«Папа продал квартиру и переехал жить в гараж»
Наталья Незлобина, Новосибирск:
— В 1996 году отцу предложили стать директором банка. Крупное областное предприятие решило открыть свой банк, и отца с заместителя бухгалтера перевели на эту должность. Это было большой удачей в его 47 лет.
Еще никому в стране, особенно в провинции, непонятно было, что такое частный банк и как он работает. Отец приходил на работу в 7 утра и уходил после 8 вечера. Такой энергии, как в молодости, у него уже не было, и в обеденный перерыв он устраивал себе сон-час. Спускался в денежное хранилище, делал из денег подушку, кровать и час отсыпался на деньгах.
Постепенно все в стране начали понимать, что такое банковская система и сколько в ней крутится денег.
Появились первые кредиты, многие брали их на открытие бизнеса. Отца пытались благодарить за выданные кредиты. Бывало, звонят в квартиру, он открывает дверь, на пороге стоит человек с ящиком макарон.
Мои родители были в разводе, но мы с отцом общались, он помогал мне. Однажды папа взял меня в гости к людям, торговавшим обувью. Им он тоже помог с кредитом. И владелец обувной лавки широким жестом пригласил меня: «Заходи и выбирай любые». Я до сих пор помню эти сапоги, они были и красивые, и удобные, и теплые. И, наверное, самые крутые сапоги в моем городе, ни у кого таких не было в наши нищие 90-е.
Середина 90-х, Россия. Фото: Лиза Сарфати
Отец стал много зарабатывать. Ему дали служебную квартиру, он ее приватизировал. В нашем городе он первый купил иномарку. А потом и трехуровневый гараж — с подвалом и мансардной комнатой отдыха. У него даже была стиральная машина-автомат, они только появились в стране. Когда я увидела, как она стирает, сразу решила: «Замуж не пойду, пока мне муж такую машинку не купит». Дома на полу у отца лежала шкура белого медведя. Как-то он сказал: «Я мещанин, мне нравятся красивые вещи».
Папа вырос в бедности, и роскошная жизнь стала для него подарком судьбы. Правда, он много трудился для этого. У отца было четыре образования — техникум, нархозовское экономическое, нархозовское бухгалтерское. И четвертое он получил уже в возрасте под 40, на вечернем учился основам программирования.
В 1997–1998 годах началась дикая инфляция. Банковский бизнес принялись кошмарить.
Приходили налоговые инспекторы, выписывали дикие штрафы, например, 500 тысяч. От этого штрафа спасла только инфляция, за 2–3 недели сумма в полмиллиона не стала казаться такой угрожающей.
И тут на отца свалилось все сразу — под него начали копать, он попал в ДТП и получил тяжелые переломы. Он понял, что должность не сохранит. У него были накопления в банке, которые приносили неплохой процент.
Когда случился дефолт, папа находился в больнице. И все его накопления сгорели в один день. К тому моменту он успел выучить брата и устроить его на хорошее место. Денег на мое образование уже не было, я поступила на заочное и рано начала работать.
Фондовый рынок 90-х гг. Фото: Reuters
Сначала отец продавал вещи — музыкальный центр, стиралку, шкуру белого медведя. Работы не было, здоровье он после аварии потерял. Долги росли в геометрической прогрессии, он выставил на продажу все свое имущество. Первой продалась квартира, и он ушел жить в гараж.
От переживаний у папы случился первый инсульт, ему оформили пенсию по инвалидности. Потом ударил второй. Но тогда он еще мог разговаривать и сказал мне: «Все, с кем мы начинали, сейчас на кладбище лежат. А я хоть и с инсультом, но живой». После третьего он стал почти невменяемым, плохо понимал реальность. Потом и умер.
Все нажитое отцом имущество сгорело в дефолт.
Я сейчас нахожусь в том возрасте, что и он тогда, у меня тоже двое детей. По молодости недооценивала масштаб трагедии, а сейчас очень хорошо понимаю, что отец тогда чувствовал, как ему было страшно и больно тогда, в 1998-м.
«После дефолта мама так и не оправилась»
Алина Савицкая, Иркутск:
— Моя семья жила в Ставрополье в небольшой деревне. В ней не было ничего, кроме сельмага. У нас был большой дом с участком в 25 соток, вишневый сад, скотина — коровы, свиньи, птица. Мама варила потрясающее вишневое варенье, до сих пор его помню — прозрачное, с цельными ягодами.
У нас дома всегда была вкусная домашняя еда — мясо, колбасы, молоко, сметана, масло, овощи, фрукты. Но при этом совсем не было денег. Папа работал сторожем на каком-то предприятии, мама — завхозом в детском садике. Вещей покупали минимум, о каких-то излишествах, типа шоколада не по праздникам, речь вообще не шла.
Очередь за продуктами, начало 90-х гг. Фото: Питер Тернли
В 1990-х становилось хуже и хуже. Денег было все меньше. Перестали ходить муниципальные автобусы. И я добиралась в школу пешком — до нее было 3–4 километра.
В 1997 году папе написала старшая сестра из Иркутска и пригласила к себе. Ее сын был владельцем компании, которая производила сыры и масло, а еще открыл в городе ночной клуб. Сестра обещала: «Игорь (племянник) даст вам работу, снимет квартиру и поможет». И папа решился.
Весной 1998 года нашлись покупатели нашего дома, и мы уехали. Все вещи родители запаковали в контейнер и отправили в Иркутск.
Все хозяйство удалось продать за 3 тысячи 200 долларов.
Мне на момент отъезда было 15, младшему брату — 7, маме исполнился 41, папе — 44.
Маме было тяжело в Иркутске, ей пришлось сначала работать посудомойкой, хотя она инженер-строитель по образованию. Папа устроился охранником к своему племяннику в фирму, но скоро ушел оттуда.
Деньги за продажу дома у нас были в долларах. Папа искал участок, хотел строить дом. Доллар то поднимался, то падал. Когда он стабилизировался по курсу 40 рублей, мы обрадовались.
Пункты обмена валюты – самое популярное место 17 августа 1998 года
И в этот же день узнали, что мама запереживала и молча, ни с кем не посоветовавшись, обменяла доллары на рубли по курсу 16 рублей. Буквально вчера обменяла, а сегодня доллар вырос до 40 и дальше только стабильно рос. И мы остались с минимумом денег. Пришлось долго снимать захудалый домишко на окраине города, копить, искать варианты подешевле.
Через год после той истории мама тяжело заболела. Врачи диагностировали у нее острое психическое расстройство, мы положили ее в больницу.
Так она и не выздоровела. Мамина болезнь — моя большая боль. Скорее всего, это следствие тех травмирующих событий, психика не справилась.
Папе удалось построить для нашей семьи дом, пусть и не так быстро, как нам хотелось. Он задешево купил участок в черте города, на краю березовой рощи. Это был один из последних после нарезки. За эти 20 лет цена на эту землю в 100 раз выросла.
Я помню, что папа ни разу маму не упрекнул за то ее решение. Эту историю родители не вспоминали. Сейчас я стала взрослой и восхищаюсь моим отцом.
«Других челноков обобрали бандиты, а мне повезло»
Людмила Винокурова, Хабаровск:
— В конце 80-х я работала архитектором. Когда началась перестройка, наш проектный институт закрылся. Передо мной встал вопрос, чем заниматься.
Я недавно развелась с мужем, мне нужно было кормить двоих детей. С их отцом мы сохранили спокойные ровные отношения, но с деньгами у него было так же плохо, как и у меня, алименты он платил нестабильно.
Страна рушилась, а не строилась, профессия архитектора оказалась совершенно невостребованной.
Я подрабатывала машинисткой. Когда институт расформировывали, часть долгов по зарплате нам отдали техникой и мне досталась печатная машинка «Ятрань». На ней я и набирала дипломы, курсовые, диссертации. Обучилась печатать вслепую, но физически это была очень тяжелая работа.
Я познакомилась с Мариной, матерью одноклассницы моей дочери. Наши девочки дружили, ходили друг к другу в гости. И я стала замечать, что ее дочка Наташа стала хорошо одеваться — у нее появился пуховик, хорошие сапожки, летом — яркие лосины, майки, красивые заколки. «Как тебе это удается?» — спросила я у Марины. Она рассмеялась и провела меня в чулан в ее квартире. Он был весь завален клетчатыми сумками.
Челноки. Фото: Дмитрий Коробейников
Марина была челноком и меня научила. Одолжила мне денег на первую партию товара.
Так начались мои поездки в Маньчжурию — город на границе России и Китая. Везли в Россию пуховики, обувь, кожаные куртки, трикотажные сарафаны, лосины, футболки. Продавала я их или сама на барахолке, или пристраивала на продажу знакомым, или ездила с товаром в другие города — Иркутск, Красноярск. Раздала долги, одела девчонок, оделась сама.
Я очень устала, мотаясь на автобусах в Маньчжурию и обратно. И решила себе и дочкам устроить отдых — в первой половине августа 1998 года мы поехали на море, в Краснодарский край. Привезенный товар я не стала продавать сама, распихала по другим рыночным продавцам.
Вернувшись домой, обошла всех, собрала вырученные деньги. Тогда мы работали без договоров, печатей, на честном слове. Почти никто никого не кидал.
Я собралась в новую поездку, понимала, что накануне 1 сентября востребованными будут ранцы, обувь, пеналы. И тут наступило 17 августа. Курс рубля рухнул. Я не успела деньги, вырученные с последней поездки, обменять на доллары. У меня была заначка, часть ее разлетелась на отпуск, часть осталась. Но эти деньги тоже обесценились.
Я до сих пор помню шок, в котором тогда оказалась страна. Люди ходили по оптовым рынкам и шалели от цен.
Многие как раз собирали детей в школу, и если рюкзак еще можно использовать два года подряд, то в малой обуви в школу не походишь.
Передо мной встал выбор — сложить остатки заначки и выручку, снова ехать за товаром. Или же жить с девчонками на эти деньги. Я рискнула, купила доллары по драконовскому курсу и поехала.
Вещевой рынок в Лужниках, Москва, 90-е гг. Фото: Валерий Христофоров
Мне повезло дважды: заметно упал поток челноков в Маньчжурию и китайские торговцы снизили цены. Я купила товара больше, чем рассчитывала. И я не встряла ни в какую историю, в отличие от коллег по челночному бизнесу, которые ехали следующим автобусом. Их остановили бандиты и просто обобрали.
Я так и продолжала челночить, 1998–1999 годы были тяжелыми. Потом вышла на хороший доход, дала девчонкам образование.
Опыт дефолта научил меня, что все может в любой момент измениться. Вообще все. И это надо учитывать.