Иногда мне говорят: хочешь остаться русским – уезжай в Россию. Согласен. Только вот ведь какая удача – ехать -то никуда и не надо. Потому, что моя Россия здесь! В этой России столетним эхом отдаётся память моей семьи, в этой России я родился, в ней рос, в ней живу и помру в ней, надеюсь, даже если кому-нибудь взбредёт в голову называть её Українськой Кримщиной, Татарской республикой или Турецким илем. Ведь меня же никто не спрашивает — правда — когда меняют названия? Вот и я оставляю за собой простое человеческое право не принимать эти шутки всерьёз. Так – баловство одно, хоть и внушительное и досадное иногда. Ну, хочется взрослым людям играться – пусть играются. Я даже принимаю эти «понарошки», как данность существования, существования , но не жизни. Потому, что жизнь — это совсем другое. Здесь никакими директивами не укажешь. И не слова меня научили этому; точнее, не слова только, но воздух, которым дышал, тишина, которую слушал, правда, которую узнавал в мимолётных прозрениях сердца…
И вот одно из самых ярких детских воспоминаний. Мне лет шесть. Я лежу в своей кровати и не могу уснуть. К нам в Симферополь приехали родственники и завтра мы все вместе должны поехать в Севастополь. Я слышу, как взрослые собираются в соседней комнате, переговариваются приглушённо и в их хлопотах мне чудится что-то праздничное, необыкновенное. Я охвачен каким-то совершенно необъяснимым возвышенным волнением, каким может быть охвачен только маленький человек в преддверии великого чуда. Завтра рано утром мы едем в Севастополь! За окном в тёмном небе зажглась звезда, я долго смотрю на неё и почему-то плачу необъяснимо светлыми, сладостными слезами. Мы едем в Севастополь! Я ещё ничего не знаю о нём, но уже знаю всё тем высшим знанием, которое можно только попытаться перевести на неуклюже-«человеческий», взрослый язык. Вот уже все уснули, в доме тишина, но я всё не сплю, всё смотрю и смотрю на звезду и плачу, как будто завтра мне предстоит возвратиться в какую-то другую — давно утраченную и забытую жизнь. Забытую, но МОЮ, настоящую жизнь!
Он запомнился мне как город СВЕТА. Было лето, детство, молодые родители, электричка, тоннель… Я, кажется, впервые ехал на электричке так далеко и она так неторопливо, с достоинством совершала своё путешествие к морю, словно лишний раз давала прочувствовать важность происходящего. Даже внезапная, средь бела дня, темнота тоннеля казалась каким-то временем собирания, подготовки… Потом был Памятник погибшим кораблям, Аквариум, военный музей, старинные пушки, на которых можно посидеть верхом, редуты, крейсера и морской ветер…
А потом мне было уже четырнадцать и мы с командой по гребле ехали на сборы. Был шлагбаум, серьёзные люди в чёрных бушлатах и проверка документов. И тайная гордость, что нас пропустили в «закрытый город «. И была инкерманская бухта и волны от парохода, к которым нужно успеть повернуться носом, иначе — кердык. И утренние пробежки по спящим, рассветным улицам и обеды в столовке, по «спортивным» талонам. И ещё одни сборы. И маневрирующий по пыльным, тесным улочкам автобус, в открытый люк которого сыпались сбитые с ветвей абрикосы. И старое военное кладбище с памятниками в щербинах от пуль и снарядов – память, омытая кровью. И воздух… тот особый севастопольский воздух, который невозможно отменить или перекрасить в «жовто-блакитный» или любой другой приглянувшийся колер. И окраинные сопки, усыпанные костями и старыми дырявыми касками и обрывками противогазов… И севастопольские пацаны, продающие ведро патронов от «шмайсера» за 5 рублей, и жутковатые рассказы о подземных лабиринтах Шампан. И полуночный вопль тренера, который полез за тапочкой под кровать, а наткнулся на ящик артиллерийских снарядов, который Рубик с Насиком нашли где-то и не удержались – притащили и спрятали в самом надежном, как им показалось, месте.
И рассказ деда Паши, как шли бомбардировщики рядами и сыпали бомбы так, что было темно и не то, чтобы страшно, а… «Знаешь, мы с другом бросились к командирской землянке, а нас оттуда штыками и вдруг — угух! — нет землянки и деваться некуда, ну просто некуда от бомб и мы вдруг… ты понимаешь — уснули стоя!»
— Как так?!
— Ну, отключились мозги, не выдержали ТАКОГО!!!
Не выдержали мозги…
А потом была удивительно тёплая зима и юношеская растерянность и едва открывшийся, пустынный Свято-Климентовский монастырь и его древний храм, вырубленный в скале руками первых христиан, и память об их оковах, и изумление, и тонкая боль в сердце, и ночь, свеча, и гулкие ступени и молитва такая горячая и живая, какой она только и должна быть. И радость о Святом, мощи которого хотели забрать, вызволить у басурман, а он явился во сне и сказал: «Вы хотите мощи мои забрать на Русь, а я хочу Русь учинить здесь». И остался… А с ним и другие святые, которые вдруг стали явственнее и ближе, чем собственная жизнь и просьба, горячая просьба не забыть, не оставить!!!
И я, грешный, не уеду, потому что знаю, — тем самым: несомненным, детским знанием сердца, — что Крым, мой родной Крым не будет даже, но есть и останется навсегда частью Святой Руси. Той Руси, которая окликнула однажды и всё зовёт в бесконечность, туда, куда мне обязательно нужно дойти… к Истоку, где мой единственный Дом, моё последнее – Горнее Отечество. Родина Жизни… САМА ЖИЗНЬ!
