«Отказываться не вправе» (Часть 2)

Поминки

Схоронили молодого парнишку — перевернулся на тракторе: пьян был, понятное
дело. Сидим за столом, поминаем: безутешные родители, двое братьев, соседи,
знакомые. Как водится, со всех сторон самые разные разговоры, а о покойном
вспоминают, когда наступает пора в очередной раз выпить.

У меня за три
дня — четвертые похороны, домой попасть не могу. Сначала отпевал механика
лесопункта. Своего кладбища у них нет, так что повезли мужичка в его родную
деревню — километров за восемьдесят. Только отъехали — в лесу поперек дороги
машина: «Нам батюшку!» Тоже отпевать, и тоже добираться километров восемьдесят,
но — в другую сторону. Договариваемся, что вечером они меня перехватят на
обратном пути с погоста и отвезут к себе, а хоронить будем назавтра. Однако к
назначенному месту я попал не вечером, а поздно ночью, потому что с деревенского
кладбища угодил в районный центр — и опять погребение… Тогда же я узнал, что
попавший в аварию младший брат нашего следователя умер в больнице, и что за мною
заедут. Да еще, пока народ с механиком прощался, окрестил его сына, освятил дом.
И сегодня, здесь уже, после похорон окрестил тяжко болящего младенца..
Следователь, перегнувшись через стол, увлеченно рассказывает мне о загадочных
явлениях, происходящих с ним:
— Вот залегли, ждем, когда бандит выйдет из
леса, и вдруг я вижу его, но малюсенького-малюсенького: он ко мне на ладошку
заскочил, и по ладошке прыгает… Молодой хирург, пытавшийся спасти
переломанного тракториста, спрашивает следователя:
— Тебе сколько до
пенсии?
— Полтора года еще, а чего?
— Ну, тебе хочется на заслуженный
отдых?
— Конечно.
— Зайди завтра к нашему психиатру — вот тебе и вторая
группа.
— Не, я серьезно, — не унимается следователь: — Из-за меня
опаснейшего бандита и упустили, а он теперь депутатом стал, теперь уж его никак
не возьмешь… И много раз уже было: пригляжусь, а людишки — на ладони
помещаются. Что это за таинственное явление?..
— Шизофрения, — доходчиво
поясняет хирург.
— Как вы считаете, батюшка, — спрашивает самый младший из
братьев, тоже тракторист, и тоже, похоже, пьяница: — Можно ли его держать на
такой должности?..

Тут вдруг отец покойного начинает вспоминать, как
прошлой весной в этой же деревне хоронили лесничего, угоревшего на печи: ручей
тогда сильно разлился, мост оказался под водой, и грузовик, перевозивший
лесничего, заглох на мосту. Гроб всплыл, и плавал в кузове, пока не подогнали
трактор и не подцепили машину на буксир. Я был здесь в тот день: помню, как
мужикам долго не удавалось подогнать лодку точно к машине, чтобы накинуть трос:
мужики были пьяны, то и дело промахивались, один из них даже вывалился из лодки,
но, по счастью, сумел вскарабкаться на капот — только тогда им удалось завершить
дело. Лесничий угорел тоже, конечно, спьяну и долго пролежал на горячей
печи…

— А чернехонек стал! — изумленно восклицает хозяин дома. — Его,
паря, и открывать не стали. Но я зашел… по-соседски… и все, паря, видел:
чернехонек — натурально негр!.. Сперва нажрался, значит, потом нажарился, а под
конец еще и поплыл — ну, паря, веселые похороны были! — он почти кричит, чтобы
его слышно было сквозь все прочие разговоры.
— Бы-ы-ва-ли дни
ве-э-се-э-лы-е, — в соседней комнате кто-то нашел гармошку. Женщины урезонивают
его, и он затихает.

Тут мужики, копавшие могилу, начинают спорить, на
сколько нынче промерзла земля: семьдесят сантиметров или всего шестьдесят
пришлось им вырезать бензопилами, прежде чем взять лопаты.

— Товарищ
поп! — это, наверняка, ветеран колхозного строительства. — Вас просят местные
гражданочки…

На крыльце бабушки — исповедоваться. Облачаюсь, читаю
молитвы… Из дома вылетают двое рассорившихся копалей и начинают крушить друг
друга. Мы с бабками разнимаем их, разводим — одного на улицу, другого — обратно
в избу, а сами возвращаемся к своему таинственному занятию… Мне пора ехать, но
я не нахожу ни одного человека, который был бы в состоянии отвезти меня. Женщины
отправляются искать по деревне трезвого шофера, и в это время к избе подкатывает
почтовый фургон: в сельце, километров за сорок, умер начальник почты, завтра
похороны, не соглашусь ли я..? Как не согласиться: мы отказываться не вправе.
Только чтобы к вечеру обязательно привезли домой: послезавтра
богослужение…

По дороге водитель то и дело нервно вздыхает и, наконец,
решительно спрашивает меня: — Отчего на наше село нынче такая напасть — каждую
неделю кто-нибудь да умирает, и в основном — мужики? Полсела, почитай, — одни
вдовы с ребятишками и остались… Старухи говорят: прямо, как в сорок пятом…
Может, нам — того… «сделано»?.. Так теперь спрашивают меня в каждой деревне…

Земля и небо

Весной из далекого северного города привезли огромный металлический крест для
увенчания храма. Вообще-то в городе том раньше строили подводные лодки, но после
того, как всякое полезное созидание прекратилось, подводных дел мастера были
рады изготовить хоть что. Вот и крест для Божьего храма соорудили из
долговечного сплава. Конечно, лучше бы они лодки свои клепали — с крестом мы,
пожалуй, и сами управились бы. Без секретных технологий… Но что говорить об
этом, когда народ Отечества нашего выбрал себе в правители своих же наипервейших
врагов?..1 Словом: они нам — крест для моления, мы им — корову для пропитания.

И вот в теплый, почти жаркий, весенний день, когда на пригорках вовсю
зазеленела трава — пышная, яркая, не примятая ни зноем, ни ветрами, ни ливнями и
даже не тронутая пылью, совершили мы молебен перед крестом, стоявшим еще на
земле: в основании креста располагался широкий металлический барабан, так что
все cооружение было вполне устойчиво. Потом я окропил конструкцию святою водой и
благословил крановщика на богоугодное действие. Тут и произошло между некоторыми
первое взаимонепонимание.

Надо сказать, что народу собралось число
значительное. Во-первых, конечно, событие это — водружение креста — само по себе
торжественно и не лишено некоей тайны, что в глазах общества особо
подчеркивалось прибытием единственного в районе автокрана с выдвижною стрелою.
Во-вторых, день был воскресный, перед молебном вершилось богослужение, и
благочестивые прихожане, собравшиеся со всей округи, не расходились. Да к ним
еще присоединились разные досужие земляки, благочестием не обремененные, среди
которых и случилось недоразумение: отталкивая друг друга, они взялись цеплять
крест стропами подъемного троса, и каждый кричал, что только он знает, как
правильно, а остальные — не знают, и слышалось лишь: «Да я на станции целое лето
стропалил»; «Да на станциях не стропали, а фуфло, вот на стройке — другое дело:
я, когда ферму строили…»; «Да у нас в леспромхозе»… Горячечное усердие их
было вызвано вовсе не благоговейным желанием послужить Богу и людям, а
проницательностью по поводу неохватнейшего портфеля, стоявшего возле ног
церковного старосты. Староста любил похвастаться реликвией, будто бы подаренной
ему на каком-то курорте неким академиком: «Бывает, паря, портфель профессорский
— тот на двенадцать бутылок, а этот, паря, — академический — аж на двадцать
четыре». Похоже, сейчас в нем столько и притеснялось.

Самых рьяных
пришлось разогнать. Крановщик сам зацепил крест, вернулся в кабину, и подъем
начался.

А когда завершился, выяснилось, что до основания купола — до
того карниза, где стояли добровольцы из благочестивых — остается не меньше
метра. Староста изумился:
— Дак я же все промерил: даже насыпь бульдозером
сделали, чтобы кран дотянулся… У тебя стрела — двенадцать метров? — спросил он
крановщика, выбравшегося из кабины.
— Двенадцать, — задумчиво отвечал тот,
сняв кепку и почесывая затылок.
— Дак в чем же дело?
— В том, что
одиннадцать.
— Это — как?.. — обомлел староста.
— А так, что она —
погнутая и метр не добирает.
— С чего это она погнутая? Раньше была не
погнутая, а теперь — погнутая?
— Раньше — да, не погнутая, а теперь —
погнутая.
— Это с чего еще, паря?
— А погнулась…

Все стали
думать… И предлагать планы. Сошлись на том, что крест придется вытягивать на
купол вручную. Опустили его на землю, обвязали крепкой веревкой, конец веревки
вручили неблагочестивым, которых и отправили к небожителям на подмогу. Те по
лестнице взобрались, кран снова поднял свою ношу, и общими усилиями мужики
затащили крест на вершину купола. Народ возликовал и радостный стал расходиться
по хозяйственным надобностям. Горячечные помощники, спустившись, затребовали
«высотных», староста без возражений полез в портфельные закрома и наградил
тружеников, как мне показалось, излишне щедро, что предвещало новые искушения.
Так и случилось.

Пока мы указывали небожителям, как развернуть крест,
чтобы он глядел на нас точно с востока, пока они закрепляли его четырьмя
растяжками, неблагочестивые поусердствовали, и вскоре один «высотник» натурально
приполз к дороге. Молоденький работяга из того северного городка, прибывший с
крестом, чтобы поменять его на корову, доселе стоял где-то в сторонке, а тут
вдруг подошел к старосте и тронул его за локоть:
— А куда он ползет? — и
указал на пластуна, достигшего к этому времени середины пыльной дороги.

Староста оторвал очи от сияющего креста, глянул на гостя, потом на дорогу и,
махнув рукой в направлении движения, сказал:
— Туда, — и снова уставился в
небеса.
— А зачем? — недоумевал работяга.
— Ну, может у него дела там, —
задумчиво отвечал староста, не отводя глаз от работы, творившейся на верхотуре.

Наконец, все необходимые действия были завершены, и благочестивые тоже
получили свою награду. А с ними и крановщик, у которого «двенадцать, потому что
одиннадцать». Тут вновь подошел непонятливый работяга:
— Он ползет назад. —
Человек, действительно, полз в обратном направлении.
— Ну, может, паря, ему
чего там не поглянулось, — устало отвечал староста.
Работяга перешел через
дорогу, заглянул в канаву и изумился:
— Канава-то полна воды — он ведь так
утонуть может…
— Ну, сюда как-то переполз и обратно переползет… Должно,
брод знает, — пояснил староста. Когда человек вполз на дорогу, как раз подъехал
колесный трактор. Остановившись, чтобы пропустить ползущего, тракторист не
проявлял к нему ровным счетом никакого интереса и весело переговаривался о
чем-то с напарником. Потом, не прекращая своей увлекательной беседы, они поехали
дальше.
— Переполз! — закричал работяга, карауливший возле канавы.
— Я ж
говорил тебе, — вздохнул староста.
Мы посидели на прогретом церковном
крылечке, обсуждая все совершившееся, вдруг вспомнили, что сегодня еще ничего не
ели, и направились к председателю колхоза, приглашавшего празднично пообедать.
Шли прямиком, через луг, весело пестревший желтенькими цветочками мать-и-мачехи.
Наткнулись на несчастного ползуна: он лежал, упершись головою в трухлявый венец
заброшенного амбара, и перебирал руками, пытаясь продвигаться вперед.

—
Сбился с курса, — определил староста.
Мы взяли человека под мышки, отволокли
за угол и опустили на траву, сориентировав по указанию старосты:
— Во-он его
дом, пущай туда и ползет.
Он и пополз себе.

Переправа

В соседний район прислали священника. Однажды он вместе со своею матушкой приехал ко мне. Познакомиться. Познакомились.

Ребята они совсем молоденькие, худющие-прехудющие, родом из отдаленных южных мест и вот — дерзнули… Жалко их стало: и климат здешний, конечно же, не для них, и с жильем плоховато — хибарка, продуваемая ветрами, но — помоги им, Господи — не унывали.
Засиделись мы допоздна. Видя, что хрупкая матушка едва силится удерживать головку, то и дело приклоняющуюся к плечу супруга, я предложил им укладываться спать. Они согласились, и тут, пока я готовил гостям комнату для ночлега, батюшка увидал за окном нечто необыкновенное. Надобно заметить, что дело происходило в конце октября, когда здешний день укорачивается до самой малости, а пасмурные ночи непроглядно черны. И потому, пока не выпадет хоть сколь-нибудь снегу, разобраться, где небеса, а где — земля, затруднительно.

— Что это? — растерянно и даже, как почудилось мне, с трепетанием в голосе вопрошал батюшка, указывая пальцем за окно.

Я обернулся: кромешная тьма озарялась сиянием множества огоньков.

— Что это? — шепотом повторил он: — Что там находится?

— Река, — отвечал я, недоумевая по поводу невесть откуда взявшихся фонарей, среди которых были даже цветные — мигающие оранжевые. Причем все фонари двигались. И в одну сторону.
— Может быть, теплоход? — батюшка вырос в портовом городе и потому легко склонился к такому предположению: — Ваша речка в какое-нибудь море впадает?

— Ну, — говорю, — впадает… Сначала, правда, в другую речку, та — в третью, та — еще в одну, а потом уж, наверное, впадает…

— Вообще-то любая река впадает в море, — заметила матушка, которая окончила школу совсем недавно и хранила еще в памяти своей кое-что из фундаментальных знаний.
Она, конечно же, с точки зрения большой науки была совершенно права, однако речка наша при всей пространности ширины — глубиною не отличалась, и в сенокосную пору мужики перебредали ее, сняв штаны, а бабы — подобрав юбки. Я сообщил об этом батюшке и добавил еще, что никаких кораблей, кроме лодок-плоскодонок, тут отродясь не хаживало. Огни, между тем, продолжали плыть над рекой.

— А может быть, это Страшный Суд? — испуганно воскликнула матушка и прикрыла губы ладошкой.

Мы, конечно, малость угостились за ужином, но чтобы с двух рюмок клюквенной наливки — и такой решительный вывод?.. Это было совсем неожиданно. Супруг ее стал возражать, мол, место для столь важного события не больно удачное: леса, болота, да и жителей мало — кого судить-то? Однако она раскапризничалась и потребовала ехать домой. Они вмиг собрались и укатили на стареньком «Запорожце», не то полагая, что Страшный Суд может ограничиться межой одного района, не то желая встретить его непременно в домашних условиях, как Новый Год. Ну а я отправился изучать загадочное явление.

…Как любил повторять архиерей: «Всегда добавляйте на разгильдяйство». Сам он, назначая встречи, мысленно приплюсовывал к оговоренному времени пятнадцать-двадцать минут, а то и час — на это самое разгильдяйство, — и проницательность ни разу не подводила его: просители неуклонно опаздывали.

И вот, выйдя теперь на берег реки и осмыслив происходящее, я подумал, что и прозорливости многоопытного архиерея здесь не хватило бы: для возвращения четырех колхозных комбайнов с заречных нив пришлось добавлять «на разгильдяйство» два месяца. А теперь, похоже, и еще несколько часов, потому что дно, понятное дело, никто не мерил, а вода поднялась, и там, где летом был брод, под берегом образовалась неведомая прежде канава. В нее и уткнулся флагман кильватерной колонны, сверкающей всеми фарами, подфарниками и мигалками.
На пологом берегу горел жаркий костер, бродили люди.

— А мигалки-то на кой? — спрашивал инвалид военного времени.

— Чтобы предупреждать встречный транспорт, — отвечал агроном, командовавший операцией.
Инвалид осматривался по сторонам, но никакого встречного транспорта нигде не видел.
— Хоть бы батюшку попросили молитву какую прочитать, — не унимался инвалид.

— Тебя что: бессонница замучила? — сердито спросил агроном: — Приперся тут с клюкой среди ночи… Какую еще молитву?.. «Перед отправкой комбайнов в кругосветное путешествие»?..

— Зачем в кругосветное? — переспросил инвалид, затихающим голосом.

Тут один из комбайнов, второй в колонне, вывернул вдруг в сторону и пополз вниз по реке.
— Я ж говорю: кругосветное, — растерянно пробормотал агроном.

И все стали кричать и махать руками, чтобы комбайнер остановил машину, потому что дальше была яма, известная всем тутошним рыбакам. Но комбайнер и сам знал про яму, однако, как потом выяснилось, ему показалось, что колеса заносит песком и вообще все надоело, поэтому он решил прокатиться взад-вперед по реке.

Эта суматоха продолжалась долго еще. Пригнали трактор, зацепили комбайн — трактор не справился. Пригнали второй, тоже зацепили — лопнул трос. Не дождавшись победы, я отправился спать, но возле дома встретил молоденького батюшку, который, оказывается, поехал к трассе не по асфальту, а прямиком через поле, и застрял. Побранил я себя за клюквенную наливочку и пошел выталкивать «Запорожец». Матушка, свернувшись калачиком, спала на заднем сиденье. Видать, все-таки не сильно боялась Страшного Суда…

— Может, — спрашиваю, — снесем ее в дом, и переночуете по-человечески? А трактора пойдут с речки и выдернут вашу машинку…

— Нет уж, — твердо сказал собрат, — если решили — надо действовать. Решали-то они, а действовать, между прочим, предстояло мне… Ах, это все — за клюквенную наливочку, наверное…

Когда, вытолкав машину на твердь, я вернулся в деревню, мимо меня парадным маршем прошли два трактора и четыре комбайна: за последним волочилась по асфальту лодочка-плоскодонка, на которой, вероятно, переправлялись за реку достославные механизаторы и которую впоследствии так и забыли отвязать.

…С тех пор прошло несколько лет. Недавно я вновь повидался с молодым батюшкой: он заматерел, располнел, отпустил брюшко, именуемое в обиходе аналоем, словом, фигура его обрела ту самую стать, по которой нашего брата узнают и на пляже. В бороде его, сделавшейся более густой и обширной против прежнего, появилась заметная седина: «Хороню, хороню, хороню, — сказал он о главном в своем служении, — тягостное это занятие…» Да, тягостное. И не в покойниках дело: за них, бывает, и порадуешься еще, — тягостно видеть горькую скорбь живых, вмиг осознавших, что не смогут уже испросить прощения за нанесенные оскорбления и обиды. Это иногда приводит людей в такое отчаяние, в такой ужас, что, глядя на них, понимаешь истинную цену нашей обыденной несдержанности — цена эта смертоубийственна.

Матушка родила ему двоих ребятишек и ожидала третьего.

Комбайны больше из-за реки не переправлялись: с тех пор как власти начали разорять общественные хозяйства, дальние нивы пришлось побросать, и они зарастают бесполезным кустарником. Да и сами комбайны дышат на ладан и в редкий день выбираются за ворота старого гаража. Какие уж тут кругосветные путешествия…

Мусульманин

Как-то, после службы на одном из отдаленных приходов, все никак не могли
найти транспорт, чтобы отправить меня домой. Там, впрочем, частенько такая
незадача бывала: ехать надо восемьдесят километров, по бездорожью, богослужения
же выпадали обычно на воскресные дни, когда колхозный гараж был закрыт, а народ
утруждался на своих огородах. Сидел, сидел я на паперти, притомился и решил
погулять. Возле храма был небольшой погост, и в куче мусора, среди старых венков
с выгоревшими бумажными цветами заметил я несколько позеленевших черепов…
Беда! Здесь так по всем кладбищам: если при рытье новой могилы попадаются кости,
их выбрасывают на помойку. Сколько раз втолковывал: это косточки ваших предков —
быть может, деда, бабки, прабабки… Смотрят с недоумением: ну и что, мол?
Полежали — и хватит… Нет, видать, все-таки прав был архиерей, написавший в
одном циркуляре: «Степень духовного одичания нашего народа невероятна»…

Обхожу храм, глядь — а внизу, у речки, грузовик и какие-то люди.
Спустился: трое солдатиков налаживают мост, разрушенный половодьем. Собственно,
работает только один: машет кувалдой, загоняет в бревна железные скобы, а двое
стоят — руки в карманы, гимнастерки порасстегнуты, в зубах сигареты…
—
Здравствуйте, — говорю, — доблестные воины.
Двое молча кивнули, а работник
бросил кувалду, подбежал ко мне и склонился, вроде как под благословение, разве
что ладошки вместе сложил. Ну, думаю, из новообращенных. Благословил его, он и к
руке моей приложился. А потом оборачивается к двоим:
— Русский мулла!

Тут только понял я, что передо мной мусульманин. А он тем двоим все
объясняет, что я — русский мулла, и, похоже, ждет от них большого восторга.
Однако они ни рук из карманов не повытаскивали, ни сигарет из зубов, — так и
стоят расхристанные, то есть, с раскрытыми нательными крестами.
Надо
признаться, что с чем-то подобным мне уже доводилось сталкиваться в районной
администрации: все соотечественники и соотечественницы на мои приветствия
отвечали испуганными кивками и прятались по кабинетам, и лишь узбек, волею
неведомых обстоятельств ставший заместителем главы, искренне радовался моему
приходу, угощал чаем и просил, чтобы «моя» простил людей, которые «совсем Бога
забыл, один материальный пилосопия знает». Со временем, однако, и народ пообвык,
и узбек освоил отсутствующий в его наречии звук «эф», а то все было «геопизика»
да «пиззарядка»…

Этот солдатик оказался татарином. Он тотчас вызвался
меня подбросить, тем более что ехать им было почти по пути, вот только
оставалось забить пару десятков скоб… Я хотел уже взять вторую кувалду,
лежавшую на траве, но тут в единоверцах моих что-то дрогнуло: отстранив и меня,
и татарина, они в несколько минут завершили мостостроительство… Спустя год
татарин этот встретился мне на похоронах своего тестя. Выяснилось, что он уже
отслужил, женился на местной девушке и увез ее к себе на родину. Рассказал еще,
что помогает мулле строить мечеть, а старшие братья — безбожники — запрещают. И
вдруг спрашивает, кого ему слушаться: братьев или муллу?
— Часто ли, —
говорю, — ходишь помогать?
— Раз в месяц.
— Попробуй ходить раз в
неделю.

Обрадовался.
А еще через год, приехав летом, он сам разыскал
меня и сказал, что мулла велел ему во время отпуска по всем сложным вопросам
обращаться к русскому батюшке.

Крест

Явления, именуемые стихийными бедствиями, посылаются нам не иначе как для
того, чтобы мы хотя бы иногда вспоминали, кто здесь Хозяин. При этом события,
совершающиеся с нами во время таковых бедствий, могут иметь необыкновенно важное
значение… Могут, впрочем, и не иметь…

В тот вечер случилась столь
сокрушительная метель, что автобус, выехавший со станции довольно резво, вскоре
вынужден был сбавить скорость и едва полз по заметенной дороге. Потом и вовсе
встал, упершись в глубокий сугроб. Сдав назад, водитель несколько разогнал
автобус, чтобы с ходу преодолеть препятствие, однако мы вновь во что-то
уткнулись, и мотор заглох. Мы и не знали еще, какая долгая череда испытаний и
потрясений ожидает всех нас… Пара мужичков, стоявших впереди и помогавших
водителю угадывать направление движения, вышли, чтобы оценить ситуацию.
Оказалось, что в сугробе — занесенная снегом легковая машина, а в машине —
женщина. Женщину поначалу даже посчитали невозвратно замерзшей, но она была жива
и, оттаяв в теплом автобусе, рассказала, что муж ушел в деревню за трактором, и
было это уже очень давно, так что горючее в машине кончилось, и печка перестала
работать.

Водитель наш повинился, что нечаянно стукнул ее легковушку,
однако женщина устало отвечала, что не мы первые, что до нас в нее бился большой
грузовик, и ей уже до этого нет никакого дела, лишь бы согреться.

Пока
она согревалась, мы предались обсуждению видов на будущее, и получалось, что
оставаться в автобусе никак нельзя, потому что и у нас горючее скоро кончится.
Пошли в деревню, огни которой иногда угадывались за метелью. Идти надо было
километра полтора, но в снегу по пояс, и мы преодолевали их четыре часа. Посреди
пути возник волк: мы сбились в кучку, чтобы он не смог напасть на кого-нибудь из
отставших и, похоже, привели хищника в замешательство — тот сделал несколько
прыжков в сторону и, увязнув в сугробе, полег… Потом, правда, выяснилось, что
это муж мороженой женщины, ходивший в деревню: никакого трактора он, конечно, не
доискался, а нас принял за волчью стаю. Ему, понятное дело, было куда страшнее,
чем нам: против нас — «волк»-одиночка, а против него — орава непомерной
численности…

Перед выходом в фаталистическое путешествие мы несколько
раз пересчитывали друг дружку и все почему-то с разногласиями. У водителя
получалось тридцать четыре, но он, из скромности что ли, забывал сосчитать себя.
Двое городских мужичков, назвавшихся кандидатами каких-то наук, настаивали на
цифре тридцать, но они были столь близоруки, что не вызывали доверия в
ответственном деле. Длинный дядька — электрик из нашего колхоза, досчитывал и до
сорока, однако он находился в подпитии и оттого мог страдать склонностью к
преувеличениям… Сошлись на тридцати пяти. Завидев такую стаю, мужчина вполне
мог умереть от разрыва сердца. Но выжил и стал тридцать шестым.

Все
остальные мытарства этого вынужденного подвижничества были тягостно однообразны:
пробиваясь через снежные гряды, нанесенные поперек нашего пути, люди подчас
совершенно выбивались из сил и падали. Их вытаскивали из сугробов и заставляли
идти дальше. Да еще, известное дело, человек в таких обстоятельствах теряет
болевую чувствительность и легко обмораживается. А тут как раз: в рукавицах —
снег, в ботинках — снег, лицо — залеплено снегом…

В конце концов
добрались. Разбудили незнакомую деревню и стали размещаться на постой. Мне
выпало — с длинным электриком и двумя кандидатами. Хозяйка — коренастая женщина
лет шестидесяти пяти — суетилась, разогревая чай, какую-то еду и одновременно
пристраивая на печи нашу одежду и обувь. Когда ученые люди вышли по
необходимости в коридор, она спросила, выставлять ли бутылочку. Я отказался.
Электрик поддержал меня, но изложил особое мнение: «Мы с батюшкой в такое время
не пьем, а те двое, — он указал на дверь, за которую ушли кандидаты, — вот они —
очень уважают. Но, сама понимаешь, мужики городские, деликатные, так что если
начнут из себя строить: мол, не пьем, и в таком роде — не тушуйся, наливай. Ну а
я… так, маленько, чтобы гостей уважить». Ни про этих людей, ни про их
отношения с электриком мне не было известно совсем ничего, и потому я не обратил
ровным счетом никакого внимания на происходящее. А напрасно. Потому что
затевалась диверсия.

Когда щуплые кандидаты вернулись и сели за стол,
перед каждым уже стоял граненый стакан, до краев наполненный водкой. С одного из
ученых натурально упали очки: хорошо еще, что он сумел на лету подхватить их. На
все, довольно искренние, отказы хозяйка только посмеивалась. И они сдались. По
тому, как они держали стаканы — двумя пальцами, как с отвращением смотрели на
водку, как морщились, нюхая ее, мне представилось, что дело это для них не
сильно привычное. Но выпили. И в один миг их развезло.

Потом я
поинтересовался у электрика, зачем, собственно, устроил он свое злодеяние.
Электрик оправдывался заботой о здоровье переохладившихся людей, но, похоже,
любознательности в нем было куда больше, чем милосердия. И надо отметить,
страсть естествоиспытателя вскорости получила совершеннейшее удовлетворение.
Кандидаты оказались уфологами, иначе говоря, исследователями неопознанных
летающих объектов, которые, по данным науки, в наших краях водились во
множестве. Тут мой электрик и подхватился: «Этого барахла — во!» — и провел
ребром ладони по горлу. Пьянехонькие кандидаты включили диктофон и стали
расспрашивать о следах объектов, о зеленом веществе… «Зеленого вещества — во!
— и снова ладонью по горлу: — У нас есть одна откормочная ферма, она на отшибе,
на хуторах, дак там этого добра», — и махнул рукой. Я было заметил, что прошлой
весной «вещество» упустили в реку, и ниже хуторов вся рыба передохла. Однако они
стали всерьез расспрашивать, как проехать к аномалии, электрик подробнейшим
образом объяснял, диктофон записывал. Стало ясно, что теперь всякий разговор
будет бессмыслен, и я пересел на диванчик, подремать. Предварительно еще
запретил электрику произносить слово «уфология», из которого у него всякий раз
получалось невесть что.

Сквозь дрему долетали до меня обрывки ученой
беседы: кандидаты, расспрашивавшие о «полтергейстах» и «барабашках» узнали, что
«все это — обыкновенные домовые, и батюшка их кропилом гоняет: молитовки
прочтет, покропит святою водою, и всякая хреновня исчезает». Далее он заявил,
что мы с ним несем свет людям, только каждый по-своему. Кандидаты возражали, что
свет электрический им, конечно, понятен, потому что его можно измерить, а «свет
религиозный» они измерить не могут, и потому, стало быть, его и вовсе нет. Тут
на улице затарахтели трактора, хозяйка пришла топить печь, и мы поняли, что пора
собираться. И вот, когда мы напяливали на себя ботинки, куртки и шапки — все еще
влажное, непросохшее, обнаружилось, что для меня в этой утомительной эпопее
таилось особое предназначение. Здесь, впрочем, придется отвлечься от метели,
электрика, кандидатов и тракторов.

Выяснилось, что за занавесочкой
обитает еще одно живое существо — мать хозяйки, старуха девяноста с лишним
годов, прикованная к постели параличом. Она попросилась поисповедоваться, а
когда таинство благополучно совершилось, передала мне завернутый в ветхую
бумажонку наперсный крест. Это был обыкновенный видом священнический крест с
традиционною надписью на обороте: «Образ буди верным: словом, житием, любовию,
духом, верою, чистотою», — из Первого послания апостола Павла к Тимофею. Ниже
находилось изображение царской короны и монограмма Николая Второго. То есть
обладатель этого креста сподобился рукоположиться в годы царствования последнего
русского императора, а все действующее духовенство той поры, известное дело,
было перебито или умучено… Старуха рассказала, что когда-то в достопамятные
времена через деревню гнали в тюрьму священника, и он оставил ей крест с
наказом: передать батюшке, который первым явится в эти места. Почти шестьдесят
лет она хранила сокровище в тайне от всех, а главное, от мужа — председателя
колхоза…

Мы брели по дороге, расчищенной тракторами. Электрик
поддерживал под руки кандидатов, а они, словно натуральные пристяжные, воротили
головы — каждый на свою сторону.
— А вы, батюшка, видели когда-нибудь
«барабашку»? — заинтересовались ученые люди. Я отвечал, что не видел.
— Он
этой нечисти зреть не в состоянии, — объяснил электрик и вздохнул: — Разве ж он
пьет? А вот ежели кто пьет по-настоящему, тот запросто может увидеть… У нас
их, почитай, всякий видывал. Да я и сам насмотрелся, чего там: зеленые, вонючие,
с рогами, хвостами, копытами…
— А НЛО — наблюдали? — не унимались
«пристяжные».
Но я и этого сроду не наблюдал.
— А если увидите, что
станете делать?
— Перекрещу, наверное.
— И чего тогда?
— А то, что
оно сгинет!- победно воскликнул электрик.
— А вдруг не сгинет?
— Значит,
— говорю, — плохи мои дела… Да и ваши — тоже…
На этом вьюжная история
завершилась. Мы благополучно добрались до автобуса, автобус — до конечной своей
остановки.

Крест безвестного мученика и доныне охраняет меня. Была еще,
правда, ветхая бумажонка, укрывавшая эту святыню… А на бумажонке было
нацарапано карандашом нечто вроде послания. Много раз принимался я разбирать
едва различимые буквы, и они мало-помалу поддавались. В конце концов
полуистлевшая целлюлоза превратилась в совершенную пыль, но к этому моменту
текст был прочитан.
«Готовьтесь, — писал мой предшественник. — Вам выпадут
более страшные времена. Помоги, Господи!»

За что?

Напротив моей избы, за рекою — холм. Говорят, в древности было на холме
поселение — городище.
Очень возможно, поскольку там в нашу речку впадает еще
одна, а такие места удобны для простой жизни. Несколько раз находил я на
перекатах камни точной шарообразной формы, размером с обыкновенный снежок, каким
зимою кидаются мальчишки. Находки отдавал в районный музей, но краеведы так и не
объяснили мне: кто, когда и с какою целью вытесывал каменные шары.

— Это
— очень исторические предметы, — говорили они. — Спасибо.
Потом вместо самых
древних поселений появились менее древние, про которые никто ничего не знает. А
в прошлом веке — и это известно — был один из скитов большого северного
монастыря. Несколько монахов приезжали санным поездом еще по зимнику и
оставались до поздней осени. Затем сплавлялись по реке на плотах, увозя с собой
грибы, ягоды, рыбу, деготь, холстину, домотканые порты и рубахи, зерно…
Впрочем, кто-нибудь из монахов оставался на зиму: чтобы блюсти скит, да и вообще
— от потребности к уединению. Изначально холм этот был вовсе не холмом, а просто
частью возвышенного берега, образовавшего выступ у слияния двух рек. Но в
какие-то времена мыс отделили от остальной возвышенности глубоким рвом,
заполнявшимся водою: так получился самостоятельный холм. Ров сохранился,
сохранились съезды к перекидному мосту. Все поселение огораживалось глухим
бревенчатым частоколом. Оборонялись не от людей — от хищных животных: без
таковой защиты жизнь поселенцев-заготовителей превратилась бы в непрерывную
битву с медведями, росомахами и волками. На макушке холма возвели деревянный
храм — в память святителя Николая, архиепископа Мир Ликийских, чудотворца.

Старики вспоминают, как в младенческие времена переплавлялись с
родителями через реку на празднование Николы летнего, то есть двадцать второго
мая по новому стилю. Путешествие занимало до двух часов — такие половодья
бывали. Теперь это — редкость. Впрочем, на моей памяти случилась весна, когда
река, разлившись на километровую ширину, заняла всю долину: от деревни до
вершины холма, — могучий поток, спрямив речные извилины и затопив целые рощи,
устремлялся к морю.

В тридцатые годы церковь по бревнышку раскатали,
перевезли из-за реки и сложили телятник. Запустили телят — они сдохли. Запустили
других — то же самое. Тогда от телятника отступились. Во время войны отдали его
на дрова. Говорят, бревна были твердыми, словно камень, и каждое полешко
добывалось неимоверным трудом. Теперь от скита и следов не осталось…

Помню, утонул по пьяному делу мужичок. Прислали из города водолаза. А он
говорит собравшимся:
— Я под этим холмом уже в третий раз. Вы что — плавать
совсем разучились?.. За что это на вас такая напасть?..
Тем же днем приезжаю
в районный центр — начальство пригласило осмотреть храм, превращенный в баню.
Здание было искалечено так, что ни снаружи, ни изнутри ни единой линией не
напоминало уже о своем изначальном предназначении. В подвале бушевали печи
котельной, и грязный от копоти кочегар прокричал:
— Где люди молятся, там
наши — моются!
Потом, на улице уже, начальники сказали, что рядом с баней то
и дело возникают пожары: горят сараи, дома, гибнут люди. Действительно, кругом
стояло несколько обгоревших построек.
— За что, — спрашивают сами себя, —
такая напасть?.. Тут, конечно, раньше кладбище было, и дома на могилах стоят…
Может, в этом дело?.. Или просто в этом углу поселились беспечные люди —
пожарной безопасности не соблюдают?..

Святые отцы говорили, что над
каждым церковным престолом стоит Ангел-хранитель и будет так стоять до Второго
пришествия, даже если храм осквернен или разрушен. И вот, как представишь
множество Ангелов, стоящих среди мерзости и запустения, страшно становится.
Архиерей наставлял:

— Наше счастье, что Бог несправедлив, потому что Он
— любовь, а любовь жертвенна. По справедливости — нас бы всех давно надобно
стереть с лица земли за вероотступничество и преступления перед Ним. Но —
терпит, но — ждет: покаяния, исправления, — терпит и ждет, потому что любит…
Так давайте не терять времени, пока Он еще терпит и ждет!..