«Неси ремень»
— Я рос в классической интеллигентной семье, где мама — учитель, папа — врач. Жили как все, от зарплаты до зарплаты, принимали гостей, на море не ездили. У отца было несколько братьев, и все праздники мы справляли вместе то у нас дома, то у них. Классическая советская семья, как в кино.
Били меня с ранних лет. Ремнем, электрическим проводом от чайника, помните, были такие чайники серебристого цвета? Отец карал меня классическим иезуитским садистским способом, говорил: «Неси ремень, мы тебя сейчас будем наказывать». И я должен был сам принести орудие наказания. Нес ремень или электрический провод, чувствуя при этом бессилие, беспомощность, унижение, несправедливость.
Один раз я украл в детском саду пистолетик. Мальчик принес поиграть красивый пистолетик, и я его стащил. У меня никогда игрушек не было, я играл мамиными бигудями. За тот сворованный пистолетик меня отлупили.
Еще такой был случай: во дворе пацаны ремонтировали велосипед. Я принес из дома несколько отцовских инструментов. Но по рассеянности забыл их на улице.
Отец пришел в бешенство, сначала отправил во двор и заставил до темноты инструменты искать. Потом отлупил.
Другая история: отец много курил, в доме всегда стояла пепельница, полная окурков. Мне было лет шесть-семь, я от нечего делать стал у бычков отрывать табак от фильтра и все окурки распотрошил. У отца кончились сигареты, но он был уверен, что у него есть окурки. А окурков уже не было. И за это меня избили.
Иногда меня наказывали и без повода. Отец просто срывал на мне раздражение, усталость, злость. Мне кажется, я раздражал его одним фактом своего существования.
Помню, у выпившего отца случился приступ педагогики, и он захотел проверить мой дневник. У меня стояла хорошая оценка по литературе, ее поставила мама. Я учился в ее школе и в ее классе. Отец взял дневник, раскрыл его, а рядом с подписью учителя была подтертость, будто шоркнули чем-то грязным. Отец стал меня обвинять в том, что я подделал эту оценку сам: «У учителя грязные руки, что ли? Почему там грязно?» А я переученный левша, и почерк у меня был чудовищный. Он знал, что я своим корявым почерком не распишусь так уверенно. И неужели он не знал почерк своей жены?
Отец до вечера держал меня в страхе: «Ждем маму, послушаем, что она скажет. Если ты подделал оценку, я тебя отлуплю».
Но ведь отец знал, что эти претензии беспочвенные и необоснованные. Зачем он несколько часов продержал меня в нечеловеческом напряжении, понимая, что я ни в чем не виноват?
Когда в старших классах он в очередной раз ударил рукой по лицу, я ушел из дома в кедах в октябре. Два-три дня ночевал в подвале, а потом пошел к бабушке, где прожил две недели. Отказывался общаться с отцом. Он впервые в жизни написал мне записку: «Возвращайся домой, мы оба были не правы». И после этого уже меня не трогал.
«На тебе денег, иди сам поешь»
Мать ни разу за меня не заступилась. При этом я считался ее сыном. Была странная тенденция: разделение на отцовского ребенка и материнского. Младший брат считался ребенком отца, а я — ребенком матери. Я разбивал случайно тарелку, и отец орал матери: «Иди сюда, твой сын разбил тарелку». Если младший хулиганил, мама призывала отца: «Разбирайся со своим сыном». Мне это непонятно до сих пор: это была игра или они оба все же разделили детей?
Мать уверена: я всегда был с ней. Но это была формальная близость, не настоящая. Я учился в той школе, где мама преподавала, но у нее никогда не было для меня времени. Когда я после уроков приходил к ней, просил пообедать со мной в школьной столовой, слышал в ответ обычно: «На тебе денег, иди сам поешь». Меня это ужасно обижало и задевало.
Я ведь хотел с ней поесть, посидеть, пообщаться. Да, она была занята. Но как же дети-то? И зачем тогда дети?
С ранних лет я был уверен, что отец не любит меня. В отличие от младшего брата. Очень уж большая была разница в отношении к нам. Младшего брата никогда и ни за что не наказывали и тем более не били. Хотя он был хулиганистым и драчливым. Но отец его любил, брат чувствовал себя под защитой доминантного самца и творил, что хотел.
Показательный случай: брат в семь лет начал курить и однажды, выходя из-за угла с сигаретой в зубах, наткнулся на отца, возвращающегося с работы. Ему было семь лет, его застали на месте преступления, но ему за это ничего не было. В начальных классах он украл из магазина рядом со школой сумку и куртку. Все, что ему сказали: «Ты что, хочешь вырасти вором?»
И за его здоровье и безопасность беспокоились больше. Как-то я порезал палец, хорошо проведя ножом по суставу. Отец наложил мне пластырь, но не проявил никакого сочувствия. Через какое-то время мы поехали в гости к отцовскому брату. Играли с двоюродными за домом, и младший брат наступил на лист стекла. Край поднялся, рубанул его по предплечью и рассек кожу. Это был глубокий порез, но не было никакой опасности для жизни, ни артерии, ни вены не были задеты. Поднялась чудовищная паника, все поехали в больницу. Зашивали рану. Меня поразило, что отец стоял и, уткнувшись лбом в дверь, рыдал. Тогда я осознал, насколько для него важен младший ребенок и насколько он равнодушен к старшему. Тогда я понял свою «ценность» в семье.
«Родители детей завели, а что с ними делать, не знали»
Родители нами совсем не занимались. Мы с братом не были социально заброшенными — все вместе обедали, ходили в гости. Но у нас в семье дети были предоставлены сами себе. Со мной никто ни во что не играл, мне не читали сказки. Читать я научился сам в пять лет, записался в библиотеку и всю школу много читал.
Дома было холодно, не физически, а эмоционально. Нельзя было подойти и обнять маму. Не то что это запрещалось или меня бы отшвырнули в ответ — такой модели поведения не было вообще.
Работа была самым главным в их жизни. Мама задерживалась в школе допоздна, потом приходила и проверяла домашнюю работу. Привычная картина детства: ты засыпаешь, а мама сидит и проверяет тетради. Отец постоянно был на дежурствах. Они много говорили о работе. И в этой их жизни не оставалось места для детей, мы росли на улице.
Во внешнем мире нам от родителей тоже не было защиты. Как-то мы играли во дворе в футбол, мой друг поранил руку, побежал домой, прибежала его бабушка скандалить, что мы изувечили ее внука. Для меня это было непонятно и дико. Если бы я поранил руку, меня бы в лучшем случае отругали.
Я никогда не чувствовал любви, заботы и защиты от родителей. Они были сами по себе, жили своей отдельной жизнью. Кормили, наказывали, укладывали спать, но никогда не вдавались в особенности моей жизни. Когда я что-то рассказывал, старались отделаться, было видно, что им это все неинтересно.
Мои родители детей завели, а что делать с ними, не знали. Так мне это видится.
Отец умер, когда я окончил школу. Я так и не нашел с ним взаимопонимания. Пытался говорить с ним о музыке, спрашивал про работу, но он всегда от меня отмахивался с раздражением. И это для меня до сих пор болезненная, незаконченная история.
У меня нет на него обиды, есть непонимание и вопросы. Почему он так ко мне относился. Почему я ему был так неинтересен? Почему он меня не любил?
«Если родители поднимают на тебя руку, чего можно ждать от других?»
Такое детство формирует зыбкое ощущение себя в мире — ты словно на сквозняке живешь. Нет базовой безопасности, нет тепла.
Я не лез на рожон, старался избегать скандалов. Я дрался, конечно, в школе. Но когда нужно было отстоять свое мнение в конфликтной ситуации, предпочитал пасовать. У меня не было уверенности в себе, пока я, уже взрослый, не научился ее генерировать в себе сам.
И я долго был уверен, что меня не за что любить.
Что, конечно, влияло на мои отношения с девушками. Я к ним относился агрессивно, считая, что они надо мной только посмеются, таким дурацким образом профилактировал возможные отказы.
Мне вообще с людьми было сложно. Был такой случай: я оказался в одной компании с человеком, которого очень уважал, он мне был очень интересен, хотелось с ним общаться, но не получалось. Много лет спустя мы подружились и он рассказал о своем впечатлении от меня. По его словам, я напоминал агрессивного ежа. А я этого даже не замечал. Я просто был уверен, что мир настроен ко мне враждебно. Если твоя семья, твои родители настроены к тебе враждебно и поднимают на тебя руку, чего можно ждать от других?
«Я понимал ужас ребенка, которого бьет огромный мужик»
В первый раз я сам стал отцом рано. Но ребенок был непланированный и нежеланный. Когда он родился, то был мне совершенно неинтересен.
Но в годик сын сильно заболел, с опасностью для жизни. И я остался с ним в больнице на ночь. Он не спал в кроватке, плакал. И я всю ночь носил ребенка на руках, только так он успокаивался. Тогда я принял свою ответственность за него и за родительство в целом.
Я сравнивал себя со своим отцом, анализировал свое детство и его последствия и сознательно отошел от родительской модели воспитания. В отличие от своего отца, я понимал ужас ребенка, которого бьет огромный мужик. И не просто мужик, а самый близкий человек. Мне было бы стыдно ударить своего ребенка, потому что я помнил себя маленьким и битым.
Второй ребенок родился во втором браке. Он был желанным, осознанным. И, конечно, с ним все было по-другому. И даже иногда стыдно было перед первенцем, потому что понимаешь разницу между желанным и нежеланным ребенком.
Для младшего дикой была сама мысль, что его могут ударить. Как-то мы отдыхали за границей, он потерялся в огромном молле. Мы с женой перепугались, чужая страна, бегаем, ищем его. А он спрятался за вешалку среди одежды. И вышел оттуда с шаловливой физиономией. Я от испуга за него и переживаний боднул его головой в грудь. Не сильно, а угрожающе. Он даже не испугался, а удивился: «Что мне папа хотел показать? Это игра новая, что ли?»
С обоими детьми мне легко обняться, но до сих пор трудно обнять маму. У меня не только нет этой потребности, мне не приходит это в голову.
Каждый из детей детство провел у меня на шее, они не боялись вскарабкаться ко мне на колени или попросить помощи.
Я никогда себе не говорил и не клялся: «Я не буду бить своих детей». Но мне до сих пор непонятен сам образ мыслей человека, который бьет своего ребенка и делает побои сознательным приемом воспитания. У меня в этом отношении формальная логика — если ты ребенка бьешь, значит, ты его просто не любишь. Каким нужно быть лицемером, чтобы оправдывать себя словами «я делаю это ради его же блага»? А что это за благо? У него же формируется вечный комплекс вины, неуверенность в себе, он живет в страхе. Неужели есть люди, которые могут это не осознавать? А главное — это лишает ребенка ощущения базовой безопасности. И храбрости тоже. Я знал в детстве, что за мной никто не стоит. Ты подерешься на улице, придешь домой, и тебе дома добавят. Какая тут может быть храбрость?
Любой человек в жизни идет двумя путями: либо принимает семейный родительский сценарий, либо отрицает его и ищет свой путь. Я выбрал отрицание. Потому что побои — это навсегда. Мне больше сорока, но я до сих пор помню занесенный над головой кулак или ремень. И ни за что не пожелаю испытать такое ни своим, ни чужим детям.
Фото: freepik.com, shutterstock.com