Отец Александр Ветелев глазами дочери

Фрагменты воспоминаний

предисловие

Протоиерей Александр Ветелев принадлежал к поколению священнослужителей, пришедших на служение Церкви в славные и трагические годы ее послевоенного возрождения. В памяти его учеников и духовных детей он остался человеком, связывавшим церковную молодежь второй половины 1940–1950-х гг. с поколением мучеников 1930-х, вновь открытые духовные школы — с традицией дореволюционного духовного образования.

Протоиерей Александр Андреевич Ветелев (*23 ноября/6 декабря 1892 — †28 июня 1976) родился в селе Черное Балахнинского уезда Нижегородской губернии. Окончив церковно-приходскую школу (1900–1903), затем духовное училище (1903–1907) и семинарию в Нижнем Новгороде (1907–1913), он поступил на казенный кошт в Казанскую Духовную академию на словесно-философское отделение. Во время учебы в академии он состоял членом философско-богословского кружка, одновременно посещая лекции по истории философии в Казанском университете. В 1917 г. А. А. Ветелев закончил Казанскую Духовную академию со степенью кандидата богословия, которою был удостоен за сочинение “Н. И. Новиков, жизнь и мировоззрение”. В 1917 г. он был призван в действующую армию и в течение года служил матросом Черноморского флота.

В 1920 г. А. А. Ветелев женился на М. Е. Пчельниковой. В 1921 г. окончил Высший социально-юридический институт в Севастополе и до 1923 г. был в этом городе преподавателем средней школы. В 1923–1924 гг. — заведующий ФЗУ в городе Дзержинске Нижегородской губернии. В 1924–1930 гг. А. А. Ветелев состоял заведующим школой “городка для беспризорных детей” в городе Пушкине близ Москвы. В 1924–1929 гг. учился на вечернем отделении факультета русского языка и литературы Московского педагогического института. В 1930–1935 гг. преподавал в средней школе в Москве, в 1935–1943 гг. — в средней школе города Щелкова Московской области. В 1943–1944 гг. по трудовой мобилизации работал в Тимирязевской сельскохозяйственной академии. В 1944–1945 гг. — преподаватель средней школы № 87 города Москвы.

Открытие Московского богословского института (с 1948 г. — Московская Духовная академия) дало ему возможность отдать свои силы на служение Церкви. С 1 сентября 1945 г. он начал свою преподавательскую деятельность в Богословском институте; в должности доцента — с 1 октября. Читал курсы гомилетики (с 1945 г.), патрологии (с 1949 г.), пастырского (с 1951 г.) и нравственного (с 1965 г.) богословия, литургики (в 1953–1955 гг.). 6 марта 1946 г. рукоположен Святейшим Патриархом Московским и всея Руси Алексием I во диакона, 10 марта — во пресвитера ко храму Успения Божией Матери в Новодевичьем монастыре, где тогда находились духовные школы.

Осенью 1946 г. он был определен священником в храм преподобного Пимена Великого в Новых Воротниках. С августа 1949 г. отец Александр служит в храме Покрова Божией Матери на Лыщиковой горе, а с декабря 1951 г. по август 1954 г. исполняет обязанности настоятеля храма Успения Божией Матери в Новодевичьем монастыре. В сентябре 1955 — мае 1966 г. отец Александр служит настоятелем храма Знамения Божией Матери у Рижского вокзала. В 1966 г. отец Александр Ветелев оставил приходское служение с тем, чтобы полнее посвятить себя преподавательской деятельности. В 1972 г. он был награжден церковным орденом святого Владимира 2-й степени.

В 1949 г. отец Александр защитил магистерскую, а в 1967 г. докторскую диссертацию; был удостоен звания профессора МДА. Он был автором учебников для духовных школ по различным дисциплинам¹. Отец Александр пользовался искренней

Отец Александр Ветелев во дворе МДА.
1948 или 1949 г.

любовью студентов духовных школ. Среди его учеников были митрополит Ленинградский Антоний (Мельников), митрополит Волоколамский Питирим (Нечаев), игумен Марк (Лозинский), схиархимандрит Иоанн (Маслов), архимандрит Кирилл (Пав­лов), архимандрит Иоанн (Крестьянкин) и др. Яркие воспоминания о преподавательском стиле отца Александра оставил профессор МДА К. Е. Скурат:

Профессор протоиерей Александр Ветелев «оказывал на нас огромное духовное влияние. Читал он Патрологию и Гомилетику, но никогда не следовал конспекту. По аудитории он ходил, держа в руках мел. Периодически подходил к доске и с помощью изображения мелом чертежей наглядно раскрывал что-либо таинственное. Помню, что он каким-то образом (не помню только каким) изображал мелом на доске даже душу человеческую. Цели он достигал — мы легко усваивали материал и твердо запоминали. Ходя по аудитории, он имел обыкновение подойти к кому-нибудь и погладить его по голове или похлопать по плечу, спине. А так как обе руки у него были в мелу, то на том месте, к которому он прикасался, оставались следы его руки. Бывало, что на спине после его прикосновения четко печатались все пять пальцев. Поэтому когда он приближался к кому-либо, тот старался наклонить голову как можно ниже, чтобы избежать прикосновения. Это вызывало у нас смех, смеялся и сам отец Александр. Чаще других “удостаивался” “поглаживаний” отца Александра Исупов Серафим (ныне митрофорный протоиерей в г. Вятке), потому что он сидел рядом с кафедрой профессора.

Содержание лекций отца Александра, всегда проходивших очень живо, память, к сожалению, не сохранила. Но твердо осталось в памяти иное, не менее ценное: “Памятование церковного дня” (так отец Александр называл, а, следовательно, и мы). Начали творить это “Па­мя­тование” и проводили его по инициативе и под руководством отца Александра. Состояло оно в следующем. В самом начале лекции один из студентов по жела­нию — не по “приказу” — (чаще всех был им Исупов Серафим) брал святое Евангелие, книгу Апостол, житие дневного святого и Минею текущего месяца. Открывая священные книги, он излагал содержание дневного чтения святого Евангелия и Деяний Апостольских (или Посланий святых Апостолов), давал краткий комментарий и делал нравственный вывод. Затем представлялось житие дневного святого. Если в Четьих-Минеях имелось под одним числом несколько житий разных святых, то выбиралось более поучительное. Иногда сообщалось обо всех святых, но тогда эти сообщения были предельно краткие. Завершалось “Памятование” чтением отдельных стихир и тропарей из Минеи. Подчас этим чтением сопровождалось житийное повествование. Все взятое вместе связывалось в единое целое, что вызывало у всех особый интерес.

Отец Александр в течение всего сообщения стоял рядом с докладчиком, дополнял сказанное, помогал докладчику делать комментарии, выводы и особенно представлять весь материал как соединенное святой Церковью нерасторжимое наставление или единое молитвенное обращение к Небу.

Поначалу “Памятование церковного дня” воспринималось как дополнительная нагрузка, не вписывающаяся в учебную программу, но мало-помалу, постепенно, оно вошло в летопись нашей жизни как светлые ее страницы. Почему? — Потому, что оно, духовно настраивая и воспитывая, вводило нас в атмосферу молитвы, в литургическое богословие, понуждало постоянно жить в Церкви воинствующей — земной вместе с Церковью Торжествующей — Небесной. А ведь это и есть одно из главных призваний духовной школы!

Подобное “Памятование” отец Александр пытался ввести и на других курсах Духовной Академии. Но с уходом его в мир иной — мир Вечности — все прекратилось. А жаль!..

Вечная память дорогому учителю, глубоко церковному пастырю, крепко, неразрывно соединявшему со Святой Церковью и своих студентов!»².

В 1950–1970-е гг. в “Журнале Московской Патриархии”, “Бо­го­­слов­ских трудах” и Stimmе dеr Оrthodоxie публиковались многочисленные доклады отца Александра, отрывки из его лекций, докторской диссертации, проповеди. В том числе ему принадлежит работа, посвященная богословскому анализу иконы Святой Троицы преподобного Андрея Рублева³.

Отец Александр Ветелев похоронен на московском Ваганьковском кладбище⁴. По словам его ученика, митрополита Волоколамского и Юрьевского Питирима, отец Александр был священником, всегда готовым “принять на себя скорбь ближнего, дерзновенно предстательствовать о нем перед Богом и раствориться своей душой с душой того, кто искал его поддержки и помощи”.

Воспоминания дочери отца Александра, О. А. Ветелевой, были начаты в 1982 г., к 90-летию со дня рождения отца Александра и дописывались в течение 1980–1990-х гг. В следующем номере предполагается продолжить публикацию материалов из наследия протоиерея Александра Ветелева.

А. Беглов

Александр Андреевич Ветелев родился 6 декабря 1892 года в селе Черное вблизи станции Растяпино, ныне город Дзержинск Нижегородской губернии. В семье было 9 детей. Родился еще и десятый ребенок, но умер сразу же после рождения; к счастью, крестить его успели.

Глава многодетной семьи Андрей Николаевич Ветелев руководил хором в церковно-приходской школе, а также был чтецом в сельском храме. Позднее он был рукоположен в сан диакона. Родители занимались нелегким крестьянским трудом. Старшие дети помогали им во всех сельскохозяйственных работах.

Мать Мария Александровна была строгая, любила порядок, который довольно трудно было соблюдать в большой семье. Среди братьев и сестер Шура, будущий отец Александр, особо выделялся своей чуткостью, добротой к людям и вообще ко всему живому; был искренним, миролюбивым, доверчивым. Он не переносил никакого насилия, защищал слабого, как мог. Малейшая ссора волновала его. Шура сейчас же спешил помирить враждующих. Если ему это не сразу удавалось, то дело доходило до слез. Эти черты сохранились в нем до самой смерти; и слезы тоже.

С ранних лет Шура был удивительно любознательным ребенком. Он очень любил природу, растительный и животный мир во всем его многообразии. Внимательно наблюдал за жизнью птичек, разных жучков, всевозможных букашек. Будучи еще совсем маленьким, он с удивлением открыл, что из какой-то непривлекательной гусеницы, которая потом превращается в неподвижную куколку, вдруг вылетает красивая бабочка! Каждое новое открытие приводило Шуру в восторг. Его необычайно интересовали небесные светила. Вечером он часто выходил во двор и подолгу смотрел в темное звездное небо.

В связи с постоянным наблюдением за явлениями природы у Шуры появлялось много вопросов, которые он немедленно задавал старшим, а они далеко не всегда могли на них ответить.

Бабушка Параскева больше всех любила Шуроньку. Часто уводила его к себе. Рассказывала ему сказки, которых знала великое множество, покупала детские книжки. Благодаря бабушке Шура очень рано научился читать. Многие басни Крылова он знал наизусть. С ранних лет стал увлекаться “Записками охотника” Тургенева, прочитывая их по многу раз. Полюбил повести Гоголя. Становясь старше, зачитывался Пушкиным, Лермонтовым, Толстым и другими классиками, позднее — Достоевским.

В доме была небольшая библиотека. Помимо богословских книг, на полке стояли некоторые произведения русских писателей. Все это Шура быстро прочел, стал брать книги у сельского священника и везде, где только можно.

У него была какая-то необычайная жажда знаний. В каждом учебном заведении, где он учился, он “проглатывал” все книги, которые были в библиотеке по интересующим его вопросам. Пользовался также городской библиотекой — словом, добывал книги повсюду. Наряду с богословскими книгами Александра стали интересовать светские науки, особенно физика, астрономия, зоология, физиология, ботаника, а позднее он увлекся философией.

В 1907 году Александр окончил Нижегородское Духовное училище, а в 1913 году — Нижегородскую Духовную семинарию.

По окончании семинарии Александр был направлен за казенный счет в Казанскую Духовную академию на словесно-философское отделение. Здесь он слушал лекции известного профессора В. И. Несмелова по логике и метафизике, деятельно участвовал не только в работе, но и в организации философского кружка, а также посещал лекции по истории философии в Казанском университете. После окончания Духовной академии Александр был призван на военную службу в Севастополь на Черноморский флот, где служил в 1917–1918 гг. рядовым матросом.

В этом городе Александр познакомился со своей будущей супругой Маргаритой Евгеньевной Пчельниковой. Как-то близкий друг пригласил его с собой в гости в одну дворянскую семью. Александр никогда не бывал в подобном обществе и потому охотно пошел вместе с другом.

Глава семьи Евгений Андреевич Пчельников — генерал в отставке — был намного старше своей супруги Надежды Михайловны, на которой женился после смерти своей первой жены. Старший сын Владимир служил на Кавказе, второй, Нестор, тоже был офицером. Старшая сестра Тамара была замужем за моряком и имела двух маленьких детей. Самую младшую звали Ксенией. Средняя Маргарита — хрупкая задумчивая девушка — в ранней юности болела туберкулезом. После продолжительного лечения каверны зарубцевались, но здоровье полностью не восстановилось, тем более, что у Маргариты с детства был порок сердца. Лечивший ее врач сказал, что при неблагоприятных условиях туберкулез может вспыхнуть вновь. (Так это и случилось в 1926 году, когда она жила в Пушкине).

Семья Пчельниковых была верующая, но вела обычный светский образ жизни дворянства того времени. Брат и сестры Маргариты посещали морское офицерское собрание, бывали на балах. Мать семейства Надежда Михайловна была глубоко религиозным человеком, не любила светских увеселений. В свободное время предпочитала читать духовную литературу. Регулярно ходила в храм, ездила по святым местам. Маргарита везде ее сопровождала. Обе они сильно отличались от остальных членов семьи, были как бы “не от мира сего”.

Маргариточка была любимицей семьи. Первое время сестры уговаривали Маргариту хоть иногда появляться с ними на балах, “чтобы не вызывать ненужных кривотолков”. Стараясь их не обидеть, Маргарита нехотя соглашалась. На балах она хорошо танцевала, многим нравилась. Но светская жизнь была чужда ей, и вскоре Маргарита от нее отказалась. Она начала посещать философский кружок. Через некоторое время у нее возникло непреодолимое желание продолжать свое образование.

У Маргариты был духовный отец — протоиерей Роман Медведь⁵. К нему-то и решила она обратиться за помощью: прежде чем сообщить маме о своем решении, она заручится благословением духовного отца, и тогда мама уже будет вынуждена согласиться. Так оно и вышло. Батюшка благословил ее поступить на Бестужевские Высшие женские курсы, находившиеся в Петрограде.

Маргарита очень обрадовалась и, быстро собравшись, отправилась со своей подругой Катей в российскую столицу. Поселились у какой-то дальней родственницы Кати. Обе с увлечением окунулись в учебу, однако неукоснительно посещали храм Божий. Такой образ жизни им очень нравился. Но на втором курсе Маргарита заболела воспалением легких. Хозяйка тут же сообщила Надежде Михайловне, и та немедленно приехала, так как очень испугалась, что это грозит вспышкой туберкулеза. Тут же пригласила лучших врачей, достала лекарства, обеспечила усиленное питание. В конце концов Маргарита поправилась, но учеба была сорвана, так как Надежда Михайловна немедля увезла ее в Севастополь. Маргарита очень расстроилась — так неожиданно закончилось ее высшее образование! Но потом смирилась, поняв, что это была воля Божия. Наверное, так оно и было, иначе она никогда бы не встретилась с будущим мужем.

Придя со своим другом к Пчельниковым, Александр сразу же обратил внимание на Маргариту — скромную, застенчивую девушку, почувствовал в ней что-то близкое, родное. То же самое случилось и с ней… Александр стал часто бывать у Пчельниковых. Начал обучать Маргариту греческому языку. Он так много знал и так интересно говорил!.. Словом, молодые люди полюбили друг друга. Это была их первая любовь. Когда же Александр сделал Маргарите предложение, она мужественно отказалась: имея такое слабое здоровье, она боялась обременить своего будущего мужа. Но несмотря на отказ, он не мог с ней расстаться и продолжал приходить к ним в дом. Кроме того, Александр чувствовал, что этой семье нужна будет его помощь. Так, узнав о грядущей “Варфоломеевской ночи”, он сумел предупредить Пчельниковых и тем спас их от смерти. Семья срочно выехала на это время в Харьков.

А ночь была страшная. Советская власть еще не утвердилась, но отдельные матросские комитеты, возглавляемые большевиками, уничтожали офицерский состав армии и флота. Людей выгоняли ночью на улицу, не щадя ни женщин, ни детей, закалывали штыками, рубили шашками, зверски уничтожая “чуж­дый” класс. Улицы были залиты кровью. Днем жители с ужасом увидели, что в кюветах стоит кровь. Убитых свалили в штабели, затем погрузили на военные грузовики, которые потянулись к берегу, оставляя кровавый след.

Некоторые жители — свидетели этой страшной трагедии — утверждали, что среди трупов в грузовиках были еще живые люди. На берегу Артиллерийской бухты трупы были перегружены на баржи, которые отправили далеко в море и потопили. Позднее в отдельных местах города эти страшные “ночи” повторялись.

Сейчас трудно определить, когда произошло то, что рассказала дочь очевидца — до “Варфоломеевской ночи” или после нее. На Екатерининской улице, позднее переименованной в улицу Ленина, стоял храм в честь Архистратига Михаила. Вскоре советская власть снесла часть его. Много позднее на этом месте был построен “Дом офицеров”. Во время революции в подвале этого храма расстреливали царских офицеров, доверчиво пришедших сюда “только на регистрацию”. Чтобы не слышно было выстрелов, постоянно работал какой-то мотор.

Муж старшей сестры Маргариты Николай, служивший мичманом на корабле, вместе с другими офицерами был расстрелян и брошен за борт. Через какое-то время объеденные рыбами скелеты были принесены волной на берег — на пляж в Учкуевке. Несчастные родственники бродили среди останков, но многие так и не смогли узнать своих близких.

Александр с Маргаритой тоже пошли на “берег мертвецов” искать останки Николая. Попросили зубного врача пойти с ними, так как знали, что незадолго до расстрела он поставил Николаю золотую коронку. По этой коронке врач и опознал его.

Наступило очень тяжелое время — гражданская война. В город не сегодня-завтра должны были войти “красные”. Оставшимся в живых “белым” надо было скорее уезжать. Оставаться долее было опасно. И вот начался отъезд русской интеллигенции, описанный М. Булгаковым в пьесе “Бег”.

Это было во второй половине ноября 1920 года. Семья Маргариты с грустью покидала Россию. Отец к этому времени умер. Уезжали мама — Надежда Михайловна, брат Нестор, овдовевшая сестра Тамара с двумя маленькими сыновьями и две незамужние сестры — Маргарита и Ксения.

Покидая Россию, Нестор подарил Александру икону-скла­день Покрова Божией Матери. Справа и слева были изображены святитель Николай и святой благоверный князь Александр Невский — небесный покровитель Александра.

Александр провожал Пчельниковых вместе с матушкой отца Романа, Анной Николаевной. Военный корабль стоял в открытом море на рейде, ожидая своих пассажиров, толпившихся на Графской пристани. Отъезжающих подвозили к кораблю на катерах.

Пришла очередь погрузки семьи Пчельниковых. Наступило трагическое расставание молодых людей, горячо полюбивших друг друга. Маргарита, собрав все свое мужество, простилась с Александром без слез. Забрав всех отъезжающих, катер начал отчаливать от пристани. Между ним и берегом появилась узкая полоска воды. И в этот миг раздался отчаянный женский крик. Это был крик несчастной матери, увидевшей, как ее дочь Маргарита, внезапно спрыгнула с катера на пристань — прямо на руки любимого человека. Ее мама упала в обморок.

Александр крепко схватил Маргариту, дрожащую, холодную, почти потерявшую сознание. Анна Николаевна заботливо укутала ее своим теплым платком. С этого момента она заменила ей мать.

Люди, покидавшие Родину, молча стояли на палубе, с великой печалью глядя на родной город, в глазах — застывшие слезы…

Наконец раздался прощальный гудок. Якорь подняли, винт заработал, корабль взял курс на Босфор. Маргарита, не отрываясь, смотрела на пароход, который медленно уходил в неизвестность, навсегда разлучая дочь с любимой матерью.

В начале 1990-х годов на стене Графской пристани появилась мемориальная доска: “В память о соотечественниках, вынужденных покинуть Россию в ноябре 1920 г.”. Рядом с мемориальной доской — кнехт, на котором крепились швартовы катеров, перевозивших русских изгнанников.

Глубокая духовная связь матери и дочери сохранилась на всю жизнь. С тех пор прошло много, много лет. Началась Великая Отечественная война. Однажды утром в легком полусне Маргарита увидела мать, подошедшую к ее постели. Она сказала, что пришла проститься с ней, и, поцеловав ее, исчезла. Маргарита сейчас же разбудила свою дочь Ольгу и, благоговейно перекрестившись, рассказала ей об этом видении. Тут же стала молиться об упокоении новопреставленной Надежды. По окончании молитвы попросила Ольгу запомнить точную дату смерти бабушки. И когда в 1966 году двоюродный брат Ольги Сергей — сын Тамары, приехал с женой в гости из Югославии, Ольга спросила его: “Бабушка Надя умерла утром 4 февраля 1942 года?”. — “Да-а, а откуда ты это знаешь??”. — “Она приходила проститься с мамой”.

А тогда корабль уходил все дальше и дальше. Трое на берегу провожали его глазами, пока он не превратился в крохотную точку, а затем и совсем не исчез с горизонта. Стало темнеть, и они все вместе возвратились на Соборную улицу в опустевшую квартиру Пчельниковых.

На следующий день они отправились в церковь святителя Николая на Братском кладбище, и духовный сын отца Рома­на — отец Николай Семеняка, впоследствии епископ Феофан Минский — обвенчал их. Посаженной матерью была Анна Николаевна. Самого отца Романа в городе уже не было. Он был вынужден раньше покинуть Севастополь и переехать в Москву.

Все личные вещи Маргариты остались на корабле. Денег, чтобы купить самую необходимую одежду, не было, да и купить-то было нечего. Все магазины закрыты. Но добрые люди не оставили ее совсем раздетой перед грядущей зимой, в конце ноября. Они поделились с ней одеждой из своего скудного гардероба.

Большевики вошли в Севастополь, и для молодой семьи началась трудная жизнь при советской власти. Александр Андреевич преподавал в частной гимназии Ахновской, а после ее ликвидации поступил преподавателем в Севастопольское ремесленное училище, а Маргарита Евгеньевна стала работать воспитательницей в детском саду.

Время было голодное. Боясь, что при неблагоприятных условиях, как предупреждал лечащий врач, у Маргариты может вновь вспыхнуть туберкулез, Александр Андреевич на несколько месяцев поступил в артель грузчиков при Севастопольских учреждениях Наркомвнешторга. Этим заработком он спас ее тогда от вспышки болезни, имея возможность покупать ей фрукты. В это же время он учился в Высшем социально-юридическом институте, который окончил в 1921 году.

Весной 1923 года Александр Андреевич получил от отца письмо с просьбой вернуться в родительский дом. Он нашел сыну работу: требовался заведующий школой фабзауча на Чернореченском химическом заводе (теперь завод “Корунд”). Александр Андреевич принял предложение отца и вернулся в отчий дом, теперь уже с женой. В заводской школе Александр Андреевич работал с большим увлечением. Он сумел привить интерес к знаниям своим великовозрастным ученикам — малограмотным рабочим. После уроков они долго его не отпускали, задавая множество вопросов, выходящих за рамки программы. Домой он возвращался поздно вечером.

Мать Александра первое время была недовольна тем, что жена сына — дворянского сословия, не их круга, но потом полюбила ее за внутреннее благородство и доброту. А отец Александра, диакон Андрей сразу же принял Маргариту как родную. При случае он любил говорить: “Это моя любимая сношенька”.

Отец Андрей заранее приготовил себе “домовину” — гроб, который стоял на чердаке. В нем он любил отдыхать. Маргарита ничего об этом не знала. Однажды она полезла на чердак вешать белье и вдруг в полутьме увидела гроб, а из него поднимается кто-то… Бедная “любимая сношенька” перепугалась до полусмерти. Однако в этом гробу ему не суждено было быть похороненным.

В 1930 году его арестовали. Через несколько лет освободили, но вскоре опять явились за ним. Постановлением Особой тройки УНКВД по Горьковскому краю от 30 августа 1937 г. он был приговорен к расстрелу и расстрелян 8 сентября 1937 года. 8 января 1958 года Андрей Николаевич Ветелев был реабилитирован. Через много лет я, его внучка, узнала, что все расстрелянные были свалены в одну яму в Горьком на Бугровском кладбище. Я поехала на могилу дедушки и там случайно услышала, что приговоренным было предложено расстрел заменить ссылкой на десять лет, если они отрекутся от Бога.

Диакон Андрей Ветелев отказался принять это условие и приговор был приведен в исполнение. Это стало известно от одного священнослужителя, который был арестован вместе с диаконом Андреем и был свидетелем всего. Вернувшись из ссылки, он с покаянными слезами рассказал своей семье о случившемся. “Диакон Андрей не отрекся от Бога, а я вот не смог…”, — говорил он. Это мне рассказала его внучка, когда мы стояли у расстрельной могилы на Бугровском кладбище.

В родительском доме было тесновато, а тут еще родилась я⁶. В это время пришло письмо из подмосковного Пушкина от близкого друга Александра Андреевича по Казанской Духовной академии Клеоника Федоровича Вакуловича (во время Великой Отечественной войны принявшего священнический сан). Он сообщал, что есть место заведующего школой с предоставлением комнаты в этой школе.

Папа принял приглашение и в начале 1924 года переехал с нами в Пушкино. Школа помещалась в большом двухэтажном доме. Это была дача бывших помещиков Струковых, в народе ее называли “Струковка”. Через два года папу назначили на должность руководителя детских домов трудновоспитуемых детей в детском городке с предоставлением трехкомнатной квартиры. Одновременно он был председателем одной из секций народного образования при Пушкинском горсовете.

* * *

Когда мы переехали в Пушкино, маме кто-то дал прочитать книгу об отце Валентине Амфитеатрове. Эта книга произвела на нее глубокое впечатление. Она поехала в Москву на Ваганьковское кладбище, чтобы поклониться могилке батюшки, попросить у него молитвенной помощи, в которой она очень нуждалась. Ведь папа был сын сельского диакона, мама — дочь эмигрантов. При существующем режиме им обоим надо было скрывать свою родословную, а жили мы у всех на виду. Очень почитая отца Валентина, веря в его святые молитвы, мама стала посещать его могилку.

В 1929 году родилась Мария, моя сестра, а в 1930 году она умерла. Несмотря на то, что в те времена на Ваганьковском кладбище было много свободного места, мама похоронила ее рядом с оградой могилы отца Валентина, где было место только для маленького гробика. Через насколько дней после похорон Марочки меня положили в больницу с тяжелым заболеванием. Прошло какое-то время, и врачи объявили маме, что я безнадежна. Это был второй страшный удар для моих родителей… Но мама, твердо веря в молитвенную помощь отца Валентина, прямо из больницы побежала на поезд: скорее в Москву к батюшке отцу Валентину!

В те времена на могилке отца Валентина постоянно служились панихиды. И в этот раз какой-то иеромонах с группой молящихся совершал панихиду по отцу Валентину. Он обратил внимание на печальную женщину, стоящую, рядом у свежей могилки ребенка. Окончив панихиду, иеромонах подошел к ней и спросил: “Вы, видимо, недавно похоронили здесь ребен­ка?”. — Мама ответила, что здесь похоронена младшая дочь, а старшая сейчас умирает в больнице. Узнав о тяжелом горе матери, он принял в ней большое участие. Подробно расспросил о семье, о муже. Всех записал в свой помянник, обещая молиться. Маме сказал, что ей надо немедленно ехать к чудотворному образу Божией Матери “Нечаянная Радость” и молиться Пресвятой Богородице, молиться с верою об исцелении ее старшей дочери. “Она Сама Мать и потому услышит молитву матери”, — сказал он.

Забегая вперед, надо сказать, что эта встреча с иеромонахом Зосимой, который служил, как потом стало известно, в Высоко-Петровском монастыре, произошла по молитвам отца Валентина, так как через семь лет отец Зосима (Нилов) стал нашим духовным отцом и, как обещал на кладбище, все эти годы молился о нас⁷. А знакомство папы с отцом Зосимой имело решающее значение для всей его последующей жизни⁸.

Мама поклонилась иеромонаху, попросила у него благословения и, глубоко веря, что за ее семью молится отец Валентин, а теперь еще иеромонах, осененная надеждой, тут же поехала к “Нечаянной Радости”⁹. Горячо молясь пред образом Богоматери, она верила, что Пресвятая Дева исцелит ее дочь. Окончив молитву, она, успокоенная, поехала в Пушкино и, не заходя домой, побежала прямо в больницу.

Какая же была для нее радость и величайшая благодарность Божией Матери, пославшей ей нечаянную радость, а также отцу Валентину за свершившееся чудо: врачи ей объявили, что в таком-то часу ее дочь пришла в сознание и попросила пить.

Вероятно, в то же время, когда врачи сказали маме о моем безнадежном состоянии, я, будучи без сознания, услышала у своей кровати разговор врача с няней: “Уберите эту девочку из палаты. Она умирает”. Эти слова меня, еще глупого ребенка, очень обрадовали. Дело в том, что когда умерла моя маленькая сестра, мама, стараясь утешить меня, говорила: “Ты не плачь. Марочка теперь ангелочек. Господь взял ее к Себе. Ей теперь хорошо…”. И когда я услышала свой собственный приговор: “Она умирает”, — у меня мелькнула мысль: “Как хорошо. Я теперь тоже буду ангелочком. Господь возьмет меня к Себе, как и Марочку…”. Далее сознание угасло.

* * *

Нельзя не упомянуть о еще одном случае участия приснопамятного отца Валентина в жизни нашей семьи.

Мама наша часто болела. Незадолго до смерти у нее случился тяжелый инсульт, после которого она, слава Богу, немножко поправилась, но стала какая-то “неземная”, молчаливая, тихая, подолгу молилась. Через полгода после заболевания мы даже смогли перевезти ее на дачу в поселок Отдых. Это было в июне 1965 года, а 24 июля у мамы повторился инсульт, и через одиннадцать дней она скончалась.

Незадолго до предсмертной болезни мама несколько раз просила позвонить нашим близким друзьям — Екатерине Сергеевне и Зинаиде Сергеевне Васильевым. Эти две сестры, прекраснейшие люди, были тайными монахинями в миру и ходили в Высоко-Петровский монастырь к Зосимовским старцам¹⁰. Они были внучками богатого купца Абрикосова, до революции владевшего кондитерской фабрикой. Сами они, их родители, а также дедушки и бабушки — коренные москвичи. Раньше у них была большая шестикомнатная квартира. После революции их “уплот­нили”. И с той поры сестры всю жизнь жили в многонаселенной коммунальной квартире на Старой Басманной. Их брат, известный профессор, со своей семьей, состоявшей из четырех человек, тоже всю жизнь прожил в одной из комнат этой квартиры. Огромное окно комнаты сестер выходило на очень шумную улицу, перегруженную транспортом. С утра до вечера шум, выхлопные газы заполняли комнату. Раньше они уезжали на лето к родственникам на дачу, а в этом году, по независящим от них причинам, остались в Москве. Жить в таких условиях, особенно летом, больным пожилым людям крайне тяжело. Узнав об этом, моя мама очень разволновалась, попросила друзей позвонить им — у нас тогда еще не было телефона — и пригласить их к нам в Отдых на дачу пожить в тишине на свежем воздухе.

Два раза им звонили от мамы, но они с благодарностью отказывались, объясняя это тем, что у нас нет для них подходящих бытовых условий. Мама очень огорчалась их отказом и попросила позвонить им в третий раз, передать, что мы постараемся создать им максимум удобств и чтобы они не боялись. Вечером, накануне третьего звонка от мамы, сестры обсуждали ее настойчивое приглашение на дачу и решили окончательно, что не поедут. После этого, помолившись, легли спать.

На рассвете следующего дня Зинаида Сергеевна вдруг увидела в полусне, что в комнату вошел какой-то незнакомый батюшка с академическим значком на груди. Подошел к ее кровати и ласково сказал: “Поезжайте, поезжайте!..”, и благословил ее. Когда сестра проснулась, Зинаида Сергеевна рассказала ей свой сон: “Ты знаешь, какой-то священник благословил нас ехать к Маргарите”. Сестры с удивлением размышляли: “Кто бы это мог быть?”. Но раз они получили благословение, хотя и от незнакомого священника — надо ехать, решили они. И когда утром им позвонили от мамы, они ответили согласием, и на следующий же день друзья отвезли их на машине в Отдых. Они успели в самый последний момент… В эту ночь у мамы случился тяжелый гипертонический криз, перешедший в инсульт, после которого она на двенадцатый день скончалась.

Как же вовремя они приехали к нам и как много помогли! Они принимали деятельное участие в уходе за больной, но гораздо в большей степени я нуждалась в их духовной поддержке. Они и я по очереди сидели у постели умирающей, все время молились… Иногда сестры спрашивали: “Маргариточка, продолжать читать вслух молитвы или перестать пока? Если да, то пожмите мне руку”. Часто в ответ следовало слабое пожатие.

После похорон мамы сестры Васильевы приехали к нам на поминки. Войдя в комнату отца Александра, взглянув на висящий на стене портрет батюшки, Зинаида Сергеевна взволнованно спросила: “Кто этот священник?”. — “Отец Валентин Амфитеатров”, — последовал ответ. — “Так это же он приходил ко мне во сне и благословил нас ехать к Маргарите!”. Позднее Зинаида Сергеевна откровенно призналась, что если бы отец Валентин явился во сне не ей, а ее сестре Кате, то она отказалась бы ехать и Катя ее бы послушалась. Но отец Валентин пришел именно к ней.

* * *

В связи с разгулом атеизма, массовым закрытием церквей, гонениями на верующих папа был вынужден скрывать свои убеждения, так как работа в системе народного образования была в те годы несовместима с религией. Надо сказать, что и социалистические идеалы увлекали его, как и многих других доверчивых интеллигентов. Казалось, что образование, научные знания, прогресс, изобразительное искусство могут раскрыть творческие и гуманитарные способности, создать новых более просвещенных людей, более совершенное общество.

Так было до января 1938 года, когда по молитвам Зосимовских старцев¹¹, отца Валентина Амфитеатрова и мамы папа вдруг решил поехать в Волоколамск к духовному отцу своей семьи — архимандриту Зосиме (Нилову). Вернулся другим человеком… Во всем положившись на волю Божию, стал открыто ходить в храм каждое воскресенье (тогда как раньше посещал храм один раз в год — на Пасху). Ходить в храм, тем более учителю, было очень рискованно, но Господь хранил его.

* * *

В 1941 году началась Великая Отечественная война. С первых же дней войны поселковый совет мобилизовал жителей дежурить по ночам на улицах. Вечером появлялись немецкие бомбардировщики, летевшие над нашими головами в сторону Москвы. Слышались взрывы, сверкал огонь на горизонте. Зенитки били вовсю, но чаще с опозданием. Наша семья со всеми живущими в доме каждый вечер обходила вокруг дома с иконой Божией Матери с пением “Богородице, Дево, радуйся”, с чтением канона Божией Матери, молились за москвичей, за Родину, за всех, попавших в беду.

Когда голос Левитана громко объявлял по радио: “Граждане! Воздушная тревога! Воздушная тревога!..”, — люди прятались в специально вырытые на каждом участке траншеи (бомбоубе­жища). В начале войны это случалось каждый день.

16 октября в Москве произошла паника: враг стремительно продвинулся и был уже на подступах к столице. Государственные учреждения, учебные заведения были распущены. Началась массовая эвакуация. В воздухе кружился пепел от сжигаемых документов.

Мой отец, Александр Андреевич, в начале войны попал в больницу с тяжелым желудочным заболеванием. Из больницы вернулся ослабленный, сильно похудевший. Он постоянно хотел есть. От большой слабости, особенно в ногах, стал передвигаться с палочкой. Он вновь стал преподавать в школе, но добирался до работы с большим трудом, так как ноги его плохо держали.

На зиму у нас был небольшой запас картошки и других овощей. Но, спасаясь от бомбежки, а потом и от холода (в Москве не топили), к нам на дачу приехали друзья из Москвы, поэтому уже осенью запасы кончились, и мы остались только с продуктовыми карточками, которые плохо отоваривались.

В день Ангела моего папы: 6 декабря — день памяти святого благоверного князя Александра Невского — наша семья и те, кто у нас жил, пошли в церковь в село Жегалово. Пока шли, все время слышали канонаду. В храме весь народ молился о победе России (вернее, Советского Союза). Через три часа Литургия и молебен закончились, и все пошли домой. Но что это?! — Канонада заметно тише, она стала удаляться! И вдруг все поняли: это же Александр Невский вступился за нас! Когда-то победивший шведов, а потом и немецких рыцарей, он встал сейчас на защиту Москвы, а за ней и всей России… С этого момента для нас произошел перелом в войне, хотя до окончания ее было еще далеко, но это было уже начало великой победы. Москва не была взята! В этот день объявили по радио, что враг остановлен.

Вскоре из-за голода у папы стала развиваться дистрофия, которая все более усиливалась. Он страдал от нее гораздо сильнее, чем мы с мамой, хотя у мамы из-за цинги выпали почти все зубы. Возвращаясь домой из школы, папа ел очень скудный обед, если то, что он ел, можно назвать обедом, и тут же без сил валился на кровать. Был такой случай, когда он не выдержал и тихонечко сказал: “Так хочется чего-нибудь перекусить, ну хоть немножечко…”. Нам с мамой было очень больно это слышать…

За городом жить было труднее, так как в Москве хоть что-то по карточкам иногда “выбрасывали”. Сразу же выстраивалась огромная очередь, да и хлеб был лучше и выдавался каждый день. Даже белый — по 100 г. на одну карточку. Но чтобы его достать, надо было бежать в булочную в 6 часов утра, так как он быстро кончался. За городом выдавали хлеб только черный, тяжелый, как глина, и сырой. Да и привозили его в магазин не каждый день — через 3–4 дня. Те люди, которые не имели ничего, кроме хлеба, очень быстро его съедали, а потом голодали до следующей пайки. Те, кто имел более-менее ценные вещи, стали ездить по деревням, менять их на картошку. Мы с мамой очень страдали за папу, видя, как жестоко мучает его голод, и потому решили пойти в деревню: может быть, что-нибудь удастся поменять и тогда мы сможем хоть немножко подкормить нашего очень истощенного папу.

Мы узнали, что в деревнях километров за 13–20 от нас крестьяне имеют в закромах запасы картошки и охотно меняют ее на ценные вещи. Но у нас ничего ценного не было. От отчаяния мы с мамой все же отважились на такой смелый поступок. Положив весь наш немудренный скарб на санки, мы двинулись в путь.

Прошли уже несколько километров, и тут вдруг нас нагоняет какой-то крестьянин на лошади. Увидев двух медленно плетущихся обессиленных женщин, тянущих за собой санки, он остановил лошадь, говоря: “Залазьте в сани. Довезу до нашей деревни”. Он сразу понял, в чем дело. Даже спрашивать ни о чем не стал. Мы были очень ему благодарны. Подъехав к своему дому, он заявил: “Я вас к себе в избу возьму. Пусть моя баба посмотрит, что у вас там”. Войдя в дом, он сказал жене: “Вот, гостей тебе привез. Ты, Нюр, возьми у них что-нибудь на об­мен”, — и вышел во двор.

Мы в смущении вынули свои “товары”. Мельком взглянув на них, хозяйка отвернулась. Было видно, что ей ничего этого не надо. Мы замерли… Хозяйка как будто что-то почувствовала, повернулась и молча, внимательно посмотрела на нас. В ее глазах мелькнуло сострадание, и она, не рассматривая вещи, бросила их на лавку и тут же в мешочек насыпала нам килограмма два отборной картошки. После этого она посадила нас за стол и накормила досыта. Вечерело, мороз усиливался, и хозяйка оставила нас ночевать. Спать положила на печке.

На следующее утро, от всего сердца поблагодарив хозяев, мы сначала пошли в церковь (было воскресенье). После Литургии тронулись в обратный путь, везя на санках драгоценный груз. Безмерно радуясь, что мы хоть разок сможем досыта накормить папу, мы довольно бодро зашагали домой. Но вскоре силы наши стали иссякать. И опять нашелся добрый человек, который подвез нас несколько километров. До дома оставалось еще километров пять. С большим трудом преодолевали мы это расстояние. Мороз усилился, мы очень продрогли, но продолжали брести из последних сил. Поднялся ветер, началась метель, все труднее становилось идти, и все чаще мы останавливались. Шли по узкой тропинке. Кругом глубокий снег. В лесу стало темнеть. До дома оставалось уже немного, когда мы окончательно выбились из сил.

Первой упала мама. Я хотела ее поднять, но и сама свалилась рядом… Обе до такой степени обессилили, что уже не могли подняться. Вскоре нас сморил сон, и мы перестали чувствовать холод. Метель стала засыпать нас снегом. Видя, что на улице уже темно, а нас все еще нет, папа стал очень волноваться, пошел нас встречать. Каков же был его ужас, когда он набрел на нас! Что тут было — описать невозможно!.. Он ведь подумал, что мы замерзли. Он стал поднимать нас и к великой своей радости обнаружил, что мы живы, хотя находимся в каком-то оцепенении. Долго оттирал снегом наши обмороженные лица и руки. Господь помог ему поднять на ноги одну и другую, хотя сам-то он был очень уж слаб. Чудом довел нас до дома (я совершенно не помню этот момент). Тут же сварил привезенную нами насквозь промороженную картошку, и, несмотря на наши протесты, разделил ее на три равные части, и она была съедена в один миг вместе с очистками.

Папа с Божией помощью дожил до весны. Крапива и снитка (сныть) помогли ему несколько окрепнуть. А тут еще и молодая козочка окотилась. Хотя молока она давала очень мало, но это уже было поддержкой для вконец изголодавшегося отца, тем более что мы с мамой старались потихоньку от него распределять молоко по своему усмотрению: кружку ему, а вторую кружку нам с мамой.

Весной посадили картошку, но не целые картофелины, а очистки от них. У соседей хватило картошки на всю зиму. Они с нами поделились очистками, и мы их посадили. Главное, чтобы на каждом очистке были глазки. Глазки должны быть пророщены на свету, и тогда их сажали в землю. Осенью стали копать настоящую картошку, поспели и другие овощи, так что, слава Богу, стало полегче.

Через какое-то время военкомат послал папу в мастерские по ремонту тракторов и других машин, хотя дистрофия еще не прошла и он по-прежнему испытывал сильное чувство голода. Так как папа не имел квалификации, то он был поставлен просто разнорабочим, жил в общежитии, ходил в рабочую столовую, где меню было одно и то же: кислые щи на первое и солянка из той же капусты на второе. По две ложки того и другого. Папа моментально съедал свой обед, но было видно, что ему этого мало. Жалостливая судомойка-уборщица заметила, как он голоден, и тихонько подкладывала ему остатки еды. Так продолжалось довольно долго, но в конце концов папа тяжело заболел брюшным тифом.

При таком скудном питании и отсутствии всяких витаминов он мог бы и не выжить. И вдруг Царица Небесная посылает помощь: сосед (спаси его, Господи!) каждый день стал приносить ему кружку молока, из которого я делала немножко творожка, и это спасло больного. Хотя папа долго болел, но молоко ему помогло, он стал медленно поправляться. Когда, наконец, настал день его выписки, он поехал в ремонтные мастерские, но тут вышло постановление правительства об использовании учителей по специальности, и РОНО отозвал его для работы в школе.

* * *

Вернувшись весной 1944 года в школу, папа прежде всего поехал проститься с матушкой отца Романа Медведя — Анной Николаевной, которая была тяжело больна, оставались считанные дни до ее кончины. Глядя на папу уже потусторонним взором, она вдруг как-то приподнялась и громко, властно сказала: “Шура, Вы должны стать священником. Это Ваш долг и Вы обязаны его выполнить!”. Она и раньше говорила ему об этом, а сейчас ее предсмертные слова прозвучали как завещание.

Папа проработал в школе только до осени 1945 года, когда его пригласили в Московский Богословский институт¹² на кафедру гомилетики. Читать лекции будущим пастырям, которых готовил Богословский институт для наших православных храмов, папе было большой радостью. Он попросил благословения у своего духовного отца архимандрита Исидора¹³ и приступил с Божией помощью к работе. Но так как гомилетику должен преподавать священник, а не светское лицо, то Святейший Патриарх Алексий I вскоре вызвал папу к себе и сказал, что ему надо будет принять сан. Папа очень разволновался. Он чувствовал себя недостойным этого великого подвига, да и семья еще не была готова, хотя покойная Анна Николаевна не раз напоминала ему о его назначении.

Папа опять поехал к духовному отцу своему. Отец Исидор, узнав, о чем Святейший говорил с папой, очень обрадовался и тут же благословил его принять сан. После этого папа дал согласие и Святейший назначил время его хиротонии.

Перед таким важным событием, которое должно было изменить нашу жизнь, папа провел с нами очень серьезную беседу. Он считал своим долгом объяснить, что ждет нас, когда он станет священником. Предупредил, что отныне наша семья уже не будет обычной семьей, а семьей священника, который призван прежде всего служить Богу и людям. Пастырское служение он ставил выше семейных отношений.

“Семья священника, — говорил он, — это маленькая домашняя церковь, члены которой должны служить ближним, поэтому с нас будет особый спрос пред Богом”. Предупредил, что с нами всякое может быть — в то время была сталинская эпоха, — и чтобы мы ко всему были готовы¹⁴.

И вот наступила первая неделя Великого поста — время, когда папа должен был принять сан. 6 марта 1946 года в среду, он был рукоположен в сан диакона, а 10 марта, в день Торжества Православия, Святейший Патриарх Алексий I должен был рукоположить его во иерея.

Положение в стране было в это время тяжелое. Люди в большинстве своем были голодные, разутые, раздетые. Война только что кончилась. Мы жили за городом. Чтобы поехать в Москву в Елоховский собор, следовало прилично одеться. Кто-то одолжил отцу пальто и еще что-то, но шапка-ушанка была уж очень ободранная. На ногах — чуни. Во время войны эта обувь шилась из старого сукна, проложенного ватой и простеганного. Носить чуни можно было только с галошами. Чтобы мама могла присутствовать в соборе, жена брата Елизавета одолжила ей на этот день меховую шапку, пальто и обувь. Многие друзья собрались в Елоховском соборе помолиться о близком человеке, рукополагаемом в иерейский сан.

Отец глубоко переживал посвящение его во священнослужителя, последователя Апостолов, последователя Христа. С глубоким благоговением и страхом Божиим он смиренно принимал возлагаемый на него тяжелый крест пастырского служения, прекрасно понимая ту огромную ответственность пред Богом, которая теперь ложится на его плечи. И когда служба окончилась — уже не Александр Андреевич, а отец Александр вышел на амвон, все близкие, да и не только близкие, подошли под его первое иерейское благословение. Он стал благословлять толпившихся около него людей со смущением, некоторой робостью, но с такой любовью и с такой внутренней силой, что люди не хотели от него отходить. Только что произошел самый важный момент в его жизни, к которому вел его Господь…

И с этого дня с помощью Божией отец Александр начал свое служение Богу и людям. И так служил он до самой смерти, не щадя ни сил, ни времени, ни здоровья. Его любящее сердце чутко отзывалось на всякую человеческую боль. Когда ему случалось отпевать покойника, он глубоко сострадал его родственникам, а самого умершего отпевал как близкого, родного человека. После прошения разрешительной молитвы он с любовью прощался с ним, целовал его и крестил. Уборщицы храма иногда слышали, как кто-нибудь из неверующих родных или друзей покойного говорил: “Как бы я хотел, чтобы и меня так отпевали”.

* * *

Отец был очень непритязателен в быту. Категорически отказывался от каких бы то ни было, как ему казалось, ненужных приобретений. Он всегда говорил, что в доме священника не должно быть ничего лишнего, никакой роскоши — только самое необходимое. И очень сердился, если я что-нибудь покупала. Так, например, некоторые друзья мне не раз говорили, что очень уж у нас старая невзрачная люстра, следовало бы купить новую. После ремонта квартиры я так и сделала: купила скромную недорогую люстру, а старую собиралась отвезти за город. Как же отец рассердился: “Зачем в доме священника такая роскошь? Сейчас же отдай ее кому-нибудь”.

Он всегда носил старенькие вещи, и когда я покупала ему новые, мне очень попадало; многое, что я ему купила, он так ни разу и не надел. Как-то отец пришел в Патриархию по церковным делам в своем обычном поношенном пальтеце. Проходя через двор, он неожиданно встретился с Патриархом, который тут же обратил внимание на папину одежду: “Что это Вы, отец Александр, так плохо одеты? Разве можно носить такое пальто? Священник всегда должен быть прилично одет!”. Отец сконфузился, пролепетал какие-то извинения и быстро ретировался.

Единственно что он покупал сам — это книги. Книги он любил с самой юности и любовь к ним прошла через всю его жизнь.

Отец никогда не говорил о себе. Никому не жаловался на свои болезни. Когда его, больного, спрашивали о здоровье, он отвечал нехотя и тут же переводил разговор на другое. Никогда не рассказывал о своих вкусах, привычках. Он всегда был в тени (как бы за экраном), все внимание было обращено к собеседнику.

Он жил своей внутренней жизнью. Глубоко переживал церковные праздники, в особенности Пасху, а также дни Великого поста. Он весь уходил в себя, не замечая, что происходит дома. Временами возвращался из храма какой-то больной, бледный, с потухшими глазами, как будто случилось что-то ужасное. Я с испугом спрашивала: “Папа, что с тобой? Что-нибудь случилось?”. Он тяжело вздыхал и тихо говорил: “Леленька, Леленька… Если бы ты все знала! Сколько существует греха и сколько страдания!..”. Я замечала, что такое состояние у него было большей частью во время Великого поста, когда он возвращался домой поздно вечером после проведения общей исповеди. Позже я узнала, что тяжкий грех кающегося человека он тяжело переживал сам и в ряде случаев брал этот грех на себя. Когда проходили все сроки и наступала ночь, мама садилась у окна и, не отрываясь, смотрела на улицу.

Как-то пробило полночь, а папы все нет. Уже и машины перестали ходить, на улице ужасный гололед. Тут уж мама больше не выдержала, заплакала, попросила меня позвонить в “Спра­вочную несчастных случаев”. Пришлось выйти на улицу звонить, так как у нас еще не было телефона. К счастью, он там не числился.

Около часу ночи папа приехал и, узнав, что мы звонили в “Справочную”, попросил нас: “Голубушки мои, не звоните до часу ночи. Если уж к этому времени меня не будет, можете поднимать тревогу”. И сколько же было случаев, когда он бежал со всех ног к дому — мы видели в окно — без пяти или без семи минут час! Я не раз говорила папе с болью в сердце: “Нельзя же забывать свою семью, ведь ты знаешь, как тяжело больна наша мама”. Я видела по лицу папы, как он страдал, выслушивая мои упреки, и все же говорил: “Я не мог иначе. Я — священник”…

* * *

Духовные дети буквально “рвали на части” отца Александра: увозили к себе домой крестить, причащать, соборовать, даже иногда отпевать на дому, а это надо было делать в тайне, так как в те времена верующие люди, занимающие довольно большой пост на работе, могли лишиться ее, если бы стало известно, что советский человек посмел отпеть умершего члена своей семьи. Или в семье разлад (что случалось часто) — надо мирить, или решались какие-то семейные проблемы, или просто хотели с ним повидаться, поговорить на душеполезные темы — словом, чтобы его увезти, причин было много. Когда он ездил в Загорск в Духовную академию, то некоторые духовные дети поджидали его на Ярославском вокзале, чтобы иметь возможность хотя бы в поезде рассказать свои горести. Кое-кто ловил его в Лавре. А когда он ездил в отпуск в Ригу, то были и такие, которые умудрялись поймать его и там.

По просьбе верующих — будь то духовные дети, прихожане или просто незнакомые люди из других приходов — отец Александр безотказно ездил в больницы причащать тяжело больных, умирающих. Таинство покаяния и причащение Святых Тайн надо было совершать крайне осторожно, так как в те времена это категорически воспрещалось. Каждый священнослужитель для того, чтобы иметь разрешение на служение в церкви должен был пройти регистрацию в Совете по делам Русской Православной Церкви и получить соответствующую справку. Перед тем, как оформить регистрацию, уполномоченный по делам религий доводил до сведения каждого священника Закон о “служителях культа”, который лишал его права на любую пастырскую деятельность вне храма, и потому причащать больных не только в больнице, но и на дому строго воспрещалось. Если бы такое обнаружилось, то справку бы отняли и регистрацию тут же аннулировали. Священник в таком случае уже не смог бы служить не только в своем храме, но и любом другом.

Когда отец Александр приходил причащать больного, то бывали случаи, когда человек, лежащий по соседству, шепотом просил и его причастить. Неверующие больные, находившиеся в этой палате, видели, что это священник, понимали, зачем он пришел, но, слава Богу, никто никогда не доносил. Наверное, так было потому, что перед тем, как идти в больницу, отец Александр очень усиленно и горячо молился. Он твердо верил, что Господь поможет ему совершить самое главное Таинство для больного, тем более умирающего, и все проходило благополучно.

Отец Александр всегда старался помочь людям, не отказывал в помощи тем, кто в ней нуждался, даже если это было рискованно. И Господь хранил его до самой смерти, хотя было много случаев, когда он ходил по острию ножа.

После первой операции, а потом и после второй папа был на грани смерти, и игумен Марк (Лозинский), его ученик, несколько раз приезжал папу причащать и соборовать. Видя, как тяжело он болен, посоветовал: “Отец Александр! Вы прекрасно понимаете, что тяжело больны и можете вот-вот перейти в другую жизнь. Напишите прошение на имя ректора с просьбой после Вашей смерти похлопотать о назначении пенсии Вашей дочери. Ведь ее пенсия как библиотечного работника будет минимальной. Напишите же! А я отвезу”. В ответ последовало молчание. Папа не посмел просить ничего.

* * *

Вспоминается такой случай. У папы был друг — племянник писателя Мамина-Сибиряка; человек очень хороший, но не церковный. При встрече с отцом Александром любил говорить на литературные темы, но вопросов религии почти не касался. И вдруг он смертельно заболевает, лежит в бессознательном состоянии. Его сестра, духовная дочь папы, пришла в отчаяние — любимый брат умирает без причастия. Звонят отцу Александру. Он тут же приехал. Подходит к больному, что-то ему говорит, но тот никак не реагирует.

В священнической практике встречается так называемая “глу­хая исповедь”, когда умирающий сам уже ничего не может сказать, но слышит, что говорит священник, в душе его пробуждается покаянное чувство и он каким-то образом дает знать об этом, после чего священник его причащает. Здесь же папа прилагал все усилия, стараясь довести до сознания умирающего слова покаяния. Он называл основные грехи и сам вместе с ним каялся, со слезами молился, чтобы Господь принял раскаяние тяжело больного и простил все содеянное им. После того, как папа прочитал молитву перед Причастием, он причастил его. Никакой реакции… Лицо умирающего не дрогнуло. Очень огорченный отец Александр уехал. Дома горестно сказал: “Какой же я священник! Мне так и не удалось привести Бориса Дмитриевича к покаянию. А ведь я его причастил. Я не имел права это делать. Господи, Господи…”. Отцу Александру стало плохо с сердцем, он принял лекарство, лег в постель и скоро заснул. Когда проснулся, я сказала ему, что звонила сестра Бориса Дмитриевича, просила передать, что через некоторое время после его ухода брат вдруг встрепенулся и громко, отчетливо сказал: “Ты за меня не беспокойся. Александр Андреевич приготовил меня”¹⁵. Сказал это и умер.

* * *

В последние годы жизни отцу Александру стало трудно ездить в Академию одному, без провожатых. Его ученик по Академии Геннадий Нефедов одним из первых начал сопровождать его на лекции. Он часто бывал у нас и вскоре стал своим человеком, близким и родным. Отец Александр его очень любил, принимал большое участие в его жизни. Он много беседовал с Геннадием, затрагивая не только богословские вопросы, но и другие темы, постепенно приготовляя его к принятию сана священника. Геннадий часто сопровождал его на прогулку в Москве, а летом — на даче, привозя туда из города продукты.

Обремененный тяжелыми болезнями, отец Александр очень слабел, начал угасать. Но тем не менее духовные дети приходили к нему домой, несмотря на то, что по предписанию врачей приход посетителей к нему надо было строго ограничивать.

Многие, переполненные своими личными переживаниями, не замечали, что отец Александр болен и принимает их с трудом. Бывали такие случаи, что встречая очередного посетителя, удрученного своими скорбями, он отдавал ему последние силы. Успокоенный и радостный человек уходил домой, не подозревая того, что едва за ним закрывалась дверь, как отец Александр, сраженный тяжелым сердечным приступом, падал на кровать (иногда и не успевал добраться до кровати…). Он был до того обессилен, что совсем холодел, губы и ногти синели. Казалось, что он умирает. Ему давали нитроглицерин и он постепенно приходил в себя. Но если через некоторое время в дверях появлялась новая скорбная фигура, он вновь оживал, категорически запрещал говорить, что с ним было недавно. И не отпускал пришедшего до тех пор, пока тот окончательно не успокаивался и не начинал улыбаться.

Как-то произошел такой случай. Был поздний осенний вечер. Папа лежал больной — затянувшаяся очаговая пневмония, температура 38°, озноб, сильные перебои сердца. Вдруг звонок в дверь. Открываю. На пороге стоят какие-то люди. Говорят, что сейчас умирает их отец. Умоляют скорей причастить, живут рядом в нашем дворе. Я сказала, что отец Александр, к сожалению, не может придти, он болен. Позовите кого-нибудь другого. Они в один голос воскликнули: “Да мы же не успеем!..”. Услышав, что надо причастить умирающего, папа очень заволновался, стал пробовать встать с постели. Но не тут-то было. Сам этого сделать он не смог. Я запротестовала: “Как же ты пойдешь, когда даже встать не можешь?”. — “А вот мы сейчас попробуем, Леленька. Возьми меня за руки и поднимай. Скорее, скорее, как бы не опоздать…”. Услышав, что батюшка собирается встать и идти с ними, родственники умирающего вбежали в комнату и в один миг подняли папу. Мы кое-как его одели, он взял Святые Дары (запасные Святые Дары ему всегда приносили его ученики-священники), и они осторожно повели его под руки. Через некоторое время бережно привели обратно.

Я очень волновалась за своего больного отца и когда его раздела и уложила в постель, не выдержала и сказала: “Нельзя так рисковать. Ты же можешь получить осложнение болезни, да и вообще мог не добраться домой и умереть прямо на лестнице” (мы жили на четвертом этаже в доме без лифта). Папа укоризненно посмотрел на меня, помолчал и ответил: “Как я рад, что успел причастить больного! Разве можно отказать в Причастии умирающему?! Я же священник!”.

А было и так.

У отца Александра началось обострение тяжелого заболевания почек. Врач предписал: полный покой, строгая диета. В это время его любимый друг умирал в Коломне. Надо было срочно его причастить, и папу повезли туда на машине. После поездки состояние его здоровья резко ухудшилось. Появились признаки уремии. Врачи предписали постельный режим, увеличили дозу лекарств. Предупредили домашних, чтобы в комнату никого не пускали. Если будет волноваться — может наступить катастрофа. В это время в семье его духовных детей случилось большое горе: внезапно умер один из членов семьи. Все они, потрясенные смертью родного человека, тут же приехали. Что делать? Как теперь жить? Сложилась сложная семейная ситуация, которую надо было разрешить вместе с духовным отцом. В комнате отца Александра они пробыли около двух часов. Слышались возбужденные голоса, плач, взволнованный голос папы.

Моя помощница, старушка Вера, несколько раз порывалась войти в комнату и попросить их уйти, но я ее туда не пускала. Она на меня закричала: “Ты слышишь, что там происходит? Ты что — забыла, что сказали врачи?! Не-ет, ты не дочь…”. Что я могла сказать на это? Я знала, что по-человечески она была права, но здесь ведь другое… Папа был необычный человек, он был священник. Поэтому я ей ответила: “Мы не смеем этого делать…”.

Наконец они вышли из комнаты, скорбные, тихие, примиренные, получившие совет своего духовного отца. Быстро оделись и ушли. Они не знали того, что после их ухода пришлось вызвать “скорую помощь”, а на следующий день другая “скорая помощь” увезла их духовного отца на экстренную операцию.

* * *

17 июня 1976 года стало началом его последней болезни.

Последняя ночь на 28 июня, понедельник, была тяжелой. К утру я заметила, что папа хочет мне что-то сказать. Я наклонилась к нему и услышала его тихий голос: “Леленька, голубушка моя, спасибо тебе за все!”. Поцеловав меня и благословив, добавил: “Господь тебя не оставит”, после чего углубился в молитву.

Вдруг он начал кого-то осенять крестом. Было такое впечатление, что он благословляет невидимую вереницу людей, ведомую только ему. Это продолжалось довольно долго, после чего он сказал: “Я вспомнил всех”.

Вскоре появились в палате его духовные дети, служащие храма Знамения Божией Матери — монахиня Аполлинария и алтарница Настя. Услышав их слова: “Благословите, батюшка”, папа обрадовался. “А-а, пришли? Ближе, ближе подойдите”. Благословив их, он дотронулся до халата монахини Аполлинарии (в те времена в гардеробе всем выдавались белые халаты) и спросил: “Какого он цвета?” — Ему сказали — белый. “А это какого цвета?”, — и дотронулся до черной кофточки матушки. — “Черного, — сказала я. — А разве ты не видишь?” — “Не вижу…”. Он умолк, а через некоторое время сказал: “Гос­по­ди! Дана была мне большая благодать, а жизнь я прожил нерадиво…”. Воцарилось молчание. Через некоторое время мы услышали его завещание: “Живите все в мире”.

Папа перестал нас замечать. Вдруг он весь как-то насторожился и неожиданно громко, радостно воскликнул: “Христос Воскресе!”. Помолчал немного и добавил: “Ну, вот. Вот и все”. Вошел его духовный сын, Коля, а за ним появилась группа врачей. Было решено перевести больного в урологию. Через 15–20 минут после того, как папу перевезли в урологическое отделение, у него побелели губы, начался сильный озноб. Я побежала за врачами, а папа шепнул Коле: “Читай, читай скорее…”, — и положил руку на крест. Коля дал ему поцеловать крест и стал громко читать Евангелие. Я вбежала в палату, следом за мной врачи, которые тут же попросили нас выйти. Услышав, что они говорят о реанимации, я поняла, что папа умирает, и бросилась звонить домой, чтобы читали отходную.

Публикация А. Беглова