9—10 сентября в микрорайоне «Семхоз» Сергиева Посада состоялись VIII Меневские чтения «Вспоминая протоиерея Александра Меня». О взгляде о. Александра на природу творчества размышляет священник Сергий Круглов.
На Церковь и ее природу есть разные взгляды. Есть и такой: Бог — Отец. Люди — Его дети. А Церковь — место, где они собираются, чтоб быть дома и жить вместе, семьей, место, куда они могут вернуться из тягостных скитаний «на стране далече». Это — новая жизнь, в которую вступают через крещение как через порог, жизнь по новым правилам, и с новыми, личными, отношениями к Богу и друг другу.
На личностность отношений указывает и главнейшая заповедь — о любви к Богу и ближнему, и слова Самого Христа, обращенные к Церкви, о том, каков критерий подлинности Церкви, ее христоцентричности: не в разговорах о Христе («не всякий, кто говорит мне: „Господи, Господи!“, спасется») — а в глубине взаимопознания, в глубине личных отношений («по тому узнают, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою….«).
Мое личное знакомство с о. Александром Менем произошло, как и у многих, через его книги, и укрепилось — через воспоминания о нем разных людей, которые мне попадали в руки. Это произошло не сразу, не в первый год моего воцерковления.
* * *
Что в сентябре — астры да сухоцвет.
Сирени, воздуха, соловья!
Скоро в лодку — не в свет одет,
Не так уклюже — но взойду и я.
Батюшка, благослови, прости
За жестокую выю, за слухи, полные льсти,
Благослови, батюшка, простить
Опомнившихся в начале пути;
Батюшка! Из этой полузимы
Поплывем — небо внизу, весна впереди,
Поплывем в сосновой лодочке мы, —
Бок о бок, руки крестом на груди.
Лодочка без мотора! Волной завьет,
И пусть осень в свои силки
Уловит лишь вылетевших воробьев —
Глупые земные обиняки.
Суетна погребальная кутерьма
(лодочка причаливает к косе) —
В новой деревне, на склоне холма,
Все равно деревенские встретятся все.
Новое утро, новое пиво, новый из-за
Престола свет, из нового света фелонь,
Брада твоя Аароня, оленьи глаза —
Благослови новый храм и входящих в онь!
И тогда-то, в восьмой невечерний день,
Уже не упущу немногого своего:
Всего, что хотел свершить, да было лень,
Всего, что хотел спросить, да не было у кого.
Крестился я в 1996 году, в 1999-м — уже стал священником (в «лихие 90-е», как мы помним, такая скоропалительность бывала оправдана кадровой необходимостью), и личность о. Александра спасла, помимо многого иного, очень важное во мне — мое творчество.
Дело в том, что священником я служу 14 лет, а более четверти века — занимаюсь литературным творчеством. Придя в Церковь, я открыл для себя огромный пласт православно-церковной литературы, которая до крещения мне в руки не попадала. Попросту говоря, человек, ранее читавший Бердяева и Соловьева, Льюиса и Честертона, впервые взял в руки молитвослов и учебник «Закона Божьего»…
Говорят, что для неофита в Церкви все одинаково свято, что он еще не видит всей неоднозначности церковной жизни и ее реалий, он пока не способен понять, что Церковь — широка, и люди в ней, исповедующие одного Христа и единый Символ веры, все — разные, от крайних ригористов до крайних либералов, а Церковь, как мать, привечает в себе всех.
Будучи таким неофитом и начитавшись разных книг и брошюрок, циркулирующих в те годы в приходской среде, я встретил в них такой взгляд на творчество: человек не может быть творцом, так именовать себя суть «прелесть», творчество — оно от лукавого, оно мешает спасению, «доверишь листу — не донесешь Христу» , христианину не должно интересоваться «мирским» и «во зле лежащим», и вместо романов и стихов он должен читать только акафисты и псалтырь (которая, к слову замечу, вообще то, есть, помимо прочего, сама по себе великолепный образец поэтического языка; о большинстве же, кстати, акафистов этого, увы, не скажешь…).
Чувствуя общее — что в Церкви есть Христос Спаситель, есть смысл, есть жизнь, есть правда, которых так давно искало сердце, я наивно считал тогда, что так же исполнено смысла и истины абсолютно все, бытующее под грифом «церковность», в результате чего одним из первых шагов моих было: я вынес на свалку огромное количество книг с книжных полок, ввиду оных книг «неправославности» (а годы спустя жалел: эх, вернуться бы на ту свалку!…), а также собрал и уничтожил все свои прежние стихи…
И восемь лет стихов не было, не писалось, а появились они уже позднее, по явному промыслу Божию. И, уверен, по молитвенному предстательству о. Александра — процитированный выше стих, посвященный ему и написанный 9 сентября 2004 года, как раз один из первых, написанных после лет молчания…
Его книги и лекции, особенно посвященные художественному творчеству — о Библии в мировой литературе, о русских философах и писателях — буквально открыли дверь в душной комнатке, полной моих неофитских страхов и сомнений, и впустили туда свежий евангельский воздух. Терзания насчет уместности для священника заниматься «неспасительным» стихописанием снова и снова не оставляли меня:
* * *
Мчится лавой и рубится конница,
Кричит потревоженное вороньё, —
Это поэт со священником борется,
И поле битвы — сердце моё.
А Ты, Господи, поодаль, в одиночестве,
И нет улыбки, не мягок взгляд:
Какая ирония, когда, по пророчеству,
Восстал войной на брата брат!
Не будешь Ты ломать, обличая, трости,
Не будешь льна пылающего угашать,
Но Ты выжидаешь, когда просвет откроется —
Броситься между и лезвия удержать.
— и я по-детски радовался, когда узнавал об о. Александре новые и новые факты: оказывается, он любил фантастику и кино! Оказывается, он был прекрасный рисовальщик и хорошо разбирался в живописи! Оказывается, именно благодаря ему мы знаем и любим книги Клайва Льюиса! Оказывается, роман Грэма Грина «Сила и слава», который совершил во мне благое потрясение в первые годы моего священства, я прочел именно в его переводе!
Дух свободы, ответственности — и творчества неотменимо присущ и самому о. Александру, и тому христианству, которое он несет людям. Нельзя сказать, чтобы о. Александр активно боролся — в духе этакого диссидентства — с тем, что мы иногда называем «охранительным православием», он был по своей конституции не подпольщиком, не революционером-разрушителем, а созидателем.
Но он неустанно объяснял и подчеркивал: да, человек, особенно человек советский, нередко стремится в Церковь как в гавань спасения, в место, где можно найти защиту от того зла, которое бурлит в мире, и это вполне естественно — но это не оправдание пассивной потребительской позиции, христианин призван не застревать на первой ступени, а идти дальше и реализовывать, в духе евангельской притчи о талантах, все свои творческие дарования и способности, развиваясь и духовно возрастая сам и служа этими способностями ближним.
В послеперестроечные годы о. Александр и его слово, как мы знаем, были очень востребованы, он выступает на телевидении, в ДК, больницах и школах, встречается со студентами, учеными, врачами, педагогами, музыкантами, поэтами и художниками. И во время встреч с творческой интеллигенцией снова и снова говорит о призванности человека Богом к свободе творчества и об ответственности творящего. Вот, например, его слова из выступления тех лет перед художниками на выставке «Метасимволизм»:
«Немало людей сегодня, входя в круг христианских идей, представлений, духовной жизни, думают, что с этого момента (как будто где-то есть какая-то демаркационная линия) человек должен полностью от произведений искусства отказаться, считая творчество чем-то греховным, что оно целиком принадлежит падшему миру, что истинный христианин не должен заниматься ни живописью, ни литературой, ни любым другим видом творчества. Единственное, быть может, исключение — это целевая храмовая живопись или храмовая архитектура.
В силу того, что существует такая распространенная точка зрения, я хочу, чтобы вы имели достаточную информацию к размышлению на эту важную тему.
Вопрос первый. Что порождало искусство, кроме спонтанного внутреннего движения в душе человека, который хочет создавать свой мир, создать новый мир, как бы зреющий в его душе, сплавляя внутреннее переживание, внутреннее видение с тем, что человека окружает в его социальной, природной действительности? И это стремление всегда было органически связано с философской и религиозной жизнью человечества, что вполне естественно.
Человек стоит перед вечностью, и у него возникают самые острые, самые глубокие переживания, потому что на самом деле человек, который ищет Абсолют в земных ценностях, чаще всего приходит к разочарованию, к печальному выводу, что не этого он хотел, не к этому стремился. Культ искусства, культ любви, любой другой ограниченный культ потому часто приводит к кризису, что в глубине, в подсознании человек ищет абсолютного. А в земном, тварном, человеческом мире абсолютного нет, оно лишь частично воплощается.
Но когда искусство — и всякое культурное творчество — занимает свое, органичное место, тогда этого разочарования не наступает. Нет иллюзии и нет внутреннего катаклизма. И тогда мы приходим к замечательному, но на самом деле хорошо известному для всех факту, что куда бы мы ни взглянули в прошлое — нарисован ли на стенах Альтамиры зубр или мамонт, воздвигнут ли на скале акрополя Парфенон, или вьются затейливые узоры на пагодах Индии, или витражах средневековых соборов — это всегда отражение, это человеческое воплощение духовной жизни.
Это всегда феномен — от глубинного религиозного ощущения. Как человек видит (внутренне) себя, вечность, окружающую природу, так он и строит свой дом, храм, картину, даже предметы обихода. Флоренский, например, говорил, что по дамским модам можно судить о сущности цивилизации.
Во всех сферах проявляется это духовное ядро».
И в сфере поэзии, добавлю я от себя, и я благодарен о. Александру за помощь в формировании моего собственного взгляда на поэтическое творчество. Взгляд этот прост и ясен: способность к словесному творчеству дана человеку Богом как часть Его образа и должна быть человеком реализована. Язык поэзии сохранил в себе черты первозданного языка, на котором человек говорил с Богом в Эдеме, разные виды поэзии несут на себе эту печать: гимнография — это воспевание хвалы Богу, «пою Богу моему дондеже есмь», эпос — отклик человека на мир и событие, лирика — обращенность человека на свою душу, на свой внутренний мир, взыскание утраченной любви, печаль о своей падшести и разъединенности с Богом и ближними и покаянная надежда на новую встречу.
Поэтические строки способны дать читающему благой духовный толчок, показать ему направление к Небу из кажущейся безысходности повседневной жизни, послужить частью Благой Вести — вести о Христе Спасе и Его воскресении, о жизни вечной, уготованной Отцом всем нам. И велика ответственность поэта за тот дух, который он вкладывает в эти строки, за то, станут ли они растлевающими «цветами зла» — или формой благого служения ближнему…
Тема творчества в контексте христианства — бесконечна и, естественно, не может быть объята в небольшом сообщении. Однако вот какой ее аспект мне кажется очень важным, и я должен его подчеркнуть: проблема творчества касается всего, что есть в мире, и всего, что есть в Церкви. Творчество христианина, а если быть точным — со-творчество, синергия с Богом — это творчество и по взращиванию в себе «новой твари» во Христе, и по устроению церковной жизни в духе свободы и ответственности верующего за свою веру и свою Церковь (последнее становится особенно важно сегодня, в свете обнажения острых сторон отношений Церкви и общества и новых вызовов времени, на которые общество ждет от Церкви ответа).
Именно это и было важным предметом раздумий и приложения сил о. Александра Меня. И его опыт в этой области, то, что мы называем его «наследием», не должен стать приложением интересов одних только архивистов и каталогизаторов, занять свое место не только и не столько на стендах музеев — это наследие должно стать для нас сегодня живым подспорьем в творческом труде по устроению Церкви. А в таком устроении и таких наших трудах Церковь нуждается ежедневно, потому, что она — живой, постоянно растущий и меняющийся, подверженный болезням роста и обновляющийся Богочеловеческий организм, живущий и действующий в непростом, бурном мире.
ПРИНОШЕНИЕ
Так свищет март! Усердствует весна,
Чтобы в кадиле угли не угасли,
А в эпицентре ветра — тишина,
Сочится свет на маленькие ясли.
Собор — как шлюз, отверстый в высоте.
«Покрый, владыко!» — дьякон возглашает,
И тишину Твою, Царю Христе,
Латунная звездица накрывает.
И глас, часы читающий, дрожит,
И хоры ангелов немеют в удивленьи,
А у амвона — Церковь предстоит,
Участвуя в Христовом приношеньи.
Цари и воины, оратаи, купцы,
Омфалопсихи, книжники, юроды,
Молчальники, певцы и простецы —
Все чают этой смерти и свободы.
Вино и миро, ладан и елей,
И плоти вкус, и цвет души нестыдный,
И хлеб с волчцом израненных полей,
И яспис принесли кристалловидный.
И девы пеннобедрые свою
Печаль приносят, ставят на амвоне,
И погребальную и брачную струю
Их горла точат в тонкие ладони.
В рубашках стираных, неловки и чисты,
Стоят нахлебники — общинные сироты,
Пришли по праву, руки не пусты:
В ладонях ковшиком — вода из водомета.
А вот поэт — сторонен, дик, как встарь.
Он знает, что минуло время теней,
Но две эклоги, оду и тропарь
Неловко он пристроил на ступени.
И вот — «Свершилось!» — рвется тишина,
И ветер злой не сдерживает свиста,
И без Тебя любовь не солона,
И ни одна свирель не голосиста!
Вступая в круг огня неторопливо,
Крещением креститься, чашу пить
Идет приход, чтобы с Тобою быть,
И закалается, чтоб мир благословить
Неосвященный, косный и блядивый.