У игуменьи
— С приездом, матушка княгиня! Не угодно ли Вам пройти сначала в Вашу комнату, а затем матушка игуменья хотели бы Вас повидать.
Я поблагодарила; чрез большую залу и гостиную меня ввели в третью комнату. Послушница положила мой мешок, взяла встряхнуть от пыли мой костюм, а другая подала мне умыться. Через пять минут я была готова, и меня просили подождать в гостиной. Всё в этом доме дышало миром, покоем, идеальной чистотой и вековым укладом.
Комнаты были высоки и очень велики: зала имела четыре окна, а в моей комнате и в гостиной их было по два, выходивших в заросший сад. Двойные рамы были уже вставлены, несмотря на то, что на воздухе чувствовалось не менее восьми или десяти градусов по Реомюру (Шкала Реомюра — температурная шкала, в которой температура замерзания воды принята за 0 градусов, а температура кипения за 80. 1 градус Реомюра соотносится с 1,25 градусов Цельсия — прим. ред.). Кафельные печи были слегка протоплены. В гостиной стояло два больших дивана, два-три стола, а вокруг них несколько кресел и мягких стульев. На стенах висели портреты духовных особ в хороших дубовых рамах. Здание внутри было прекрасно оштукатурено, стены оклеены скорее темными обоями, а двери и окна были превосходно прилажены. Одним словом, здание производило впечатление постройки, которая воздвигалась не за страх, а за совесть.
Мне казалось, что я сижу в архиерейском доме губернского города и ожидаю выхода владыки. Все еще носило отпечаток едва минувшего, но уже невозвратно уходящего времени. Бесшумно раскрылись двери, и так же бесшумно вошла в комнату пожилая монахиня с глазами, полными покоя, снисходительности и доброты. Она была невелика ростом и скорее полна, но тихие, спокойные движения ее были преисполнены достоинства и вызывали чувства симпатии и уважения.
— Как я рада с Вами познакомиться, княгиня, и как я счастлива, что Вы приехали поклониться нашей святыне. Княгиня Елена Сергеевна (Настоящее имя — княгиня Анна Ивановна Лобанова-Ростовская (ур. Шаблыкина, в первом браке Шеншина). Долгие духовные отношения связы- вали семью Лобановых-Ростовских с Троекуровской обителью Лебедянского у. Тамбовской губ. Материалы об истории Троекуровского монастыря свиде- тельствуют о глубоком почитании князьями прп. Илариона Троекуровского. Известен рассказ благочинной монастыря монахини Еликониды об исцеле- нии в 1862 г., по молитвам к Троекуровскому Затворнику, трехмесячного пер- венца князя Николая Алексеевича и княгини Анны Ивановны Лобановых- Ростовских — Алексея Николаевича (в романе «дядя Коля», брат мужа автора воспоминаний). Через несколько лет, при появлении на свет другого ребен- ка, княгиня Анна Ивановна, мучаясь тяжелыми родами, вновь получила молитвенную помощь от прп. Илариона и благополучно разрешилась бреме- нем. Замечательны подробности этого случая: князь, боясь за жизнь жены, просил игумению выслать ему в Москву сорочку старца Илариона, что она и сделала, переслав святыню по почте. Претерпевая мучения в родах, княгиня просила подать ей сорочку; получив ее, пришла в забвение и безболезненно разрешилась — прим. ред), Ваша свекровь, приезжала к нам с Вашими золовками. Она у покойной матушки гащивала. Отговеется, бывало, освежится и вернется к себе. А молодежь и по садам, и по долам разгуливала, к речке и на луга хаживала. И уж как только они наши места все любили! Кучер Ваш и форейтор помогали нашим рабочим тоню тянуть да по грибы ходить. Матушка, да Вы сядьте поудобнее — вот сюда, милости просим, здесь и чай поставим.
Мы уселись. Матушка хлопнула в ладоши два раза, и дожидавшаяся, верно, за дверью послушница мгновенно появилась с подносом. Все блистало чистотою: стояли две чашки с чаем, масло, домашняя булка, вишневое варенье, сахар, сардинки. Как ни вкусно все выглядело, но я смотрела на это с ужасом, зная, чего все это стоит. Взгляд мой был, верно, так выразителен, что игуменья подметила его:
— Пожалуйста, не пугайтесь, княгиня, все, что Вы видите, нашлось дома: белый хлеб мы испекли ради святого ангела-сиротки, которого мы воспитываем с матушкой казначеей, коробка сардинок осталась у нас еще с престольного праздника, ну а варенье я велела сварить для дорогих гостей, среди которых и Вас считаю. Я была казначейшей, когда Ваши гащивали у нас, и много от них видела привета и ласки; прошу Вас, Христа ради, не отказывайтесь теперь и от нашей любви. А нет ли у Вас именинниц сегодня, княгиня?
— Как же, матушка, сегодня день ангела золовки моей, княжны Софьи Николаевны, которую Вы знаете, да кроме того и я родилась 17 сентября (17 (30) сентября — день памяти святых мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии († ок. 137) и приехала сюда провести этот день, чтобы хоть его отпраздновать вдали от большевиков. Это лучший подарок, который я могла себе доставить. Даже моя семья, понимая это, отпустила меня.
Преподобный Иоанн, затворник Сезеновский, Христа ради юродивый
Глаза игуменьи заблестели от слез.
— Вы несказанно меня обрадовали. Да будет Вам по вере Вашей, да вымолит Вам наш покойный старец, блаженный Иоанн, останки которого здесь почивают, под спудом, подарок с неба на душевную пользу и на утешение сердечное. Да благословит Господь мужа Вашего и детей, что они поняли состояние Ваше и не испортили Вашего настроения желанием удержать Вас.
(Если верно указано имя блаженного Затворника — «Иоанн», то, видимо, речь идет о преподобном Иоанне, Затворнике Сезёновском, Христа ради юродивом († 1839), который основал в с. Сезёнове, на правом берегу реки Сквирни (левый приток Дона), в 12 км от Лебедяни, женскую обитель — ныне она называется Сезёновский Иоанно-Казанский епархиальный женский монастырь. До революции мощи прп. Иоанна Затворника находились в Свято-Троицком храме обители, возведенном на месте кельи старца, под которой был устроен его склеп. В 1930 г. обитель была официально закрыта. Сестры заблаговременно вывезли святые мощи в с. Мечнянка Тульской губ. и перезахоронили в часовне возле Свято-Никольского храма. Прп. Иоанн прославлен в 1988 г. В 2007 г. мощи Сезёновского Затворника Иоанна были обретены в с. Мечнянка и торжественно перенесены в основанную им обитель.
С другой стороны, в следующих главах автор воспоминаний говорит, что ее беседа со старцем в Крестовоздвиженской обители происходила в селе Троекурово. В селе Троекурово Лебедянского уезда Тамбовской губернии невдалеке от реки Красивая Меча также находился женский монастырь, также основанный преподобным Затворником, но по имени Иларион († 1853). Над его могилой был построен соборный храм, а внизу, при гробнице старца Илариона был устроен пещерный храм. Ныне святые мощи преподобного Затворника Илариона Троекуровского, прославленного в лике святых в 2002 г., покоятся в храме Архистратига Михаила Троекуровского Димитриевского Иларионовского женского монастыря. Два затворника—Иларион и Иоанн— находились в духовном родстве. Иоанн Сезёновский начал устраивать свою обитель по благословению старца Илариона Троекуровского. И два женских монастыря, основанные двумя затворниками, не прерывали своего духовного общения. Возможно, поэтому автор воспоминаний, вольно или невольно, как бы объединяет эти две обители в одну — прим. ред.).
Рассказ игумении Крестовоздвиженской обители
Затем разговор, естественно, скользнул на тему взаимных переживаний. Я рассказывала о жизни в нашем городе, а матушка игуменья поведала о себе, о скорбях своей обители.
— Воспитывалась я, по сиротству моему, двоюродной бабушкой в монастыре «Щит и ограждение», где она была игуменьей; обитель эта тоже по нашей реке расположена, но на 25 верст ниже по течению. Было мне 20 лет, когда моя благодетельница-бабушка отошла ко Господу. После этого я и перешла сюда, в Крестовоздвиженскую обитель, где и спасаюсь вот уже около 45 лет (В 1912–1920 гг. настоятельницей Троекуровской обители была бывшая монахиня Сухотинского Знаменского монастыря Тамбовской губернии Херувима, так что этот рассказ не соответствует фактам ее биографии — прим. ред.).
Однако сердцем я не переставала тянуться и к прежнему монастырю, а потому и хаживала туда на богомолье в престольные праздники.
Вот, лет 35 тому назад, привезли туда расслабленного молодого крестьянина — ногами он уже перестал двигать, а руками — лишь самую малость владел. Родители оставили его при монастыре на поправку. Но поправки никакой не вышло, а сделалось еще хуже: руки и те онемели и стали, как не свои. Но был он хорошо грамотен, тих да кроток.
Полюбили его все в монастыре и стали примечать, что на нем почивает благодать и что он хоть и молод, но мудр и силен духом. Чем больше крепчала его болезнь, тем сильнее утончался его дух, и стал он сначала мало, а потом, год от году все больше и больше принимать скорбных и плачущих рабов Божиих и подавать им утешение не по силе своей.
А к сорока годам вознесся он уже на большую духовную высоту, принял тайный постриг и стал старчествовать. Как он не владел ни руками, ни ногами и был недвижим, то за ним ходили бессменно две больничные сестры. По Божиему водительству, лет пять тому назад переехал он к нам в монастырь из обители «Щит и ограждение». С ним перешла сюда и манатейная монахиня Параскева, хорошо знавшая весь уход за ним. Вот так-то мы и живем, и руководимся — то от щедрот покойного старца блаженной памяти Иоанна (частенько он нам с неба посылает, родимый, весточку — разные ведь на то есть пути), а то испрашиваем благословения у Болящего Иоанна. К нему в хибарку посылаем, чтобы не действовать самочинно, чего пуще всего должны опасаться монашествующие, твердо памятуя, что послушание выше поста и молитвы.
«Великая беда: наехали комиссары…»
Но вот, пред самым Великим Днем (То есть перед Днем Святой Пасхи — прим. ред.) случилась и у нас великая беда: наехали какие-то комиссары да начальники. Батюшка-Болящий ведь безответный, а мы — что с нас взять — монахини. Вот и напали на нас.
Начали с него, и давай его пытать. Зачем, мол, колдуешь и народ смущаешь? Теперь, мол, доказано, что это колдовская магия и обман, да кроме того, и Бога-то вашего вовсе нет. Покажи, мол, покажи, какой силой ты людей морочишь. Да больной его головкой стук да стук об стенку. Лишился тут Болящий чувств, да пошла и кровь чрез нос и рот. Они подумали, что помер — бросили и отправились на работу к нам.
Допрашивали уж, допрашивали, стращали, шарили уж, шарили — всю муку, все запасы повыволокли. Одну из послушниц с собой прихватили, да обещались прислать комиссара управлять обителью. Много мы тут поплакали!
Большевики — в наказание России
Все праздники, весь мясоед вплоть до Троицы проболел наш родимый батюшка. Думали мы, — совсем останемся без него, но Господь помиловал, и к первому дню праздника пришел он в себя и долго молился, а на Духов день послал мать Параскеву мне сказать: «Нет Божиего соизволения, чтобы монастырь большевикам противился. Они посланы в наказание всей России, и понести это наказание должны как миряне, так и монашествующие, лишь в делах веры все должны стоять до пролития крови и до смерти и в этом не уступать ни пяди.
Если прикажут жить коммуною, то жить. Монах ничего не должен и без того иметь, а противление в этом случае разъярит врага до ожесточения, и прольется много лишней крови. Когда наступят сроки, Господь Сам очистит Россию от сатаны и сатанинского племени, а теперь горсть монашествующих сделать этого не может».
Мы его послушали и отказались править монастырем тотчас же, как прислали к нам комиссара. Мы встретили его мирно, и он ведает теперь продуктами и распоряжается кормлением сестер. Правда, он объявил сестер свободными и безначальными, разъяснив им, что больше никто их не возглавляет, что подчиняться игуменье есть пережиток темноты. Правда, три или четыре из новоначальных сестер соблазнились этими словами и откололись, но зато остальные еще крепче сплотились вокруг меня, и слабое слово мое теперь для них сильнее, чем когда-либо.
Сначала я очень смущалась присутствием комиссара, и мне все это было очень тяжело, но потом как гири с меня упали, а за послушание старцу я избавилась от непосильной в настоящее время тяготы кормить 600 сестер (Это упоминание о количестве сестер в обители говорит в пользу Сезёновского Иоанно-Казанского монастыря, где по сведениям на 1914 год числилось 543 насельницы. В Троекуровском Иларионовском монастыре в это время было 55 монахинь и около 200 послушниц — прим. ред.). Правда, комиссар и его помощники больно нас оскорбляли вначале игрою на гармонии и разными непотребствами, но мы всё вынесли с терпением, а нынче они ходят к нам на каждую службу в церковь, и сами точно поступили в монастырь. Вот что значит послушаться старца! А в обители «Щит и ограждение» случилось иное: там сестры собирались, толковали, возмущались против супостатов, но самочинно. Вот и разогнали две трети сестер. Идет там спор и развал: боимся, как бы и совсем обитель не закрыли и не завели бы, как это по-ихнему называется — клуб или собрание в самой святыне храма…
Сестры Троекуровского монастыря. Начало XX века
Лицо милой матушки-игуменьи стало грустным и задумчивым: видно, больно ей было вспоминать монастырь, столь известный и прославленный, где она возросла и воспиталась, где каждый камень и каждое деревце ей были знакомы и милы.
— Еще чашку чая, дорогая княгинюшка, — предложила игуменья, точно этим стараясь стряхнуть набежавшие воспоминания, — а то не хотите ли к батюшке? Он ведь недалеко отсюда живет — послушница Вас к нему и проводит.
— Очень желала бы, дорогая матушка, а то боюсь, что поздно будет — ведь сейчас уже четверть двенадцатого, — сказала я, взглянув на часы, — а завтра я должна выезжать обратно. Теперь страшно и на один час семью оставить, а я ведь буду отсутствовать с дорогою трое суток — это уже большой срок.
— Бог милостив и пощадит Вас и Вашу семью за расположение Ваше к нашему старцу.
Матушка опять ударила в ладоши два раза. Появившейся послушнице она поручила проводить меня к старцу, а сама, пройдя чрез залу до крыльца, временно распростилась со мною.
У Болящего Иоанна
Мы двинулись с послушницей мимо келий и садов, а минуты через три показалась и пасека с маленьким домиком-избушкой, по виду чистеньким и уютным. Разноцветные осенние листья низко опускались и ласкали его стены и крышу. Провожавшая меня послушница постучала в дверь и, когда вышла высокая, пожилая, но очень еще стройная и приветливая монахиня, передала меня ей и, раскланявшись, поспешила обратно.
— Пожалуйте, матушка, в горницу, милости просим. Болящий наш батюшка как рад-то будет! Его я сейчас прикачу; я его обряжала, да проветривала помещение.
Из сеней мы вошли в небольшую комнату с двумя окнами, всю заставленную образами. Перед ними горела лампада, а у стены стояло два стола и несколько стульев. За перегородкой, куда пошла монахиня, имелась, по-видимому, еще комната. Вот отворилась дверь, и показалось кресло-коляска со старцем. Мать Параскева с усилием продвигала колеса чрез дверь. Я встала помочь. Когда мы всё кончили и утвердили кресло в комнате, то Болящий прошептал еле внятным голосом:
— Давно тебя ждал, хорошо, что приехала!
— Приношу Вам от себя и мужа, дорогой батюшка, нашу благодарность за Ваши молитвы о старшем сыне и о младшей дочери. Теперь я приехала с Вами посоветоваться: я в большой тревоге и не знаю, что и предпринять.
Батюшка силился что-то ответить, но ему это не удавалось. Матушка тем временем усадила меня у стола.
— Драгоценная наша гостья, вот здесь посидите, вот карандаш и бумага, напишите все Ваши вопросы — всё, о чем хотите спросить, и поместите по очереди… Вам с непривычки трудно будет с Болящим говорить, так вот, вначале я Вам буду передавать, что он скажет. Я к нему привыкла и все разбираю, а многие спервоначалу ничего не понимают. Наш батюшка стал плохо говорить с того раза, как его большевики истязали.
На этих словах матушка встала.
— Пока Вы будете писать, я отойду на малость — в той горнице уберусь, а Болящий наш с Вами побудет.
Решение старца: «Оставаться тебе нельзя»
И мать Параскева перешла в соседнюю комнату. Я невольно взглянула на старца: он по-прежнему недвижимо покоился на кресле, но теперь уже с закрытыми глазами. Я смотрела на грустную картину: у него явно была водянка. Он сидел распухший, неподвижный, одетый в темный халат нашего покойного предводителя Овчинникова (отвезенный ему Марией Степановной) и обутый в высокие валенки.
Его белые восковые маленькие, но все же распухшие руки тоже недвижимо лежали на коленях, а бедная голова поддерживалась кожаной повязкой в вершок ширины, подложенной черным бархатом. Концы этой кожаной полосы были продеты чрез верхнюю часть спинки кресла, где они сзади прикреплялись к вертушке, отпускавшей и натягивавшей их. Голова, видимо, не могла держаться самостоятельно и без поддержки падала на грудь. Лицо Болящего было сильно припухшее, но все же, как и его совершенно темные волосы, свидетельствовало о не преклонных еще годах. Старцу, по виду, не казалось больше пятидесяти двух-трех лет.
Князь Никита Иванович Лобанов-Ростовский,
сын Веры Дмитриевны Лобановой-Ростовской
Проникнутая чувством глубокого сострадания к этой страшной немощи, я совершенно отвлеклась мыслью от предстоящей записи вопросов и, только с трудом сосредоточившись, наконец, собралась с мыслями и написала:
1. Уезжать ли нам? Если уезжать, то как и когда?
2. Если оставаться, то как жить и на что?
3. Государь, судьба России.
4. Судьба Никиты и Лены.
5. Вынесут ли Mama и Костя переезд, если он представится?
6. Поручения Солнцевых, Зориной и др.
Когда я кончила писать, мать Параскева вернулась и подсела к Болящему.
— Ну что, матушка-княгинюшка, готов списочек-то? Знаю, знаю, все в нонешнее время спрашивают, как жить! И прежде бывало иным трудненько, а нынче уже все пришли на нет и телом, и духом. Не угодно ли прочесть первое, что спрашиваете Болящего? Он, родимый наш, сами увидите, во всем Вас утешит. Правда, батюшка?
Как будто полуулыбка пробежала по вспухшему лицу Болящего. Я взяла листок и прочла мой первый вопрос. Губы Болящего зашевелились, и матушка нагнулась к нему. Он говорил шепотом, но изредка прорывались слова, понятные и мне. Было заметно, что Батюшка делал большое усилие, чтобы говорить. Казалось, что-то душит его.
— Болящий не велит Вам оставаться, а велит уезжать со всей семьей и говорит, что Господь поможет Вам и Вы сумеете выехать.
Старец силился что-то сказать. Матушка смолкла, мы стали прислушиваться.
Наконец, до меня стали доходить его медленные, глухие слова, сначала менее, а потом все более понятные. Матушка объясняла мне недослышанное, сначала чаще, а потом все реже.
— Оставаться тебе нельзя: за тобою гоняются, как волк за овцою, и если останешься, то и муж твой пострадает до крови. Возьми всю семью и с Богом выезжай. Путь твой в конце будет труден, но все же не робей. Да, в конце будет очень тяжело!
Тут точно тень пробежала по лицу Болящего, и он остановился. Матушка стала усиленно мне шептать:
— Просите, чтобы батюшка ехал с Вами.
— Да как же, матушка? — возразила я тоже тихо.
— Молитвою, родная, молитвою. Ехать с Вами — значит, все время умолять Господа за Вас. Просите же, просите, — торопила она меня настойчиво и сердечно.
Наконец, я с трудом выговорила:
— Батюшка, я очень прошу Вас ехать с нами!
— Родной ты наш, уже княгинюшку не оставь, поезжай с ними, — стала просить его матушка.
«Попустил Господь сатане на время и срока бедовать на Руси»
Болящий заговорил опять:
— Больше об этом ничего сказать не могу. Сегодня буду молиться о тебе: что Господу будет угодно открыть мне, многогрешному, то и передам тебе. Приходи завтра утром пораньше. А теперь вот что я тебе скажу. Терпим все мы, по попущенью Божиему, за грехи наши. Много раз Господь предупреждал нас, но никто не слушал Его, и, наконец, наступило время наказания. Попустил Господь сатане на время и до срока бедовать на Руси и искушать народ в наказание за грехи наши.
Ведь большевистская сила — бесовская сила: бесом научены, бесом и действуют. И все их подходы, и все их уловки — всё одна лишь война против Господа нашего Иисуса Христа. Его ненавидит сатана, Его страшится и на Него восстает. И все, что ни предпринимает сатана, все ведет к этому же, для этой борьбы и готовится.
И престол Царский свалил сатана для этого же, и травит людей одних на других все для того же, и чтобы легче было подступиться ему к Божией Церкви, то есть к Телу Господа нашего Иисуса Христа на земле.
Но народ покается не сразу, и попустит Господь междоусобную брань, и восстанет брат на брата — и восстал уже, и льется кровь и будет еще литься. Но и от этого не покается еще народ, и попустит Господь мор. И будут умирать и в деревнях, и в городах, и на путях. Но и после этого не покается народ. И попустит Господь глад, и будут умирать сотнями, тысячами, сотнями тысяч и более.
И будут многие селения стоять пустыми, и когда увидит Господь, что меру полноты наказания приняла земля Русская и стал размышлять, понимать и каяться народ, — то остановит карающую руку Свою и помилует Россию.