«Система помощи строится на насилии»
— Как сейчас устроена система помощи зависимым?
— Здравоохранение считает, что зависимость — заболевание. Государственная система помощи зависимым, с которой мы сталкиваемся, изнутри выглядит не очень приятным образом. Есть соцзащитные учреждения, наркология, судейское сообщество, ФСИН и МВД. По идее, последние должны заниматься вопросами соблюдения закона. А первые должны помогать. Но поскольку наркология по запросу прокуратуры, по сути, обязана «сдавать» своих клиентов, а органы опеки по запросу ФСИН должны по сигналу комиссии по делам несовершеннолетних или УДН идти по адресам, получается, что все участники схемы несут элемент насилия.
Есть выведенные из этой схемы сообщества анонимных алкоголиков, НКО и коммерческий центр реабилитации. Последний в 80% случаев тоже работает с применением насилия: родители платят, человека увозят, и он там находится без возможности добровольно уйти. Только в НКО, АА и АН (анонимные наркоманы) человек может не ощущать никакого насилия. Потому что только там сохраняется анонимность, и сведения никуда дальше не идут. При этом стабильной финансовой поддержки от государства они не получают. Дадут тебе грант, не дадут, правильно ты заявку оформил или нет, неизвестно. Нравится тебе с этим возиться, ну и возись.
А поскольку у населения особого желания помогать взрослым мужчинам, алкоголикам и наркоманам, нет, все бы хотели помогать детям, зверушкам или, на худой конец, старикам, то собрать пожертвования на эту историю сложно.
Люди говорят: «Ну а что? Сами мужики выбрали себе это, теперь еще хотят, чтобы кто-то финансово помогал. Извините, у нас сердце на это не отзывается. А вот на стариков и детей — да».
Но если посмотреть на детей, то дети, которые находятся в социозащитных государственных учреждениях, на 80% сейчас социальные сироты, у которых родители лишены родительских прав, в основном, в связи с употреблением алкоголя и наркотиков.
Я в силу своей профессиональной направленности встречалась с девушкой, которая попала в детский дом в связи с матерью-алкоголичкой. Та отказалась от нее еще в родильном доме. Эта девушка всю жизнь мечтала видеть маму, быть рядом с ней, быть ей нужной. Сама она после детского дома попала в ситуацию насилия, начала употреблять наркотики и алкоголь, попала в тюрьму. И сейчас с большими трудностями, усилиями она выздоравливает и находится в ремиссии. А мама ее уже умерла. И надежды девушки не оправдались. И то, что она жила в детском доме, хотя он и считается хорошим, — все равно для ребенка очень грустная реальность, связанная с насилием, которое есть в этой системе.
Где курица, где яйцо? Что важно делать? Когда мы влияем на причины, а когда на последствия? Если об этом в широком масштабе говорить, в масштабе исторической травмы, то отчасти это последствия войны. Вернувшиеся с войны мужчины были психологически травмированы: никто не готов видеть смерть, военный ад. Те, кто пострадал и вернулся инвалидом, тем более были склонны к употреблению алкоголя. Не обязательно это был алкоголизм как заболевание, но бытовое пьянство — очень часто. Это передалось наследственным образом. Какие колоссальные жертвы наша страна понесла в период репрессий, как изменился семейный уклад, роль женщины и роль мужчины, какие вообще мужчины остались в ХХ веке в России после этого, я бы сказала, геноцида против народа, и что случилось дальше, и каким образом алкоголизм превратился в наркоманию на уровне внуков, — это все глобальная проблема, и ее очень мало кто осмысляет.
— Как получилось, что вы сама, используя ваш глагол, «возитесь» с этим всем?
— У меня самой получилось странно. Не было никакой личной связи, семейной с алкоголиками или наркоманами, ни родители, ни бабушки-дедушки никогда не злоупотребляли алкоголем. Я училась в медицинском институте, когда у друзей семьи познакомилась с таким Димой Островским, который первым на территории РФ, сам выйдя из тюрьмы, стал выздоравливать, и ему очень хотелось помогать зависимым. Поскольку он уже начинал эту деятельность, то пригласил меня просто как человека с медицинским образованием. А я бы сказала, скорее как человека в поиске смысла жизни. Это был 89-й год, перестройка, я была пионеркой, комсомолкой. И это все мне было интересно и с точки зрения смысла жизни, и с точки зрения знакомства с религией. Бога в моей жизни еще не было, были странные сомнения.
— Специализация нарколога у вас тогда уже была?
— Нет. Я в 1986 году закончила институт и работала в госпитале инвалидов войны. Мне всегда была интересна психотерапия, психология, но тогда с этим было сложно, и у меня была такая мирная специальность, как лечебная физкультура. А потребность найти смысл жизни была еще и раньше. Поэтому как раз с ребятами мы совпали в главном направлении. Это была компания молодых людей, немножко диссидентская, такой андеграунд: они читали Гессе, слушали Depeche Mode. Они не были маргиналами, ПТУшниками, с трудом разговаривающими на русском. Это была компания интеллектуальная, думающая, ищущая и заодно попавшая в употребление. Сам Дима был сыном известной переводчицы Галины Арсеньевны Островской, которая переводила «Театр» Сомерсета Моэма. Он тоже, невзирая на детское знакомство с наркотиками, был человеком харизматично-философского склада ума. Но, конечно же, жизнь которого сильно испортили наркотики.
Елена Рыдалевская
Тогда не было еще в России никакой 12-шаговой программы, никакой помощи для зависимых, кроме психиатрии. Никто не знал, как заниматься реабилитацией. Вписавшись в историю помощи зависимым людям, мы вместе пришли в Церковь, стали ездить в Печоры, познакомились с очень интересными, верующими людьми. Я вышла за пределы собственного мира между мамой-актрисой и интеллигентным папой и абсолютно рафинированного детства. Я была авантюристкой, которая отправилась в это приключение и совершенно неизведанные, абсолютно новые для меня социальные ситуации.
«Зависимые люди принесли в мою жизнь свет»
— Не устали вы за столько лет?
— В какой-то момент, как дежурный сотрудник реабилитационного центра, устала. Но так получилось, что параллельно этой работе я ушла из фонда Дмитрия Островского в эту организацию, в которой постепенно стала директором. А когда ты — директор, у тебя широкое поле деятельности с большими возможностями для самореализации.
Поскольку мама — актриса, у меня есть, конечно, потребность в творчестве. Раз в год, на Рождество, я становлюсь режиссером и занимаюсь постановкой спектаклей в реабилитационном центре. Причем эти постановки никак не напоминают пасторальные сценки с волхвами: с нашим контингентом это умиление, которого можно достичь среди детей, невозможно. Мы берем классические произведения, например, Пушкина, но вкладываем в них свою тему.
Последний удачный рождественский КВН ребята ставили в Сологубовке (реабилитационный центр для зависимых людей. — Прим. ред.). Это была великолепная история. Пушкиным у нас был цыган Рома, который с трудом читал и из 40 лет 20 провел в местах лишения свободы. Мы с ним учили стихи Пушкина, как с пятилетним ребенком, практически за руку, чтобы он запомнил текст, прочитал его без ошибок, правильно сделал ударения. И вот цыган Рома, который, как и Пушкин, смугл, кудряв и черноволос, вышел в смокинге, с цилиндром и прочитал в конце текст: «В темницу сел еще зеленый, и там сидел, и мент ученый свои мне сказки говорил. Одну я вспомнил. Сказку эту поведал ныне всему свету». В старые сказки закладывается новый смысл, когда люди могут посмеяться над собой. И это определенный катарсис. Они какие-то вещи проживают, от каких-то страхов освобождаются.
КВН в «Сологубовке»
У меня, как у директора, много встреч с интересными людьми, возможность творчества, развития организации. Сейчас у нас должно открыться детское направление с условным названием «Невидимые дети». Потому что, в основном, наши воспитанники в детстве были невидимыми детьми. Когда папа выпивает, а где-то под столом сидит ребенок. Когда папа идет в рюмочную, а за собой тащит ребенка, который тоже где-то там сидит. Когда подросший мальчик перетаскивает тело отца, упавшего в коридоре, в комнату. Что ребенок в этот момент чувствует? Как ему со всем этим? Мама погружена в вопросы собственного бытия, она переживает, что с этим делать, носится, пытается заработать какие-то деньги. Семья погружена в проблемы алкоголизма или, не дай Бог, наркомании. У нас есть люди, которые начали употреблять наркотики вместе со своими отцами. Второе поколение наркоманов. Но вот у нас есть один человек, который начал употреблять вместе со своим отцом, он уже 12 лет трезвый. То есть чистый от психоактивных веществ.
— Вы сама лично знаете, что такое зависимость?
— Я не знаю, что такое химическая зависимость, но знаю, что значит человеческая. Каждый из нас мог попасть в ситуации зависимости, когда нами владела какая-то страсть, и мы понимали, что очень трудно с ней бороться.
— Их же нельзя поставить в один ряд: химическую зависимость и, как вы сказали, человеческую.
— Я могу сказать, что пути освобождения будут примерно одинаковые. Страсть зависимости ставит человека на грань между жизнью и смертью, она настолько им владеет психологически и физически, он настолько социально разрушает свою жизнь, что если он ей серьезно не занимается, то дальше тюрьма, больница, смерть.
Наши страсти просто не ставят нас перед таким выбором, с ними можно жить долгие годы и более-менее справляться: шопоголизм, сексоголизм, компьютерные игры. Трудоголизм — вообще социально поощряемая история для всех, кроме семьи, которая будет от этого страдать.
На занятии в группе
Меня многому научила моя работа: стремлению к внутреннему росту, различению чувств, осознанности, отношениям с собой, миром и Богом. Многие люди говорят: «Вот, наркоманы принесли беды и разрушения». А в мою жизнь зависимые люди принесли свет, тепло, братство, осознание, отношения с людьми. Они ребром поставили этот вопрос: «Зачем ты живешь? В чем смысл?» И благодаря работе я начала получать какие-то ответы.
«Я не могу изменить близких, но могу убить дракона в себе»
— Достаточно много сотрудников фонда — бывшие подопечные и зависимые люди. Это выбранная линия фонда или случайность?
— Выбранная линия, да. Это Миннесотская модель: когда люди, которые работают с выздоравливающими зависимыми, имеют личный опыт выздоровления. И они не авторитеты, которые говорят, как надо, но делятся собственным опытом и создают атмосферу доброжелательной поддержки. Мы уходим таким образом от так называемой патерналистской модели, когда я — начальник, ты — дурак, и ты будешь делать, как я сказал. Это не работает в случае зависимых людей и не помогает выздоравливать от наркомании. Наша модель предполагает сотрудничество: мы вместе что-то делаем в каком-то направлении. Если ты не хочешь сотрудничать, это твой выбор. Никто тебе ничего не навязывает, ты можешь уйти. Но наш опыт, людей, которые выздоравливают, говорит о том, что, если использовать эти инструменты и действовать аналогичным образом, как мы все действовали, у тебя есть шанс оставаться трезвым.
Занятие в группе
— Хочу сориентироваться в терминах: мы же говорим о хроническом заболевании, и выздороветь в этом случае нельзя. Верно?
— Можно выздоравливать (смеется). У нас же великий и могучий русский язык: выздоравливать — продолженное время. Это процесс. Когда мы видим алкоголизм и наркоманию, мы видим только вершину айсберга. Выздоравливать — не просто снести эту вершину, или растопить, или закрасить. Это понять, что она появилась у нас с целым айсбергом, все остальное скрыто под водой. Сама программа выздоровления предполагает, что мы будем работать с человеком, у которого прежде, чем появились алкоголизм и наркомания как заболевание, произошли какие-то очень глубокие изменения, которые привели к тому, что развились алкоголизм и наркомания.
— То есть это следствие?
— Конечно. Если мы говорим, что это биопсихосоциодуховное заболевание, значит, во всех сферах произошли сдвиги, ставшие площадкой для его развития. Если внутренней защиты человека не хватает, чтобы справиться с агрессивной средой, он становится уязвим для этого заболевания.
Если провести аналогию с пьесой Шварца, эти болезни, как Дракон, вырастают на поле вражды, ненависти и травмы и потом поглощают человека.
К сожалению, в обществе и в стране есть тенденция: надо убить дракона в ком-то другом. Но мы ведь занимаемся тем, в чем компетентны: я не могу исправить другого, я особо не влияю на правительство, я не могу изменить близких. Я могу убить дракона в себе. И, в общем-то, это моя задача, как человека, как христианина, как живого взрослого существа, которое пытается осознать что-то в самом себе, расти, развиваться, становиться более зрелой личностью.
— Это разве не оправдательная позиция: вот у нас такое общество и так все сложилось, что человек не справился? Где появляется личная ответственность? Уже когда человек начинает работать с зависимостью?
— Конечно, если человек говорит: «Все вокруг виноваты, что у меня появилась эта зависимость», это такая же попытка видеть дракона в окружающих: все виноваты, что я такой несчастный. Задача выздоровления как раз в том, чтобы отличить себя от болезни, увидеть, что болезнь — это дракон, который тебя поедает, и найти в себе механизмы защиты и сопротивления. Это шанс на выздоровление. Я, как человек, отвечаю за свою жизнь и за то, что впустил в нее дракона. И я готов против него вооружаться. Но, с другой стороны, не прибегая к помощи других, я не могу один выйти против него, как Ланцелот. Помните, ему там тазик и палку принесли? Один я буду выглядеть так же анекдотично против своего дракона.
Елена Рыдалевская
Хорошо бы, чтобы общество понимало, что люди пришли к этой жизни не сами по себе. В некотором смысле мы, общество, отвечаем за то, что кто-то из нас попал в бедственное положение. Это солидарность человеческая: если кому-то плохо, это не значит, что я его подпихну, чтобы он чувствовал, какой он ужасный, а я буду рядом чистый, симпатичный и прекрасный.
Поэтому самому человеку полезно понимать, что он несет ответственность за свою жизнь и свое здоровье. А обществу полезно понимать, что это не изуверы, которые случайно в нем появились. Отношение к этим людям очень стигматизирующее, и это не способствует их выздоровлению. Если считать, что они сами виноваты, и как можно жестче применять меры правоохранительных органов, это не приводит к желанным результатам.
Фото: diaconiafond.ru, rawpixel.com