Особенности восприятия буддизма святителем Николаем (Касаткиным), просветителем Японии

Введение

Святитель Николай (Касаткин), равноапостольный труженик на ниве Господней в Японии (†1912), — это удивительный духовный феномен современной нам эпохи. В наш век секуляризованного скепсиса и ироничного равнодушия к духовной жизни пример полного самопожертвования Богу и ближним вызывает у верующего сердца благоговейное удивление. Однако небезынтересным и небесполезным в научном и практическом аспектах было бы понять, как осуществлял свое апостольское и пастырское служение этот светильник Церкви.

Япония, представительница цивилизации Дальнего Востока, западными народами (в том числе и Россией) часто воспринималась как terra incognita, как страна таинственная, исполненная древней мудрости и сложных традиций. Каковы же были особенности проповеди Православия в условиях столкновения двух таких разных и до того времени почти не соприкасавшихся цивилизаций? Как оценивал святитель Николай местные религиозные верования (и в первую очередь буддизм) в связи с перспективой христианизации Японии? Как видел будущее своей японской паствы? Какие уроки для нее он извлекал из богатейшей восточной культуры и религии, имея в виду в первую очередь духовную пользу? Все эти вопросы достаточно естественны и диктуются не праздным любопытством, но представляются чрезвычайно актуальными в современном мире, где бурно развивающиеся информационные технологии начинают стирать грани самобытности между различными культурами, что создает опасность для многих людей, еще не нашедших Истины, окончательно потеряться в своих духовных поисках. Итак, для нахождения ответов углубимся в богатое наследие, оставленное последующим поколениям в дневниках Святителя.

В последнее время темы, связанные с Православием на Даль­нем Востоке — в Японии, в Китае, в Корее, — все чаще становятся предметом нашего интереса. Следует, однако, отметить, что такого рода труды пока не составляют целостной картины, и причин этому достаточно много; одна из главных — это незаинтересованность в этих вопросах ведущих российских (а тем более советских) политиков, что связано во многом с неосведомленностью, проистекающей из одностороннего образования. Имен­но поэтому дневники святителя Николая, содержащие бесценные сведения в духовной и культурной областях, были изданы в полном объеме только в 2004 году. Это издание еще ждет своих терпеливых исследователей.

Анализ дневников в интересующем нас аспекте приводит к выводу, что наиболее зрелые и обоснованные мысли по поводу буддизма содержатся в основном в записях 1890-х годов, хотя отдельные яркие наблюдения встречаются и в другие периоды. Это, видимо, связано с тем, что в более раннее время Святитель воздерживался от замечаний, отчасти стремясь к более тщательному исследованию предмета, отчасти из-за очень напряженного периода становления Миссии, из-за поездок по стране. Вот его мысли в этот период: “Я старался сначала со всей тщательностью изучить японскую историю, религию и дух японского народа, чтобы узнать, в какой мере осуществимы там надежды на просвещение страны Евангельской проповедью, и чем больше я знакомился со страной, тем более убеждался, что очень близко время, когда слово Евангелия громко раздастся там и быстро пронесется из конца в конец империи”¹. Святитель верил в большое будущее Православия: “Японский народ слишком умен, развит и свеж, а его религии слишком отсталы и нелепы, чтобы могли удовлетворить его”².

Начало XX века принесло нестроения в государственные отношения России и Японии и трагическую войну — время, не самое лучшее для теоретических изысканий. А если учесть, что тягостные думы о скорой разлуке со своей паствой в связи с приближающейся кончиной все чаще волновали архиепископа Николая, мы поймем, почему темы соприкосновения разных культур отошли в дневниках на второй план. Замечаний по этому вопросу в целом немного; почему это так, мы поймем, когда ознакомимся с содержанием самих мыслей. Итак, перейдем к анализу фактического материала.

Патриотизм и государственность

Этой теме в дневниках уделено достаточно много места, поскольку вопрос о взаимном влиянии межгосударственных и церковных отношений всегда был актуальным даже не столько для самого архиепископа Николая, сколько для его японской паствы, особенно в период русско-японской войны. Как, казалось бы, можно проповедовать веру в стране, воюющей с твоей родиной? Обсуждение этого в некотором роде двусмысленного положения Святителя выходит за рамки нашей темы; отметим лишь, что для человека, живущего со Христом, не представило затруднения самоопределиться в этом вопросе. Любовь к Японии и любовь к своему Отечеству — обе проистекали из любви к Богу и Его творению и поэтому не могли вступить в противоречие друг с другом. В самое тяжелое время военных действий архипастырь обратился к своей пастве со словом, благословляющим исполнить свой долг патриота исходя не из ненависти к врагам, но из любви к своему отечеству. Единственный момент, касающийся нашей темы, связан с тем, насколько японская государственность, патриотизм и традиционализм были укоренены в культурообразующих религиях страны и как это оценивал святитель Николай.

Не вызывает сомнений то обстоятельство, что религия сама по себе является крайне консервативным культурным явлением. Особенно это верно для Японии и Китая, где культурное самоопределение еще до появления буддизма было связано с ощущением этого мира, как отпечатка дао, божественного пути всех вещей. А раз этот мир — отпечаток божественного, значит, нужно стремиться жить в гармонии с ним. Поэтому история была так популярна в Китае и Японии, в отличие от Индии, где мир воспринимался как иллюзия. При этом именно из среды индуизма произошли многие религиозные течения, основателями которых были люди, принадлежавшие к княжескому сословию. Среди них был и Сиддхартха Гаутама, родоначальник буддизма³. Конечно, большинством простого народа вся глубина буддистского богословия не воспринималась, однако его метафизическое мироощущение безусловно закрепилось на интуитивном уровне. Как же сочетались древнее дальневосточное мировоззрение и вера новых воспитанников святителя Николая? Вот что мы читаем в дневнике за 22 июня/4 июля 1895: «Из Батоо катихизатор Павел Сайто пишет, как один солдат — наш христианин — пристыдил врача-язычника в современном вопросе о Православии и России. Солдат только что вернулся с поля военных действий, и по этому поводу собралось много народа встречать, поздравлять, слушать рассказы. Во время разговоров случившийся тут врач-язычник говорит ему: “Россия лишила нас завоеванного полуострова, а ты исповедуешь веру, заимствованную из России; не лучше ли тебе бросить ее?” — На это доблестный воин отвечал: “Я исповедую не русскую веру, а вселенскую; моя вера началась не в России, а в Иудее, и не от людей, а от Бога, поэтому что бы Россия ни делала, я веры не брошу и не имею причины бросить. Если поступать по вашему рассуждению, то вам тоже следует бросить свое врачебное искусство, потому что оно тоже заимствовано из-за границы, и преимущественно из Германии, которая повредила нам не менее России; еще лучше: мы вот дрались с Китаем — это уж прямой наш враг, в то же время мы употребляли и употребляем письменные знаки, взятые из Китая; по вашей теории нам бы давно уже следовало бросить их”. Врач публично потерял афронт»⁴. В этом воине Христовом видно достоинство; вместе с тем есть здесь и простота, свойственная истине. Конечно, семена этих всходов веры были посеяны ревностным Святителем.

Архиепископ Николай всегда относился с уважением к государственным праздникам и чтил их, о чем есть много упоминаний; например, под 29 января/10 февраля 1896 (понедельник сыропустной седмицы): “Завтра японский гражданский праздник Киген-сецу (восшествие Дзинму на престол, то есть начало Японского государства); ко всенощной звонили в большой колокол”⁵. Очевидно, что народ не может жить без государства, охраняющего его; вопрос только в том, какими мотивами государство руководствуется.

Традиционализм

Святитель Николай с усердием изучал камбун⁶, занимался историей Японии и чувствовал, что японцы — народ, обладающий незаурядной культурой. Он признает, что Япония, будучи языческим государством, в то же время является выдающейся страной. Действительно, синтоизм, буддизм и конфуцианство составляют здесь одно неразрывное поле, в котором сформировался менталитет народа. Вот что пишет Святитель, встретившись в путешествии по району Хокурокудо неподалеку от Фукуи с толпами народа, собравшегося в день памяти Рэнне, одного из основателей секты Дзедосинсю: “Среди многих десятков, может быть, сотен тысяч не было ни единого пьяного и ни на волос никакого неприличия, никакой грубости, никакой неблаговоспитанности. Нужно сказать правду, японский народ тремя своими религиозными пестунами — буддизмом, конфуцианством и синтоизмом, и еще своим строгим правительством воспитан для сей жизни замечательно хорошо; и это доброе воспитание вполне сохраняется еще в местностях, закрытых для иностранного влияния, как в Хокурокудо” (20 апреля/2 мая 1893 года)⁷ .

Вот что мы найдем в дневниках относительно восприятия Православия японцами-язычниками с их традициями и реакции на это святителя Николая. Читаем под 14/26 июня 1895: “Был потом у консула — князя Лобанова, который <…> объяснял нынешнее восстание китайцев на миссионеров тем, что последние крайне надоели им своими бесцеремонными нападками на национальные китайские верования и взаимными между собой противоречиями и разногласиями без конца”⁸. Конечно, победить могут только любовь и кротость!

Интересную деталь встречаем 7/19 июля 1895: «Целый день отпускал катихизаторов <…> говорил со священниками. О. Николай Сакурай, священник Хоккайдо <…> рассказывая о христианах острова Сикотан <…> удивлялся благочестию христиан старых, духу веры, живущему у них; молодые люди, уже нашей заботы и научения (или небрежения), ничего не знают о вере и мало являют благочестия, хотя и болтливы. “Но отчего же старики не преподают вероучения детям?”, — спрашиваю. “Стари­ки не могут ясно выражать своих религиозных чувств и познаний”, — отвечал о. Николай. Это означает, что и старики начинают забывать то, что с молоком матери всосали, будучи в епархии незабвенного Иннокентия»⁹. Конечно, все доброе и хорошее требует ухода и возделывания, сорняк же распространяется сам собой.

Еще один эпизод, описанный 17/29 марта 1896: “Кеото¹⁰ — это город, бывший столетия под гнетом Сеогунской власти¹¹: и Император, и народ привыкли к смиренной, униженной жизни, поэтому народ — трудовой, не знающий и не любящий роскоши <…> вообще, женщины стоят на одном уровне с мужчинами, труд равняет их; при этом, так как влияние буддизма многовековое, и во время сеогунства оно тоже было препятствием, то народ привык и привержен к буддизму. Вообще же постоянен в своих навыках и привязанностях. Трудно там ныне приобрести христиан, но если они будут приобретены, то будут уж прочные, неизменные христиане; не то что в Оосака, где народ непостоянен — скорей обратится, но и скорей охладеет”. Причину Святитель видит в непостоянстве людей и в переменчивости жизненных обстоятельств в Осака¹². Вывод — традиционализм, воспитанный буддизмом, в итоге благоприятен для восприятия истинной православной веры.

Католические и протестантские миссионеры несли в себе дух современного рационализма и индивидуализма и были своего рода обоюдоострым мечом: являясь с религией, они в то же время подвергали “средневековые” религиозные чувствования японцев рациональной, гуманистической и этической критике. Но на почве традиционализма и религиозного благоговения должны были взойти семена истинной православной веры¹³.

Мысли о будущем японского Православия

Интересен взгляд архиепископа Николая на историческую перспективу буддизма и Православия в Японии. Читаем под 30 сентября/12 октября 1895: “Бонза¹⁴ из Исе просится в Катихизаторскую школу; пишет, что слушал Олькота и аглицкого капитана — завзятого буддиста; думал, что — вот воскресает буддизм, обманулся, и ныне сознал, что только христианская вера имеет будущность, поэтому хочет быть проповедником ее; оттого и просится в школу”¹⁵.

По примеру христианского университета в Кеото, основанного японцем Ниидзима на американские деньги и обращенного в светское учебное заведение, где наравне с христианством преподавался и буддизм, у святителя Николая возникла мысль расширить свою семинарию, открыв ее для язычников. За это — удобные условия для проповеди (хотя и без принуждения), против — то, что язычество нравственно заразно. “Испорченные <…> успеют привить свои болячки немалому числу здоровых детей”. Вывод: “Ныне пусть в Японии переменится ветер <…> Авось настанет и такое время, когда язычники станут сами стучаться в нашу дверь <…> А теперь — идти скромно тем путем, которым, видимо, Господь указывает нам”¹⁶.

А чем же жили современники Святителя? Находим под 29 ноября/11 декабря 1895: “Весь верхний слой японского общества, с учащими и большими учащимися в том числе, религиозных книг не читает, ибо почти сплошь отбился от всякой веры. Но философа читать станут и только по прочтении узнают, что философ-то христианский; в процессе же чтения, быть может, что и западет в душу”¹⁷. Или еще под 19/31 августа 1897: “Как в Японии все ударились в материализм! Где те времена, когда на служение Церкви шло много людей, и шли хорошие люди? И не старые ли, языческие, руководители Японии — синтоизм, Конфуций, буддизм — давали те времена? А теперь Япония под влиянием новой цивилизации христианской Европы вот, точно свинец, тяготеет долу и долу!..”¹⁸. Религиозный взгляд на окружающий мир, всегда воспитывал в людях ответственность, а свободолюбивый дух Европы нового времени мог только разрушать. Это хорошо понимал святитель Николай и крайне опасался влияния этого духа на своей второй родине.

Интересная подробность записана под 23 октября/4 ноября 1898: «Человек пятьсот буддистов, светских людей, образовали клубы с целью поддержать в стране буддизм. Japan mail ораторствует по сему случаю, что “один из самых важных плодов христианской проповеди здесь — оживление буддизма”, или “элек­т­ризование” его, как выражается Mail. — Но буддизм все-таки останется трупом, и не оживить его никакими способами, когда для Японии занялась заря христианства»¹⁹ .

Аспекты сравнительного богословия буддизма и Православия

В чем Святитель видел преимущества христианства над буддизмом в реальной жизни людей? Как он воспринимал мудрования человеческого разума в свете истинной веры? Ответом послужат следующие заметки.

За завтраком в посольстве в день тезоименитства Государя 6/18 декабря 1895 года обер-церемонимейстер Санномия спрашивал о вере. «Санномия..: “Кто больше усерден к вере: мужчины или женщины? У буддистов почти только одни женщины молятся”. — “У буддистов нет прочных оснований для веры; не в кого там собственно веровать; оттого буддисты и в упадке. У нас принимают веру прежде всего по разумному убеждению, оттого у нас и мужчин не менее усердных, чем женщин; например, все наши проповедники — усердные верующие, без чего не были бы и проповедниками”. Значит, для христианства в Японии совсем сделалось свободно, коли представитель Императора нисколько не стесняется вести такой разговор»²⁰.

Или читаем под 17/29 декабря 1895: «Посланник Михаил Александрович Хитрово приезжал с немецким катихизисом буддизма, сочиненным буддистом-немцем; автор прислал книжку Кеберу, профессору философии здешнего Университета; от Кебера получил ее Михаил Александрович и критикует в стихах и прозе. Автор — немец, вставший в ряды поклонников пантеистического буддизма, в то же время инстинктивно не может отрешиться от внесенной с молоком матери веры в Личного Бога, почему и говорит в катихизисе о мироправительной силе, исключающей случай в мире, на что наш Михаил Александрович, полувлюбленный в буддизм, отвечает замечанием на полях: “Дурак.”»²¹. Под 22 августа/3 сентября 1896 находим: “Анезаки <…> изучает Сравнительное богословие, то есть сравнивает христианство с буддизмом и прочее. Мысль его — из христианства и буддизма создать что-то новое, восполнив одно другим. Я разъяснил ему нелепость сего предприятия, несравнимость ни в каком случае истинность Божией веры с человеческим измышлением”²².

Интересный разговор с протестантами приводится под 3/15 января 1897: «“Какие препятствия к распространению христианства в Японии?” — “Со стороны японских старых религий больших препятствий нет. Буддизм — мертвец, которого еще не успели похоронить; но это в наступающем столетии сделают; бороться с ним так же не пристало, как бороться с трупом; держится его — кое-где довольно крепко — невежественная полоса народа, который по мере образования поймет, что буддизм в религиозном отношении — сущая пустота, ибо без Бога — какая же религия! Более препятствий со стороны конфуционизма, но тоже не в религиозном отношении, а в нравственном: он слишком надмевает своих приверженцев; конфуционист всегда порядочен, не имеет кажущихся пороков, полирован, и вследствие всего этого совершенно самодоволен: на все другие учения смотрит свысока и недоступен для влияния их; проникнуть христианству в душу конфуциониста так же трудно, как воде в твердый камень. Синтоизм совсем не религия, а глава древней японской истории; предписывает уважение к предкам, что совсем не противно христианству, ибо и каждый из нас делает поклон на могиле родных. Правительство христианской проповеди не мешает. Самое большое препятствие — косность и индифферентизм достаточных классов; им слишком хорошо на земле, чтобы думать о небе. В это состояние косности они пришли постепенно, перерастая свои старые религии, состоящие из человеческих измышлений, а ныне еще больше усыпляет их пример иностранных безверов, которых они видят у себя в лице разных наемных профессоров и за границей во время своих путешествий. Поэтому-то и христианство принимают здесь почти исключительно люди, душа которых глубже затронута и всколыхнута трудами, скорбями и разными невзгодами мира сего. Кто у нас христиане? Наполовину люди интеллигентные, дворяне, но какие? Обедневшие от последних переворотов и трудом добывающие себе насущное пропитание; наполовину — еще более трудящийся народ — фермеры, ремесленники, небогатые купцы” <…> “Что японцам больше всего нравится в христианской проповеди?” — “Догматы. Нравственное учение у них и свое хорошо; любовь к ближним, например, под влиянием буддизма развита так, что вы не найдете бедняка, которому в беде не помогли даже такие бедняки, как он. Поэтому-то универсалисты, унитарии и подобные, являющиеся сюда по преимуществу только со своей этикой, никогда не будут иметь здесь успеха. Но о Боге-Творце Вселенной, о Пресвятой Троице, об Искупителе и прочем, что может сообщить людям как непререкаемую истину только Божественное Откровение, японец с интересом слушает и с радостью усвояет”»²³.

Личность любого человека несет в себе образ Божий, она может жить только любовью, этим апогеем межличностного общения. Христос зовет к Себе каждого, буддизм же предлагает человеку только угасание, нирвану. Насколько первое выше второго! Эта мысль ясно звучит у святителя Николая.

Отношения с буддистами. Особенности культа

Святитель хорошо владел камбуном и читал буддистские тексты. Иногда он беседовал с бонзами в буддистских храмах. Однажды он даже написал, прослушав проповедь в храме буддистской секты Монто-сю (Дзедо-синсю): “можно забыться и подумать, что слышишь христианского проповедника”²⁴.

Любовь к ближним руководила архиепископом Николаем во взаимоотношениях со всеми людьми, в том числе и с язычниками. Святитель Николай давал христианские книги (например, “Догматику” Преосвященного Макария²⁵) для чтения язычникам, явно злоумышляющим против Православия: “Был молодой бонза Ито, из Кеото, секты Ниси Хонгвандзи; направляется в Россию и Сибирь изучать нашу веру, предварительно будет в Индии и Персии еще знакомиться с магометанством. Посылает его начальство. Какая цель — не говорил он. Вероятно — в том или другом виде — противодействие христианству”²⁶.

Путешествуя по различным областям Японии, владыка Николай был больше расположен к религиозным верованиям, нежели к гуманистическому настрою высших слоев общества. Вот что он говорит о Нагано, где находится известный буддистский храм Дзэнкондзи (запись под 17/29 февраля 1882 года): “Место, совсем готовое для проповеди: между прочим и то, что там знаменитый идольский храм, делает народ более готовым к восприятию истинного учения, чем в других местах; все же так почва ума и сердца приготовлена, хоть думою об идоле”²⁷.

С улыбкой, но не без назидания вносит Святитель в свой дневник под 31 марта/12 апреля 1896 следующую подробность: «Илья Накагава из Каннари пишет: умерла и погребена тамошняя благочестивая христианка <…> На похороны собралось человек пятьсот язычников, и всех тронуло благолепие похорон, так что все говорили: “И нам нужно сделаться христианами, чтобы быть погребенными так хорошо”; еще говорили: “Значит, не правда, что христиане пробивают своих покойников гвоздями и связывают веревками”. Подумаешь, какая осторожность нужна при введении христианства во всем, не исключая самых последних мелочей!» (гвозди и веревки — атрибуты, связанные с заколачиванием гроба, и с опусканием его в могилу)²⁸.

Небольшой конфуз описан 9/21 мая 1896: «Заявился один старик-японец, семидесяти четырех лет, из Хизен. “Я к вам за таинствами”, — говорит. Я, думая, что это желающий христианского научения, начинаю объяснять ему таинство очищения от грехов и спасения благодатью Божиею, но скоро замечаю, что слова мои праздны. Старик, видимо, не слушает меня и, дождавшись паузы, вставляет замечание: “Легкие-то болезни, как зубная боль, лихорадка, я могу лечить, но трудные вроде сифилиса (байдоку), падучей не могу, потому и пришел позаимствовать от тебя этого кимицу (таинства)” <…> Я старался объяснить старику различие между его ворожбой и нашим таинством <…> но он ушел в недоумении, отчего это я не хочу сообщить ему ворожбы сифилиса и так далее»²⁹.

Конечно, носителями собственно буддизма Православие воспринималось как конкурент. Отношение у таких людей к христианам (особенно если их не интересовала истина) часто было негативным. Вот что пишет Святитель 15/27 октября 1896: «Ока­зывается, однако, что погребение Кирилла Хоси в Батоо произошло не так просто и спокойно, как извещал катихизатор Сайто. В церемониале погребения до точности все было расписано: но ни дюйма места, ни момента времени не дано было чему-либо христианскому, так что христианское погребение насильно навязало себя языческому обществу, пожелавшему торжественным погребением почтить своего храброго воина-согражданина Хоси. Но сверх всякого чаяния языческих властей и языческого народа, явившийся по настоянию христиан Батоо для совершения отпевания о. Тит Комацу с диаконом Павлом Такахаси и прочим причтом и христианами не был воспрещен от совершения своего долга над прахом раба Божия Кирилла (в данном случае буквально “прахом”, ибо с Формозы выслан был в небольшом деревянном ящике пепел, оставшийся после сожжения тела) в доме Кирилла; <ничто> не помешало о. Титу со всем причтом в облачении и с пением провожать несомый в больших погребальных носилках четырьмя носильщиками прах Кирилла до кладбища в ограде буддистской кумирни. Когда поставлен был гроб на месте, где приготовлена была языческая погребальная церемония, о. Тит по-христиански отслужил литию как бы перед опусканием гроба в могилу. Но гроб в могилку не опустили, и до нее еще далеко было; здесь нужно было совершить главное, для чего и торжественность погребения затеяна была, почтить душу Кирилла, восхвалить ее, вознести к ней моления. Это должны были совершить бонзы и каннуси³⁰; но они не явились. Все уселись на приготовленные места, то есть власти и значительные лица; свыше двухтысячная толпа стояла за веревкой, отмежевавшей сцену церемонии. Только для о. Тита с причтом не было места, и он, совершив Литию, так и остался стоя при гробе, — все: он, диакон, стихарные в облачениях с большим крестом и свечой. Должны были явиться языческие совершители погребальной церемонии, послы за послами летели в кумирню, но оттуда отвечали настойчивым требованием: “Прогоните христиан, тогда явимся”. О. Тит и другие все в облачениях видят и слышат все это, но не хотят принять публичное посрамление — быть прогнанными. О. Тит на требование удалиться отвечает: “Дайте опустить в могилу прах, тогда я, совершив последнюю молитву и кинув горсть земли, удалюсь”. Ему это не дают, и мало-помалу возникает шум языческой толпы, но и немногие христиане тоже не молчат. О. Титу, диакону и другим в облачениях христиане доставили средства тоже присесть; и просидели они более двух часов: все время бонзы и каннуси противились прийти: взволнованный народ кричал: оппарай³¹; о. Тит молча сидел; христиане спорили и кричали, защищая свое дело не хуже язычников; полиция молчала, наблюдая, не находя себя в праве вмешиваться, так как до ванреку³² еще не доходило. Наконец, бонз как-то упросили прийти. В великолепных облачениях они удостоились приблизиться, совершить свое отпевание, затем всеми были возданы почести душе Кирилла и гроб принесли к могиле; здесь о. Тит совершил литию с словами “Господня земля и исполнение ея”, бросил киркой землю на гроб и удалился с сослужащими. В это время уже начинало темнеть, то есть было после пяти часов. Диакон Павел Такахаси, рассказывая все это, прибавил, что они “точно в западню попали”. Только эту западню никто из язычников не ставил, а поставили ее глупость и ревность без разума катихизатора Павла Сайто и беспечность и неблагоразумие о. Тита. Следовало ему наперед о всем осведомиться и, отслужив провод в доме, предоставить все остальное утвержденному церемониалу и патриотическому чувству язычников, которые тоже не с дурных расположений, а с любовью к Кириллу собрались. Всего же лучше потом не в облачениях, а в частном платье во время языческой церемонии произнести надгробное слово, в котором бы, между прочим, указать, как Христова вера не мешает, а способствует геройству за Отечество сие»³³. Воистину, рассудительность — главнейшая добродетель.

Православные никогда не инициировали силовых столкновений, за что получали насмешки и подвергались насилию, так что доходило и до трагедий. Читаем под 7/19 сентября 1898: «Иоанн Оно, катихизатор в Сираканва, пишет, что там буддистский праздник, возят по городу разукрашенные колесницы с идолами и прочее. Христиане отказались участвовать расходами в сем бесновании, за что и платятся: у одного колесницей полдома своротили, другому послали град камней в дом, третьему тоже и чуть не убили спавшего в одной из комнат ребенка, четвертого поколотили, пятого тоже и едва не добили до смерти; троих из деятелей последнего акта полиция схватила, и будут их судить; но полиция, по-моему, мирволит <…> Письмо его будет напечатано в “Сейкео-Симпо”»³⁴.

Влияние культурного наследия

Для приведения паствы к Истинному Пастырю святитель искал в культуре и религии Японии все, что могло этому послужить. 11/23 февраля 1896: “в музее Уено <…> есть местные буддийские молельные принадлежности 1200-летней давности, столь изящные, что их можно принять за произведения настоящего времени”³⁵. Здесь — уважение к культурной традиции (вслед за апостолом Павлом, выразившим свое уважение афинянам в Ареопаге); констатация, что Япония едва ли не впереди всех европейских государств по грамотности народа. Архиепископ Николай даже с сожалением отмечает, что многовековые культурные достижения приходят в забвение в связи с наступлением свободолюбивого европейского духа³⁶.

Конечно, отмечаются и негативные последствия многовековых заблуждений, с трудом изживаемые и у христиан-японцев. Находим подтверждение этому в записи под 11/23 августа 1897: “Японский эгоизм и японское надувательство — двенадцатиглавый змей, без меры средства Церкви пожирающий! Хороши японские христиане! Значит, такова японская почва…”³⁷.

Однако искренние язычники не остаются без материнского попечения Божественного Промысла. Читаем под 12/24 февраля 1898: «Из деревни Уено, округа Накагоори, недалеко от Мито, пишет язычник: “Отец мой умер: он был вашей веры; как хоронить его по ней? Скорей известите” <…> Пишущий упоминает, что и сам желает последовать вере отца. Наш христианин <…> как же сыну успел внушить ревность к своей вере? Неисповедимы пути промышления Божия о людях»³⁸.

Особенности языка в богословской терминологии

Язык любого народа — это свидетельство многовекового опыта познания окружающего мира и самоопределения. Все люди — одной природы и, несмотря на различие языков, могут общаться друг с другом. Не следует к тому же забывать, что Христос Спаситель пришел для спасения всего человечества, каждого человека в отдельности, следовательно, Его учение не может быть непонятно в какой-либо культурной традиции, поскольку оно имеет сверхъестественное происхождение. Весь вопрос в терминологии. Основой любой миссионерской проповеди должно являться переложение вечных истин на язык местного народа с учетом культурной среды. Одной из главных работ святителя Николая был перевод Священного Писания на японский язык, о чем подробно рассказывают частые упоминания в дневнике. Отметим лишь одну особенность, характеризующую преломление православного вероучения в японской культурной традиции, связанную с переводом всего одного иерог­лифа. Читаем под 16/28 апреля 1898: “Утром обычное дело исправления перевода Нового Завета. Дошли до слова дух, труднейшее из слов во всем Новом Завете, и не знаешь, что делать; употребить ли старое, давно вышедшее из употребления начертание син, которого не найти ни в каких лексиконах, кроме “Коодзикзен”, — как советует Исайя Мидзусима; но это значило бы посадить мумию среди живых; сочинить ли новый иероглиф, как тоже советует Мидзусима, если первое не будет принято, но это значило бы посадить самодельную куклу среди живых. Кажется, самое лучшее — употребить то же син, но с кружком, который бы обозначал, что разумеется дух (син), а не Бог (ками)”³⁹.

Заключение

В целом святитель Николай видел в религиозном наследии японцев, почерпнутом в основном из буддизма, много полезного для христианского будущего своей паствы. Однако он не ограничивался только теоретическими исследованиями буддистской философии, а, уяснив однажды суть, с ревностью принялся за апостольские труды, — ведь его целью являлась не научная работа по сравнительному богословию, но спасение людей для вечной жизни со Христом. Поэтому высказывания относительно буддизма достаточно редки и носят чисто практический характер. Основной вывод понятен — буддизм долгое время выполнял роль няньки, готовившей японцев к принятию Истины⁴⁰. Вот что пишет Святитель в своей статье “Япония и Россия”, опубликованной в журнале “Древняя и новая Россия” в 1879 году: “Буддизм — самая глубокая из языческих религий, и конфуционизм — высшая из языческих нравственных философий. Многими прекрасными нравственными качествами, конечно, японцы обязаны этим двум своим педагогам <…> Не умерло и национальное учение — синтоизм: оно нейтрализовало почву для самостоятельных умов Японии, которые, без злобы и зависти видя разлив по стране иностранных учений, нашли возможным отстоять против них и свои убеждения, показав через то, что иностранные учения не безусловно хороши и не вполне удовлетворяют японскому духу. В самом деле, Синту именно оказал великую услугу Японии тем, что он не дал слиться буддизму и конфуцианству с японским духом”⁴¹.

Это было тем “зерцалом в гадании”, которое, воспитав в японцах взаимную любовь, понимание суетности жизни, теперь должно было быть отвергнуто в деле спасения, поскольку пришла Полнота благодати (ср. роль Моисеева закона в деле спасения: Прейде сень законная благодати пришедшей (Догматик Октоиха)). Будем надеяться, что молитвами святителя Николая Промысл Божий приведет Японию в гавань спасения — возможность этого видна в ее истории и в культурном потенциале. “Но пора уже Японии узнать своего Отца Небесного”⁴².