– Люди обязаны быть сомножествами, понимаешь! – Иван почти кричит.
– Какими еще сомножествами?
– Ты геометрию помнишь? В школе должна была проходить.
– Может, прогулять? – Ирина робко улыбается.
– Ты не остри, я тебя серьезно спрашиваю!
– Тогда, наверное, проходила.
– А раз проходила, смотри… Это одно множество точек, это другое. – Иван карандашом изображает на вырванном из тетради листе пару овалов. – Видишь?
– Вижу.
– Вот, сомножествами они станут, если будет соприкосновение. То есть часть точек окажется принадлежащей обоим множествам.
– Это у тебя какие-то облака, а не множества.
– Пусть, облако – тоже множество точек.
– Точек – в смысле капель дождя?
– Тьфу!.. Я ведь условно говорю. Ус-лов-но! Множеством что угодно может быть. Хочешь называть точками дождевые капли – пожалуйста! А можно – муравьев в муравейнике или кирпичи в многоэтажке. Сути это не меняет, поскольку все они состоят из молекул, а значит, из точек. Вот ты, к примеру, тоже множество. И я множество. Но если бы мы были сомножествами, у нас нашлись бы общие интересы, общие темы.
– А у нас их нет?
– У нас их чертовски мало!
– Почему чертовски?
– Потому что это печально – потому и чертовски. Во всяком случае меня лично это не устраивает.
– Почему?
– Почему не устраивает?
– Почему нет общих точек?
– Откуда я знаю! – голос у Ивана расстроенный. – Я из кожи вон лезу, чтобы как-то все склеить, а помощи – ноль. Жизнь нужно связывать, понимаешь? Узелками! Я к тебе петельки выпускаю, ты встречные должна выпускать. Вроде педали сцепления. Ее жмешь, добавляешь газа – и машина трогается. Будем работать на сцепление, в конце концов, поедем. А как поедем, так и свяжем семейный свитер.
– Свитер?
– Ну, не свитер, так что-нибудь другое. Не в этом дело! – Иван раздражается. – Я к примеру говорю. Образно!.. А ты и здесь встаешь наперекор.
– Я сижу…
– Ну вот, опять! Решительно не желаешь понимать аллегорий! Даже когда пьяный Леня орет во дворе «Даешь катаклизму!», ты начинаешь думать о какой-то ерунде…
– Но он действительно кричит ерунду.
– Мы все говорим ерунду! От мала до велика! Другое дело – почему мы это делаем, понимаешь? Почему и для чего!
Ирина молчит, и Иван кулаком молотит по собственному колену.
– Но это же как дважды два! Эмоции и смысл – в них все дело!
– Какой же смысл в крике Лени? – шепчет Ирина.
– А такой, что Леня не молчит. Он радуется и сердится. В конце концов, он просто изъявляет себя! Ругает чиновников, грязные дворы, перед Богом кается. – Иван в волнении теребит шевелюру.
– И это хорошо?
– Это здорово! Потому что естественно и не оторвано от земли. И Леня тоже являет собой множество точек. Только его точки пребывают в состоянии возмущения и оттого нестабильны. Он некрасив, он резок, зато мир его прекрасно слышит. Сначала с ним ругается жена, потом прохожие, а после приезжает милиция и увозит соседа в вытрезвитель. Неважно, что это конфликт. Зато происходит активное взаимодействие личности и общества. Коловращение, понимаешь?.. Кто знает, не будь соседа с его выходками – и наступила бы тоска смертная.
Иван смотрит на супругу и ждет реакции. Но она молчит, и он снова срывается:
– Но это же так просто! Ты идешь к Богу – Он идет к тебе. Кому-то помогаешь ты, и тебе будут помогать. Мы все – сообщающиеся сосуды, Ириш! Это закон. Вселенский гомеостазис! Кто знает, может, революция семнадцатого года спасла мир от чего-то более страшного. Как, кстати, и Хиросима с Нагасаки. Все взаимосвязано, пойми, и от нас с тобой требуется одно-единственное – чтобы мы жили! Соприкасались, сопереживали, взаимодействовали. Неужели это так сложно уяснить?
Ирина не отрываясь глядит на мужа. Глаза у нее наполняются влагой, и Иван отводит взор в сторону.
– Опять двадцать пять. Я говорю – ты молчишь. Я трачу энергию, срываю голос, а взамен – женские слезы.
– Можно мне в душ? – Ирина порывисто поднимается.
Иван хмуро кивает. Сказать ему нечего. Шуршат удаляющиеся шаги, шумит вода в ванной. Вот и потолковали. Муж и жена. Вчерашние студенты, сегодняшние инженеры. Два абсолютно разных человека, практически инопланетяне. Какой уж там контакт с иным разумом! Со своим бы умишком разобраться…
Пройдясь по комнате, Иван наугад берет с полки книгу, раскрывает на середине. Что-то полудетское – из обычного Иркиного репертуара.
Взглядом бегло скользит по строкам, кривит губы. Совершенно непонятно – как такое можно читать. Ей ведь все-таки не десять и даже не шестнадцать… Пальцы нервно теребят страницы. Шрифт крупный, сочный, как зрелый крыжовник. Начальные буквы стилизованы под зверей. Вместо «О» – какая-то узорчатая черепаха, вместо «К» – огромный олень. Рога оплетены узорчатыми бантами, шерсть золотистая, в кудельках, как у кавказского барашка. Пожалуй, даже двенадцатилетним предлагать такую разукрашку поздновато.
Иван ставит книгу на место. В висках его начинают потюкивать неприятные молоточки, и пальцем он ищет на запястье пульс. Кажется, находит, но сердце стучит то быстрее, то медленнее, и оттого сосчитать количество ударов никак не получается. Неврастения порождает тахикардию, а неврастению вызывает семейный диссонанс.
Он яростно трет лоб и щеки. Под ладонями отчетливо хрустит щетина, и оттого раздражение усиливается. Обиднее всего, что совершенно неясно, на кого следует злиться. На себя за то, что не побрился, или на Ирину за то, что выбрала его и решилась выйти замуж. Ведь если выбрала, значит, изначально соглашалась на контакт! А контакт – это, прежде всего, общение, это споры, диалоги и согласие. А они… Они даже поругаться толком не могут.
На секунду он прислушивается, однако из-за шума воды ничего не слышно. Интересно, плачет она или нет? Наверное, плачет. Ее нельзя ругать, ее можно только хвалить. Есть такой сорт людей. Люди-цветы. Когда вокруг тепло – расцветают, когда пасмурно – скукоживаются и погибают. С ними хорошо праздновать и плохо бедовать. Такая вот распрекрасная дилемма.
И все бы ничего, но радоваться вечно не получается. Даже с очень добрыми людьми и очень большими деньгами. И не спасает даже понимание того, что жизнь – это будни, преимущественно серые, как правило, нудные и лишь местами яблочно-розовые, с привкусом разбавленного меда. Вот и выходит, что день открывает конферансье в облике электронного будильника, а приключения на работе сулят зверскую усталость и чугунную голову по возвращению. Собственно, праздники – потому и праздники, что иногда и не со всеми…
Иван тянет себя за левое ухо. Оно у него чуть меньше правого. Он заметил это еще в детстве – лет этак в восемь – и тогда же решил исправить положение жестокими манипуляциями. Каждый вечер целенаправленно тянул себя за бедную мочку, даже штангенциркулем, дурачок такой, измерял ушную раковину, цифирки в дневник записывал. Увы, положения исправить не удалось, но привычка дергать себя за ухо осталась.
Но это ладно, ухо – не глаз, его и ваткой в случае чего заткнуть можно, шапкой прикрыть, а вот у Ирины, действительно, проблема. Собственную судьбу, людей, весь мир она процеживает через глаза. И радуется глазами, и скучает, и горюет. Верно, из-за глаз он ее и полюбил.
Жуткое дело – глаза козы или барашка! Инородные – словно кто в щелку из чужого мира подглядывает. А вот у Ирины глаза остались детскими. По сию пору, вопреки всем ветрам и течениям. Хотя она и плавать-то толком не умеет. Корабли и моря любит, а плавать так и не выучилась. Зато глаза у нее, в самом деле, как у ребенка. Доброго и доверчивого.
Говорят, у африканских жирафов тоже глаза детей. Может, оттого, что они ближе к небу и облакам. Если заглянуть в глаза Ирине, то и там очень часто можно увидеть облака – цветные и сахарно-белые, неподвижные и переменчивые, неведомо откуда берущиеся. Но это когда она задумчива, а стоит ей улыбнуться, и глаза у нее становятся абсолютно новогодними – с фейерверками, с огоньками гирлянд.
Иногда Иван просит ее улыбнуться. Особенным образом – без помощи губ и лицевых мышц. Это непросто, но если настроение у Ирины подходящее, она соглашается. А он глядит на нее, обмирает и на какие-то секунды тоже превращается в ребенка. В ребенка, которому показывают удивительный фокус. И не понять, как это ей удается. Рот – неподвижен, лицо серьезное, и вдруг – раз! Ресницы чуть дрогнули, от глаз протянулись легкие ворсинки-лучики, зрачки засияли, разливая по радужке игривые всполохи. Закрой лицо шалью, оставь только глаза, и все равно поймешь: улыбается. Он и поцеловал ее первый раз – не в губы, не в щечку, а именно в глаза…
Осторожно Иван крадется в прихожую, замирает рядом с дверью в ванную. Но вода бурлит напористо, громко – ничего не слышно. Может, и хорошо, что не слышно. Чужой плач подслушивать нехорошо. Наверное, и смех подслушивать возбраняется, но с плачем все обстоит на порядок строже. Это интимное – то, что не рекомендуется разглядывать и лапать.
Устыдившись собственного поведения, он возвращается в комнату. На душе тяжело и пакостно, словно взрезали грудную клетку, упихнув туда шестикилограммовую гантель. Вроде и можно жить, а тошно…
Быстро раздевшись, Иван укладывается спать. По опыту он знает, что лучшее лекарство от стресса – это сон. То есть, вроде бы ничего не меняется, каждый остается при своем, и все равно – ночь, словно добрый маляр проходится кистью по ранам и царапинам, старается отретушировать самые грубые изъяны. И каждое утро – это путевка в жизнь, очередной шанс на дружбу и понимание, на существование без слез…
А она уже давно не плачет. Вода в ванне – не океан и не море, чтобы подсаливать ее слезами. Обида сама собой проходит, и анаконда, кольцами обвившая грудную клетку, расслабляет ленточные мускулы. Снова можно дышать, снова можно любоваться окружающим миром. Мир ведь для того и создан, разве нет?
И вода гремит подобием крохотного водопада, крохотные мореплаватели прикладывают к глазам козырьки ладоней, торопятся отвернуть в сторону. Крышка от мыльницы, самонадеянный дредноут, неосторожно приближается к мощной струе, тут же идет ко дну. Даже в этом небольшом водоеме жизнь подчас сурова. Ужас теснит красоту, стегает наотмашь, и последней непросто выйти победительницей. Но все-таки она побеждает и здесь.
Ирина быстро достает со дна утопленную мыльницу, водружает в пластмассовый “док” – в компанию к куску пемзы, кирпичику мыла и свернутой в рулон мочалке. Все члены экипажа живы-здоровы – лишь чуточку хлебнули воды и ошарашено озираются, не веря в чудесное спасение. А Ирина занята уже другим.
Ладонь с шампунем она подставляет под струю водопада, и ванна быстро заполняется пеной. Пузырчатая масса искрится под лучами стоваттного солнца, снежными холмами лепится к согнутым ногам. Точно два острова колени торчат из воды, вокруг каждого кружевное белое жабо.
Вот так и они с Иваном. И никакие они не множества, они – острова. Он – остров, и она – остров. А между ними широкая полоса воды. Пролив Лаперуза. Можно пускать друг к другу газетные кораблики, обмениваться световыми сигналами и все…
photosight.ru Фото: Сергей К
Ладонями она гонит волны, поднимает маленькую бурю. Ничего не меняется, лишь пены заметно прибывает, а колени становятся блестящими, точно лысины стареньких вельмож из чеховских рассказов.
Настенное зеркало покрывает антарктический туман. Оно ничего уже не отражает, оно – само по себе. Если чуть прищуриться, можно увидеть в нем самые причудливые фигуры. Некоторые из них даже способны передвигаться, шевелить руками и танцевать.
Но сегодня смотреть в зеркало не хочется. Из головы не выходят слова Ивана о сомножествах. Видимо, в чем-то он прав. Они соприкасаются каждый день, а общих точек у них почему-то нет. Семейный свитер вязать не получается, и дремлющая на груди анаконда вновь начинает пробуждаться.
Ирина разгоняет пену и глядит на собственное тело. Еще одно из сотен крохотных «дежавю». Смешно, но когда-то она искренне любовалась своим телом, почти восхищалась, наперед предчувствуя восторг того, кому все это достанется. Каким счастливцем представлялся плывущий к ней под алыми парусами герой. Он пребывал еще в пути, еще держался за штурвал, а за терпение и мужество, за жестокие шторма ему готовили щедрый приз. Везунчик, он даже не представлял себе – какой именно! Не смел надеяться, что приз этот разрешено будет целовать и носить на руках. Бережно, трепетно, на протяжении всей своей жизни. Глупая, наивная дурочка…
Ирина колышет воду, и вместе с ней колышутся очертания ее утонувшего тела. Ноги сливаются в единое целое, и вот она уже русалка. Красивая, сильная, волею судьбы упакованная в эмалированную ванну. Какой же это ужас – обладать хвостом и обитать в аквариуме, владеть крыльями и сидеть на жердочке в клетке!
А ведь наша Земля – тоже своего рода клетка! О звездах можно только мечтать, но ни на одну из них вам не продадут билета, и никакое скоростное такси не возьмется доставить вас даже до ближайшей планеты. Во всяком случае, в этой жизни. А будет ли какая другая, не сумеет объяснить ни один из живущих на Земле.
Мысль тосклива настолько, что тело Ирины сотрясает зябкая дрожь. Торопливо выбравшись из воды, она выдергивает из слива пробку, обматывается мохнатым полотенцем и выскальзывает в коридор…
Еще светло, но Иван, конечно, уже спит. Он всегда засыпает, когда расстроен. Своеобразная защита от обид и инфляции отношений. У нее так не получается, у нее все наоборот. Стресс вызывает бессонницу, и она бродит кругами по комнате, как дремлющий одним полушарием дельфин.
О них Ирина читала когда-то в детстве. Дельфинам нельзя спать, потому что подобно людям они дышат воздухом. Если заснут, могут утонуть и никогда больше не проснуться. Поэтому бедолагам приходится только дремать – то левым полушарием, то правым. Потому и плавают дельфины странными кругами – то по часовой стрелке, то против.
photosight.ru Фото: exqulap
Ирина приближается к окну. За ним двор с тополями и редкой сиренью. Сирень каждую весну обламывают на букеты, и потому тополиного пуха все больше, а сиреневого цвета все меньше. Скоро букеты станет делать совершенно не из чего, и люди, наверное, возьмутся за тополя.
Налетает ветер, полиэтиленовый пакет раздутым шариком поднимается ввысь, застревает в ветвях. Словно чья-то несбывшаяся надежда – изначально незатейливая, с первых секунд обреченная. Мимо по тротуару бредут трое: с багровым лицом мужчина, за ним женщина с грудью и авоськами, на отдалении зареванный карапуз в клоунской кепке. Еще одна семья, три острова в океане…
Ирина вспоминает, что так, кажется, назывался какой-то роман у Хемингуэя. Иван любит Хемингуэя, а она нет. Хемингуэй ходил смотреть на бой быков и радовался отточенным ударам тореадоров. Текла кровь, подкашивались ноги смертельно раненных животных, и стадион заходился в ликовании. Этого Ирина никогда не понимала. Но роман про острова у Хемингуэя действительно был. Что-то и где-то она об этом слышала.
Ирина отходит от окна и не сразу отыскивает в шкафу нужную книгу. Забравшись с ногами в кресло, включает торшер и начинает читать. Роман называется «Острова в океане».
Она читает, и ей чудится, что монолог Ивана вот-вот будет продолжен, и что-то важное она наконец-то поймет и откроет, но, увы, книга совсем о другом – о войне. Но и война столь не похожа на нашу – сытая, не знающая пота, с дорогими напитками, с кубиками льда и сигарами, что сочувствовать никому не хочется. Очень скоро Ирине становится скучно, и она листает книгу все быстрее. Сначала к середине, а потом и к концу. Увы, роман и впрямь о чужом – постороннем и непонятном.
Со вздохом она откладывает пухлый томик, накинув на ноги плед, задумывается. Проходит минута, другая, и Ирина ловит себя на том, что улыбается. Ей снова становится хорошо. Беспричинно и потому особенно остро.
Возможно, и Ивану сейчас хорошо. Он спит и отдыхает во сне от нее. Может быть, играет с друзьями в футбол. Ноги его чуть подергиваются, наверное, он каждую минуту забивает голы.
Она смотрит в пустоту, а за тюлевой занавеской, точно на театральной сцене, одно за другим зажигаются окна противоположного здания. Это безумно красиво. Люди, не подозревающие о том, что они артисты, возвращаются с работы домой, наскоро гримируются и начинают играть главную в своей жизни роль.
photosight.ru Фото: Марина Буренкова
К островам приделывают моторчики, в землю вкапывают мачты с парусами, кто-то пытается засыпать проливы щебнем и глиной, а кто-то строит плоты и паромы. Как обычно у некоторых получается, у некоторых не очень. Островам в океане крайне сложно перемещаться. Они как зубы корнями уходят в далекое дно, и десна держат крепко – чрезвычайно крепко.
А у Хемингуэя про это почему-то ничего не сказано. Ни единого словечка. А жаль. Название такое хорошее. И светлое, и грустное.
Потому что про океаническую пустыню.
Потому что про крохотные и страшно одинокие острова…
Читайте также:
 |
|
 |
Картонный дом Олег Раин – Воспитательница сказала, что настоящий мужчина должен еще дерево посадить… – А разве мы не посадили? Вон, на подоконнике… Алоэ называется. – Да… А еще родить нужно. Сына. – Ты разве не сын? – Пап! Нам ведь нужно еще дом построить! – тревожится Олежа. – Воспитательница сказала… |