жить? 

Ко мне приходят люди и рассказывают о своих потерях. Год назад умер ребенок — «наверное, прошло мало времени». Умер муж — и для женщины это крушение всего, они прожили как одно целое много лет. И кто скажет, где граница? Два года нормально? А пять? Никто не ответит.

Самое сложное — первый год. Когда ты каждый праздник проживаешь один, по-другому. Тебе хочется, чтобы были дети и праздники как праздники. А теперь Новый год. Отмечать уже можно или нет? Ты хочешь радоваться или нет? И это всегда твой выбор. Ты себе это уже разрешаешь? И если связь с собой налажена, ты понимаешь, хочешь ты этого или нет.

Я вижу, как сильно я изменилась: уже не рыдаю и глубоко не проваливаюсь в это горе, могу себя поддержать. Вначале у меня очень часто были мысли о суициде, сейчас их нет. 

Да, иногда мне хочется погоревать: я смотрю фотографии, могу поплакать, включить мультик. Бывает, плачу, когда увижу на улице ребенка. 

Недавно мне подсветили, что, возможно, это кусочки горевания, которые я пока не прожила. Большую часть я отпустила, но остались осколки. И в какой момент я могу встретить то, что еще не отгоревано, не знаю. Каждый раз это встреча с чем-то неизведанным. Вот все хорошо, есть стабильность, я хожу в спортзал, там занимаюсь, встречаюсь с людьми, провожу тренинги. Потом раз — и плачу. 

Но я научилась справляться с моментами, с которыми раньше не умела. Стало меньше спадов, когда «жизнь закончилась» и «я ничего не хочу». Нет, я хочу.

Мне важно сохранять связь со своей погибшей семьей. Если ты рвешь эту связь, ты как будто отказываешься от себя. Но для меня она не в походах на кладбище, а в других вещах. Памятные события, воспоминания, как мы все вместе что-то делали, какие-то знаки, важные даты. Это для меня всегда очень личное и понятное только мне, и в этом я нахожу поддержку.

Моя семья — часть моей жизни. Без нее я не была бы собой. И я продолжаю идти дальше, помня о ней.