«Мать теряет жилье, а ей предлагают отдать детей в детдом». Елена Альшанская — о семьях, которым не помогли

Дело Маши Москалевой 

— Машу Москалеву отдали матери. Можно ли это считать благополучным исходом истории?

— Я всегда за то, чтобы давать родителям второй шанс. Мама Маши его получила, и очень надеюсь, что у них получится наладить отношения. Тем не менее, будем честными, решение это принималось не ради Маши и ее отношений с мамой. Это история про политику, а не про интересы ребенка. 

Мне писали люди, которые готовы были стать опекунами для Маши, пока ее отец в заключении, мы передавали информацию о них в местные и федеральные органы. Но появилась Машина мама, и решено было передать ребенка ей. 

Такие решения, конечно, должны приниматься по-другому. Внимательно, взвешенно, исходя исключительно из серьезного анализа реальной ситуации ребенка и его потребностей. 

— Есть ощущение, что опека не столько принимает взвешенные решения, сколько наказывает.

— С одной стороны, соглашусь, инструментов и ресурсов для принятия взвешенного решения у органов опеки крайне мало. С другой — это тоже некоторое искажение. У СМИ огромная власть — по сути, вы формируете реальность. Что показывают по телевизору, что пишут в новостях и соцсетях — то и существует. Последние годы органы опеки в СМИ получили облик людей, которые, видимо, приходят работать ради того, чтобы отбирать детей. Но если мы посмотрим на статистику, то увидим, что за последние 10 лет количество ограничений и лишений родительских прав, как и количество детей в детских домах, снизилось больше чем в два раза. То есть «карательный» орган стал намного менее карательным, просто внимания к их работе стало больше.

Фото: vecstock / freepik.com

Главная проблема вот в чем: государственные органы принимают решения непонятно как, у них нет реальных инструментов оценки и компетенций. Как вы можете прийти ко мне в семью и решить, хорошо ли я воспитываю ребенка? У нас нет специальной подготовки сотрудников органов опеки, они приходят со своими обыденными представлениями и личным опытом. При этом на принятие решения зачастую дается очень короткий срок, и нет человека, который бы сказал: «Стоп, там что-то сложное происходит. Давайте внимательно разберемся, пусть с семьей пообщаются психолог, педагог, медик». Вместо этого чаще всего опека приходит с полицией — «мы с Тамарой ходим парой». А полиция — это орган, который видит что? Правонарушения. Это не плохо и не хорошо, это совсем другой взгляд. 

Из инструментов у опеки — лишь акт обследования. До 2019 года это был, по сути, акт осмотра жилья, где записывали, какие в квартире условия, и только на это много лет и обращали внимание. Хотя, с точки зрения реальных интересов ребенка, намного важнее, как о нем заботятся родители, чем то, какие в доме обои и не разбито ли окно.

С 2019 года акт осмотра изменился.

В основном это очень длительные истории со сложными семейными обстоятельствами, которые подчас передаются из поколения в поколение. А вы должны без серьезного социального или психологического образования с налету разобраться, заполнить анкету и сделать вывод.

«Большинство детей в детдомах, потому что их семье не помогли»

— Как должно быть по уму?

— У нас сейчас в обществе идут дискуссии на тему того, какая должна быть государственная политика в отношении семьи и детей. Ее не может не быть. В любой стране современного мира государство имеет полномочия в каких-то ситуациях вмешиваться в жизнь семьи. Потому что ребенок сам не может себя защитить, он часто и не представляет, что можно обратиться за помощью, или считает, что у него все так же, как у всех, ведь жизнь в семье — пока его единственный жизненный опыт. 

Я слышала истории детей, например, жертв сексуализированного насилия, которым взрослые объясняли, что это все так в семьях делают, и они до довольно взрослого подросткового возраста не понимали, что с этим реально что-то не так. Ведь чаще всего, хотя мы называем это «насилие», речь идет совсем не об изнасилованиях, а развращении, когда с ребенком с раннего возраста взрослый играет в какие-то игры, представляя их как нечто нормальное и приятное. И даже если ребенку это не нравится, но раз взрослый говорит «надо» — значит надо. 

Когда те, кто должен быть для ребенка защитой, становятся для него угрозой или не справляются с тем, чтобы растить его, и нуждаются в помощи, — у государства есть полномочия вмешаться. С другой стороны, есть право людей на частную жизнь, которое тоже должно быть защищено. В этой схеме изначально заложен конфликт. Ровно поэтому институт государственной защиты прав детей должен быть максимально профессионализированным, четко регламентированным, тонко настроенным, чтобы не было ошибок, чтобы его использовали именно в интересах детей, а не с целью давления на взрослых. 

Мы говорим об этом годами. Но, увы, сегодня этот институт у нас непрозрачный, правила невероятно общие, и получается, любой может быть признан недостаточно хорошим родителем. А те, кто эти решения принимают, даже не проходят какой-то подготовки, не знают иногда базовых основ психологии детско-родительских отношений, решения принимаются быстро и на основании субъективных суждений. 

Тем не менее, сегодня есть довольно большие общественные группы, которые пытаются влиять на изменение законодательства так, чтобы государство в лице органов опеки вообще не имело права заходить в семью. Чтобы только полиция при совершении правонарушения против ребенка могла это делать. Ну и соответственно, в их парадигме все родители делятся на две категории — хорошие, в жизнь которых нельзя заглянуть, пока нет уголовного дела. И плохие — этими занимается полиция и судит их за правонарушения против детей. То есть либо родитель — преступник и его сажают, либо «руки прочь». 

Мы 17 лет работаем с детьми, потерявшими родительское попечение. Так вот, в детских домах мы практически не встречаем детей из этих категорий. Разве что из второй, но не так много. 

Большинство детей оказываются там, потому что семье не была вовремя оказана помощь. Но при этом речь может идти как о простой материальной помощи с жильем, когда вместо того, чтобы обеспечить маме хоть какую-то поддержку, ей предложили написать заявление и отправить ребенка в детдом. Так и — что, конечно, гораздо чаще — о потребности в серьезном и длительном сопровождении и реабилитации, когда мы говорим о родителях с зависимостью, социально дезадаптированных, с особенностями здоровья и психики. Таких большинство. И им также нужна помощь, только дольше и серьезнее.

Мы хотим, чтобы защита детей не становилась трагедией для детей и семей. И семьи, которые нуждаются в помощи и поддержке, вовремя ее получали. И дети, которые нуждаются в защите, тоже вовремя и адекватно ее получали.

Мы говорили об этом давным-давно, когда на этом поле еще никого не было. Но нас не слышали. У нас не было достаточно мощного голоса.

Детский дом за 500 километров

— В каких ситуациях опека принимает решение отобрать ребенка?

— В 77-й статье Семейного кодекса сказано, что в случае непосредственной угрозы жизни и здоровью органы опеки вправе забрать ребенка, после чего обязаны в 3-дневный срок уведомить прокуратуру, а в 7-дневный — составить иск о лишении или ограничении прав этих родителей и передать его в суд. В суде же по одну сторону окажется государство, а по другую — условная одинокая мама из глухой деревни, без образования, без денег на адвоката, у которой нет ни сил, ни ресурсов бороться. Ясно, кто покажется убедительней суду. 

Но отобрание применяется достаточно редко. 

Органы опеки часто разумно понимают, что сразу подавать иск о лишении или ограничении не стоит, а закон им не дает выбора. Но главная причина — в том, что за семь дней собрать доказательную базу для суда невозможно. Разве что они эту семью наблюдали годами и наступила некая точка кипения. 

Управление Федеральной службы судебных приставов

Обычно они просят родителей написать заявление о размещении ребенка. Вот почему, собственно, мы не можем из статистики понять, реально ли столько родителей добровольно размещают детей в учреждения, поскольку часть этих размещений такая вот добровольно-принудительная. Еще чаще решение принимает полиция, которая выходит в семью вместе с опекой и на месте составляет акт. 

Первый вариант: акт об обнаружении безнадзорного ребенка. Само понятие «надзор» трактуется так, как написано в законодательстве: «несовершеннолетний, контроль за поведением которого отсутствует вследствие неисполнения или ненадлежащего исполнения обязанностей по его воспитанию, обучению и (или) содержанию со стороны родителей или иных законных представителей либо должностных лиц».

Это, конечно же, натяжка совы на глобус, но так устроено сегодняшнее законодательство: очень широкие трактовки понятия. 

Второй вариант: акт о том, что ребенок найден в социально опасном положении. Это опять можно трактовать широко — нетрезвое состояние родителей под это подпадает. Дальше полиция может отвезти ребенка в медицинское или социальное учреждение. 

Таким образом, у нас основная масса детей либо размещены по заявлению родителей, либо по актам как дети безнадзорные или находящиеся в социально опасном положении. Многие из них потом возвращаются домой. Но другие отправляются по этапу: сначала по заявлению, потом все-таки суд и ограничение, а потом через полгода и лишение прав.

При этом у нас в последние 20 лет случилась еще одна невидимая реформа: юридический статус ребенка привязали к типу учреждения. И теперь ребенок сначала чаще всего размещается в приют, а когда пройдет суд и появится так называемый статус, его перемещают в детский дом, который может находиться за 500 км от того места, где он жил с семьей. Ну и в зависимости от возраста или группы здоровья — в разные типы учреждений, разделяя между собой братьев и сестер. Так устроена сегодня эта система. 

Отец бросил семью, а у матери депрессия

— Размещение ребенка в детский дом — это некоторая дисциплинарная мера, которая призвана оказать воздействие на родителей. Она работает?

— В каких-то случаях может и сработать. Но с точки зрения и человеческих отношений, и социальной работы — это совершенно неадекватная мера воздействия и огромная травма для ребенка и семьи. Примерно как сказать: «Я сейчас отрублю тебе голову, чтобы ты вел себя хорошо». Несоизмеримо. 

К тому же детско-родительские отношения привязанности не могут существовать без определенных гарантий стабильности. Если у вас в любой момент могут забрать ребенка, то вы к нему не будете привязываться. Мы повышаем риски, что и в следующий раз при серьезных проблемах родителю проще будет сдать ребенка в детский дом. Мы заложили такой механизм. 

А уж насколько серьезным вредом такой дисциплинарный метод воздействия становится для ребенка — и говорить нечего. Мы разрушаем весь его мир, разлучаем с близкими, устраиваем ему стресс и травму — ради чего? Ради педагогического воздействия на родителей? 

Сдается мне, что это стоит делать менее травматичным способом.

— Но ведь ребенку может грозить реальная опасность. Как не пропустить этот момент?

— Профессионально реагировать на сигналы, привлекая профильных специалистов.

Как правило, очень сложно в один «момент» определить реальную опасность. Например, поступает сигнал, что ребенка не кормят, над ним издеваются. Но при органах опеки, которые пришли с визитом, никто не станет бить ребенка и лишать еды, а сам он вряд ли откроется посторонним людям.

Кроме того, не всегда риски для ребенка — это именно поведение родителей, которые специально причиняют детям вред. Опасны могут быть другие живущие с ним в одной квартире взрослые или и вовсе обстоятельства жизни, в которых существует семья. Да и сам родитель может просто не справляться с чем-то, быть недостаточно социально компетентным. 

Я знаю историю, когда мама — сама выпускница детского дома — получила квартиру и очень быстро родила ребенка. У нее не было собственного опыта жизни в семье, и она совершенно не понимала, как ей с этим ребенком быть. Кормила его сухим неразведенным детским питанием, боялась брать на руки, не понимала, что делать, когда он кричит, и просто уходила. Была ли реальная угроза жизни ребенка? Да. Был ли злой умысел? Нет. Рядом не было никого, кто помог бы. 

— Почему ее никто не научил? 

— В самом начале приходила патронажная медсестра, а потом ее очень долго никто не навещал. Когда через полгода или даже больше пришли из поликлиники, обнаружили ребенка в состоянии истощения и маму в таком тяжелом психологическом состоянии, что уже поздно было говорить ей: «Давай научимся молоко разводить». Слава Богу, в итоге все остались живы, но история не кончилась хеппи-эндом: мама [написала отказ] и ребенка потом возвращать не стала. 

Другой кейс: мама в депрессии из-за ухода мужа. Он бросил ее с двумя детьми, она легла лицом к стенке, перестала готовить, водить детей в школу, была просто не в состоянии функционировать. В школе-то и забили тревогу: дети не посещают занятия. В итоге детей забрали, мама обратилась в наш фонд, и мы помогли их вернуть. И дальше ей уже при лечении и поддержке удалось выкарабкаться. 

Эти две истории — крайние. В одном случае нулевой опыт, в другом — в целом благополучная семья в кризисе. Но наиболее частые случаи находятся между двумя полюсами. 

Когда люди либо временно, из-за жизненных обстоятельств, либо хронически, потому что они сами выросли в неблагополучных условиях, лишены достаточных моральных и финансовых ресурсов, чтобы справиться с кризисом.

У многих и жилья-то своего нет, живут в небольших квартирах, где несколько поколений с разными привычками и потребностями сидят друг у друга на голове. 

Вот, например, у нас была история, когда у женщины забрали детей, потому что они принесли в школу насекомых. 

«Дети остаются дома одни, а мама не понимает, что не так»

— Принесли насекомых — ну и что? От насекомых до опеки… 

— Ну как вам сказать… Когда вышли в эту семью, то обнаружилось захламленное, пугающее жилье с тараканами и крысами. До такого состояния его довела еще пьющая бабушка. Она часто оставляла дочь, девочка имела опыт пребывания в учреждениях. Все ее детство — либо детский дом, где все чистенькое, но казенное, либо замусоренная, но родная квартира. Иного в жизни она не видела. Но при этом дети ходили в школу, были привязаны к маме. И вот в эту семью нагрянули, забрали детей, причем только старших, потому что именно они ходили в школу, откуда поступила жалоба. 

Потом поставили вопрос и про младшего, но к тому моменту мама уже обратилась в фонд, и нам удалось более-менее привести квартиру в порядок и как-то договориться с ней о том, что она может делать сама. Детей вернули. Мы какое-то время были рядом и страховали маму. 

Сотрудники государственных органов — такие же люди, как все. Мы говорили о том, что вместо специального образования, включающего представление о развитии психики, особенностях формирования зависимостей, последствий травматического опыта, они пользуются просто своими представлениями о том, как должна выглядеть квартира, например. Когда они видят то, что не совпадает с этим образом, им кажется, что дети живут плохо. Они могут угадать, а могут и не угадать.

Фотопроект «За дверью»

Это должно быть не так. Надо подробно разбираться, есть ли реальная угроза, надо ли оперативно «спасать» ребенка, или можно найти выход без отобрания. И как этот выход найти. Как, например, работать с родителем-хордером, который приносит весь мусор домой? Дом в ужасном захламленном состоянии, но родитель любит своего ребенка и ребенок привязан к родителю. Что тут делать? Как мотивировать зависимых родителей на то, чтобы оставаться в трезвости? Это все не простые и моментальные решения на глазок. Это работа, долгая и сложная. 

— Нужно помочь сформировать человеку представление о социальной норме?

— Представления о социальной норме у всех разные. Но главное — у всех людей есть свои, индивидуальные истории и разные картины мира. Вот почему так сложна социальная работа. 

Приведу пример. Женщину бросил муж, она осталась с детьми мал мала меньше, без всякой поддержки. Устроилась на работу, на которую уходила рано утром. Дети просыпались и оказывались предоставлены сами себе. Забирались на окна (а это был высокий этаж, без решеток), кричали, выкидывали одежду. В какой-то момент соседи вызвали полицию.

Мама обратилась к нам, в итоге все кончилось хорошо, но это была очень трудная работа. Надо было найти другой график и отдать детей в детский сад. Она ужасно сопротивлялась, мы не сразу поняли, почему. Потом выяснилось, что сама она росла в деревне, с пьющими родителями, которых практически не видела. Просыпалась с утра и шла на улицу, иногда ее соседи подкармливали. То есть была полностью предоставлена себе, и ей казалось, что это и есть обычная жизнь.

Поменять подобные социальные представления очень сложно. 

Посмотрит кто-то на маму, у которой маленькие дети одни остаются и сидят у открытого окна, и подумает: «Опасно, срочно забрать!» Начнешь разбираться — увидишь, что эта мама любит детей, хочет работать, чтобы обеспечивать их. Но представления о том, что опасно для детей, а что нет, в ее картине мира совсем не такие, как у большинства.

Поддерживая человека в правильном и рассказывая, почему что-то из того, что ему кажется обыденным, несет серьезные риски.

— Как вы это делали? 

— С мамой работал куратор-психолог, и она готова была сотрудничать. Наше огромное преимущество — в том, что родители к нам обращаются сами. И мы начинаем просто разговаривать. Мы узнаем историю семьи, спрашиваем, были ли в детстве самой этой мамы ситуации, когда ей угрожала опасность. Считает ли она, что это правильно, и так далее. Задача не переубедить и надавить, а показать и рассказать.

Иногда не получается. Мы не госучреждение и можем выйти из помощи, если понимаем, что она бесполезна. Или довести ситуацию до минимально приемлемого уровня. Если хотя бы здесь и сейчас снимается непосредственная угроза жизни и здоровью ребенка, то это уже немало, даже если со стороны все по-прежнему выглядит не идеально. 

Взрослого человека нельзя так просто взять и поменять. К нам редко обращаются мамы, которым 17 или 18 лет. Обычно это люди 35–40 лет, у них уже несколько детей. Бывает, что на первых детей уже мама лишена прав, а это третий, и она понимает, что не может потерять и его.

«Если у тебя гостиная с белым роялем, то в дом вряд ли придет опека»

— Если мама ребенка бьет, потому что и ее били?

— Нам принципиально важно, чтобы не было насилия. Конечно, речь не идет о разовых ситуациях, где родитель может ребенка шлепнуть, или накричать, или сорваться. Но если в семье жестокое насилие практикуется как норма, мы работать с ней не будем. Основные же случаи разового насилия связаны с тем, что родитель не справляется, у него нет ресурсов, нет педагогических навыков. Значит, надо ему помочь и поддержать, чтобы такие ситуации постепенно сошли на нет.

При этом я хочу заметить, что, хотя в наших подопечных семьях насилия реально не много, в целом в стране его, к сожалению, все еще достаточно. И зачастую это семьи, которые никогда к нам не обратятся и дети из которых никогда не окажутся в детском доме. Насилие бывает и во внешне благополучных семьях с высоким уровнем дохода и образования. Они редко оказываются под пристальным вниманием социальных служб. А если и оказываются, дело редко доходит до отобрания ребенка. Зато когда семья бедная, когда внешние признаки неблагополучия налицо, то куда больше шансов, что ребенка заберут, даже если к нему там пальцем никто не притронулся.

То же, кстати, и с пьянством. Если семья с ребенком каждый вечер идет вразнос, но у них на Чистопрудном бульваре пятикомнатная квартира с белым роялем в гостиной, и отец, допустим, уважаемый музыкант, то вряд ли к ним когда-нибудь заявится опека. А если мать-одиночка выпивает с такой же интенсивностью, но живет в деревне в неблагоустроенном доме у всех на виду, то соседи или школа в какой-то момент сообщат в полицию или опеку.

Я ни в коем случае не хочу сказать, что пить — это нормально. Речь о том, что система защиты прав ребенка не очень адекватно реагирует на риски. И даже в случае алкоголизма родителей задача — выстраивать с родителем работу таким образом, чтобы он понял, насколько алкоголь плохо влияет на его жизнедеятельность и способность воспитывать детей, замотивировать на лечение и реабилитацию.

В каждом — абсолютно в каждом — случае необходимо разбираться отдельно.

«Обольют грязью в СМИ либо посадят — что выбрать?»

— Почему опека всегда была недоступна для общественного контроля? Он помог бы ей больше, чем скандалы в СМИ, тем более что журналисты обычно плохо понимают ситуацию. Но откуда у них возьмется понимание, если органы опеки — неприступная крепость?

— Опека, полиция, контролирующие органы непрозрачны во всех странах мира. Они работают с личной информацией, которую нельзя разглашать. Родитель может что угодно рассказывать, даже сочинять, но с той стороны ему не могут ответить, потому что запрещено. Я считаю, это правильно. 

Проблема конкретно нашей опеки не столько в закрытости, сколько в том, что ее действия на законодательном уровне прописаны минимально, а ответственность гигантская. И загрузка невероятная, потому что на опеке — кроме того, о чем мы с вами говорим, — еще куча задач (родительские споры о месте проживания ребенка, продажа недвижимости, где прописан ребенок, опека над взрослыми недееспособными, контроль за проживанием детей, устроенных в семьи и учреждения, и много-много другого).

Вот смотрите, непонятно, как определить угрозу, но при этом если органы опеки забрали ребенка, то про них могут написать в соцсетях и СМИ, что они последние злодеи. Если же не забрали, а через неделю его покалечили родители, или он умер, то Следственный комитет с прокуратурой заведут уголовное дело.

А теперь представьте: у вас нет специальной подготовки, нет рук, нет ресурсов и внятных правовых норм, но при этом вы в обоих случаях будете виноваты: вас либо обольют грязью в СМИ, либо посадят. Что вы выберете?

Нужно менять всю систему. Она должна быть выстроена вокруг понимания того, что все это на самом деле сложно, что нельзя судить без серьезного изучения ситуации, что исследовать ее надо максимально профессионально. При этом удерживать цель — не навредить ребенку, не разрушить семью, найти максимальные способы поддержки ребенка в семье, вместе с тем снизив риски и восполнив недостающие ресурсы. И наконец, если речь идет о реальной угрозе, надо работать над поиском для ребенка наиболее подходящего ему семейного устройства. 

Но для этого в системе должны появиться профессионалы, кадры, ресурсы для помощи, и должны быть четкие правила отношений государства и человека. Тогда не будет насилия и бесконечного контроля с единственной целью застать врасплох, подловить, открыть чужой холодильник и обнаружить, что в нем — о ужас — нет продуктов. 

— А как определить риск? На что надо смотреть?

— Вот про «смотреть» я бы как раз предложила перестать пользоваться этим как единственным инструментом. Реальное насилие редко можно увидеть, а бардак в квартире, который так беспокоит наши соцслужбы, не маркер детского неблагополучия. Беспорядок и ободранные стены — обычная история для множества больших многодетных семей, где дети при этом вполне счастливы.

Нужно оценивать разные параметры, смотреть на семью комплексно, если реально пришел сигнал, что все плохо, надо, конечно, разбираться, и это не пять минут. Надо смотреть в целом, как взаимодействуют родители с детьми, как они видят свои задачи и потребности. Надо разговаривать. А для этого — видеть в родителе равного, который, например, в состоянии понять, что создает угрозу для ребенка тем, что пьет или не водит ребенка в школу. Искать решения: что сделать, какие шаги он готов предпринять для того, чтобы справиться с зависимостью? Или для того, чтобы ребенок ходил в школу каждый день? Кто может помочь? Бабушка, бывший муж? Вы ужасно поссорились? Но, может быть, он согласится водить ребенка в школу? 

И я не видела нигде комплексных программ лечения, реабилитации и ресоциализации. Это должна быть системная работа, но ее нет. Если где-то существует нормальный наркодиспансер, при нем неравнодушный специалист, который собрал группу и полноценно работает с этими родителями, — то это редкое исключение. А в другом месте такого специалиста нет, и все как обычно: ребенка на время отдают родным либо в учреждение, родителей отправляют на лечение, обычно — кодирование, после которого они возвращаются в привычную среду, и через месяц-другой все начинается по новой.

Почему детей стали чаще брать в семьи

— Давайте поговорим о семьях, которые не расстаются с детьми, а наоборот, берут детей. Какая динамика в последнее время — стали больше брать или меньше? 

— С 2009 года у нас шел активный рост семейного устройства, который достиг пика примерно в 2012-м. Дальше началось снижение, причем как по количеству детей, устроенных в семьи, так и по количеству детей, попавших в учреждения. За эти 11–12 лет их стало меньше в 3 раза.

Здесь повлияло несколько факторов. Первое — сверху просто дали указание: пореже лишать и ограничивать. Второе — демография. У нас поколение, которое активно рожало в конце 2000-х, пошло на спад. Стало меньше взрослых в детородном возрасте и, соответственно, меньше детей. Третье — появились как меры стимулирования семейного устройства, в основном финансовые, так и меры поддержки кровных семей, в основном социальные, которые реально помогли, хотя до целостной системы помощи семьям все еще далеко. И заметно снизилось количество отказов от новорожденных — в этом заслуга и государственных, и негосударственных служб профилактики отказов, где-то 50 на 50. 

— Это правда, что берут в основном младенцев?

— Конечно, будем честными, люди хотят в основном здоровых младенцев. Во всем мире так. Но здоровых младенцев оставляют мало, в основном в роддомах отказываются от детей со множественными патологиями развития. И, конечно, у нас в детских домах очень много подростков и групп братьев и сестер, например по пять, шесть человек. 

Фото: freepik.com

Безусловно, у нас с 2009 года очень изменилось отношение к детям из детских домов. Я помню, как в начале нашей работы родитель, который взял детей в семью, часто получал волну осуждения со стороны соседей и родственников. Ситуация переломилась, как мне кажется, с 2010 по 2013 годы. Прием детей в семьи в целом начали поддерживать и приветствовать, хотя еще встречались истории неприятия, особенно в школах.

Школы вообще часто становятся главным источником проблем и для кровных семей, и для приемных. Обычно именно оттуда жалуются в опеку, именно там ребенка травят и стараются выдавить из класса, потому что «детдомовский». Вместо того, чтоб быть принимающей и помогающей средой, школа отторгает.

— Почему?

— Мне кажется, в первую очередь из-за того, чем стала наша система образования. Погоня за рейтингами, а трудные дети с опытом сиротства их портят. Дичайшая перегруженность учителей какой-то бюрократией и работой для галочки, вечные ненужные самим учителям и детям мероприятия, спущенные сверху. 

Вот где, казалось бы, люди с образованием. Но и они ничего не понимают про детей с таким опытом, про привязанность. Даже про детские конфликты и буллинг часто понимают крайне мало. 

Очень печально, что школа, обладающая огромным ресурсом для помощи детям из семей в кризисе, из замещающих семей и из детских домов, становится не поддержкой, а зоной дополнительного риска. 

Накладной живот и фальшивая дата рождения

— Что вы думаете про тайну усыновления? Как известно, даже Бог не может сделать бывшее не бывшим. Но приемные родители хотят подчас сделать именно это.

— Я очень негативно отношусь к тайне усыновления. Но радует, что этого становится все меньше. 

Да, родители иногда хотят забыть, что ребенок когда-то пришел из другой семьи, меняют ему имя, дату рождения, не рассказывают ему правду о том, как он появился в семье. Но даже у самых маленьких детей, которых взяли в 2–3 месяца, все равно есть своя история. Наш мозг знает все, что с нами происходило, даже если в нашей памяти, которой мы можем оперировать, этих воспоминаний нет. Мы создаем для ребенка очень нехорошую историю, когда даем ему информацию, которая противоречит тому, что «знает» его тело. Маленькие дети довольно легко воспринимают информацию о том, что они появились в семье не через роды, это вообще не кажется им чем-то ненормальным. Надо давать информацию ребенку спокойно и с учетом возрастных норм.

Многие, правда, делают это не потому, что не знают, как сказать ребенку правду. Много лет назад у нас был эпизод. Тогда было модно при усыновлении носить накладной живот, чтобы никто даже в ближайшем окружении не догадался, что беременности нет. 

Классическая история. Той женщине повезло — она сумела найти младенца и сменить ему дату рождения. Все были рады и счастливы, а еще через пару месяцев у девочки обнаружилась серьезная инвалидность. Она росла с тяжелыми нарушениями развития, что было видно внешне. Мама не могла принять ситуацию, не могла принять девочку. При этом все ее окружение считало, что это родной ребенок. Представляете себе эту чудовищную трагедию? 

Не стоит обманывать ни ребенка, ни себя. Мы не создаем реальность, мы не боги, но можем вполне адекватно выстраивать свои отношения с той реальностью, которая есть. 

Любая приемная семья должна поначалу быть временной

— Есть ли случаи, когда кровные родители на время отдают ребенка в чужую семью, а потом забирают обратно? 

— Это постепенно начинает внедряться в ряде регионов. Например, в Московской области ввели понятие «ресурсная семья» и реализуют такой проект. Для чего это делается? Чтобы ребенок не попадал в коллективное учреждение, а мог пожить временно как бы в гостях — например, пока родители лечатся от зависимости. 

У нас в фонде есть проект — мы обучаем семьи, которые могли бы взять ребенка на время. 

Тут суть вот в чем: по-хорошему, все семьи на первом этапе должны быть временными. Когда ребенка забирают госорганы или сам родитель пишет заявление, потому что не справляется, в большинстве случаев никакая Кассандра, никакой чек-лист не могут предсказать, как все пойдет дальше, возьмут ли родители ребенка обратно, или в результате этого так и не случится.

Поэтому система должна быть устроена так: сначала ребенка передают в учреждение или гостевую семью на время и ведут работу с родителем. Если родитель отказывается от ребенка или его в итоге лишают прав (что должно случаться в самых крайних случаях), то мы либо оставляем его в той приемной семье, где он уже находится, либо ищем другую, если та, первая, по каким-то причинам не может стать постоянной. 

— Так и передавать из семьи в семью?

— В идеале это максимум история про один переход. Ну и надо понимать, что сейчас передают из учреждения в учреждение, по этапу. 

И даже при том, что у нас вроде как нет временного размещения, а только сразу постоянное, многие дети в семьях не удерживаются. 

В США существует система фостерных семей, которая кажется мне очень неэффективной. В нее изначально заложен переход с места на место, потому что семьи ограничивают по полу и возрасту детей. Например, он находится у тебя, пока ему не исполнилось семь лет. Потом ты его отдаешь. А можешь и раньше, если отношения не сложились. То есть перемещение изначально заложено в механизм. Нам бы стоило изучить этот опыт, чтобы не делать тех же ошибок. 

— Если родители подписывают отказ, то детей нужно передать в другую семью фактически сразу. Есть ли какой-то пул приемных родителей, которые заранее готовы их взять?

— У нас есть очереди из приемных родителей и очереди из детей. Потому что дети, которые нуждаются в устройстве, и родители, которые готовы их взять, не всегда совпадают.

Надо готовить родителей к временному приему, чтобы они осознавали, что родитель кровный может ребенка вернуть. Готовить к приему подростков, групп братьев и сестер, детей с особенностями здоровья. Надо, чтобы люди осознанно подходили к семейному устройству, понимали, что иногда это помощь не только ребенку, но и его кровной семье. Понимали, какие дети в реальности нуждаются в семейном устройстве. Нельзя, чтобы между кровной и приемной семьями возникала конкуренция за ребенка.

— Какие риски вы видите в том, что может измениться в нашем обществе в отношении приемных детей из-за последних событий?

— Я не думаю, что будут какие-то изменения в отношении к приемным детям. Главный риск — серьезнейшее разобщение людей, которые становятся чужими друг другу и даже внутри одной семьи перестают общаться. Это очень, очень плохая тенденция.

Знаете, что объединяет все те семьи, чьи дети оказались в детских домах? У них не оказалось близких рядом, когда их жизнь дошла до точки кризиса. А ведь это все не одинокие люди. У многих из них есть родители, братья, сестры, племянники. И никто из этих людей не оказался рядом, чтобы помочь. 

Наша разобщенность — это бомба замедленного действия для наших будущих детей.