Паломничество в Троице-Сергиеву Лавру в начале ХХI века

К преподобному авве нашему Сергию
Июль 2003 г.

Жаркий июль склонился к своей половине. Проводили праздник святых Апостолов, пора готовиться к празднику Преподобного. Что могу я приготовить? Только несколько поздравлений, и обычно успеваю сделать это далеко не всем, кому бы хотелось. Всё у меня по минимуму, когда же максимум будет?

Накануне, слава Богу, заметно прохладнее было. Небо местами затягивали тучи, но не грозили закрыть от нас праздничную и звонкую его синеву. Поехали на акафист? Что-то сил становится всё меньше и меньше… Решили сразу ко всенощной. До её начала зашли к Т., потом решили попытать счастья — попасть в Троицкий. Вокруг толпа. Пробиться трудно, но как-то спокойно пришла мысль: если Преподобный проведёт — попадём. Откуда-то появилась шустрая девица: “Пропустите, пропустите”. Мы не стали ждать приглашения, стали протискиваться за ней. И вот мы в притворе — уже хорошо. Дальше, одолев самую трудную преграду — пробку в дверях, пробираемся сразу к северному окну, где всегда свободнее. Окно, довольно узкое и высоко пробитое, всё-таки дарит немного прохлады. Видно раку Преподобного. Ещё более часа до начала всенощной и “гробовой монах” служит акафист, а весь народ поёт ему “радуйся” — любимому угоднику, преподобному авве Сергию. Не случайно говорят, что в дни торжеств многие чувствуют живое присутствие Преподобного. Кто, что и как чувствует — не столь важно, главное — едут и идут к Преподобному и от него в душе что-то увозят, каждый по мере веры и любви своей.

В этот раз после довольно долгой болезни приехал на праздник Патриарх. Нам за головами не видно, но подносимый крест сверкнул над толпой, движение головой явно указывало на процессию, традиционно встречающую Патриарха из покоев. Загудел колокол. Очень люблю его звучание, предшествующее включению обычного многоголосного звона. Мне бы хотелось послушать колокола в тишине, а народ усердно и громко поёт молебен. Не запретишь ведь, но в основе так любимого нашим народом колокольного звона лежит понимание красоты безмолвной молитвы. Мне кажется, что нигде это так не ощущается, как в Лавре.

И то, что мощи Преподобного открывают на время всенощной (может быть — и на литургии, но мы туда обычно и не мечтаем в такой день попасть), радует, как бы приближая его ко всем собравшимся не только в Троицкий собор, а в Лавру вообще. Потому и думается всегда: сколько бы народу ни было, уж где-нибудь поместиться можно, а Преподобный везде увидит. Усердие увидит, желание побыть на общем молении ему…

Знакомые стихиры, знакомый голос К. К., в такие праздники становящегося канонархом, спокойное пение хора отца Л. — всё это быстро проносится (по ощущению быстро, а вообще-то — не так уж и скоро, просто в Лавре часы летят с ускорением). Наступает самая трудная пора — физически выдержать пресс толпы, давящейся к проходу, устраиваемому за южным столбом. Живой уцелеть, проходя эти узкие во всех смыслах врата, подойти на мгновение к раке Преподобного, едва успев коснуться его нового покрова, потом к архиерею (в этот раз — владыке Георгию, недавнему эконому Лавры) — и ты за дверями. Отдышавшись, можешь постоять на ступеньках. Слава Богу, день и вечер нежаркий. Ласточки реют, огромные купола Успенского собора ещё не успели выцвести, мощные его стены ещё зовут к действию: веру надо уметь беречь, растить и множить. Всё в нашей Церкви символично, а символ — это бессловесный знак глубокого откровения Божия, доступный пониманию и простецов, и мудрецов. Только внимание нужно, а то ничего не увидишь и не поймёшь.

Мы шли к В. живописной дорогой: она нас устроила под своим кровом. Из маленького окошка, смотрящего на огород, а дальше — на почти отсюда невидимую Лавру — лился уже гаснущий свет зари, порой прорывающийся через тучки. У неё, несмотря на обилие гостей, на её недомогание всегда спокойнее, чем у кого-либо ещё. Это от неё самой исходит, хотя ничем она не подчёркивает своего внутреннего наполнения, да и вряд ли думает об этом. Трудностей у всех много, и переживаний, только все по-разному их воспринимают. Утром мы тихонько уходим. День серый, но ещё лето и Преподобный устроит так, чтобы над головами собравшихся на молебен на соборной площади было ясное небо и солнце. Народу везде много — и слава Богу. Мы идём на исповедь в Академию. Там сравнительно немного кающихся, несколько аналоев со священниками. Чтобы совсем не ждать — так не бывает, но стоять без давки можно. Стоим и ждём. Потом идём в трапезный храм. Он ведь Сергиевский, значит в этот день там престольный праздник. Ещё народу немного, ещё и часы не начали читать. Хорошо! Спокойно стоим и просим обо всём, что нужно. Вот из алтаря прозвучало “нача­ло-благословение” и студент духовной школы уверенно зачитал часы. По окончании их после небольшой паузы вышли все служащие архиереи (а их было двенадцать человек во главе с митрополитом Ювеналием) и часть братии. Они спустятся к покоям Патриарха и вернутся, чтобы начать литургию. Нечаянно мы встретились взглядом с владыкой Сергием Тернопольским. Он улыбнулся, поклонился, благословил издали, на ходу. Не всякий, даже более знакомый архиерей, снизойдёт до того, чтобы чуть заметно поклониться в ответ на поклон. Но все, слава Богу, разные. В трапезном храме обычно в такие дни поёт ребячий хор — хорошо! Во многих других — смешанный. Тоже неплохо, но юношеский хор всегда предпочтительней. Здесь особенно, да и — честно говоря — везде и всегда.

Литургия быстро проходит. Проповедь не оставила ни единой мысли в душе: всё правильно, но как-то безжизненно. Непростое это дело — сказать коротко и так, чтобы каждый что-то унёс с собой.

Пора выходить на соборную площадь. Мы встретились с И. И., и она передала давно обещанный подарок — письма отца Иннокентия. В такой день этот подарок воспринимался прямо как дар с неба. Эти письма написаны ровно восемьдесят лет назад. До этого момента мне не приходилось видеть батюшкин почерк: его письма мне были написаны м. А., так как батюшка был уже слепым. Теперь, разбирая слова, почти слышу его голос. Слова такие знакомые. Пусть не мне написаны, но их каждому можно читать и каждый что-то для себя найдёт. А мне особенно дорого было вспомнить то, как батюшка радовался, что открыли Лавру. Он любил Преподобного и часто говорил, помню: “Съездите к Преподобному!”. Хотя какая-то доля любви к нашему авве и мне досталась “по наследству”.

Дальше было так, как и должно было быть: тучи разошлись, открыли небо, служащие из всех храмов вышли довольно дружно, вынесли из Успенского собора образ Преподобного в рост. Смотришь на плывущую над головами фигуру Преподобного в мантии и поневоле вспоминаешь прочитанные слова: образ (ико­на) — это знак присутствия Господа, Матери Божией, любого изображённого святого среди людей. Нам нужен этот знак, он помогает нам живее ощутить это присутствие. Без такой помощи обойдутся лишь те, кто не так завяз в житейской суете, как мы.

Патриарх не вышел на молебен. Возглавлял сонм иерархов митрополит Минский Филарет. Кто, сколько, откуда приехал, мы не видели и не стремились видеть и знать. Достаточно слышать (а владыку Филарета помню ещё молодым человеком, иподьяконствующим Патриарху Алексию I) и просто стоять в сторонке, внимая по силе знакомым словам. Техника доносит каждый звук до каждого, где бы кто ни примостился.

Кончился молебен. Никто не спешил никуда. Казалось, все готовы ещё и ещё стоять и слушать звон, хор, общее пение. Кто-то, покинув территорию Лавры, примкнёт к крестному ходу, который, говорят, обходит все действующие храмы Сергиева Посада. Мы видели стоящих около памятника Преподобному с хоругвями и иконами. Нам надо на электричку, желательно сесть, ещё лучше — у окошка. Ноги терпят, они заявят о себе позже, а пока — будто и не было многочасового стояния, будто не было и прожитых десятилетий. Слава Богу, что были они прожиты с памятью о Преподобном, какой бы малой и немощной она ни была.

Электричка предоставила нам места и даже у желанного мною окошка, чтобы видеть лес, травы, цветы, небо, белые облака. Это продлевает праздник и хотя на время отгораживает от неизбежных будней. Слава Тебе, Господи!

Рождество Христово
2007 г.

Кончается год. Близится Рождество. За окном серость, плюсовая температура, иногда дождь. Небольшой снежок, напомнивший о зиме на Николу зимнего, почти целиком растаял. То ли от погоды, от перепадов давления, то ли от старости, а скорее — от всего вместе вдруг навалилась слабость, как цепями приковавшая к постели. Малейшее движение отдаётся усталостью, будто месяц провели в постели и никак не соберёмся с силами. В таком состоянии — “ванька-встанька” — прошли предпразднственные дни. Не поднялись вовремя и на царские часы. Кое-как раскачавшись, прочитали их дома. И даже не очень-то меня это огорчило, так как всё до словечка ясно и понятно, что в такой момент особенно важно (далеко не во всех храмах читают так, что всё поймёшь, если нет текста перед глазами). К вечеру всё-таки выбрались в Кузнецы. Остаётся служба в Сочельник, а это практически уже начало праздника и… дай Бог сил добраться до Преподобного. Литургию и вечерню стояли в Кузнецах. Там и пели хорошо, и читали чётко, и отцов было много (всю службу исповедывали), так что не было затянуто богослужение. Слава Богу — и трамвай долго ждать не пришлось. В этот день на счету каждая минута. Наскоро перекусив (“звезду” вынесли, тропарь Рождеству пропели — можно не ждать сумерек, тем более, что звезды при такой облачности не увидишь совсем), собираемся в Лавру. Серое небо, тяжёлое, прижатое к сырой земле, рыжеватой от мокрой прошлогодней травы и прелой листвы, сопровождает всю дорогу. Только ближе к Посаду стали появляться рваные клочья снега, ещё не успевшего растаять. Немного надеялись, что на севере (всё же 70 км отделяют от столицы и обычно там заметно холоднее) не будет слякоти под ногами, но нет — ещё хуже там в этом отношении. Если на дорогах Посада неудобно держаться, то на территории Лавры совсем плохо: кое-где обнажились островки чистой земли, то есть до плиток покрытия, а кое-где — бугорки наледи, скользкие от воды. Более всего огорчает многих (приходилось не раз слышать от разных людей), что никого не волнует то, как трудно и опасно передвигаться зимой по лаврской территории. Особенно старым, больным… Такое равнодушие ранит… Стараясь не поддаваться, ползём, держась друг за друга, в Успенский собор. В полутьме звучат слова Псалма. Великое повечерие. Яркая вспышка света — и над притихшими собравшимися взрывается мощное “с нами Бог”. По мощи, собранности, согласованности узнаём хор отца Матфея. Ему вторит другой, тоже юношеский, тоже неплохой — слева. Всё как всегда, слава Богу! Конечно, люди меняются, состав хора без конца обновляется, это для отца Матфея бесконечная работа-забота, но хор звучит, всё поёт, особенно когда оба хора поют, не сходясь… Нет, стены не дрожат, они слишком толстые, они просто вторят, как и высоченный иконостас, как мощные столбы, как сам воздух. “С нами Бог…”. Сейчас Церковь поёт о том, что Он пришёл к нам на землю и потому может быть с нами, с каждым; пришёл, чтобы нам было легче быть с Ним, а как мы об этом заботимся, хотим ли быть с Ним — это уже другой вопрос и это решает каждый для себя. Об этом не петь, а скорее плакать стоит, но это дома, это не может туманить радости Церкви. Она торжествует, потому что живёт Им и нас призывает к тому же. Кстати — о чём говорят нам пророческие слова? О том, что главное даётся нам — Бог с нами. И это — везде (“до последних земли”) и всегда (для всех поколений верных). Противники, даже самые могущественные, не устоят и их мудрейшие советы разорятся, пока с нами Бог. Но не одни воинственные кличи слышим мы, но и призывы освятить Господа нашего… Как? Он святее всех святых… и мы можем что-то прибавить к Его святости? — Конечно же, нет. Он, приближаясь к нам, хочет, чтобы мы стали способны Им освятиться, то есть проникнуться благоговением (“и Той будет нам в страх”). И далее о том же — “аще на Него надеяся буду, будет мне во освящение”. Выстраивается целая цепочка: от надежды на Господа — освящение. От освящения — упование, а с упованием на Него — спасение Им, и не одной душе, но и детям (“се аз и дети…”). Теперь, с момента рождения Творца мира, ходящим во тьме свет засиял, как и живущим в “сени смертной”, то есть там, где царствовал грех. И всё это потому, что Бог как Младенец родился на земле. Он — Сын Божий, и Бог-Отец отдал Его нам. Он — неограниченный ничем и никем Владыка и нет пределов Его царству. Он — тот Ангел (посланник), Который на Великом совете Святой Троицы принял на Себя миссию спасти род людской, не устоявший в любви Божией и согрешивший. Это Он — чудный Советник, могущественный Бог, “Властитель, Начальник мира, Отец будущего века…”. Такие знакомые слова! И так радостно снова слышать их в прекрасном исполнении… И так мало думается о них в обычном быту.

Гаснет свет. Собор погружается в темноту, которая быстро светлеет. И глаза привыкают, и свет горит у аналоя, и даже окна собора светятся, хотя откуда бы… снега ведь нет. Снова вспышка всех паникадил — “Рождество Твое…”. Царские врата открываются и после окончания пения тропаря закрываются. Последование Великого повечерия продолжается. Полутьма собора тоже предлагается как символическое напоминание о том состоянии, многовековом, в котором сменялись поколения, сберегая лишь надежду на исполнение когда-то пророчества об Искупителе. Последний всплеск света — “Дева днесь…”. Кто не обратит внимания на эту смену погружения в полутьму и яркого сияния всех светильников в то время, когда поют об исполнившейся Надежде всех, кто верил и ждал, тот не сможет в полную меру воспринять то, как всё продумано в Церкви. Всё для того, чтобы помочь каждому прикоснуться к тайне и чуду Боговоплощения. Как всегда в такие минуты, думается и о тех, кто на нашей земле своими руками и своей любовью создавал эту красоту — от каменотесов до исполнителей-певчих… и о тех, кто всей душой хотел бы стоять под этими сводами, видеть, слышать, впитывать происходящее — и не мог по независящим обстоятельствам. Мы же, тут стоящие, обязаны хоть что-то получить, чтобы было чем поделиться с желающими. Но вот свет снова залил всё пространство собора и с клироса полились звуки стихир. “Небо и земля днесь…”. Радость всей вселенной — от ангелов до нас, грешных, одновременно возбуждает и желание принести “хвалу недостойными устнами”, и мольбу спасти “от работы (рабства) вражия”. Кстати, эта активность вражия замечалась многими именно в дни великих праздников. Очень уж хочется ему, противнику всякой радости, чем-нибудь навредить, нарушить мир души, чем-то смутить, расстроить.

Стихиры поются, отцы во главе с Владыкой-наместником шествуют “в народ”, всё как положено по чину всенощного бдения. Благословив хлеб и вино, все служащие возвращаются в алтарь, а собор, прослушав общее пение тропаря, погружается уже не в полумрак, а в самую настоящую тьму. Гасят не только паникадила, но и свечи. Только красненькие огоньки лампад у икон иконостаса — но что это за свет на весь собор! — мерцают, продолжая жизнь, да голос чтеца у праздничной иконы напоминает всем шестопсалмие, чтобы им начать утреню. Дальше как всегда — ектении, подобны, псалмы (кафизмы не полностью читают) — и “Хвалите Имя Господне”. Когда владыка Ф. прошёл с каждением после величания, вышел отец Глеб и запел подобен: “Приидите, видим, вернии…”. Он пел, чередуясь с хором. Казалось, одному голосу не под силу такое, но у отца Глеба звучало всё чисто и сильно. Весь красный от усердия, он поклонился Владыке и сослужащим и ушёл. Евангелие, помазание. Движение в народе. Начинается самая мне неведомая и трудная для слуха часть — канон. В толкучке читать его по книжечке (“Служба” Рождеству Христову) как-то не удаётся, а без этого и вовсе всё сливается… Всё внимание, на какое ещё способна, направлено на то, чтобы не пропустить светилен. Хорошо было бы, если бы его спели. Вот и диакон вышел: “Величай, душе моя, от Девы Бога плотию рождшагося…”. Припевы, чередуясь, повторяют ту же тему, варьируя основное: “Величай, душе моя, честнейшую и славнейшую горних воинств, Деву Пречистую Богородицу…”. Наконец, всегда трудно воспринимаемое (если не вникнешь) — “Любите убо нам…”. Кончаются каноны и затихает всё в соборе, будто затаив дыхание. Высокий чистый юношеский тенорок выводит: “Посетил ны есть свыше Спас наш…”. Поют светилен. И как поют! Кажется, что до неба, разрывая ночную темь, возносится это пение: “ибо от Девы родися Господь”. Стихиры “на хвалитех” поют ребята, уже проводив отца Матфея. Он регентовал сидя, потом, с трудом одолевая ступеньки, медленно вышел в сопровождении ребят. К славословию стали все монахи и оба клироса сошлись в центре, перед праздничной иконой. “Слава Тебе, показавшему нам свет”. Славословие, ектении… отпуст. Всенощная окончилась. Кто-то заспешил домой, кто-то остался на исповедь. Почти 10 часов. Ноги давно просят милости. Куда нам идти? Идём “к Преподобному”, в его “большую келью”, в Московскую Духовную академию. Там народа всегда поменьше ночью, к тому же там для ребят на полу расстелен ковёр, он-то нас привлекает всегда в таком случае. Можно лечь, положив сумку под голову. Пока тихо. Можно помолчать и хотя немного побыть в тишине. Придёт кто-нибудь из знакомых — и уже нельзя будет просто смотреть на красные огоньки лампад, золотистое свечение подсвечников от горящих свечей, голубой фон свода с недавними росписями… Просто полежать, вытянув ноги, так хорошо… Слава Богу, что есть такая возможность. Надо выяснить только, кто будет петь литургию в час ночи. Если смешанный хор, то пойдём в Трапезный храм. Там как-то чаще поют ребята. Ближе к полуночи мелькнула одна девичья фигурка, потом другая… Да, петь будут девушки из регентской школы и ребята. Уходим. Из окна виден снег в академическом садике, на зиму похоже, но зимы нет. Ползём с трудом в Трапезную. Там стоим довольно близко к ограждению. Забегали ребята. Слава Богу, будет юношеский хор. Вышли отцы читать входные молитвы. Возглавлял отец Наум. Служили и другие, старички-архимандриты, поседевшие, одряхлевшие, поблекшие… Литургию почти все знают, не так и важно, кто и как произнесёт возглас. Вот хор поёт бодро и весело — хорошо! Литургия летит ввысь на звуковых волнах, защищая от всякой сонливости и усталости. Наконец, выходит отец Савва читать патриаршее послание. Ещё немного — и всё. Выходим и с великим опасением ползём к Преподобному в Троицкий храм. Там тоже служили ночью литургию, как и в Успенском, Трапезном и Покровском храмах. Молись где хочешь. Куда больше душа лежит, туда и можно пойти. Толпа ждёт возможности приложиться к раке Преподобного, медленно освобождая собор. Теперь дай Бог спокойно добраться домой. Это тоже стоит внимания и даже некоторого напряжения… Слава Богу, всё прошло вполне благополучно. Уже когда мы подходили к дому, с неба посыпал снежок. Он тоже не удержался, не успев даже побелить ближайший скверик. Дома согрели чайку и легли отдохнуть. Покоя больше всего просили ноги. Они напоминают о годах и очень мешают стоять в храме и отлагать “всякое житейское попечение”. Слава Богу, что смогли мы всё-таки побывать в Лавре в этот праздник. Теперь трудно даже вспомнить, с какого года мы стали ездить в этот день в Лавру. Кажется, было так всегда, было только так, только там… Все хорошие мысли, может быть, ещё посетят нас… если случатся тихие минутки в дни святок, если, конечно, Бог даст их. Но и за то, что было — слава Богу паки и паки! Действительно, праздник Рождества Христова — не воспоминание только о когда-то бывшем событии, но и переживание возможности Богообщения… Правда — посмотришь на себя — как это далеко ещё. Но есть у Бога милость, будем просить её: “милостив буди, Боже, мне грешной”.

Рождественским утром

Несколько лет подряд утром по пути на работу мне удавалось заглянуть в лес. Строго говоря — в парк, но на рассвете, когда меня доставляло туда метро, когда ещё народу ни души, а день только-только сменяет ночь, и деревья в снегу, конечно, всё кажется лесом. Как и зачем меня туда повело? Было время, около часа, которое можно было провести вдали от шума городского, побыть наедине с праздником, ещё звучавшем в памяти. Рождественской ночью мы были в Троице-Сергиевой Лавре. На первой электричке утром прибыли в Москву, и до работы было время, которое хотелось провести в тишине и безлюдье. Праздничные рождественские мелодии хотелось сохранить подольше, не погружаясь сразу в толпу, которая чёрными потоками вливается в метро, растекаясь по вагонам. А в лесу — благодать! Снег, тишина, ни души нигде. Все сзади, на платформе. На работу спешат, всем некогда. Могу им посочувствовать и порадоваться, что какое-то время, пусть недолго, но могу побыть в мире, который так скрашивает всё проходящее — работу, спешку, необходимость быть там, где не так уж и хочется, но надо. Мой “мир” в этот праздничный день начинается торжественным вечерним богослужением в Лавре, небольшим перерывом ночью, когда мы в Покровском храме Московской Духовной академии устраиваемся на полу немного передохнуть, вытянуть ноги и в два часа ночи опять в Трапезном храме быть на литургии. Подремав в электричке, спускаешься в метро. Среди шума столицы незаметно можно напевать ирмосы, кондак, тропарь… что вспомнится. Никто не услышит и никто не помешает. Бывало и так: идёшь и слушаешь, как внутри поёт… Само поётся, без всякого твоего участия. Бывало, правда, что ждёшь, спустившись на эскалаторе к поездам, ждёшь — вот зазвучат в душе рождественские песни… а их нет. Не забылись, но не звучат. Не даётся. Значит — не жди. Это теперь всё сливается в одно общее впечатление о времени, проведённом в предрассветном парке, а на самом деле было так несколько лет. Были солнечные яркие рассветы, были и тяжело светающие пасмурные. Был искрящийся снег под ногами, скрипучий, с морозцем, был и мягкий, пушистый, чуть ли не влажный, облепивший ветки кустарников и падающий иногда большими хлопьями. Идёшь, бывало, в эти часы, стараясь даже не скрипнуть, если морозец, не сломать упавшую сухую веточку, ничем не спугнуть редкостную и желанную тишину. Она так нужна была душе, переполненной любимыми Рождественскими мелодиями. Нужна как лучшее сопровождение, как прекрасное оформление незримого богатства нашего лаврского славословия. И то, что это было возможным в те давным-давно минувшие годы, воспринималось как продолжение чуда. Служба в Лавре — чудо, она сама — чудо вообще, и то, что она занимала в жизни нашей такое место, — тоже чудо. И, конечно, рождественское утро в тишине и сравнительной глуши (это же всё-таки Москва) — тоже непредвиденное, непредсказуемое чудо. В него погружаешься, стараясь ни о чём не думать, просто быть перед Богом. Быть теперь, здесь, глядя на заснеженный лес, выходя на высокую, тоже в сугробах насыпь, где установлены вышки высоковольтных линий. Здесь светлее, просторнее, больше неба. Везде хорошо по-своему. Главное — тихо, нет никого, никто не мешает продолжающемуся празднику. Здесь можно долго ходить, много дорог. Совсем забываться нельзя, ведь надо на работу не опоздать. На воздухе, да ещё когда ходишь, сон не мешает, о нём забываешь. В метро, в тепле, он о себе напомнит. Надо усилием воли и ног гнать его, чтобы к началу рабочего дня быть как огурчик. Кажется, “огурчик” получился вполне свеженьким, никаких замечаний не было на этот счёт, но сколько светлых впечатлений приносило такое утро в былые дни! Слава Богу, что всё это было! И есть в памяти! Слава Богу за то, что самые обычные условия столичной жизни приоткрывали в нужный момент такие сияющие возможности! Слава Богу за всё!

На пассию!

Как всегда в среду Великим постом в Покровском храме Московской Духовной академии служат пассию. Она включает акафист Страстям Христовым и Евангелие. Когда только есть возможность, мы стараемся попасть на эту “неуставную” службу. Некоторые священники находят несвоевременным читать о страстях ранее Страстной седмицы. Кто-то находит её вообще лишней, тем более что она сложилась недавно и любой настоятель волен к ней относиться, как хочет. “Аще волит настоятель” — пусть делает, как знает, но в Академии к ней привыкли и служат её очень хорошо. Только бы ничто не помешало выбраться из цепких объятий суеты, не знающей поста, и двигаться в электричке к заветной цели. В окно видны серое низкое небо, тёмные ели местами, тяжелеющий от талой воды снег… Хотя пейзажи ничего радостного не обещают, но не на них любоваться мы спешим. У нас есть цель, и если мы к ней движемся, то это и радует. Давно не были у Преподобного. Идём сразу в Троицкий собор. Народу немного. Поют акафист преподобному Сергию. Тёплый свет свечей успокаивает: всё на месте, всё так, как и должно быть. Теперь движемся по снегу, прихваченному морозцем, к академическому храму. Обычно храм набивается к акафисту. И вот вышли все служащие во главе с Владыкой ректором, и над толпой поплыла знакомая мелодия и слова: “Тебе Одеющегося светом яко ризою…”. Раздвигают дежурные толпу, чтобы Владыка прошёл покадить весь храм. В центре уже установлено Распятие, написанное владыкой Анатолием. Лампада освещает лик Христа. Хочется стать так, чтобы видеть Крест, а не чью-то широченную спину. Первый кондак поёт хор “верхний”, первый… Медленно и порой мощно басы выводят: “Небеси и земли…”. Напев этот не все, видимо, быстро усваивают (из ребят хора, особенно новенькие), но он создаёт сразу живописную, очень значительную картину не только когда-то происшедшего, а и происходящего до сего дня, если считать (как поётся в акафисте: “аз, Господи, аз грехами своими уязвляю Тя”) длящимися страдания Любви Божией. Отдельные строки как бы отдаляют всё и всех, ставя каждого непосредственно перед Крестом с мольбой, которая вряд ли выразилась бы в таких словах, которые теперь звучат с клиросов, например: “…стяжи мя в Твое вечное наследие…”, “в час скорби и озлобления моего не остави мене”, “не остави мя единого в час смерти моея…” и другие. Их много — обращений от первого лица, что делает акафист ступенькой ко Кресту, приближая к Голгофе с самым сокровенным, что не всякий решился бы выразить своими словами (как пример: “с разбойником благоразумным в рай введи мя”). Народу много, но все стоят тихо. Кончили акафист — и мы уже слышим прокимен: “Разделиша ризы Моя себе…”. Смотря по тому, кто из диаконов это произносит, прокимен гремит или просто звучит. Его повторяют наверху с напряжением, очень громко, как всплеск минутного возмущения, который тут же падает и уже об одеждах поётся спокойно, даже умиротворённо, с полной преданностью Небесному Отцу. Стихает хор, Владыка читает Евангелие: от совета архиерейского до смерти Господа на кресте… Читает ровно, чётко… Теперь, когда он прочитает, выйдет семинарист говорить “слово”. Обычно мы его или не слушаем, если пора спешить на электричку, или не слышим из-за плотной толпы и робкого голоса волнующегося воспитанника. Чаще уходим до “слова”. Дорога вниз и вверх требует внимания. Скользко и неудобно обходить кашу из воды и снега, особенно не поспешишь. Выходим из храма уже в темь. День будний, и подсвечивать соборы и колокольню, как в канун больших праздников, видимо, не входит в обычай тех, кто следит за этим. Да это и не так важно. Лучше бы организовали очистку территории… Но одолеем как-нибудь и её. Здесь особенно чувствуется, как важно иметь в душе незыблемое сокровище доверия и благодарности Богу за всё. Если в душе пусто, если ежедневная суета только отступила на некоторое время, то почти тут же набросится… Идёшь среди таких же спешащих на автобус или на электричку и поневоле слышишь наши обычные разговоры ни о чём, будто нет за спиной Лавры. Ко всему внешнему привыкнуть можно и потерять многое с этой привычкой… А копить в душе “богатство благости” — это дай Бог, и ещё хранить молча, благоговея и благодаря Господа и великого нашего авву Сергия. Слава Богу за всё!

Пасха 2007 г.

В этом году вдруг пришло неожиданное: Пасха-то начинается с Великой Пятницы! Почему? Всю жизнь все идут в Великую Пятницу на вынос Плащаницы, потом вечером (а где и ночью, уже в Великую Субботу) служится “чин погребения”, а речь о Пасхе явно не ко времени… и всё-таки…

Мы идём к двум часам дня в Троицкий собор Данилова монастыря. На улице серо, сыро, неуютно. У нас есть книжечка с текстом, это очень помогает… Кажется, впервые обращаю внимание на то, что стихиры на “Господи воззвах” кончаются так: “Волею нас ради претерпевый, Господи, слава Тебе”, “долго­терпеливый Господи, слава Тебе”, “непостижиме Господи, слава Тебе…”. И стихи, им предшествующие, говорят об уповании, о надежде избавления, призывают: “Хвалите Господа вси языцы…”. В последней стихире перед входом с Евангелием слышим: “Незлобиве Господи, слава Тебе”. Чем больше вслушиваешься (а скорее вчитываешься) в текст, тем определённее становится основная идея богослужения: Господь не просто умер, как умирает каждый человек в своё время, Он сошёл в такие глубины, которые никто иной не мог одолеть. Он — смог! Он изнутри подверг адские темницы разрушительному воздействию. И потому в стихире на стиховне поётся: “Радуяся вопияше Тебе: слава снисхождению Твоему, человеколюбче” (Иосиф Аримафейский). Последующие стихи подтверждают ту же мысль уже от лица Адама: “…Адам благодарственно радуяся вопияше Тебе: слава снисхождению Твоему Человеколюбче”. И, пожалуй, самое удивительное: “субботу сию божественного благословения и славы, и Твоея светлости сподобил еси”. Значит, духовный опыт отцов когда ещё прозрел светлость предстоящей Великой Субботы, а мы только сводим всё к погребению и сожалению… Если внимательно слушать богослужение, то нельзя не заметить такое: “…нашему спасению раду­ющеся вопияху Ти: слава снисхождению Твоему человеколюбче”.

Наконец тихо плывёт над толпой знакомая и любимая стихира: “Тебе одеющагося светом, яко ризою…”. И она завершается: “Господи, слава Тебе”. В алтаре движение: все служащие кладут три земных поклона перед святой Плащаницей и под пение тропаря Великой Субботы “Благообразный Иосиф” процессия с Плащаницей движется из алтаря к центру храма. Обычно это бывает в три часа, то есть в час смерти Христа Спасителя. Много лет удавалось замечать, что в этот момент вдруг небо расчищалось и выглядывало солнце. Раньше мы ездили в этот день в Елоховский собор. Там сияние солнца зажигало крест над иконостасом. Здесь просто светились белые блики на арках. Где бы ни вспыхивало солнце в такой момент, оно как бы оповещало верующих, что освещалась вся земля и преисподняя схождением Господа в глубины ада. Церковь напоминает о том, что уже преддверие Пасхи, о явлении ангела мироносицам, подтверждая: “Христос же истления явися чужд”. Теперь будут читать канон Симеона Логофета и после него все пойдут прикладываться к святой Плащанице. Наше незнание текстов обедняет смысл происходящего. Здесь не только печаль погребения, предстоящая каждому, кто провожает умершего; по отношению к Спасителю эта служба не просто предшествует Пасхе, но говорит о том, что Творцу для торжества победы над грехом, смертью и диаволом нужны освобождённые узники ада. Это им Он благовестил спасение! Интересно отметить и такой факт: до XI века не было изображений мёртвого Христа. Наверное, потому и не было, что было живо ощущение Его победы через смерть, которую Он принял как Человек. Но позже, особенно под влиянием Запада, где любили изображать Богоматерь с умершим Господом на коленях (“Пьета”, чаще в скульптуре), стали писать и на полотне “Положение во гроб”. Потом это изображение несколько трансформировалось, став знакомой всем теперь Плащаницей.

Когда мы вышли из храма, небо было чистое, голубое. Прошли несколько шагов, и ветер мгновенно нагнал тучи. Откуда только он их взял столько? Весь ясный небосвод затянул ими, прижал землю, начинающую уже к празднику цвести пролесками, крокусами, примулами. Подснежники уже отцвели.

Надо немного отдохнуть, чтобы слушать “Похвалы” в нашей Лавре. Туда электричка доставила нас к полуночи. Заметно похолодало. Тёмный спящий Посад почти безлюден. Идём на подсвеченную пока ещё скупо Лавру. В Успенском соборе стоит знакомая лёгкая белая сень над Плащаницей. В углах сидят паломники. В центре поставили три ряда лавочек, чтобы могли посидеть до начала службы все желающие. Там же аналой, у которого одна из паломниц читала молитвы перед святым причащением. Хотелось тишины. Давно не были на службе в Успенском соборе, не отвыкли, нет, скорее — соскучились по родному месту. Хотелось смотреть и смотреть на знакомые иконы… Наконец она кончила и ушла. Стали уносить всё — и аналой, и лавочки. Впереди, слева ещё было свободное место тоже на лавочке, и я пошла туда. Здесь до начала службы никому не помешаю, а потом уйду, так как наберётся много “своих”. Ничего, это ничуть не трогает. Постоим и там, где заняли местечко. Оно и от Плащаницы недалеко, значит, будет всё отчётливо слышно, ведь читать все служащие выходят к Плащанице. Наконец почти два часа. Собираются певчие, народ, проходят отцы. Плащаница убрана, как всегда, белыми цветами: лилии, хризантемы, розы окружают её. Рядом стоящая женщина спрашивает: “Почему всё белое? Ведь это погребение, траур?” — Нет, это — хвала победителю смерти! Кстати, в белое духовенство облачилось ещё днём, так как в этот раз с Великой Субботой совпал праздник Благовещения Матери Божией. Когда был вынос Плащаницы, Благовещению прочитали пять паремий. Пели и “Архангель­ский глас”, но праздник Благовещения Матери Божией как-то растворился в предпасхальных текстах. Лучше, если он всё-таки отдельно празднуется… но это, разумеется, не по нашему желанию.

Наконец, положенное благословение и обычное начало утрени. Выходит владыка Ф., кадит, пока поют тропари, и начинаются “Похвалы”. С замиранием сердца жду, как будет хор петь “Жизнь во гробе…”. Получится ли долгожданное “сладкогла­сие”? Хор правый поёт так, как давно не приходилось слышать… Слова мы видим, а мелодию не просто слышим, мы её вдыхаем, мы её впитываем каждой клеточкой своего существа. Она ширится, вбирая, кажется, краски и оттенки всего мира, того, который Бог создал очень хорошим. Как многоцветное искусное полотно раскрывается, разворачивается перед нами вместе со словами: “Величаем Тя, Иисусе Царю, и чтем погребение и страдания Твоя, имиже спасл еси нас от истления”. Не смогу найти таких слов, которые могли бы хотя в малой мере передать ту полноту и красоту, которые лились с правого хора. Левый пел тоже хорошо, но у него было как бы акварельное произведение. Оно подчёркивало богатство и непревзойдённость исполнения правым хором. Давно не испытывали такого! Пело всё — хор пел, душа пела, хотя и молча, всё вокруг — высокий иконостас, золочёная резьба окладов, тёмное небо в окнах тоже пело. Это были похвалы, а не надгробное рыдание. Это вся тварь, всё мироздание склонялось перед величием победы Христовой. Такому ощущению вторят слова: “Во гробе нове положился еси, Христе, и естество человеческое обновил еси: воскрес боголепно из мертвых”. Удивительных строк много, всех не напишешь. Все они — о славе Сошедшего во гроб и ад и о возможном теперь очищении всех. Как много здесь оттенков давно знакомых мыслей, и как мало они обычно занимают нас! Сознавая свою неподготовленность, удивляешься, слыша: “О радости оныя! О многия сладости!” Что радует? — В безднах ада “свет воссияв”. И хотя упоминается скорбь Богоматери, но “воспеваем, Слове, Тебе всех Бога, со Отцем и Святым Твоим Духом, и славим Божественное Твое погребение”.

Трудно оторваться от слов “Похвал”, которые поются действительно “слад­когласно” в начале и в конце каждой “статьи”. Чтобы не удлинять свои записи, кончу последней “славой”, после которой взываем к Святой Троице: “О Троице Боже мой! Отче, Сыне и Душе, помилуй мир”. Кто слышал эти слова в исполнении хора отца Матфея, тот не забудет, наверное, никогда это “помилуй мир”. Здесь, за мощными стенами собора XVI века возносится мольба о мире, то есть за всех молится Церковь. И совсем трогательно, однако с надеждой поёт хор: “Видети Твоего Сына воскресение, Дево, сподоби Твоя рабы”. Кончили петь “по­хвалы”, и вскоре неожиданное в такой момент: “Хвалите Имя Господне”. Благовещение же! Всё равно, оно как-то не вписывается сюда сейчас. И канон с ирмосом “Волною морскою” “разбавлен” праздничными тропарями. Надо совсем-то не забывать о Благовещении. Служба идёт “по писаному”. Скоро запоют Славословие. Хор с двух клиросов выходит, растягиваясь до дверей, отцы (пока кроме служащих) идут, чтобы участвовать в крестном ходе. Ещё немного, и весь народ из собора устремится за несущими Плащаницу. Ещё темно, ещё рано. Прохладно и ветрено. Задувает свечи в руках выходящих. Гул колокола-великана, кажется, уходит в землю, насыщая её особым чувством причастности ко всему, что совершается. Гудит колокол, гудит под ногами земля, гудит каждый камень здесь, соборы и каждая клеточка немощного существа отзываются на это мощное звучание. Учёные мужи писали, что это движение по кругу духовенства с Плащаницей и народом — совсем не похоронная процессия, а вовлечение всего космоса, то есть видимого и невидимого мира, в круг, центр которого — Христос, победивший смерть и бездны ада осветивший “блистанием Божества”. Много мудрёного у учёных мужей, но они берут глубоко и широко, и, главное, ещё до них (если иметь в виду современных богословов) святые Отцы и песнотворцы говорили о том же.

Мы устраиваемся там же, где стояли и в прежние годы — против академического входа. Там небольшое возвышение, виден весь ход. Идёт он быстро. Старички-архимандриты с трудом стараются идти в общем ритме. Плащаница в их руках наклоняется, видимо, они еле держат. Их сменяют молодые, всё выравнивается, и хор, духовенство, народ вливается в тёплый и светлый Успенский собор. Теперь уже воскресный прокимен вот-вот зазвучит: “Воскресни, Господи, помози нам, и избави нас Имени ради Твоего”. И выйдет отец Владимир Назаркин читать пророчество Иезекииля о костях. Хорошо, что именно он произносит эти таинственные и грозные слова: “…дам Дух Мой в вас, и живи будете… и увесте, яко Аз Господь: глаголах и сотворю”. Наверное, ни у кого другого так не звучит, как у отца Владимира: “людие мои”. Вообще его произношение всегда радует: торжественно и одновременно просто, величаво и сдержанно… всё хорошо у него. Слава Богу, что он служил в этот день. Теперь маленький отрывок из Послания апостола Павла к Коринфянам о закваске, призывающий отказаться от злобы и лукавства, чтобы в “бесквасных чистоты и истины” праздновать Пасху. И — “Да воскреснет Бог…”. Евангелие от Матфея говорит об архиереях, просивших установить стражу у гроба. Отпуст и конец утрени. Казалось бы — зачем так много читать и петь, да ещё ночью, когда всем трудно бодрствовать, особенно после такой насыщенной службами Страстной недели? Кто не втянулся в ритм жизни Церкви, тому естественно задаваться такими вопросами. Но живущим тем, что предлагает Церковь, ясно, как необходимы все эти богослужения, пусть даже утомительные, длинные… Без них невозможно хотя бы в малой степени пережить Пасху. Оно, это переживание, может быть внешне спокойным, казалось бы, лишённым эмоций, но на другом уровне, более глубоком, ощущаться как совершенно необходимое, без которого невозможна жизнь души.

Небольшой перерыв. Уходят ребята с клиросов. На их месте замелькали белые беретики: значит, будет петь смешанный хор. Как дальше? За окном как-то сразу заметно посветлело. Серый рассвет обещает такой же серый день. Нас интересует сейчас только то, что ждёт впереди: уставная вечерня и литургия со всеми особенностями этого неповторимого дня или только литургия “для причастников”. Духовенство во главе с владыкой Ф. читает входные молитвы. Неужели он удовлетворится только литургией? Посмотрим… На всякий случай есть выход — пойдём в Покровский храм. Там не может быть двух литургий (престол один), там должны служить с вечерней. Надо подождать только, ведь в МДА пустят не ранее семи часов, а пока ещё около шести. Так и есть: вечерня будет служиться вместе с поздней литургией, а сейчас начали раннюю. Девичьи голоса взвиваются к самому куполу, не подозревая, что мы их охотнее бы слушали в другое время и в другом месте. Немного приустали, присели в уголках на свои складные стульчики и ждём, когда будет ближе к семи. Слушаем. Успели услышать трио, поющее “Воскресни, Боже, суди земли”. Обычно в это время владыка Ф. выходит к Плащанице благословлять народ иконой Воскресения Христова. Вышел и теперь, благословил. Пора идти в Покровский храм. Выходим в прохладное серое утро, поднимаемся. Во всех углах толпится народ, ожидая начала исповеди. В храме читают утренние молитвы. Кончив, начинают долгожданную вечерню Великой Субботы. Всё, как и положено. Довольные всем: и хор юношеский (тоже хорошо!), и все пятнадцать паремий читают, устраиваемся на стульчиках их слушать. Пока их читают, чувствую, как туманится сознание. Паремии эти знакомы и, видимо, это позволяет несколько отключиться. Слышу, но не так чётко. Естественно, когда поют в алтаре и на клиросе, пропадает весь туман. В Лавре читают Библейские стихи и поют: “славно бо прославися” быстрее, живее, как бы перекрывая чтение бодрым пением. Здесь стараются не мешать чтецу, получается несколько растянуто… Но это всё мелочи. Кончились паремии, пропели “Воскресни, Боже”, но Владыка ректор икону не брал и не благословлял. Видно, таков местный обычай. Очень собранно и сердечно пропели “Да молчит всякая плоть человеча…”. Литургия эта, такая знакомая и любимая, быстро подошла к концу.

Почти полдень. Слава Богу, есть крыша, под которой добрые люди дадут возможность отдохнуть. Идём в магазин за хлебом. Пока стояли в очереди (многие покупали куличи), на землю спустился густой снег. Он падал хлопьями, быстро покрывая землю, налипая на ветках деревьев. Шёл “стеной”, когда уже не видно даже ближайших домов. Теперь только бы лечь… Погружаемся в сон, радуясь уже тому, что самое трудное (физически) — позади. Пасхальная служба много проще и легче. И короче. Обычно в полдвенадцатого начинается и к четырём кончается. А в Великую Субботу на небе и солнце, сменившее неожиданную пургу, и опять снег, и просто серость… И, наконец, темь. Это уже тогда, когда мы вышли, отдохнув, чтобы идти к Пасхальной службе. Ярко освещена колокольня. Её видно издали. Подошли ближе — все соборы сияют белизной своих стен на тёмном фоне ночи. Видны звёзды. На территории Лавры масса аппаратуры: будут съёмки. Они так освещают стены, особенно Успенского собора, что он кажется видением иного мира, хотя мы ни на мгновение не теряем ощущения земли под ногами.

Идём опять в Покровский храм. Опять внизу во всех углах исповедь, на лестнице и под нею. Хорошо! Слава Богу, что на Пасху не препятствуют желающим причаститься. Не так давно можно было услышать: “На Пасху причащаться?! А где вы были Великим постом?”. И так почти повсеместно. И теперь ещё кое-где в храмах жива такая “традиция”. Слава Богу, что не везде. Стали больше говорить о возможности, допустимости причащения на Пасху, и не только в первый день, но и в течение недели, когда кто может. Мы устраиваемся ближе к окошечку, чтобы видеть крестный ход из Успенского собора. Одна из завсегдатаев здешнего храма бурно протестовала против открытия окна, как её ни просили. Пришлось смотреть через стекло. К началу богослужения опять повалил снег и быстро выбелил всю территорию. Холода не ощущалось, скорее снег принёс на землю свет. Жаль, что не дано мне писать стихи, а то бы очень хороший сюжет: на юге, в далёкой Палестине ждут и получают огонь с Неба, радуются ему как выражению милости Божией “и на этот год”. На нашем севере мы видим нежданный снег, несущий земле свет, без которого, как и без огня, невозможна жизнь. Всякая — земная, физическая и духовная. Но вот вышли к маленькой Плащанице, стоящей против Царских врат, служащие с клироса. Начался канон. “Волною морскою…” несётся сверху с клироса. Поют ребята, опять слава Богу. Смешанный хор услышим на приходе. Регент — отец Н. — опытный, знающий, но силы явно не те, что прежде. Звучит правильно, но слабовато. Вообще-то неплохо, но на Пасху не грех хотеть и более мощного звучания. Это тоже проповедь — и едва ли не самая существенная в этот момент. Но это, в общем-то, ничему не мешает. Выносят хоругви, заслышав последнее в этом году: “Не рыдай Мене, Мати…”. Вот ещё чуть-чуть, и всю окрестность огласит гигант-колокол, какого нет нигде больше. Волны его звучания наполнят всю Лавру, пронижут каждую душу и, если Бог даст, разбудят всё лучшее, на что способен услышавший… В запотевшее окно видно, как чёрная река с золотыми искорками свечей на белом фоне (снег под ногами и освещённая белизна стен) спешит за сверкающими в свете вспышек ризами духовенства. “Ныне вся исполнишася света” запоют совсем скоро. Пока же — “Воскресение Твое, Христе Спасе…”. Пока мы просим сподобить нас, да ещё чистым сердцем, “Тебе славити”. Только в Церкви может сосуществовать такое: и радость от сознания величия дара любви Божией, и ощущение своего недостоинства принять его. Говорят, так должно быть всегда: Божие всегда велико и желанно, человеческое — немощно, но не отвергнуто, если искренно и смиренно.

Гудит колокольня вовсю… Наверное, далеко слышно. Кричат разбуженные грачи и галки. Движутся огненные ручейки вокруг храмов. Слышен уже хор академического храма. Стоят у закрытых пока дверей. Распахнутся двери, зажгутся Х и В над местными иконами, войдут служащие в храм — и бодрое “Христос Воскресе” вместе с Пасхальным каноном прогонит ночь. Ночь нашего суетного, вечно куда-то спешащего существования. Наступает день, “иного жития вечного начало”. Сумеем ли мы не только простоять и прослушать эти слова, но и начать иную жизнь, где было бы первое место Христу Воскресшему?

Кто-то назвал эту службу искромётной. Такой она и бывает. Внешние чувства несколько притуплены усталостью. Это пройдёт со временем. Главное — было бы в душе живо чувство благодарности и удивления, обращённое к Щедрому Богу…

Знакомая до мелочей литургия первого дня Пасхи быстро закончилась. Обычно мы присаживаемся, когда читают патриаршее послание, и на мгновение отключаемся. Послание ещё не раз повторят, поэтому не беда его не расслышать. Выходят с Чашей, да не с одной. Кажется, в пяти местах причащали. Это всегда радует. Краткая молитва окропления артоса и всё… Подходим к кресту и спускаемся. Снег в основном растаял. Идём к Преподобному. Там пока небольшая очередь, но она на глазах растёт. Теперь спешить некуда, до первой электрички время есть. “Похристосовавшись” с Преподобным, идём медленно на выход. С удивлением встречаем женщин с подносами, предлагающих маленькие кексы и конфеты, с которыми там же можно попить чайку, разговеться. Было так раньше или нет, не замечали.

Под звон колоколов спустились в спящий город. Платформа черным-черна. Много приезжает в Лавру на Пасху. В первой холодной электричке пытаемся вздремнуть, а дома — выпить горячего чая и лечь.

Вечером идём в Данилов монастырь. Собор весь в цветах, даже колонны, клиросы. Служба короткая, бравурная. Выходим на улицу — сказка! Ещё рано (в Даниловом монастыре в четыре часа служат вечером первого дня Пасхи). Всё снова покрыл такой же лёгкий, светоносный снег. Не холодно, очень необычно. Не хватает солнышка, но оно ещё будет, впереди весна. Теперь, слава Богу, дождались Пасхи. Христос Воскресе!

9 мая 2007 г.

Наконец-то, преодолевая недомогание, сожалея, что это последняя возможность побывать на акафисте Воскресшему Господу в Покровском храме Духовной академии, двинулись в Сергиев Посад. С утра небо серое, пасмурное. Передали, что авиация разгонит тучи (день Победы!). Они, тучи, не очень-то поддавались сначала, потом, видимо, решили не сопротивляться. Небо очищалось, и солнце победно залило землю. Давно не приходилось видеть ничего, кроме ближайшего окружения, и потому хотелось с жадностью смотреть и смотреть. Здесь лес в Сокольниках уже совсем зелёный. Полный солнца, он — прямо рай, если ещё в душе звучит: “Христос Воскресе!”. Дальше зелени меньше. Мы удаляемся на север и это особенно заметно по деревьям. На берёзах сквозное кружево серёжек, а о листочках и речи нет. Тополя едва-едва начинают раскрывать почки. Что зеленеет — так это черёмуха. У нас она уже цветёт. Трава довольно большая уже. Кое-где мелькнули баранчики.

Чем ближе к Сергиеву Посаду, тем обнажённее деревья. Весна здесь явно запаздывает. Но вот мы и у Лавры. Обрезанные липы тёмными стволами уродливо выделяются на фоне белой стены Успенского собора. Цветы — тюльпаны — красуются и радуют взор. Разнообразные по форме, цвету, возрасту (одни только начинают распускаться, другие уже цветут, третьи вот-вот начнут осыпаться), они утверждают: весна пришла! Идём к Преподобному. Народу не так много. В соборе тихо, хорошо. Поют все, кто хочет и может. Здесь мы стоим недолго, идём в Академию. В её садике яблони и не думают цвести, даже листьев нет, только почки начинают жить. Цветут нарциссы и тюльпаны. По-своему всегда хорошо в Лавре, лишь бы было хорошо на душе. За то время, когда мы были в Лавре на Пасху, земля уже успела ожить, а я — соскучиться по обители. Поэтому на всё хотелось смотреть и смотреть, впитывать то очарование, которое она разливает вокруг. Поневоле многое вспоминается, но заниматься этим некогда, надо подниматься в храм. Народу и в храме немного, но постепенно подходят. Чем ближе по времени к акафисту, тем больше входящих. Кончилось вечернее богослужение, мелькнули в алтаре огоньки свечей дикирия — значит, выйдет Владыка ректор. Распахнулись Царские врата, зажгли паникадило и вышли во главе с Владыкой ректором отцы. Местных мало, наверное, больше приезжих. Запели кондак акафиста Воскресшему Господу. Знакомые мелодии, знакомые слова, но всегда чувствуешь, как они нужны. Как хлеб, как обычная пища — ничего нового, но необходима. И теперь хочется вновь услышать те же слова Пасхальных песнопений, которые слышались много раз за все минувшие годы, и всё равно жива в душе потребность видеть Лавру, её храмы, слышать богослужение.

“Верхним” хором руководит студент, “правым” — отец Лазарь. “Верхние” поют громче, сильнее, более “открыто”. Ощущение такое, что собрали всех, кто свободен, и послали петь. Какая подготовка нужна, кто же Пасху не знает?! Хор отца Лазаря всегда поёт тише, собраннее, серьёзнее. Думается, что он с ним работает. Пели в общем-то хорошо. Особенно понравилось “Христос Воскресе” по-грузински. Ни одного слова не знаю, но мелодию узнаю. И ещё — когда пели “Христос Воскресе” так, как поют греки на Афоне. У нас часто поют “Христос анести…”, но несколько иначе, проще, свободнее, даже веселее. А тут отец Лазарь унёс нас далеко от родных краёв таким исполнением… Тоже хорошо, даже очень, хотя совсем не похоже на наше бодрое “Христос Воскресе”.

Это — последний Пасхальный акафист в этом году. Доживём до будущего? Об этом только Бог знает, но важнее даже не это. Дал бы Господь всегда помнить (если уж не ощущать), что Он жив, что Он бдит над каждым, что Он может войти в жизнь каждого и вести его ладью незримо, но чётким и верным курсом. Иногда даже человеку сразу это почти незаметно, и только потом, оглядываясь на прошедшую жизнь, становится ясно, что только милость Божия сохранила от возможных не только неприятностей, но и больших ошибок. Но разве Господь не жалеет всех, не хочет защитить каждого от ошибок? — Но каждый ли искренне хочет, чтобы всё в его жизни было бы только по воле Божией? Пусть и желания эти не всегда пламенные, иногда готовые угаснуть, но потом снова разгорающиеся и выражавшиеся в такой простодушной форме: “Господи, если Ты хочешь, того же, устрой всё Сам, а если Ты не хочешь, то и мне не надо”. Примерно такие мысли сопровождали на обратном пути. И решительнее заявляло о себе желание больше и больше благодарить Господа. Возвращались светлым золотистым вечером. Народа много, люди ехали с дач (день-то свободный). В поезде только бы найти местечко присесть. Соседки говорили так громко, что в ушах звенело. Весь вагон был в курсе их домашних разборок, все могли знать о мужьях их и свекрови. При первой возможности пересели и с удивлением заметили, какое богатство света и цвета в час заката. Трудно даже видеть великолепие весны при горячечном пересуде и обсуждении своих дел во всю силу лёгких. Правда, как надо думать об окружающих. Сейчас долго не наступают сумерки, особенно после ясного дня. Разогнанные тучи действительно куда-то ушли или разбежались. Очень хороший был вечер. Хотелось скорее забыть о дорожном шуме, удержать в памяти звучание Пасхи и радость видеть обновление земли. Воистину: “Господь воцарися, в лепоту облечеся”. Дай Бог, чтобы в душе, хотя грешной и немощной, но Господь, а не кто-то иной воцарился. Господь, Который одним мановением делает всё невыразимо прекрасным. Слава Богу за всё!

На Троицу
2007 г.

Конечно, на Троицу дай Бог в Лавру попасть. Она в этом году ранняя, ещё май, но стоит летняя жара — выше 39^о, и давно отцвели сады, сирень, даже ландыши… Если бы не такой праздник, мы бы ограничились ближайшим храмом, но ведь Троица… Собрались и поехали. На улице жара, в вагоне тоже. Хорошо хоть, что народу не так много и можно было сидеть на теневой стороне. Сидеть и смотреть в окно на затопленную расплавленным солнцем ещё зелёную землю. Одуванчики на солнцепёке отцвели, только в низинах цветут ещё. Купавки стоят, но совсем скоро будут от жары осыпаться. Хотя Лавра значительно севернее столицы, и это обычно чувствуется, сейчас и здесь жарко. Только сирень ещё здесь, в Посаде, в полном цвету, а у нас уже жухнет. В Лавре ещё не пережили мучительную срезку стволов и ветвей липы перед Успенским собором, стоят почти голые остатки, кое-где выпустив тоненькие веточки. За ними на клумбах пышно цветут белые тюльпаны, предельно раскрывшиеся и вот-вот готовые потерять свою красу. Под старыми елями вдоль дорожки к Преподобному кое-где уцелели ландыши (их было раньше там много) и цветут, уже не оставляя нам надежды увидеть их в лесу.

Решили посмотреть, как в Троицком соборе. Двери открыты. Народ столпился у входа, но не так плотно, как обычно в такие дни. Пробуем пройти сразу вправо, в уголок, где всегда свободнее. К своему удивлению проходим. Душновато, но не так уж тесно, чтобы нельзя было стоять. Стены глушат звучание праздничного колокольного звона, но он всё-таки доносится. К счастью стоят тихо, видимо, утомлённые жарой.

За спинами стоящих почти не видно, но главное перед нами. Можно видеть раку Преподобного аввы, его образ с горящей лампадой, белые букеты около образа… Молись или хотя бы стой, смотри, слушай, впитывай всеми порами, каждой клеточкой атмосферу праздника… Дай Бог, чтобы ничто из минувшего — мысли, переживания, размышления — не мешало просто быть тут, в соборе Святой Троицы, стоять сравнительно недалеко от раки Преподобного. Кстати, не так это просто — стоять в храме, как солдат на посту, не рассеиваясь, не отвлекаясь, не занимая только место, а быть тут, а не где-то ещё… Мелькнул выносной патриарший крест, едва заметное для нас, из толпы, движение впереди и… началась всенощная, слава Богу, что мы тут, в этом соборе, в Лавре Преподобного вообще. С опаской думалось о том, сможем ли поехать, а уж о Троицком соборе и не мечтали… Пел хор отца Лазаря. Канонарил отец Глеб. Начинал службу отец Варфоломей. Казалось — всё как всегда. И слава Богу. Никаких новшеств не хочется. Главное — чтобы так и было всегда: стоишь здесь, ощущая всем существом, что ничего другого не хочется. Здесь полнота всего, что душе дорого и любо. Стоим близко от большой иконы Святой Троицы Новозаветной, той, которая сейчас украшена букетиком ландышей и берёзовой веточкой, а когда-то, более полувека назад, здесь вдруг “открылось” смирение в виде огненного херувима, изображённого скромненько в уголке. Почему вдруг такое пришло в голову? — Да просто: вот он сам пламенеет, а не обжигает, на вид не выходит, довольствуется тем, что от Творца заимствует огонь и свет. Разве это не смирение? Но уходить в воспоминания не время и не место. Скоро отец Владимир Назаркин (благо и он здесь сейчас) повернётся лицом к народу и, взмахнув двумя руками, призовёт всех петь “Царю Небесный”. Давно, с пред­пасхальной субботней литургии мы не слышали и не возносили этого обращения. Покосившись в сторону кафедры, ловлю этот момент. Хорошо у отца Владимира получается: он заражает открытым, простым, радующим призывом всех петь и все поют. Кажется, что поют охотно, бодро, радостно. Никто не мешал. Что-то не видно было блюстителей порядка, обычно создающих шум и беспорядок. Конечно, когда прочитали Евангелие и стали прижимать к решётке, стараясь поскорее пройти к помазанию, стало трудно стоять. Тут бы уцелеть… Ничего, уцелели. Народу было меньше обычного и нас не так долго мучили. После помазания (к Преподобному не пускали) здесь сразу же на площадь выпроваживают. Это для нас не новость и потому мы спокойно к этому отнеслись. Главное — было бы мирно на душе, а все подробности или какие-то не очень желанные моменты можно потерпеть. О мире души, конечно, надо заботиться постоянно. Собственно — духовная жизнь вся на глубине (“сердце глубоко”), потому и возможно здесь ещё Царство Божие в душе каждого, кто просит: “Царю Небесный… прииди и вселися в ны и очисти ны от всякия скверны”. Вся скверна, часто невидимая нами, неосознаваемая до конца, упорно в нас держится нашей неуёмной гордыней, защищаемой самооправданием. Понять это до конца не так-то легко… Тоже милостью Божией даётся.

Тёплым светлым тихим вечером мы шли из Лавры. Тихим потому, что посадские жители устроили себе тоже праздник — День города. Естественно — на улицах шум, гам, трещотки, ряженые… Вечером, пока не стемнело, был у них перерыв, а попозже — со всех сторон “салюты”. Но это — потом, пока же мы могли посидеть во дворе за столиком, поговорить, вернее — послушать о многих горестях, трудностях и сложностях нашего непростого, в духовном отношении особенно, времени. Погасла вечерняя заря, осмелевшие комары загнали под крышу. Утром надо потихоньку уйти, чтобы никому не мешать. Небо хмурое.

На северо-западе, похоже, дождь. Придёт ли он сюда? По крайней мере тучки немного защитили от палящего солнца, не дали ему уже с утра нагреть землю и здания. Попробовали приблизиться к Троицкому собору. Народ у входа толпится. Входим. В соборе уже стоят люди, но прикладываться пускают. Слава Богу, удалось и нам поклониться своему авве, а часто в такие праздники из-за многолюдства мы не попадаем в его собор и можем только издали склониться пред ним. Ещё есть время и есть место на одной из лавочек. Хочется немного посидеть до службы. Из Успенского собора народ стал выходить от ранней. Сидим почти против Духовской церкви. Поют, не боясь никого, зяблики. В такой день много народа, разного… Мы идём в Покровский храм. Там одна литургия и сразу же вечерня. При входе, внизу во всех углах исповедуют отцы. Слава Богу, что исповедь и причащение входит в быт православных и что здесь этому только способствуют. Берёзки везде. Это очень украшает. Служит Владыка ректор. Хор отца Никифора сверху вливает в души собравшихся радость о Духе Святе. Дай Бог, чтобы она стала достоянием каждой души, жаждущей просвещения и освящения от Господа. Храм полон. Когда уже запели “Херувимскую”, с колокольни полился праздничный зов, подтверждающий: пора оставить всякое житейское попечение. Но как не просто горе вознести сердца! Скорее соглашаешься со словами поэта: “не дано ничтожной пыли дышать Божественным огнём”. Да, до огня далеко… но дана и нам, грешным, Церковь, в Которой всё совершает Дух Святый. По окончании литургии кто-то (за народом не видно) говорил праздничное “слово”, которое мы не слышали. Почему-то огненных “слов”, которые хотелось бы услышать, не получается. Может быть, душа не готова загореться… А может быть, лучше того, что теперь хочется без конца про себя повторять “Царю Небесный”, и не найти?

Когда начали вечерню, все вышли с цветами. Теперь всё внимание тем молитвам святителя Василия Великого, ради которых эта вечерня служится в непосредственной связи с литургией. Они очень содержательные… но очень длинные, читают их разные священнослужители и не все чётко, а текста перед глазами нет, поэтому кое-что пропадает. Надо, если Бог даст, дождить до следующей Троицы, достать текст и следить, чтобы не упустить ничего. Говорить об этих молитвах надо или много, или ничего. Иногда хочется молча склониться — и всё. Молчание иногда желательнее самых красноречивых слов.

Кончилась и вечерня. На небе ни облачка. Про тучки давно забыто. Нет сил спешить, тем более с горы в горку, но хочется скорее в тень. На платформе уже стоит местная электричка. Ещё не так много народа. Мы выбираем местечко у окошка и, когда тронулись, мысленно продолжаем петь “Царю Небесный”. Так бы и нырнул в зелёную тень того леса, который проплывает мимо окон… но надо успеть чуть-чуть передохнуть и — к “нашей Троице” поехать. Там в центральной части ремонт и торжество — престольный праздник ведь! — в Никольском храме. Входим — сеном пахнет, много зелени, цветов. Две больших берёзки у солеи поставлены в пластиковые ведёрки и потому все листочки свежие. Солнце золотит иконостас, поднимается в купол. Хор не гремит празднику “славу”, поёт спокойно и слаженно — тоже хорошо. Всё хорошо, если на душе хорошо, и есть за что сказать: “слава Тебе, Господи!”.

К Преподобному — летнему
2007 г.

Праздник начинается не с календарного “предпразднства”, а тогда, когда начинаешь его ждать. Предшествующие дни были загружены (а теперь, когда они прошли, уже и не вспомнишь, чем?) и оставили ощущение загнанности и усталости. Но мысль о том, что скоро праздник Преподобного, скрашивала всё. Собственно, ничего особенного не происходило, но внутреннее напряжение утомляло. Слава Богу, что души оно почти не касалось. И вот мы дожили до того дня, который уже вечером станет торжественным днём памяти Преподобного, открывающегося всенощным бдением.

День ясный, тёплый, летний. Мы едва успеваем на намеченную электричку, и она нас увозит из шумной, пыльной, но такой родной столицы. Дорога к Преподобному лучше всех других подмосковных не только потому, что зелёная, притом — почти сразу же, с третьего километра от перрона вокзала, но, конечно, потому, что она, не какая-то другая, ведёт к желанной цели — в Лавру! Праздник начинается уже тогда, когда за окном знакомые пейзажи подтверждают: да, приближается Лавра! Слава Богу, что есть у нас такой праздник, есть на земле (и не так уж далеко) такой тёплый уголок, который греет незаметным, невыразимым… но ведь ощущаемым теплом!

Золотое солнце пронизывает перелески, поля, ближайшие к железной дороге посадки. Мы оказываемся у окошка — хорошо! Можно почти не слышать всего, что наполняет вагоны, уйти в ту зелёную страну, которую когда-то благословил молитвой Пре­подобный. Он ходил пешком в столицу пусть не этой дорогой (тут были непроходимые леса), но в этом направлении. И это уже праздник! Сейчас в Лавре многие собрались петь или слушать акафист. У нас не получится, надо до всенощной освободить себе руки, оставив всё, что поручено передать. Теперь уже прямо в Лавру. Это тоже праздник — освободиться от всех забот и ни о чём житейском в данный момент не думать. Если ещё и в душе тишина, то это уже подарок Преподобного. Начинают звонить. Неподражаемый лаврский звон хочется слушать и слушать… Наверное, никогда он не наскучит и никакой другой не скажет того, что сможет только он. С годами всё больше и больше приходится удивляться милости Божией, вошедшей в жизнь сияющим потоком, имя которому — Лавра, и тому, как это привычно воспринималось. Слава Богу! А что можно сказать ещё?! Думать об ответственности, конечно, надо, но не сейчас. Сейчас вообще ни о чём думать не хочется. Сейчас мы смотрим на Троицкий собор. Его окружает плотная неподвижная толпа, зажатая разборным ограждением. Иногда пропускают цепочкой приложиться, тут же выпроваживая из собора. В таком случае войти можно и, оторвавшись от цепочки, постоять всенощную. Если же не пускают вообще, то стоять у закрытых ворот нет смысла. Конечно, не ворот, а дверей, но смысл тот же. Одни разговоры услышишь. Идём в Трапезный храм. Он большой, туда не очень спешат. Туда идут те, кто не спешит в Успенский. Так уж сложилось, что в Троицкий храм физически далеко не каждый попадёт, в Успенском будет много больше народу (но там поёт смешанный хор), там обычно служат самые почётные митрополиты и архиерей, а в Трапезном храме поёт мужской хор, а группу архиереев обычно возглавляет митрополит Ювеналий. Кто будет служить, где… мы об этом не думаем.

Скорее хор решит наш выбор: в Лавре всё-таки хочется, чтобы пел мужской хор.

И вот мы в Трапезном храме. Он ведь посвящён преподобному Сергию. Он ещё не так полон, ещё не все его спешат занять, поэтому мы оказываемся почти впереди. Главное — видно свободное пространство перед солеёй с образом Преподобного, а не мощные спины перед тобой. Душновато, потому что все окна и форточки почему-то закрыты. Есть вентиляционные решётки в своде, но не слышно, чтобы они работали. Народ набирается, но это ощущаешь скорее спиной, да и то тогда, когда всю массу собравшихся начинают раздвигать дежурные, давая проход духовенству. Лития. Возглавляет, как уже много лет подряд, митрополит Ювеналий. Много новых, молодых архиереев. Хор поёт хорошо — и сдержанно, и просто, и величественно. Всё до мелочей знакомо здесь! И, слава Богу, это знакомство никогда не перевивалось личными отношениями. Так уж получалось. Мы сознательно не стремились к этому, зная, что многие очень переживали из-за того, что хотелось иметь “своих” здесь, а не всегда это несло удовлетворение. Едва ли не больше — печали. Нас Бог пожалел. Были знакомые и у нас, но это главному не мешало. Ехали к Преподобному, а всё остальное — как будет. И теперь: как есть, так и слава Богу. Когда после “Хва­лите” стали подходить к помазанию, началась давка, можно было уже пройти ближе к выходу, там прохладнее. То, что мы здесь — подарок нашего аввы. Теперь и это не всегда возможно. Самое обычное — давление прыгнет вверх или вниз, ещё что-нибудь подобное помешает — и никуда не двинешься. Если удалось в храме постоять, да ещё близко к решётке, без помех — тоже подарок. И если на душе мир — опять подарок. Опять потому говорю, что в такие дни, замечено, именно мир души под особым обстрелом врага мира, всего доброго, радостного, светлого.

Вечером мы шли тихой улочкой мимо храма, где уже давно стихло пение и чтение (там начинают в семь, на час раньше). Успели немного посидеть, глядя на догорающий закат. Есть люди, с которыми просто посидеть за чашкой чая, неторопливо разговаривая на обычные, даже не такие уж высокие темы, хорошо. Мы действительно больше действуем друг на друга не словами, а внутренней настроенностью души. Потому общение с одними, на вид ничего особенного не представляющее, радует, умиротворяет, а с другими — отягчает, утомляет. Нам в этот вечер было и с этим хорошо, так что и это — подарок Преподобного.

Утром тяжёлая роса серебрила укроп, листья огурцов, ботву моркови, посаженных на маленьком огородике нашей знакомой. Небо ещё до конца не успело освободиться от белёсой пелены, скрывающей грядущую голубизну. Очень хорошо — тихо, тепло, безлюдно пока. Патриарха в этот раз не было, и потому не было особого наряда охраны. Спокойно шли в ворота Лавры все желающие.

Мы опять пошли в Трапезный храм. Пока многие смотрели на архиереев, шествующих по территории и расходящихся по разным соборам и храмам (а служили в Троицком и в Успенском соборах, и в Трапезном храме, и в Духовском, и в Московской Духовной академии), мы могли стать у самой решётки. Значит, виден алтарь с сияющим запрестольным образом Воскресшего Господа. Вышли в центральную часть пятнадцать архиереев во главе с митрополитом Ювеналием, началась литургия. Каждое слово слышно, стой, внимай, ни о чём не думая. Это тоже праздник — быть там, где тебе любо быть. Литургия быстро проходит, кажется — в одно мгновение. Проповедь не осталась в памяти, слишком общее и давно известное… Живой её не назовёшь. Зашевелился народ: причащаться идут. Несколько чаш вынесли. Многие причащались, кажется — весь храм, кроме туристов. Теперь все пойдут к Успенскому собору. Там, перед надкладезной часовней установят образ преподобного Сергия, выносимый всегда в день его памяти, и начнётся общий для всех собравшихся молебен. Понемногу вышли все служащие, которых видеть за многолюдством и расстоянием невозможно, а слышать поможет техника. Казалось бы, всё как всегда. И всегда одни и те же чувства почти, как и желание — дай Бог, чтобы так и было. И люди тянулись к Преподобному, и находили в его обители себе утешение, ободрение, уяснение своих сложностей, силы терпеть всё и радость чувствовать себя хотя бы песчинкой, но на дне океана Божьего милосердия.

Около нас стояли матери с ребятишками, которые бегали, прыгали, на голове ходили, а мамаши их щебетали друг с другом, делясь новостями. Не слышать их было невозможно, а они, видимо, привыкли ко всему… кроме внимания к окружающим. Мы были не одни, кому они мешали разговорами, слишком громкими…

Когда митрополит Ювеналий начал приветственное слово, мы двинулись к электричке не без грешной мысли — занять местечко у окошка на теневой стороне. Заняли. По дороге хотелось ещё и ещё смотреть на пролетающие и купающиеся в солнце знакомые леса, на природу, ещё не тронутую первым дыханием осени. Не хочется соглашаться с тем, что такому празднику отведён в календаре лишь один день. Продлить его может память сердца. Дай Бог, чтобы ничто, способное огорчить, не вклинилось и не помешало жить этим праздником подольше. Слава Богу за всё!

Праздник Успения Матери Божией
2007 г.

Кончается Успенский пост. Уже вечером всенощная под Успение Матери Божией. Все мысли — в Лавре. Как в детстве душа напряжена и страшится: не помешало бы что! Умом понимаешь, что надо быть готовой ко всему: будет по твоему желанию или нет, но всё-таки очень хочется именно в Лавру, в Успенский собор, хочется видеть тот образ Успения, который там в местном ряду… И поневоле думается одновременно о том, что надо быть достойным оказаться там (а ведь знаешь, что достойного ничего нет), и что это всё очень естественно. И ещё есть один момент, о котором все знают: можно быть где угодно… и ничто в душе не дрогнет. А можно быть в храме, в обители, просто идти едва заметной тропинкой (лучше в Сергиевом Посаде) — и всё как бы светится не только обычным летним тёплым светом, а ещё и невидимым, но ощутимым. Он вносит в наш мир особое измерение — углубляет, оживотворяет, преображает всё. В таком случае поэты пишут стихи, а если не можешь этого, то просто смотришь, удивляешься… и вспоминаешь, почему владыка Иосиф так часто вздыхал: “Докса Си, Кирие, докса Си”¹. Мы скажем понятнее: “Слава Тебе, Боже наш, Слава Тебе”. Это так, предисловие.

Слава Богу, двинулись. И на электричку успели, и местечко у окошка нашлось, хотя и не сразу, и знакомые пейзажи радовали. Остатки подмосковных садов светились урожаем яблок. Краски осени только начинали ещё понемногу менять общий колорит. Ещё много зелени, ещё небо ясное и уже ощутим значительный подарок праздника: ослабление жары. Обещали дождь, но пока ничто о нём не говорит. Пока, ступая на землю, которую Преподобный считал своей вотчиной, думаешь, что это — милость Божия: вот так перенестись довольно скоро из столицы в такой уголок на земле, где молитвы многих вопреки собственному недостоинству переносят тебя в иной мир. И это не фантазии и не усилия собственного воображения. Это или есть, если Бог даст, или нет, как бы ни старался “настроиться”. Если есть, то красота захватывает и удивляет в который раз (за шестьдесят-то с лишним лет!), объединяя и архитектуру, и иконопись, и хор, и самое небо над Лаврой в одно понятие — чудо! Чудо гудит басами лаврской колокольни, потом включаются и другие колокола. Поёт земля, стены соборов и храмов, лёгкая колокольня, цветы внизу, а в Успенском соборе — изящная сень над плащаницей, которую внесут во время всенощной, местный образ, который хочется видеть, где бы ни удалось поместиться, и стройное богослужение. Поёт смешанный хор. Между спин порой видно сидящего отца Матфея (слава Богу, жив!). Если честно, девичьи голоса почему-то смазывают мелодию, она как бы дробится, теряет чёткость рисунка (вполне возможно, что это только моё личное восприятие и совершенно не соответствует мнению специалистов), но это не мешает празднику. Служат свои, без гостей. И хорошо. Ждёшь, что после “Госпо­ди, воззвах к Тебе” мощно грянет хор: “О дивное чудо…”, где особенно выделяется: “Благодатная, радуйся, с Тобою Господь, подаяй мирови Тобою велию милость”. “Тобою”, то есть молитвами Богородицы весь православный мир призывается разделить самую большую из возможных на земле и даже на небе радость — быть с Богом! Думать, как вот ты отзываешься на это, теперь некогда. Уже поют: “Дивны Твоя тайны, Богородице…” и почти сразу: “Твое славят Успение…” Что поют и читают, луч­ше заблаговременно посмотреть, но ведь нерадение и суетность всегда найдут себе оправдание. Очень спокойно и трогательно звучит “Свете Тихий…”. Знакомые богородичные паремии и не всегда чётко звучащие стихиры не мешают просто быть на празднике. Что-то давно известно, а что и нет, но главное, не уйти бы от возможной собранности внимания, тем паче — не дай Бог в такие минуты уйти в пустоту и бессмысленность житейских впечатлений. Так бывает, когда подготовка к празднику… должна быть лучшей, куда более серьёзной и деятельной. Слава Богу, что общее внимание к ожидаемому выносу плащаницы всё лишнее отодвигает. Всё в Церкви символично, и то, что плащаница Царицы Небесной как бы плывёт из алтаря к нам, ближе к людям, вполне соответствует знакомым строкам: “во Успении мира не оставила еси”, которые варьируются, сохраняя основную мысль — Владычица наша хочет каждого соединить с Господом. В “Похвалах” позднее это прозвучит даже дерзновенно: “Поими, Дево, к Божественному Твоему Сыну и мене ныне, Твое чадо”. Это от лица каждого говорит Церковь! Иногда “Похвалы” включают во всенощную… Это по смыслу вполне оправдано, но хочется, чтобы они отдельно пелись и читались, чтобы ещё раз услышать молитвенное обращение к Пречистой. Да и то верно, что мы, так мало и плохо подготовленные к такой службе, многое пропустили без внимания. Это жаль. Лучше бы, как всегда, в день праздника вечером. Ждём напряжённо в невольной тишине… И, наконец, “Хвалите Имя Господне”. Значит, так называемый “чин погребения” потом, слава Богу! После обычного Евангелия от Луки выходит трио петь “Егда преставление Пречистаго Твоего тела…”. Поют чистенько, спокойно, хорошо… Теперь канон и самое трудное для нас время. Видя, что подходят прикладываться после духовенства хор и очень многие из тех, кто как-то проникает слева в отделённое для “своих” место, сзади нажимают. Толпа спрессовывается, кто-то очень хочет скорее подойти, а пройти уже физически невозможно… и начинается шум… Канон хотя и рядом читают, но почти не слышно. Всё-таки дождались все мы, когда стали пропускать приложиться. Целы, живы… помятые, уставшие, но этим не огорчённые, движемся ближе к выходу. “Слава Богу”, скажем не раз, что мучительная жара отступила и мы можем по силе внимать всему, что Бог дал в такой праздник: богослужению в Лавре, пребыванию, хотя бы и недолгому, в её стенах, ощущению чудесности всего происходящего. Решили пойти теперь к Преподобному, пока двери Троицкого собора ещё открыты. Небольшая очередь к его раке, небольшой хорик, неслышный иеромонах читает подаваемые записки. Сноп свечей высвечивает изголовье Преподобного, а дальше бегают огоньки-блики по орнаменту сени. Собор приглушён, и невольно всё внимание — к раке Основателя. Тихо, спокойно, почти незаметно подходят и исчезают последние перед закрытием паломники. Господи, хорошо нам здесь… Никуда больше не тянет. Как только благодарить Господа за то, что направил Он ноги наши в обитель Своего угодника? Сознание своей беспомощности в этом не тяготит, только бы это не переходило в равнодушие и не стало окамененным нечувствием.

“Апостоли от конец…”. Светилен празднику поёт трио. Молодые голоса тают в вышине собора, огромного, но удивительно соразмерного человеку. Он не давит, в нём человек не теряется, не умаляется до ощущения комашки даже тогда, когда он полнёхонек.

Вот и вечер. Мы идём не спеша в один из самых живописных уголков Посада. Навстречу выплывает луна. Давно её не видели — такой полной, жёлтой, не очень яркой пока. Сады за дощатыми заборами светятся в сгущающихся сумерках яблоками. Тихо и безлюдно. Много зелени, кое-где — и цветов. Если и в душе тихо, то всё вокруг, особенно среди природы, похоже на рай, где Бог ходит невидимо, но где-то совсем близко. Не случайно наши простые души, чистые сердцем и хранящие благоговение, обычно крестьянки, знавшие горе и нужду, но и преданность Богу, могли сказать: “на земле-то рай!”. Его и теперь некоторые чувствуют, а нам и за то надо Бога благодарить, что встречались подобные на жизненном пути. Без них, то есть если не видеть таких, многое может пройти стороной, незамеченное и неоценённое. Когда совсем стемнело и луна поднялась, налилась светом, появились звёзды. Глубокое голубое небо поглотило все оттенки заката и открыло свои сокровища. Это тоже подарок к празднику — увидеть красоту земли в разное время суток.

Утром всё сияло, обильная роса пала на землю. Утро великого праздника! Он соединяет богатство всех вкусов, ароматов, многоцветья земли и преображает ещё непогасшим светом Преображения всё это великолепие ради Царицы Небесной. Небо и земля рядом. И мы не только вспоминаем о радостной Пасхе нашей Владычицы, но и просим Её: “Благословенная Владычица, просвети нас светом Сына Твоего”.

В Лавре будет служиться пять литургий: две — в Успенском в 5³⁰ и 8³⁰, в Троицком — в 6³⁰, в Трапезном храме — в 9³⁰, в Покровском храме МДА — в 8 ч. Мы идём в Успенский к 8³⁰. Хочется стоять перед иконой Успения местного ряда, пусть и на приличном расстоянии, и видеть впереди сень над плащаницей Матери Божией. Литургия всегда проходит довольно быстро. Пели только юноши, что нам всегда здесь хочется слышать. Проповедывать вышел отец Н. Тоже как всегда — всё верно, но это верно на все случаи жизни. Остаётся ощущение того, что ещё с детства запомнилось как “всё про Божественное”. Когда мы вошли в собор, было не так много людей, а когда вышли причащать и все задвигались, оказалось, что собор полон. Причастив всех готовившихся, пропели величание и стали давать крест. Выходим. На территории масса туристов, преимущественно иностранцев. Хочется скорее в тишину. Идеально бы — в Гефсиманский скит сходить, побродить в лесочке там, но… Но ноги требуют себе снисхождения, тем более, что вечером ещё долгая служба с “чином погребения”. Слава Богу, что есть возможность передохнуть. Небо то затягивалось тучками, то снова очищалось. Кто-то в такие дни радуется шумному застолью, а кто-то — совсем наоборот. Побыть вместе с единомысленным человеком, даже поговорить о чём-то серьёзном — это теперь редкость и достойно искренней благодарности. В этот раз и это было дано нам как подарок к празднику. А что мы приготовили?

Вечером идём опять в Успенский собор. Устроились довольно близко к ограждению. Давки нет, образ виден, сень почти рядом. Белые хризантемы и выше — лилии украшают “одр”. О “последовании” уже писалось прежде, нет смысла повторять. Если внимательно всё слушать (а ещё лучше, заранее перечитав), то всегда что-то новое запечатлеется в памяти. В этот раз как-то значительнее показалось участие Самой Пресвятой Богородицы в нашем устремлении к Богу, и молитва Церкви: “Видети Сына Твоего Царство, сподоби, Дево, Твоя рабы”.

Очень хорош был вечер. Это особенно желательно, когда из собора идёт шествие с плащаницей. Многолюдное, широкой волной льющееся вслед за духовенством. Густой звон на колокольне снижается к чествующим Успение Матери Божией. Теперь всё… Пора спешить на электричку. Она не заставила себя долго ждать и пришла в 21⁴⁴. Над лесом догорала вечерняя заря. В вагоне вполне терпимо шумел возвращающийся в столицу народ. Слава Богу за такой праздник!

У Преподобного осенью 2007 г.

Золотая осень, “очей очарованье”, кажется, кончилась. Наползли тяжёлые серые тучи, сбившись в сплошной полог, сеющий нудный долгий дождик. Уже дождались дня, который завершится всенощной под праздник Преподобного. Обычно такой праздник для нас начинается с дороги. Да, за окном не очень забитой электрички (день воскресный, кому куда надо давно уехали) дождь, но не вся краса “природы увяданья” исчезла. Ещё не все деревья облетели, ещё не везде пожухла трава, ещё яркие золотые блики — кленовые ветки с удержавшейся на ветру листвой на фоне тёмных еловых лап победно говорят о празднике. Конечно, самое основное — подготовиться в душе к встрече с праздником. Хорошо бы не рассеиваться, не распылять внимание на пустяки, не уходить в ненужные размышления… Принять праздник как дар свыше, тем более что с годами возможности поехать поневоле могут умаляться. Пока можно — слава Богу! И не помеха погода. И серость не мешает впитывать такую желанную красоту за окном, и преград неодолимых нет. Как хорошо, что ни от чего внешнего мы не зависим… и ни от кого, кроме Бога! И нет того, что могло бы бросить горькую тень на обитель, как приходилось слышать от некоторых… Ползла электричка долго, и наконец мы в Посаде. Ещё немного — и будем в Лавре. Дождь так и не унялся. Ветер срывал осенние листья, ещё более яркие от воды, устилая почерневший асфальт, превращая его в многоцветный и красочный ковёр длиной во всю дорогу до лаврской площади. Там неровные камни свободны от всех украшений.

Около Троицкого собора плотная толпа и длинная очередь. Значит, надо идти в Трапезный храм. Ещё мало там народа, он почти пуст. Можно даже присесть и смотреть на знакомые иконы, на роспись свода, просто помолчать перед началом всенощной. Через закрытые окна в храм вливается праздничный лаврский звон. Его бы послушать на гульбище, но выходить опасно: народ быстро заполняет храм и можно потерять удобное местечко у решётки. Оно хорошо тем, что впереди виден алтарь, образ Преподобного, солея… и никаких спин перед глазами. Можно почти не замечать толпы за спиной. Мелькнувший впереди иеродиакон митрополита Ювеналия утвердил в предположении, что именно тот возглавит собор архиереев. Так и было. К нашей тихой радости среди выходивших на литию архиереев были и владыка Сергий Тернопольский, и владыка Ростислав… Остальных не знаем. Кстати, несколько странным и непривычным было для нас видеть стройную тонкую фигуру владыки Сергия, вышедшего читать паремии. Голос у него не настолько силён, чтобы греметь на весь храм, но он не напрягал его, читал спокойно, ровно. Наверное, слышно было и в притворе (тех­ника постарается). Главное — читается так, как и хотелось бы всегда слышать — без эмоций, чётко, осмысленно, благоговейно. Поневоле древние образы, выражения, сравнения, призывы вливаются естественно в ткань новозаветного богослужения. Когда Владыка ушёл и его на возвышении против праздничной иконы сменил иеродиакон владыки Ювеналия, “ткань” затрещала от его надтреснутого резкого голоса. Когда пришло время читать шестопсалмие, храм погрузился в почти полную тьму. Горели только лампады у местных икон впереди и отдельные, уже редкие огоньки лампад у икон боковых приделов. Хорошо всё продумано в нашей Церкви! Если бы ещё всё до конца хранилось везде, то облегчало бы восприятие богослужения как общего — духовенства и мирян — предстояния перед Богом. Память о Преподобном, возбуждаемая пением знакомых стихир вслед за канонархом (им был отец Антоний, которого не очень-то слышно было даже нам, а мы у самой решётки стояли), как бы растворялась в воздухе, согретом клубами ароматного ладана и дыханием собравшихся в этом вместительном храме. Хор хорошо пел. Мы, собственно, предпочли этот храм другим более всего из-за хора. Смешанный услышим везде, а здесь нам хочется слышать юношеский хор. После “Хвалите имя Господне” и чтения Евангелия народ зашевелился, стали подходить к иконе и помазанию. Кто-то устремился вперёд, куда пускают после всех, там стоящих: отцов, хора и устроившихся по неписаному праву справа и слева. Кто-то пошёл к иконам, лежащим на аналоях против боковых приделов. Мы и, как оказалось, весьма многие сразу двинулись назад, так как туда пошёл владыка Сергий. Его многие знают, к нему тянутся. Держится он спокойно, приветливо, не подчёркивая дистанции. К нему не боязно подойти. К счастью, он не единственный среди архиереев, но таких — меньшинство.

Осень, дождь и потому совсем темно вне Лавры. Идём почти ночным Посадом “под крышу”, где нас встречают приветливо, где многому можно научиться, многое стоит принять к сведению. Дождь перестал и небо чуть-чуть посветлело. На его фоне будто пером и чёрной тушью прорисованы облетевшие деревья и ближайшие кустарники. Утром не спеша идём опять же в Трапезный храм. На тропинке в кустах тоже оголённой уже сирени видим рубиновое пятнышко: кто-то поднял розу и укрепил среди веток сирени. Чего ей здесь мокнуть, возьмём домой. Пусть постоит у нас, сколько сможет, как вещественное благословение виновника торжества — преподобного Сергия. При всём довольстве тем, что мы в Лавре в этот день, никогда не мешает ещё какой-нибудь пустячок, напоминающий о празднике.

На этот раз литургию возглавлял митрополит Филарет. Он тоже очень постарел, потяжелел… Не удивительно — годы… Помню его ещё совсем юношей. Жизнь прожить… Литургия проходит всегда быстро. Мы стояли, слава Богу, почти на том же месте. Только к концу службы кто-то пробовал включаться в хор, кто-то активно говорил с рядом стоящим… Это всегда бывает, потому и хочется стать ближе к решётке: меньше помех. Теперь причастят всех, кто готовился, и станут выходить на молебен на площадочку перед надкладезной часовней. На всей территории народ под зонтиками. Мы устроились около часовни на возвышении. Хорошо продувает и сверху льёт. Вышло духовенство из всех храмов, только в Успенском соборе всё задерживаются. Оказалось, там говорили приветственные речи Патриарху Феодору Александрийскому. Наконец, вышел и он, и наш Патриарх. Мы могли видеть только зонтики. Но огорчаться не думали. Слышно всё, иконы Преподобного в рост — тут, среди всех, как всегда… Молиться… мешают одеревеневшие ноги и застывшая “душа”. Хорошо продрогла, даже дома после горячего чая не сразу согрелась, но Бог миловал, никаких приз­наков простуды. Пропели “ублажаем…” и многие двинулись на электричку. Мы — в том же числе. Теперь сесть бы, ещё лучше — у окошечка… Сели, немного согрелись и окошко позволило ещё раз посмотреть на окружающие Лавру леса, поля, дачные посёлки. Лесами наше Подмосковье не обделено, но никакие другие, самые замечательные уголки никогда не скажут того, что могут сказать эти. Собственно, даже не сказать, а просто передать то, чем были напоены когда-то, очень давно — молитвами самого Преподобного и его братии, а потом, в течение шести веков — молитвами тех, кто шёл и ехал в его обитель. Тогда умели молиться, тогда и жить могли молитвами. Нам теперь этому ещё учиться и учиться. Слава Богу, что и на этот праздник была возможность попасть.

Слава Богу за всё!

Спешим на акафист Покрову Божией Матери
Февраль 2008 г.

Слава Богу, выбрались на акафист Покрову Божией Матери в Московскую Духовную академию. Февраль. На кривые дорожки ещё не похоже, но за городом недавно выпавший снег лёг пушистым и очень чистым покрывалом на прежний, уже слежавшийся. Небо радовало голубыми просветами, рядом с которыми тяжёлые обрывы туч сеяли снежком. Пока приехали, запад уже золотился. Снег то реял лениво и пританцовывая, то исчезал совершенно, открывая глубину весеннего светлого заката. Мы решили зайти за хлебом в магазин при хлебозаводе. Там всегда свежий и очень вкусный хлеб, к тому же дешевле столичного. Для этого шли тропинкой, протоптанной вдоль железнодорожных путей. Она в одном месте открывает восточную сторону панорамы Лавры. Загорающаяся заря зажигает огненные блики на золотых куполах и маковках соборов и храмов. Ансамбль стен, башен, соборов как бы вознесён над всеми домами, строениями, улочками. Он на Маковце, он выше всего здешнего, обыденно-житейского… Конечно, мы знаем, что выше то, что держит и Лавру, и всех, к ней душой тянущихся, — сам Преподобный… И слава Богу, что это так: и Лавра стоит во всём своём величии, и Преподобный незримо благословляет усердно к нему стремящихся… Купив хлеба, идём тихой улочкой, слушая посвистывание снегирей. Хочется их увидеть. Задираем головы и видим таких крупных, важных, совсем рядом с нами, сидящих на нижних ветках ясеня снегирей. Полюбовавшись на них, идём в Лавру. Как всегда, прежде всего — в Троицкий собор, к Преподобному. Небольшая очередь, светлячки-блики на раке от свечей большого подсвечника, тихий голос гробового монаха, читающего акафист, и чистые девичьи голоса у западной стены собора, поющие припевы. Такая удивительная атмосфера иного бытия, особенно если к нему душа тянется. То, что это всё есть на нашей земле, подтверждает определение — “столп и утверждение Истины”. Наша Церковь в лице своих святых и верующих наших современников ещё держит нас грешных, ещё хранит, ещё ждёт нашего покаяния… Хорошо всё-таки, что Господь ещё нас терпит… Поклонившись Преподобному, идём в Покровский храм. Небо бледнеет. Огромные стаи галок кружат над Лаврой: весну чуют. Снег там пронизан гаснущими лучами заката, а внизу, под деревьями лиловые тени растут, подчёркивая удивительную минуту угасания такого мягкого предвесеннего дня.

В храме народу немного. К акафисту придёт побольше желающих вознести Богородице: “Радуйся…”. Хочется смотреть на образ, чтобы меньше мысли разбегались. Но на какой? Заалтарный — он как-то на Богородицу не похож. Кто-то, помню, сказал: “Это какая-нибудь мученица, а не Богоматерь”. Образ Покрова в центре, а мы стоим слева, ближе к выходу, чтобы поменьше людей беспокоить, когда будем пробираться к выходу, спеша на электричку. Есть образ Богоматери почти у выхода, но не стоять же боком к алтарю на смущение всем. Нахожу! Слева от центральной иконы в иконостасе есть Богоматерь. Мне не очень чётко Её видно, но всё-таки довольно хорошо. Она поможет не рассеиваться. Мы и так не часто бываем и потому жаль, если происходящее проваливается из сознания, а такое, увы, случается. Наконец открыли Царские врата и вышли священники во главе с отцом Иларионом. В основном — молодые. Сверху, с хоров грянул “первый” хор, его сменили правый и левый. Три хора молодых свежих голосов антифонно поют Богоматери “Радуйся…”. Припев: “Радуйся, Радосте наша, покрый нас от всякого зла честным Твоим омофором” поют сразу три хора вместе… Хочется слушать только акафист, ни на что не отвлекаясь… Последним мощным аккордом (все три хора поют “Алли­луия”) завершается пение акафиста после тихого умилительного “О всепетая Матерь…”. Надо двигаться к выходу. Ещё немного стоим — и уже спешим по скользкой дороге вниз-вверх на электричку. Дорога отдаёт нас ночи, тёмной, тихой. Дальний лай собак только ещё более подчёркивает нашу удалённость от столицы в этот час. Но это скоро кончится. Стоит войти в вагон электрички — и Лавра уплывает, как исчезает время, проведённое совсем недавно под сводами “большой кельи Преподобного” — в здании чертогов, где устроен Покровский храм Московской Духовной академии. Слава Богу, что смогли выбраться туда.

Пресвятая Троице, Боже наш, слава Тебе!
2008 г.

Наконец-то к Троицкой всенощной мы направляемся в Лавру! Боязнь помех не оставляет ни на минуту, потому что их источник — собственное нездоровье. Оно порой притаится, выжидая, когда напасть удобнее, и уже накануне заявило о себе. Благо, помогла но-шпа. Утихла боль, но беспокойство до конца не проходит. В электричке, особенно уже порядочно отъехав от столицы и с жадностью глядя на буйство зелени, стараюсь ни о чём не думать, кроме одного: мы приближаемся к празднику и будем, Бог даст, встречать его в Доме Святой Троицы, как издавна величают Троице-Сергиеву Лавру. За окном электрички земля напоминает, что она — именинница. Лиловые полянки люпинуса, россыпи золотистых лютиков, белые плюшки цветов калины, растущей вдоль ручейков и речушек, густо-малиновые смолки, зонтики вытянувшейся сныти и множество других, чаще неведомых дикорастущих и цветущих трав. Кое-где у заборов доцветает венгерская сирень. Красота, раздолье, особенно после больничных и даже домашних стен. Правда и это видишь только в окно, но и то хорошо. Немножко увидим и по дороге, благо время есть и спешить нет нужды. Всенощная начнётся в шесть в храмах Лавры, а в Академии — в пять. Туда мы и направляемся, предполагая, что придут священники на исповедь. Подождали немного и, слава Богу, смогли спокойно, без суеты, спешки, тревоги поисповедываться. Минуя колокольню, замечаем и то, что молодые кустики разноцветной махровой сирени ещё не до конца отцвели, и то, что около закрытых дверей Троицкого собора густая толпа. Ждут, видимо, что откроют к службе, но мы знаем по опыту прежних лет, что ждать нет смысла. Идём в Успенский собор. Пахнет берёзками. Народу много, но стоят не так тесно, чтобы не выбрать себе удобное местечко. Нам хотелось на площади послушать звон и потому мы никуда не рвались и об удобных местах не думали. Звон лаврский, обогащённый великанами-басами, я люблю. Недавно отец Андрей Кураев говорил по “Радонежу”, что эти басы угнетающе действуют на него, но мне это неведомо. Мне слышится в этом мощном звуке призыв земле подняться к Небу умом и сердцем, чувствуется зов к пробуждению и даже величие всего сотворённого Богом — металла и всего нужного для создания колоколов, человека — способного из всего данного собрать, соединить, душу вложить, чтобы это чудо зазвучало… Наслушавшись, проходим к раке преподобного Максима Грека и останавливаемся поблизости. Начинает всенощную отец Алипий. Поёт смешанный хор. Обычно слушать мне его и трудно (партия сопрано до таких высот добирается, которые, по-моему, не очень-то гармонируют с остальными, тем более — мужскими партиями), и радостно, когда регент “отключает” сопрано. Поют тогда несравненно хорошо: и спокойно, без надрыва (как у девчат), и сосредоточенно, молитвенно — как любят определять наши бабушки. Согласна с ними: звучание хора в таком составе даёт желаемую направленность молитвенным словам. Поёт Церковь! Нам остаётся душой сливаться с этим потоком звуков и слов.

На полиелей во главе всех служащих вышел отец Макарий. Его “архиерейский” бас в этом соборе не терялся, как тенорок канонарха, которому не под силу голосом одолеть это пространство. Жаль, что отец Владимир Назаркин служил, видимо, в Троицком соборе (мы видели его позже на территории Лавры). У него как-то особенно тепло и мягко поётся вместе с народом долгожданное: “Царю Небесный”. У отца Ювеналия более буднично это получается. Конечно, надо бы заранее прочитать стихиры праздника. Они трудные, и если не знать их, то можно даже не расслышать. Паремии мы успели прочитать перед отъездом, и это всегда приближает не просто минувшие века, но понимание Промысла Божия, Который готовил слушающих к грядущим откровениям. Редко, слушая паремии, задумываешься о том, как ещё трудно и нам приготовить себя к тому, что Бог хотел бы дать каждому. Очень уж земными путами мы связаны и “горе имеем сердца” кажется не для нас. Может быть, только мне это “горе” не под силу? Не стоит сейчас от главного уходить, чтобы совсем рассеяться… Когда похвалили Имя Господне и начали канон, народ задвигался. Оказалось, многие подошли, заполнив собор уже весьма плотно. В тесноте, в неизбежных разговорах, да ещё в удалении от центра службы слова канона совершенно терялись. Мы постояли и вышли с тайной надеждой: не откроют ли двери Троицкого собора? Нет, они и не думали открываться. Теперь идём тёплым, тихим, ласковым вечером ночевать. Проходим городскую площадь, где снуют в невероятных нарядах местные жители. Внизу, наверное около речки, центр торжества — День города. Ещё один пример: каждому даётся право выбора. Решай сам — с кем ты. От этого будет зависеть многое, практически — всё и теперь, и в будущем.

Миновали площадь и прилегающие улицы с переулками, дошли до хлебозавода, перешли железную дорогу. Этот уголок особенный, можно сказать, заповедный. Его венчает крест храма Архистратига Михаила. Здесь ещё до революции жили замечательные люди. Многие вспоминают памятные имена в этих местах. Мне не хочется уходить в эти дали, потому что всплыли слова отца Дорофея из маленькой книжечки С. Большакова “На высотах духа”: “Вот, друг, когда сердце Ваше уподобится сегодняшнему вечеру, его тишине и миру, тогда и озарит его свет незаходимого солнца…”. Дальше отец Дорофей говорит о молитве, которая, конечно, невозможна без внутренней тишины и мира. И богослужение, как оно ни прекрасно, ни значительно, может почти ничего не дать (кроме эстетического наслаждения, да и то не всем) душе, если нет в ней мира. А мира нет у нас по самой обычной причине — смирения нет. Говорить об этом можно только себе. Слава Богу, попутчицы молчат. Каждая, видимо, думает о своём.

Утром идём в Лавру, намереваясь стоять и слушать литургию в Покровском храме Московской Духовной академии. Не очень надеясь, движемся к Троицкому собору. Слава Богу, открыт вход! Пускают приложиться к Преподобному и тут же выпроваживают. Кое-кто остаётся в соборе, терпеливо ожидая позднюю. Могли бы и мы раствориться в толпе, но не решились. Силы уже не те. В соборе уже душно, стоять будет трудно. Идём, как и наметили, в Академию. Устраиваемся поближе к окошечку. Ещё не было и восьми, когда вышли все служащие во главе с Владыкой ректором. Пел и здесь смешанный хор. Регентовала девочка. Звучал он здесь более стройно, выдержанно. Не вырывались высокие, чересчур громкие голоса, не давили басы. Гармонично соединялись партии, создавая настоящее церковное звучание. Литургия, как вчерашняя всенощная, текла спокойно, сосредоточенно, без напряжения. Это очень желанно всегда, но не везде получается. Если же этого нет, то нет и богослужения, есть наша привычная спешка, гонка, суета, разъедающая всё и всех. Слава Богу, здесь этого не было. Здесь можно настроиться на молитву, а уж будет ли она в душе — об этом заботься сам.

Когда закончилась литургия, вышел кто-то проповедывать. Кто — мне не видно за спинами, а что говорил — не слышно потому, что в этот момент густой звук колоколов-басов заполнил всё пространство храма и поглотил все звуки. Значит, в Троицком соборе началась поздняя литургия. Причастив всех готовившихся (а их было немало), духовенство вышло вместе с Владыкой ректором на вечерню. Её особенность — молитвы святителя Василия Великого. Стараясь вслушиваться, хочу отметить то, что особенно тронуло. Наверное, более всего — молитва Церкви об “во аде содержимых”. Хотя это не было открытием, слышалось и прежде, но тут вдруг стало как-то особенно ясно, что Церковь объемлет всех, простираясь даже до ада Своей любовью. Если до ада, значит, любим каждый, достоин того или нет (конечно же — нет!). Это здесь почти всех может мучить вопрос: за что меня может Бог любить? Ведь я же понимаю — не за что! Оказывается, этого вопроса и быть не должно. Мы друг друга любим или нет за что-то, а Бог иначе: Он — ни за что. Он — просто потому, что каждый человек — Его создание! Любит же каждая нормальная мать своё дитя тогда уже, когда оно ничего, кроме забот и переживаний, не приносит ей. И Церковь — Мать верующим, и сегодня, в день Святой Троицы, день Её рождения! С этим после окончания богослужения мы пошли на электричку. Слава Богу, пришлось не так долго ждать. Удалось сесть и даже почти у окна. Хотелось смотреть и смотреть на лес, купающийся в солнце, на разнообразие форм и оттенков цветов, растущих совсем близко от железнодорожного полотна. Особенно ярко и радостно смотрелись соцветия нежнолиловых диких левкоев. Набрать бы их домой! Дома, правда, в этом году много зелени. На днях ветер наломал веток клёна. В воде они стоят довольно бодро уже несколько дней. Добавим к ним и берёзок, отстоявших с нами литургию и вечерню.

Теперь, немного перекусив и отдохнув, покатим в Кузнецы. Там в храме много цветов и пахнет сеном. Служба короткая, с шестопсалмия начинается. Утром, Бог даст, туда же соберёмся. А совсем вечером, когда “Радонеж” завладевает нашим вниманием, в девять часов вдруг слышим старческий, но ещё довольно бодрый (для девяноста с лишним лет) голос отца Софрония. Далёкий Эссекс из своих туманов вдруг раскрыл нам двери, пригласив на беседу с отцом Софронием. Он говорил о том, что делает человека монахом или что мешает им стать. Говорил довольно долго, но главное можно выразить одной фразой: мешает человеку быть монахом его эгоизм. Он есть у всех, и борьбе с ним должен каждый, особенно стремящийся быть монахом, посвятить всю жизнь. Потом передавали лаврские песнопения, это тоже хорошо, но хочется кончить этим, чтобы осталось это определение той решающей чертой, которой надо отделить основное от второстепенного!

Слава Богу за всё!

У Преподобного на празднике Успения Матери Божией
2008 г.

К Успению заметно похолодало, потянуло сыростью. Низкие тяжёлые облака обдавали землю мелким дождём и, слегка поднявшись, с облегчением уплывали вдаль. Мы всё-таки отважились отправиться в Лавру (у П. поднялось давление). В электричке неуютно: за окном серая пелена дождя, деревья, правда, почти совсем зелёные, только тополя по-осеннему бурые. Почти красные грозди щедрой рябины украшают немного общий вид. Главное, на душе не было бы нудной серости. Бывает же у людей солнце всегда, в любое время дня и ночи, в любое время года, в праздник и в будни. Но это не просто так с кем-то случается, это — венец подвигов, результат серьёзной работы над собой. Поскольку себя к таким труженикам отнести не могу, надо просить у Царицы Небесной милости: не просто стоять в храме, а хоть в самую малую меру участвовать в празднике. В этот раз мы успели прочитать ту подборку проповедей к Успению, которая ждёт своего часа у редактора… но дождётся ли? Хорошо, что хоть что-то из неё у меня осталось. Надо обновлять в памяти уже собранное, чтобы настроиться соответствующим образом. Для этого много помех — практически вся наша суетная жизнь внешняя и потеря собранности — внутри. Обычно постом заметнее все недоработки. Что же — надо попросить помощи Царицы Небесной, хочется ведь почувствовать праздник.

Идём мы, разумеется, в Успенский собор. Удалось стать не так далеко от центра. Хочется, чтобы он — центр, где белая лёгкая сень, украшенная белыми хризантемами и лилиями с плащаницей Богоматери, помог мысленно собраться, отложить все житейские попечения. Пока, до момента выноса плащаницы, на аналое перед сенью стоит икона Успения. Правый хор — смешанный. Поёт хорошо — очень стройно, без нестерпимых высот партии сопрано, спокойно, торжественно. Есть в его звучании живое участие, есть желанное внимание к смыслу пропеваемых слов, без которого часто профессиональные исполнители не трогают душу. Левый хор мужской, не такой сильный по звучанию, но поют тоже хорошо, менее эмоционально, спокойно, на редкость (для мужского хора) мягко. Возглавлял владыка Феогност. С ним служили отец Владимир Назаркин — к нашей радости, отец Ювеналий и трое диаконов из Московской Духовной академии. Голоса у всех хорошие, никто не лезет из кожи вон, как иногда бывает. Важно, чтобы служащие и поющие гармонировали, составляли то единство, без которого богослужение невозможно.

Ждём, как долгожданный вход и прикосновения к празднику, стихиры после “Господи воззвах…” “О дивное чудо…”. Сколько поэзии в этих словах, сколько веков, стран и народов она объединяла около Богоматери. Она, поэзия, пережившая столько бурь и шатаний, возносит наши души к Престолу Славы Божией, где Царица Небесная стала Ходатаицей за всех, Её призывающих. Стала именно после этого момента — Своего Успения. Почему-то об этом не говорят на проповеди, а ведь как бы помогло людям сознание, что Царицей Небесной стала скромная, доступная всякому человеческому горю Матерь Господа нашего. Ей после Успения дана такая возможность слышать всех и помогать всем, какой не было у Неё в годы земной жизни. Прежние поколения христиан это всегда помнили, ценили и особенно любили этот праздник. Теперь об этом надо говорить, напоминать, утверждать в сознании наших современников, которые многое не способны усвоить из богатейшего сокровища церковной поэзии, иконописи, архитектуры, музыки. В церкви всё поёт, только не всегда душа способна влить свой голос в этот стройный хор. “Дивны Твоя тайны, Богородице…”. Средь этих тайн — возможность девам (то есть душам, свободным от всех земных уз) возноситься на высоту с “Материю Царевою…”. Стоит на себя посмотреть, заметишь свою рабскую связанность греховными привычками и немощами, чтобы признать свободу от них одной из тайн, дарованных Богоматери: привлекать к Себе тех, кому “высота духа” желанна и животворна, кто стремится одолеть все земные привязанности. “Твое славят Успение” архангелы и ангелы, весь мир горний, радуясь уже тому, что через Неё Господь подаёт “мирови велию милость”. Все три стихиры оканчиваются обращением к Царице Небесной как к живой, сейчас, здесь с нами пребывающей: “Благодатная, радуйся, с Тобою Господь…”. Если Господь с Нею, значит, и миру можно надеяться на велию милость, если конечно, этот мир признаёт Её Сына своим Господом. Эти стихиры как-то особенно завладевают вниманием и уже последующие песнопения, как “Богоначальным мановением…”, несколько отходят, но и там — обращение к Царице Небесной о спасении “новых людей” (они потому и новы, что — Твои), которые к тому же ублажают Её “светоявленне”. Слушаешь и думаешь: каким светом может душа моя ублажать Богородицу? Но не теперь думать о своих грехах, когда все поют и внимают древнейшей из песней духовных — “Свете тихий…”. Везде о свете, всё — свет! Дай Бог, чтобы лучик небесного света коснулся и грешной души моей…

Выходит монах читать паремии. Приглушённый свет всех светильников говорит о едва мерцавшем во времена дохристианские свете надежды, ожидания, прообразования. Слова знакомые, на все богородичные праздники читаемые… Совсем скоро, после ектении, станут петь стихиры самогласны: “Подобаше самовидцем Слова…”. Их хорошо бы видеть перед собой, на слух не всё уловишь. В это время священнослужители выходят на литию. Пока поют стихиры и тропарь, читают шестопсалмие, можно только вслушиваться, потом же поневоле думаешь: соединят со всенощной так называемый “чин погребения” или нет. Наконец хор начинает: “Хвалите имя Господне”. Значит, нет. Скорее всего — в самый день праздника. Почему не хочется такого вполне законного соединения? Да для того, чтобы ещё раз услышать те же песнопения. Теперь это особенно важно, потому что слух и память поневоле начинены иными образами и мелодиями. Не хочешь, а слышать приходится многое из того, с чем надо ещё усиленно бороться. Теперь только дай Бог сил выстоять и дождаться возможности приложиться к вынесенной уже плащанице Богоматери. Выходят (после прочтения Евангелия и возвращения священнослужителей в алтарь) молодые диаконы петь перед плащаницей стихиру “Егда преставление Пречистаго Твоего тела…”. Всё это, традиционно повторяющееся, радует уже тем, что свидетельствует о живых ещё устоях. Слава Богу, что всё это ещё есть: и мощный колокольный звон, и величественный Успенский собор, и “родная” ему, современница строительству огромная икона Успения XVI века, недавно отреставрированная, и эта же лёгкая сень, и хорошее пение, помогающее почувствовать не исполнение, а богослужение… словом, всё, всё, всё… Всё знакомое, сроднившееся с душой, которая другого сопровождения этого праздника не ищет и не хочет, как бы хорошо где ни было. Говорят: вот там (называя разные места и обители, где особенно хорошо на Успение) особенно чувствуется присутствие Царицы Небесной. Но для этого нужна подготовленная, очищенная от грехов, умиротворённая душа, да и то — если будет на то милость Божия. Не всегда и не всем даётся ощутить Её присутствие, и не зависит это от места.

Когда читают каноны, народ приходит в движение, начинаются разговоры. Иконы Успения стоят в нескольких местах, но наиболее плотная толпа в центре: хотят приложиться к плащанице. К этому времени устаёт и внимание (и, конечно, ноги). Не пропустить бы светилен. Его выходят петь те же молодые диаконы. “Апостоли от конец…” — несётся ввысь стройное умилительное пение, в котором слышен голос Богоматери: “И Ты, Сыне и Боже мой…”.

Стало заметно темнеть, да ещё погода такая… Слава Богу, что пока есть крыша над головой в такой праздничный вечер. После службы самое желанное — помолчать, чтобы в памяти ещё длилось пение. Обычно не получается. Молчать одному можно, да и то ещё уметь надо, а с людьми — если не говоришь, так слушай… Много у людей переживаний, многие терпят неисцельные болезни. Нельзя уходить в свои желания, надо по силе внимать, сочувствовать, жалеть… Научиться бы и не терять в памяти услышанное, и искренне внимать тому, что говорят… Утром мы собрались к средней (всех в Лавре четыре литургии в этот день). Собрались уходить, а дома — никого: ушли к ранней. Надо ждать. Главное — не обсуждать, не начинать переживать (ох, вдруг опоздаем). Дано некоторое время, когда можно побыть на воздухе, послушать тишину, посмотреть внимательно на нежнейшие бутончики маленьких роз, только что раскрывающихся празднику, на мелкие анютины глазки, на сверкающую маленькими капельками дождя ботву моркови, на всякую травку, по-своему нарядную, которую при беглом взгляде не оценишь, не порадуешься… Ждали недолго, не опоздали, никаких помех не было от этого. Опять в Успенский собор, куда же ещё, хотя и в других храмах служба. Читают часы, но к плащанице прикладываться пускают. Литургию служит тот же почти состав священнослужителей во главе с владыкой Феогностом и хор, наверное, тот же: справа — смешанный, слева — мужской. Хорошо и поют, и служат. Главное — ты можешь погружаться в богослужение сколько есть сил, а не присутствовать при исполнении той или другой “службы”. Раньше это в голову не приходило, а теперь виднее разница, когда в Лавре бываешь редко, а вне — много чаще. Слава Богу, что есть возможность бывать, хоть и реже, но всё-таки — в нашей Лавре! Много здесь пережито и, главное, хорошего! Литургия всегда кончается быстрее, чем думаешь. И, что хорошо, в Лавре хочется, чтобы богослужение длилось… Физически устаёшь, ноги отказываются, а так — стоять бы, смотреть, слушать, забыв обо всём… Выходим, на небе ясное солнышко, но его стерегут серые тучи, угрожая затянуть радостную голубизну. Мы обещали проведать Г. И. Идём вдоль Келарского пруда, заходим на источник, увенчанный крестом с иконой святителя Николая. Пьём из ладошки ключевую воду, умываемся, поднимаемся в гору. Дорога недальняя, но красота! Смотреть бы и смотреть, благо почти никого нет, но надо идти, да и хочется скорее плюхнуться на стул. Посидишь за столом, подкрепишься, а на ноги не встанешь… Всё-таки отдохнули у неё, с замиранием сердца думая, на сколько её ещё хватит, она же неизлечимо больна. Знает это… и, конечно, жить хочется. Помоги Господи! Идём опять в Лавру, уже под дождём, на “чин погребения”. Народу меньше, стоять легче. Слова “чина” перед глазами. Знакомо всё и всегда по-иному хорошо. Немного грустно: больных много, и больных тяжело. Не хочется думать о том, не будет ли этот праздник в жизни последним, именно этот и переживаемым здесь… На всё воля Божия! Хочется, чтобы тихий свет этого Богоматернего торжества преобразил душу, как в ясный солнечный день преображается вся природа, осенью особенно. И потому именно краски осени запечатлены на успенских иконах Богородицы. Через головы служащих, обстоящих плащаницу, стараюсь лишний раз взглянуть на икону Успения Матери Божией в местном ряду. И икона эта, и пение уже только мужского хора, и слова “похвал”, и ожидаемый большой крестный ход с плащаницей, который обещает выглянувшее солнце, снова и снова убеждает в том, что наша Лавра — чудо для нас, любящих и её основателя, преподобного авву Сергия, и её богослужения, и самое её присутствие в нашем мире, тем более — сравнительно недалеко от нас территориально.

Как и вчера, канон, читаемый после “похвал”, светилен, исполненный теми же диаконами… и движение к выходу… Совсем скоро растянется по большому кругу процессия с плащаницей Богоматери. С колокольни редкие звуки слетают вниз. Небо ещё светло. Лёгкий румянец проглядывает через надвигающиеся ещё отдельные тучки. Ясно, что вскоре тяжёлая пелена скроет закат. Главное — ничто не помешало торжественному шествию с плащаницей Богоматери.

Мы не стали дожидаться конца шествия, двинулись домой. Когда-то ещё придёт электричка, потом метро, дальше — трамвай ждать, вечер, они редко ходят, а пешком до дома уже немного. К полуночи вернулись. Хотелось молчать, хотелось тишины… Её всегда хочется, особенно в большие праздники, да ещё после таких служб в Лавре… Слава Богу за всё, и едва ли не более всего за то, что богослужения в Лавре хоть как-то, пусть немного, но затронули что-то в душе… Что-то родное и живое звучит в лаврском богослужении, и это радует… Слава Богу, хоть там есть… Теперь, да и прежде, это — редкость. Но всё-таки есть!

Слава Богу!